Глава 8
Поддержка близких и первый домашний отпуск

В день госпитализации я стояла перед третьим отделением и изучала табличку на стене.

Посещение больных:

Среда, суббота, воскресенье: с 10:00 до 13:00 и с 16:00 до 17:00.

Я посильнее стиснула руку Саввы и изо всех сил попыталась свыкнуться с мыслью, что теперь я буду его видеть очень редко. Как и родителей. Как и друзей.

На протяжении всех месяцев, которые я провела в больнице, каждую неделю меня навещали мои близкие люди. Польза от их поддержки стояла наравне с целительным эффектом лекарств и разговорами с врачами.

В изоляции я поняла, насколько важно поддерживать своих близких, любить их и выражать свои чувства. Иногда это единственное, что способно вытянуть из болота боли и тревоги. В моменты отчаяния, которые частенько накрывали в психушке, не было ничего ужаснее равнодушия. Когда собственных ресурсов не хватало, мне помогали родители, Савва, друзья и подписчики. Добрые слова заставляли меня хотя бы на время перестать рыдать и высунуть свой сопливый нос из-под одеяла.

Мама и папа регулярно привозили тонну съестного. Забирали стирать моё грязное бельё и привозили сменное. Они занимали меня домашними разговорами и верили в моё скорейшее выздоровление. Наташа приезжала ко мне почти каждую неделю, дарила букеты цветов, они украшали палату, а я каждый раз улыбалась, глядя на них. Очень часто навещала Настя, мы общались с ней так, будто ничего не произошло, и меня это на время успокаивало. А однажды во время её визита приехал мой старый друг Женя, они познакомились и теперь живут вместе. На эту пару можно долго любоваться, и я рада, что моё пребывание в психушке способствовало образованию новой любви. Навещал и поддерживал Олег, всегда привозя всё самое необходимое, начиная от контактных линз, заканчивая книгами. Когда в комнату для посещений заглядывала Гулицкая, всё становилось светлее от её возгласа «масечка». Саша, побратим по болезни, вытаскивал меня в торговый центр, и с ним в толпе людей было не страшно. Музыкальная группа «Макулатура», Женя и Костя, сидели напротив меня на стульях и поддерживали, расспрашивая о моём состоянии, хотя Женя сам только вышел из дурки, и они оба были не в лучшем состоянии. Меня навещали мои старые знакомые, бывшие коллеги, люди, которые едва знали, но переживали из-за моей болезни. И, конечно, Савва, самый родной человек. За всё время приёма он мог не отпускать моей руки, смешил меня и учил радоваться жизни, несмотря на то, что мы уже больше не будем жить вместе.

Я так благодарна этим людям, что не знаю, как это выразить. Упоминание их в книге – меньшее, что я могу сделать.

Но у любой палки два конца. Я была благодарна всем тем, кто меня поддерживал, но помимо боли, тревожности и уныния в больнице меня стало разъедать ещё кое-что. Оно обострялось после визита гостей. Это было чувство вины.

Я вижу впереди идущего папу, его спина сгорблена сильнее обычного, он будто несёт мою болезнь на своих плечах. Рядом идёт мама, она ни на секунду не умолкает: рассказывает про свою подругу, про погоду, про моих потешных крыс, которые у них на передержке. Такое ощущение, что если она замолчит – всё рухнет. Рухнет эта иллюзорность нормальности. Меня начали выпускать на прогулки, мы вместе идём в магазин, родители купят мне всё, что я захочу. В реальной жизни я не могу припомнить такого момента, когда бы в корзинку клалось всё, что приглянется, и предлагалось взять ещё. Разве что только в детстве, когда мы жили в Америке. Но покуда я в психушке, мы будем делать вид, что счастливая жизнь возможна. Папа и мама будут делать вид, что мы не упустили тот момент, когда их дочь сошла с ума.

Когда приходит Савва, счастью моему нет предела. Он обнимает меня и знает, что надо сделать, чтобы моя улыбка засияла ещё ярче. Я готова всю жизнь просидеть рядом с ним, ничего мне не нужно, лишь бы он был рядом. Но это как раз та моя черта, от которой я здесь лечусь. И я знаю, что когда я выйду отсюда – вместе мы не будем. Надо научиться с ним дружить.

Когда приходят друзья, я тоже очень радуюсь. Пускай нам иногда неловко, а разговор не сразу клеится… Тогда обычно я начинаю заглядывать в пакет с передачкой и хвалить их выбор. Хотя с удовольствием бы послушала, как у них дела. Но они стесняются рассказывать о своей жизни, будто извиняясь за то, что продолжают проживать нормальные будни, пока я заперта тут.

Они уходят. А я остаюсь с жутким осадком внутри. Мне стыдно, что я не смогла стать такой дочкой, какой бы хвастались родители. Мне жаль моих друзей, которым не первый раз приходится навещать меня в больнице и которые не единожды были вынуждены купировать мои приступы на воле. Мне ужасно неловко перед Саввой, что он умудрился связать свою жизнь с пускай и симпатичным, но всё-таки психом.

Хочется не причинять никому боль. Но, с другой стороны, если родителей и не выбирают, то друзья и Савва продолжают держаться рядом со мной не просто так?

Мне необходима родная близость. В больнице я в кругу чужих людей, но они понимают меня сильнее, чем родители, друзья и, возможно, сильнее, чем Савва. Но я хочу вернуться в здоровый социум, где я буду также понята, как и в больнице. Я хочу, чтобы меня обнял мой друг не только на прощание, но и просто так, но обнимают лишь подписчики на словах.

На двери отделения висит ворох полезной информации: приёмные часы, контактные номера, список запрещённых продуктов, но нигде не написано, как вести себя с больным. Я была благодарна родным за каждый их приход, я видела, как они стараются, но как же мне не хватало, чтобы они сказали мне: «Ты справишься, я верю в тебя». Большинство знакомых мне людей не понимали, что в психушке ты не просто изолируешь себя от других и пьёшь лекарства, но ещё и борешься сам с собой, со своей болезнью. Когда я лежала в нейрохирургической больнице после операции на ноге, я и мои близкие знали, что скоро кожа затянется, швы снимут, а рана заживёт. Организм восстановится, вне зависимости от того, будет у меня позитивный настрой или нет. Можно просто лежать на больничной койке и ждать выздоровления. В психушке этот фокус не пройдёт. Можно трижды в день принимать лекарства, ходить на процедуры, много спать и отдыхать, но если в уме ты не будешь вести работу над собой, болезнь не отступит. Только об этой борьбе с самим собой говорить с родными не принято.

Даже самые банальные слова поддержки необходимы. Потому что страшно: страшно от лечения, от собственных изменений, страшно перед выпиской, страшно, что ты выйдешь в мир, где тебя никто не понимает, страшно остаться одной. Но иногда больше всего пугало то, что отражалось в глазах родных. Это причиняло боль. И вместо того, чтобы наслаждаться редкими встречами, я всех выгоняла. Не они причиняют боль, а я в отражении их глаз, мои собственные воспоминания о себе засасывают в тихий омут, и черти уже полезли.

Хотелось бежать к врачу и требовать лекарство, которое бы дало мне новую жизнь. Хотелось умолять врача сделать мне ЭСТ и стереть воспоминания последних 20 лет. Но мне приходилось мириться и учиться уживаться с самой собой и своим прошлым.

Через полтора месяца крайние состояния стали проходить, я становилась стабильнее, и меня начали выпускать на длительные прогулки.

Во вторую среду декабря в 11:0 °Cавва уже ждал меня в комнате посещений. Мой врач убедился, что я готова надолго выйти на улицу, проверил, что я буду не одна, дал последние напутствия Савве, вручил пакетик лекарств и отпустил нас на прогулку до 18 часов.

Мы отправились в парк поблизости. Всё было бело от снега, и от этой яркости приходилось щурить глаза. Было морозно, нам встречались редкие прохожие со смешными собачками в маленьких собачьих одёжках. Мы гуляли и осознавали, как же мы оба соскучились друг по другу. Жизнь стала казаться проще и лучше.

В 16 часов мне пришло в голову, что мы перепутали время и мне надо вернуться в больницу к концу тихого часа. Я уговорила Савву чуть ли не бегом припуститься к психушке – было очень страшно нарушить режим. Позвонив в домофон отделения, я приблизилась к микрофону и протараторила:

– Иваненко, вернулась с прогулки.

– Как вернулась? – послышался удивлённый голос санитарки из динамика. – У тебя ещё два часа, а ну иди гулять!

Гулять было уже холодно, мы отправились в «Макдоналдс». По дороге мы смеялись, меня ничто не тревожило и будущее начало казаться понятным. Вскоре меня должны были отпустить на выходные домой.

В торговом центре меня оглушил человеческий гвалт. Глаза метались от одной вывески к другой, уши улавливали бессмысленные обрывки чужих разговоров вперемешку с навязчивыми мелодиями из динамиков, в голову поступало слишком много ненужной информации. Скидки от 15 %; детская коллекция; «Коля, пойдём быстрее»; продуктовый магазин на первом этаже; 1+1=3, скоро открытие, не пропустите; послушайте новый аромат. Слишком большое пространство, я не вижу противоположной стены, вместо привычных узких коридоров – просторные холлы, зеркала в полный рост, чужое плечо влетает в моё.

– Ксюш!

Сквозь глобализационную атмосферу до меня доносится голос стоящего рядом Саввы. Я озираюсь вокруг и пытаюсь понять, что я здесь делаю:

– Что?

– Я говорю, ты «Биг Тейсти» будешь?

– Наверное.

Я же люблю этот сандвич, что вызывает во мне неуверенность? Монитор автомата самообслуживания, давящая сзади очередь, близость свободной кассы и красный флажок. Всё кажется пугающим, привычная структура тихого (больничного) мира рушится. Тут нужно что-то решать, двигаться, определяться, планировать свой следующий шаг.

Дрожащими руками я засовывала в себя «Биг Тейсти», растеряв по дороге в рот весь салат. От былой уверенности не осталось и следа, я мечтала вернуться в безопасную больницу и никогда не выходить из своей палаты.

Мы вернулись в больницу. Я зашла в отделение и осознала, что придётся заново учиться социализироваться.

– А теперь на коленочки.

…Jingle bells, jingle bells.

– В позу собачки.

…Jingle all the way.

– Спинку не забываем.

…Oh, what fun it is to ride.

– А теперь повиляем хвостиком.

…In a one horse open sleigh.

Прошло два месяца, как я лежу в психушке, декабрь близится к концу. Канун нового года не стучал в окна – в зале ЛФК они узкие и зависли под потолком. Новогоднее настроение сочится лишь из радио, пока десяток депрессивных девушек активно виляют хвостиками перед зеркалом.

Меня перевели в 6-ю, потом в 9-ю, а затем – и в 14-ю палату-люкс. Комната почти такая же большая, как первая палата, но кроватей в два раза меньше, и оттого в ней просторно. У меня всего две соседки: тихая Надя и грустная Таня. Одна кровать свободна, на ней спала девочка, которую недавно выписали. Я смотрю на эти стены и понимаю, что больше я не буду путешествовать из каюты в каюту, перетаскивая свои вещи и забывая по книжке в палате. Эти стены станут последними перед моим возвращением в родной дом.

В палате-люкс есть ванная комната, сверху донизу она облицована белой плиткой с жёлтыми трещинами. Комнатка квадратна, всего пару метров в длину, она вся из себя представляет одну душевую кабину. Кроме железного крана, неровной пластиковой полки и полотенцесушителя здесь ничего нет.

Больше не придётся караулить открытие общей душевой в конце коридора. Туда пускали только с 7 до 9 утра и с 19 до 21 вечера. Внутри было три кабинки без дверей и не было возможности остаться там одному. Как же теперь было приятно в одиночестве, с закрытой дверью, постоять под горячими струями и намылиться душистым гелем для душа.

В общей душевой вдоль стены тянулись батареи для сушки полотенец и нижнего белья. Мокрые трусы регулярно воровались, что озадачивало всех пациенток. В люксовой душевой сушить полотенце не выходило – оно моментально прело. Мы вешали их на батареи в комнате и подоконники, пока в один день санитарка не запретила этого, велев перевесить на спинки кроватей. Это было менее удобно, но пришлось послушаться. В четверг заступила новая смена, и правила игры поменялись:

– Это ещё что? У нас обход, а ну-ка быстро сняли полотенца с кроватей!

– Так оно мокрое, – безнадёжно отвечаю я.

– Суши в душе.

– Там оно преет.

– Так повесь его в общей душевой.

– Так она закрыта.

– Так и положено. Но я могу тебе открыть.

– Но чем я буду здесь вытираться, когда захочу умыться?

– Подождёшь, пока я не открою душевую, нечего лишний раз умываться.

Дабы не лишиться полотенца, я сложила его и спрятала в тумбочку. Я успела освоиться в больнице, и мне даже стало нравиться пререкаться с медсёстрами по поводу правил. Будь то отобранные ватные палочки или утренний выход в коридор.

Как-то раз меня всю ночь и мучили кошмары, они тянулись вереницей, и после каждого я просыпалась и долго не могла заснуть. В 6:45 я вышла в коридор в надежде почитать книжку и не мешать при этом соседкам. Стоило мне присесть на диван, как на меня набросилась санитарка с воплями о «не положено» и «правилами». Всем пациентам следовало спать до 7 утра. Санитарка явно встала не с той ноги и решила испортить кому-нибудь настроение с утра пораньше. Я вернулась в палату, подождала 15 минут и вышла снова. Рот санитарки уже открылся в неприятной гримасе, как её взгляд упал на часы. Несмотря на то, что все больные обычно не встают с кроватей раньше 8–9 часов, официальный подъём всё же уже наступил. Это был тот редкий случай, когда правила сыграли пациенту на руку. До самого завтрака я сидела в коридоре и наслаждалась чтением.

Я видела, насколько неприятно для санитарок было моё пребывание в коридоре, но мне это нравилось. Персонал привык, что в это время вся больница принадлежит лишь им, и они не хотели делить свою территорию с больным. Но правила есть правила, и они уже не могли меня прогнать.

Подобные маленькие победы я пытаюсь совершать как можно чаще. Может быть, думала я, это изменит царствование санитарок и сестёр и сделает пребывание в дурке менее отвратительным и более полезным.

Не сразу ко мне пришло понимание того, что правила придуманы не просто так и что за каждым пунктом стоит свой смысл. Тем не менее, помимо общебольничных законов, у каждой санитарки был ещё свой личный свод правил, и тут логика уже прослеживалась не везде. Сегодня ты мог угодить одной смене, а завтра ты уже враг народа.

Когда мне показалось, что я вконец освоилась в больнице, на горизонте замаячил первый домашний отпуск. На протяжении всё более длительного времени у меня не случалось перепадов настроения, а депрессивный настрой совсем отступил. Александра Сергеевна разрешила мне провести первые выходные дома.

Перед тем как отпустить меня, мой врач и Игорь Валерьевич провели со мной длительную беседу. Меня не перебивали, терпели мой пересохший рот и жалкие попытки смочить губы сухим липким языком. Я говорила о своих изменениях, о своих страхах и надежде.

Вручив с собой лекарства и нацелив на мысли о работе над собой, врачи передали меня в руки Саввы. После длительного заточения в 4 стенах, я не могла решить, чем хочу заняться, и мы поехали к нашей подруге Насте. До расставания мы снимали у неё комнату, и мне было привычно вернуться в эту квартиру.

Мы ехали в троллейбусе, мне нравилось наблюдать за знакомым пейзажем за окном. Я вернулась в привычную атмосферу, но ощущала себя по-новому. Я ждала, что и мир вокруг изменится.

Я ждала, что теперь смогу спокойно существовать, но вместо этого мне неожиданно абсолютно всё перестало быть интересным. Я поняла, что больше не являюсь частью этого района, этого города, этой здоровой (не больной) реальности. Беседа с Саввой не складывалась, его слова пролетали через меня, не оставляя следа. Я достала телефон и принялась придумывать новой пост на канал. Только буквы ещё интересны, их любопытно складывать в слова и строить предложения. Одну букву туда, это слово сюда, и вот тебе текст, пока вокруг происходит что-то плохое. Не опасное, просто плохое – предположения, что всё будет, как до болезни рушились, у меня на глазах. Я отстранённо наблюдала потерю всеобщего смысла.

Я думала, что после лечения я кусочком аккуратного пазла встроюсь в общую картину мира, но оказалось, что я не знаю, на каком месте я должна стоять. Работа над собой не закончена, мне ещё очень многое предстоит узнать о себе.

Первые выходные вне больницы прошли размеренно и без эксцессов. Осознала, что стала не только намного спокойнее и терпеливее, но и более флегматичной. Я всё ещё чувствую страх, боль, любовь, радость, печаль и уныние. Спектр огромен, просто всё стало менее интенсивным. Истеричные состояния отошли.

Так думала я, пока утром понедельника мы с Саввой не вышли из метро и не направились в сторону дурки. Меня накрыло так, будто и не было этих месяцев лечения. Хотелось убежать и одновременно засунуть себя в сугроб. Одни и те же тревожные мысли трупными червями бороздили мой мозг.

Савва грубо препятствовал моим попыткам убежать и тянул в сторону больницы, пока я рыдала в голос. Он тащил меня за руку, как второклассника, не желающего идти за бабушкой в школу. Я упиралась ногами, вжимала голову в плечи, стремилась вырваться и помчаться в обратном направлении со всех ног.

Я не знаю, куда бы я убежала, у меня не было никакого плана – хотелось быть где угодно, только не здесь, хотелось быть кем угодно, лишь бы не чувствовать это отчаяние. Я не хочу возвращаться в психушку, ведь это значит, что я больна. Ничто и никогда не будет хорошо.

Перед тем как войти в отделение, я умылась снегом. Савва помогал мне восстановить дыхание размеренным счётом, и моё состояние всё больше походило на норму. Мы ещё постояли на улице, покурили на свежем воздухе, подождали, пока я совсем успокоюсь, и только тогда позвонили в домофон. Я очень боялась, что, когда войдя в больницу, персонал заметит моё истеричное состояние и меня вновь закроют в первой палате. И начинать мне весь путь сначала.

Я вернулась к концу завтрака и в очереди за лекарствами встретила своих девочек. Неожиданно на душе стало теплее – я вернулась в место, где меня ждут, кормят и понимают.

В моём состоянии наблюдались ухудшения, но я не вернулась к началу своего пути, во мне успели прорасти зёрна новой, здоровой, жизни, надо было просто избавиться от внезапно появившихся сорняков. Да, я больна, но с этим можно жить. Я верю, что смогу избавиться от депрессии, а психотерапия и осознанность помогут мне в жизни с пограничным расстройством личности.