Джун

До настоящего убийства Президента остается меньше двух дней. У меня есть тридцать часов, чтобы его предотвратить.

Солнце только-только село, когда Анден вместе с шестью сенаторами и как минимум четырьмя патрулями охранения (сорок восемь солдат) садятся на поезд, направляющийся в прифронтовой город Пьерру. Я еду с ними. Я в первый раз путешествую пассажиром, а не заключенным, и сегодня на мне теплые зимние рейтузы, мягкие кожаные сапожки (без каблуков и стальных носков, чтобы я не могла воспользоваться ими как оружием) и спортивный костюм с капюшоном темно-алого цвета с серебряной оторочкой. Больше никаких кандалов. Анден даже позаботился, чтобы мне выдали перчатки (красно-черные, мягкая кожа), и впервые после приезда в Денвер у меня не мерзнут пальцы. Волосы мои, чистые и сухие, собраны сзади в привычный высокий хвост. Щеки мои горят, а мышцы побаливают. Все фонари вдоль вокзальной платформы выключены, никто из сопровождения Президента не находится на свету. Мы садимся в поезд при полной тишине. Большинство сенаторов, вероятно, даже не знает, что Анден изменил маршрут с Ламара на Пьерру.

Охранники ведут меня в отдельный вагон, он такой роскошный, что я понимаю: так распорядился Анден. Вагон в два раза длиннее стандартного (не меньше девятисот квадратных футов, шесть бархатных занавесей на правой стене). Конвоиры подводят меня к столу в центре, выдвигают стул. Я чувствую странное отчуждение от всего окружающего, будто оно не совсем реально; я вроде бы оказалась в привычной обстановке: богатая девица занимает надлежащее место среди республиканской элиты.

— Если вам что-нибудь понадобится, дайте нам знать, — говорит военный.

Тон у него вежливый, но по тому, как напряжена его челюсть, я вижу: он нервничает.

Теперь я не слышу ничего, кроме тихого постукивания колес на стыках. Я пытаюсь не зацикливаться на солдатах, но краем глаза внимательно за ними наблюдаю. Нет ли среди них переодетых Патриотов? А если есть, то не считают ли они меня предателем?

Над нами висит тяжкая тишина. Снова идет снег, накапливается по углам вагонных окон. Иней разрисовал стекло. Я сразу же вспоминаю похороны Метиаса — мое белое платье, безупречный костюм Томаса, белые лилии, белый ковер.

Поезд набирает скорость. Я приникаю к окну, моя щека почти касается холодного стекла, а я молча наблюдаю, как мы приближаемся к Щиту — высокой стене вокруг Денвера. Даже в темноте я вижу железнодорожные туннели, прорезанные в Щите, некоторые из них наглухо закрыты стальными воротами, другие готовы пропустить ночные грузовые составы. Наш поезд ныряет в один из туннелей — насколько я понимаю, поезда, идущие из города, могут не останавливаться для досмотра, в особенности с разрешением от самого Президента. Мы выезжаем из огромной стены, и я вижу поезд, направляющийся в город, — он тормозит для досмотра на посту.

Мы движемся в ночь. Побитые дождем небоскребы трущобных секторов проплывают мимо окон — привычный теперь вид человеческих жилищ на окраине города. Я слишком устала, чтобы обращать внимание на детали. Я размышляю над тем, что сказал вчера Анден, мыслями возвращаясь к неразрешимой проблеме: как предупредить Андена и в то же время обеспечить безопасность Дэя? Патриоты узнают, что я их предала, если слишком рано расскажу о реальном покушении Андену. Нужно так рассчитать свои действия, чтобы любые отклонения от плана проявились непосредственно перед покушением, когда у меня будет возможность связаться с Дэем.

Мне бы хотелось рассказать Андену обо всем сейчас. Поведать ему все, скинуть груз с плеч. Если бы в мире не было Дэя, именно так бы я и поступила. Если бы в мире не было Дэя, многое обстояло бы иначе. Я думаю о кошмарах, преследовавших меня, о навязчивой картине, будто Рейзор стреляет в грудь Дэю. Я чувствую вес колечка из скрепок на пальце. И опять подношу два пальца ко лбу. Если Дэй не принял моего сигнала прежде, то, надеюсь, увидит его сейчас. Охранники, похоже, не считают, что я делаю что-то необычное — просто подпираю рукой голову. Поезд поворачивает, и на меня волной накатывает головокружение. Может быть, простуда, которую я предчувствую уже некоторое время, — если только это простуда, а не что-то более серьезное — начинает влиять на мою способность мыслить. Но я все же не прошу ни врачебной помощи, ни лекарств. Лекарства подавляют иммунную систему, поэтому я всегда старалась справляться с болезнями силами собственного организма (за что мне неизменно доставалось от Метиаса).

Почему многие мысли ведут меня к Метиасу?

Сердитый мужской голос отрывает меня от бессвязных раздумий. Я отворачиваюсь от окна. Голос пожилого человека. Я выпрямляюсь на стуле и через крохотное дверное окошко вижу двоих, они направляются ко мне. Один — тот человек, чей голос я сейчас слышала, он невысок, имеет грушевидную фигуру, неряшливую седую бороду и маленький, похожий на картофелину нос. Второй — Анден. Я напрягаю слух, пытаясь понять, о чем они говорят, — поначалу слышу только обрывки, но по мере их приближения слова становятся четче:

— Президент, пожалуйста, это только ради вашего блага. Мятежные проявления должны наказываться со всей жестокостью. Если вы не прореагируете надлежащим образом, в стране неминуемо воцарится хаос — это лишь вопрос времени.

Анден терпеливо слушает, держа руки за спиной и чуть склонив голову к собеседнику.

— Спасибо за заботу, сенатор Камион, но я принял решение. Теперь самое неподходящее время использовать военную силу для подавления беспорядков в Лос-Анджелесе.

У меня ушки на макушке. Старший из собеседников раздраженно разводит руками:

— Поставьте людей на место. И немедленно, Президент. Проявите волю.

Анден отрицательно качает головой:

— Это переполнит их чашу терпения, сенатор. Зачем применять грубую силу, прежде чем я представлю обществу свой план преобразования страны? Нет, я не отдам подобного приказа. Такова моя воля.

Сенатор раздраженно скребет бороду, затем берет Андена под локоток.

— Люди и без того готовы воевать с вами, взявшись за оружие, а вашу мягкость они примут за слабость. И не только внешние враги, но и внутренние. Администрация лос-анджелесских Испытаний сетует на нашу безответственность. Протесты вынудили их перенести экзамены на несколько дней.

Губы Андена вытягиваются в жесткую линию.

— Полагаю, вы знаете о моем отношении к Испытаниям, сенатор.

— Знаю, — мрачно отвечает тот. — Вопрос Испытаний не столь срочен, его можно отложить на потом. Но если вы не отдадите приказа подавить бунты, я вам гарантирую: вы услышите немало нелицеприятных слов и от Сената, и от лос-анджелесской патрульной службы.

Анден останавливается и удивленно вскидывает брови:

— Неужели? Очень жаль. У меня было впечатление, что и Сенат, и наши военные отдают себе отчет в том, насколько весомы мои слова.

Сенатор утирает пот со лба:

— Гм… тут сомнений нет. Сенат подчинится вашему желанию, сэр, но я хотел сказать… гм…

— Помогите мне убедить других сенаторов в том, что сейчас не время для жестких мер. — Анден останавливается, поворачивается лицом к собеседнику и похлопывает его по плечу. — Я не хочу наживать себе врагов в Конгрессе, сенатор. Я хочу, чтобы ваши коллеги и национальный суд уважали мои решения так же, как решения моего отца. Использование грубой силы в деле подавления бунтовщиков лишь усилит ненависть к государству.

— Но, сэр…

Анден останавливается перед дверью моего вагона.

— Мы закончим нашу дискуссию позже, — говорит он. — Я устал.

Хотя нас и разделяет дверь, я слышу в его голосе стальные нотки.

Сенатор лепечет что-то, наклоняет голову. Когда Анден кивает, человек поворачивается и спешно уходит. Анден смотрит ему вслед, потом открывает дверь в мой вагон. Охрана салютует.

Мы киваем друг другу.

— Я пришел, Джун, чтобы сообщить вам условия освобождения.

Анден говорит со мной отстраненным официальным тоном, видимо еще раздраженный разговором с сенатором. Вчерашний поцелуй кажется мне галлюцинацией. Но все равно, глядя на него, я ощущаю особое спокойствие и ловлю себя на том, что расслабляюсь, словно в компании старого друга.

— Вчера ночью мы получили сообщение о террористическом акте в Ламаре. Взрывом уничтожен железнодорожный состав — состав, в котором должен был ехать я. Я еще не знаю результатов расследования, не знаю, кто в ответе, мы не смогли поймать нападавших, но, по нашим предположениям, это дело рук Патриотов. Теперь на месте работают специальные команды, которые пытаются их обнаружить.

— Я рада, что была вам полезна, Президент, — говорю я.

Мои руки в необыкновенно мягких роскошных перчатках лежат на коленях, согретые пальцы плотно сплетены. Могу ли я чувствовать себя в безопасности в фешенебельном вагоне, когда на Дэя и Патриотов объявлена охота?

— Если вам приходят в голову еще какие-то подробности, миз Айпэрис, прошу вас, поделитесь со мной. Вы теперь вернулись в Республику, вы одна из нас. И я даю слово: вам нечего опасаться. Когда мы прибудем в Пьерру, ваше личное дело будет вычищено. Я сам прослежу, чтобы вам вернули прежнее звание, хотя вы и будете помещены в другую патрульную службу. — Анден подносит ладонь ко рту и откашливается. — Я рекомендовал вас в денверскую команду.

— Спасибо.

Анден движется прямехонько в ловушку, расставленную Патриотами.

— Некоторые сенаторы полагают, что мы отнеслись к вам слишком благосклонно, но все согласны с тем, что вы — наша лучшая надежда в деле поиска лидеров Патриотов.

Президент подходит ко мне и садится рядом.

— Я уверен, они попытаются нанести новый удар, и я хочу, чтобы вы направляли моих людей на предотвращение таких попыток.

— Вы слишком добры, Президент. Для меня это большая честь, — отвечаю я, опуская голову в полупоклоне. — Если вы позволите, один вопрос: будет ли и моей собаке даровано прощение?

Анден усмехается:

— За вашим псом пока присматривают в столице. Он ждет вашего возвращения.

Я ловлю взгляд Андена и несколько секунд удерживаю его. Зрачки Президента расширяются, щеки чуть розовеют.

— Я понимаю, почему Сенат готов возражать против вашей мягкости, — наконец говорю я. — Но вы правы: никто не позаботится о вашей безопасности лучше меня.

Мне необходимо остаться с ним наедине, хоть на минуту.

— Но вероятно, есть и другая причина вашей доброты ко мне.

Анден проглатывает слюну и поднимает глаза на свой портрет. Я перевожу взгляд на охранников у дверей. Анден словно читает мои мысли: он машет солдатам, потом поводит рукой в сторону камер наблюдения. Охранники уходят, а через несколько секунд мигающий красным огонек на камерах выключается. В первый раз никто за нами не наблюдает. Мы действительно одни.

— Дело в том, — говорит Анден, — что вы приобрели большую популярность в обществе. Если станет известно, что самый одаренный гений страны осужден за измену — или даже разжалован за предательство, — можете себе представить, как пострадает репутация Республики. И моя. Это понимает даже Конгресс.

Я вскидываю кулаки и снова опускаю на колени.

— У Сената вашего отца и у вас несколько различаются представления о нравственности, — говорю я, размышляя о подслушанном разговоре между Анденом и сенатором Камионом. — По крайней мере, так мне кажется.

— Мягко говоря, — улыбается он.

— Не знала о вашем отрицательном отношении к Испытаниям.

Анден кивает. Он, кажется, не удивлен тем, что я в курсе его разговора.

— Испытания — устаревший способ отбора лучших и умнейших в нашей стране.

Странно услышать такое из уст самого Президента.

— Почему Сенат так хочет их сохранить? В чем их интерес?

— Старая история, — пожимает плечами Анден. — Когда Республика только ввела Испытания, они выглядели… несколько иначе.

Я подаюсь вперед: никогда прежде не слышала историй про Республику, которые бы не прошли фильтр школы или средств общественного оповещения. Но вот теперь сам Президент расскажет мне одну из них.

— И чем же они отличались от нынешних?

— Мой отец был… очень харизматичен. — Голос Андена звучит несколько настороженно.

Странный ответ.

— У него наверняка имелись свои привычки, — замечаю я, подбирая нейтральные слова.

Анден кладет ногу на ногу и откидывается на спинку стула.

— Мне не нравится то, во что превратилась Республика, — медленно и вдумчиво говорит он. — Но я не могу сказать, будто мне неизвестно, почему так получилось. У отца были основания сделать то, что он сделал.

Я морщу лоб, глядя на него. Недоумеваю. Разве не он только что возражал против применения силы для подавления бунтов?

— Вы что имеете в виду?

Анден открывает и закрывает рот, словно пытается найти подходящие слова.

— Перед тем как мой отец стал Президентом, Испытания были добровольными. — Он замолкает, услышав, что я затаила дыхание. — Малоизвестная история. И довольно давняя.

Прежде испытания были добровольными — в голове не укладывается.

— И почему же он отказался от принципа добровольности? — спрашиваю я.

— Я уже сказал: история старая. Большинство людей никогда не узнает правды об образовании Республики, и на то есть серьезные основания. — Он проводит рукой по волнистым волосам, ставит локоть на подоконник. — Хотите узнать?

Абсолютно риторический вопрос. Я слышу за словами Андена изрядное одиночество. Не думала об этом прежде, но теперь понимаю, что, вероятно, я чуть ли не единственный человек, с которым он может говорить свободно. Я подаюсь вперед, киваю и жду продолжения.

— Республика появилась в разгар одного из сильнейших кризисов, какие знала Северная Америка, да фактически и весь мир. Наводнения разрушили Восточное побережье Америки, и миллионы людей с востока хлынули на запад. Их было слишком много, западные штаты не могли принять всех. Безработица. Голод. Отсутствие крыши над головой. От страха и паники страна сошла с ума. Беспорядки было невозможно контролировать. Протестующие выволакивали солдат, полицейских и миротворцев из машин, избивали до смерти или сжигали. Все магазины оказались разграблены, все окна разбиты. — Анден делает глубокий вдох. — Федеральное правительство изо всех сил пыталось поддерживать порядок, но катастрофы, следовавшие одна за другой, сделали это невозможным. У них не хватало денег, чтобы справиться со всеми кризисами. Воцарилась абсолютная анархия.

Было время, когда Республика не могла контролировать собственное население. Неужели такое возможно? Я с трудом могу себе это представить, но наконец понимаю, что Анден имеет в виду правительство прежних Соединенных Штатов.

— А потом власть захватил наш первый Президент. Молодой офицер. На несколько лет старше меня и достаточно честолюбивый, чтобы завоевать поддержку затосковавших солдат на западе. Он объявил Республику независимой страной, вышедшей из федерации, и ввел военное положение. Солдаты могли стрелять без предупреждения, а после того как их товарищей убивали и мучили на улицах, они, конечно, воспользовались обретенной властью. Мир разделился на «нас» и «их», военные против гражданских. — Анден, словно стыдясь, смотрит на свои сияющие туфли. — Военные сумели взять ситуацию в Республике под контроль, но ценой жизни многих.

Не могу не задаваться вопросом, как бы Метиас воспринял все это. Или мои родители. Одобрили бы они? Стали бы они такой ценой восстанавливать порядок?

— А Колонии? — спрашиваю я. — Они воспользовались ситуацией?

— Состояние восточной части Северной Америки было еще хуже. Половина их земли оказалась под водой. Когда первый Президент Республики закрыл границу, людям стало некуда бежать. И тогда они объявили нам войну. — Анден распрямляется. — Затем Президент поклялся, что никогда не допустит повторения случившегося в Республике, а потому вместе с Сенатом наделил военных беспрецедентными полномочиями, не отмененными по сей день. Мой отец и его предшественники прилагали все усилия, чтобы сохранить статус-кво.

Он покачивает головой, потирает лицо, потом говорит:

— Предполагалось, что Испытания будут стимулировать напряженный труд и стремление к атлетизму ради воспитания людей с военной жилкой. И это сработало. Но они, кроме того, выпалывали слабых и непокорных. И постепенно научились сдерживать даже чрезмерный прирост населения.

Слабые и непокорные. Дрожь пробирает меня. Дэй попал в последнюю категорию.

— Значит, вам известно, что происходит с детьми, которые не проходят Испытания? — спрашиваю я. — Так власти контролируют численность населения?

— Да. — Анден морщится, разговор для него мучителен. — Испытания имели смысл на начальном этапе. Они ставили целью отобрать для армии лучших и самых спортивных. Со временем практику Испытаний перенесли на все школы. Но моему отцу и этого было мало… он хотел, чтобы в живых оставались только лучшие. Все остальные, если говорить откровенно, приравнивались к бесполезной трате ресурсов. Считалось, что они лишь место занимают. Отец всегда внушал мне, что для процветания Республики Испытания абсолютно необходимы. И получал поддержку в Сенате, который тоже считал, что экзамены должны быть обязательными. В особенности после того, как мы благодаря Испытаниям стали все чаще побеждать.

Пальцы у меня на коленях сжимаются так сильно, что начинают неметь.

— И вы думаете, политика вашего отца сыграла положительную роль? — тихо спрашиваю я.

Анден опускает голову, подыскивая верные слова:

— Что я могу ответить? Его политика приносила плоды. Испытания сделали нашу армию сильнее. Но хорошо ли он поступал — вот в чем вопрос. Я все время думаю об этом.

Я прикусываю губу, внезапно понимая, в каком смятении пребывал Анден: его любовь к отцу шла вразрез с представлением о том, какой должна быть Республика.

— Хорошо или плохо — понятия относительные. Разве нет? — спрашиваю я.

Анден кивает:

— В некотором смысле не имеет значения, почему так пошло и хорошо это или плохо. Все дело в том, что со временем законы развиваются и трансформируются. Обстоятельства меняются. Поначалу дети не проходили Испытания, и для богатых не было поблажек. Чума… — Он замолкает и в конечном счете вообще отказывается от затронутой темы. — Общество недовольно, но Сенат боится что-либо менять, чтобы снова не потерять управление. И для них Испытания — лишь способ преумножить мощь Республики.

В голосе Андена слышна неизбывная печаль. Я чувствую его стыд за принадлежность к такому наследию.

— Сочувствую вам, — говорю я едва слышно.

Подчиняясь внезапному порыву, я прикасаюсь к руке Андена в попытке утешить его.

Губы Андена складываются в неуверенную улыбку. Я отчетливо чувствую его желание, его опасную слабость, его вожделение ко мне. Если прежде и возникали сомнения, то теперь я знаю наверняка. Я быстро отворачиваюсь в призрачной надежде, что снежный пейзаж за окном остудит мои щеки.

— Скажите, — бормочет он. — Что бы вы сделали на моем месте? Какими были бы ваши первые шаги в качестве Президента Республики?

— Завоевала бы доверие людей, — отвечаю я, ни секунды не раздумывая. — Если народ станет грозить революцией, Сенат окажется бессилен против вас. Вам нужна поддержка народа, а народу нужен вождь.

Анден откидывается на спинку стула. Теплый свет падает на пиджак, отчего вокруг него образуется золотистая аура. Какие-то слова в нашем разговоре навели его на мысль, которая, возможно, давно блуждала в голове.

— Из вас получился бы хороший сенатор, Джун, — говорит он. — Вы были бы отличным союзником Президента. Да и народ вас любит.

В голове кавардак. Я могу остаться здесь, в Республике, и помочь Андену. Стать сенатором, когда достигну соответствующего возраста. Вернуться. Оставить в прошлом Дэя и Патриотов. Я знаю, насколько эгоистичны такие мысли, но ничего не могу с собой поделать. «А вообще-то, что уж такого плохого в эгоизме?» — с горечью думаю я. Можно прямо сейчас рассказать Андену все о планах Патриотов (не волнуясь, узнают ли об этом мятежники, накажут ли Дэя за мою откровенность) и вернуться к богатой, безопасной жизни правительственного чиновника, принадлежащего к элите Республики. Я могла бы почтить память брата, медленно меняя страну изнутри. Вот только получилось бы у меня?

Ужасно. Я выкидываю из головы эти темные фантазии. При мысли о том, что я брошу Дэя вот так, предам его, больше никогда не обниму, не увижу, зубы мои сжимаются до боли. Я на секунду закрываю глаза, вспоминаю его ласковые мозолистые руки, его неистовую страстность. Нет, я никогда бы не смогла так поступить. Я настолько не допускаю в этом сомнений, что сама пугаюсь. После всех жертв, что принесли мы оба, заслуживаем ли мы совместной жизни — или чего-то другого, — когда все закончится? Бежать в Колонии или перестраивать Республику? Андену нужна помощь Дэя, мы будем работать вместе. Разве я смогу развернуться и бежать прочь от света, появившегося в конце туннеля? Мне нужно вернуться к нему. Рассказать ему все.

Но все по порядку. Теперь, когда мы наконец одни, я пытаюсь наилучшим образом сформулировать предупреждение. Поведать Андену, не жертвуя собственной безопасностью, я могу немногое. Перестараюсь — и он, боюсь, может сделать то, что приведет к уничтожению Патриотов. И все же я решаюсь на попытку. Мне по меньшей мере необходимо его безусловное доверие. Мне нужна будет его поддержка, когда я возьмусь саботировать маневр Патриотов.

— Вы мне доверяете?

На сей раз я и в самом деле прикасаюсь пальцами к его руке.

Анден напрягается, но руку не отдергивает. Он вглядывается в мое лицо, может быть, старается понять, о чем я думала, закрыв глаза.

— Наверное, я мог бы задать такой же вопрос, — отвечает он с неуверенной улыбкой на губах.

Мы говорим о разных вещах, ссылаясь на общие тайны. Я киваю ему, надеясь, что он серьезно воспримет мои слова.

— Тогда сделайте то, что я скажу, когда мы приедем в Пьерру. Обещаете? Все, что я скажу.

Он склоняет голову, недоуменно морщит лоб, потом пожимает плечами и кивает — да. Похоже, он понимает, что я пытаюсь сообщить ему что-то, не произнося этого вслух. Когда настанет время выхода Патриотов, я надеюсь, Анден вспомнит свое обещание.