Глава 9
Врачебная сторона, осознание себя и выписка

Александра Сергеевна продолжала каждый день интересоваться моим состоянием, внося изменения в карту болезни. И только на второй месяц меня перестали мучить психологи с бесконечным количеством тестов. Особо донимали меня с прохождением одного и того же теста с картинками. Я спрашивала у других пациентов, и никому это задание не повторяли такое количество раз. Трое разных специалистов раз за разом раскладывали передо мной картонные карточки с рисунками и просили рассортировать их по общим признакам.

– Баклажан, помидор, огурец – в овощи, – я брала рисунки и раскладывала их по кучкам, – Учителя, медсестру, космонавта – в профессии; пилу, лопату, топор – в инструменты.

Но сколько бы я ни делала категорий, неизменно оставалась пара картинок, которые я не знала, куда отнести, и приходилось расформировывать старые кучки, добавляя новые признаки. Психолог же, наоборот, под конец задания просил сократить количество различий и довести всё до двух кучек.

– Съедобное и несъедобное! – наконец придумала я и принялась раскладывать картинки на две стороны, – Редиску в съедобное, глобус в несъедобное, утку в съедобное, лыжника в несъедобное, младенца в съедобное.

– Что-что? – психолог не смог скрыть своего удивления. – Младенца в съедобное?

– Ну да, – замялась я, рассматривая голого пухлого грудничка на карточке, – Его же можно съесть.

– По этой логике можно и лыжника слопать.

– Лыжи в зубах застрянут.

Пограничное расстройство продолжало погружать меня в крайние состояния. Если меня что-то расстраивало, то я плакала и часами не могла уняться. Если разочаровало, то мне казалось, что мир рухнул. Я могла не спать всю ночь оттого, что мне пришла в голову мысль о смертности моих близких.

Первые проявления ПРЛ я припоминаю ещё с детства. Стоило мне мельком увидеть кадр из советского мультфильма «Серая Шейка», как можно было биться об заклад, что весь оставшийся день я буду грустить. Моя сентиментальность распространялась не только на живых существ и продукты искусства, но и на неодушевлённые предметы. Даже если я наедалась до отвала, я не могла оставить ни одного пельменя в тарелке, потому что как же он там одинокий останется, когда все его друзья уже у меня в животике. Когда летом шёл дождь, я не смотрела под ноги, потому что знала: если я увижу червяка, который выполз на асфальт, – меня понесёт. Несмотря на насмешки брата и озадаченные взгляды прохожих, которые следили за мной не без доли отвращения, я садилась на корточки и спешила перетащить всех неразумных червяков обратно на газоны, прочь от опасных ботинок пешеходов.

ПРЛ раскачивало меня в обе стороны, и порой я зависала на пике счастья и меня накрывала такая неконтролируемая волна эйфории, что описать эти чувства почти не представляется возможным.

Но я работала над этим. Одним из самых важных моментов в терапии личностных расстройств является установление доверительных взаимоотношений с врачом и с близкими людьми. Я могу легко поделиться чем-то личным с малознакомым человеком, но мне требуется много времени, чтобы перестать искать скрытые опасные мотивы в поступках близких людей. А если у меня всё-таки получается довериться кому-то, я уже не отпускаю его от себя, я начинаю считать, что он теперь обязан мне, ведь он, буквально, приручил меня и теперь в ответе. В таких случаях я перехожу все границы, могу насильно удерживать человека рядом и пускать в ход манипуляцию, если от меня пытаются отдалиться.

Я впервые столкнулась с ситуацией, когда пришлось так много общаться с доктором и так сильно открываться. Как и все люди, я неоднократно вступала в контакт с врачами, проходила обследования в поликлиниках, слушала рекомендации врача относительно лекарств, доверяла проведение операций. Но в психушке отношения между врачом и пациентом совсем другого, почти интимного уровня. Я доверилась своему врачу и буквально вывернула себя наружу, чтобы дать ей полную информацию о характере моего заболевания. Александра Сергеевна, в свою очередь, сделала всё, чтобы я могла чувствовать себя комфортно в работе с ней.

В больнице я активно вела свой Telegram-канал, я начала всё больше и больше рассказывать о себе, открываться, и вот я поймала себя на том, что каким-то образом смогла довериться разом 3 000 абсолютно незнакомых мне людей – моих подписчикам. Когда было смешно – я писала, когда было страшно – я писала, когда было невыносимо – я писала больше всего. В личные сообщения мне каждый день приходили слова благодарности и поддержки. Мне признавались, что мои истории помогают, что мой опыт даёт надежду. Каждый мой пост находил до сотни откликов, и переписка с любым из моих подписчиков придавала мне сил и давала возможность лучше разобраться в себе. Мне нужно быть честной, мне нужна публика для моей исповеди, мне важно рассказать свою историю и как-то помочь людям, оказавшимся в схожей ситуации.

Мой канал принёс мне очень многое. Возможность выразиться, высказаться, литературно поупражняться. Удовлетворение, новую информацию, отдушину. Удивительно, но даже эту книгу вы читаете благодаря каналу, ведь изначально редактор издательства АСТ был моим подписчиком.

Когда из-за тремора я уронила телефон и разбила экран, подписчики дружно скинулись мне на новый, чтобы я продолжала вести канал. А когда уже после выписки я нуждалась в психотерапевте, я нашла его именно среди своих читателей.

Мне удалось собрать много данных о ментальных заболеваниях из первых уст больных. Многие мои подписчики сами лежали в психиатрических клиниках, они имели различный опыт и рассказывали разнообразные истории, связанные с жизнью в психушках. Что-то мне было знакомо, другое же вызывало шок. Особенно сильно меня удивила и напугала история, которой поделилась Варвара.

Варвара лежала в подростковой государственной районной психушке почти месяц. Условия там были на выживание: ремонт ни разу не делался, краска облупливается, штукатурка висит аппетитными лепестками. На детей внимание обращалось малое, их просто передерживали. За ними особо и не следили. Да и что может натворить ребёнок, у которого отобрали все опасные предметы, включая ватные палочки? Так, видимо, думал местный персонал. Дети находили самые твёрдые стены, покрытые будто наждачкой, и стёсывали о них кожу. Можно было встретить и красные надписи. Кровь не смывали месяцами. «Господи, это ад. Убегите отсюда!» – кричали стены.

Уверена, каждый в своей жизни слышал хоть одну ужасающую историю про нахождение в психиатрических лечебницах, но мало кто может похвастаться тем, что слышал обратное. Отчасти из-за этого в обществе устоялось мнение, что психушки – одно их самых страшных мест в мире.

К сожалению, человеческий мозг устроен так, что более остро воспринимаются именно отрицательные аспекты. Я на собственном опыте знаю, что негативные вещи описывать намного легче, нежели что-то хорошее. Да и писать, когда ты счастлив, обычно либо нет времени, либо необходимости. Зато когда ты страдаешь, слова сами выливаются из тебя, соединяясь в строки и образуя архипелаги абзацев. На такие тексты находится и большее количество читателей. Байки из психушки пользуются намного большей популярностью, чем истории о добрых докторах.

В дурке было много сложных моментов, но связаны они были в основном с собственной болезнью и искажённым восприятием действительности, когда зацикливаешься и обращаешь внимание только на плохое. На самом же деле, вокруг каждый день происходило что-то хорошее и общая атмосфера в отделении была дружелюбная.

У меня было множество приятных бесед не только в пациентами, но и с персоналом. Медсёстры были влюблены в мою зелёную прядь волос и интересовались, как я добилась такого цвета; делились историями о том, как они подростками неудачно красились в рыжий и как их чуть не выгнали за это из школы. Александра Сергеевна знала, какую книгу я читаю, и мы с ажиотажем обсуждали её сюжет. Санитарки охотно вступали в беседу о погоде и рассказывали, какие овощи у них летом растут на даче. А как-то раз мы всем отделением искали бутылку подходящей формы, чтобы вручить её санитарке, которая помогала своей внучке делать поделку для какого-то внеклассного занятия. С Игорем Валерьевичем мы обсуждали литературу, написанную людьми с ментальными расстройствами, и он делился историями из своей практики, когда пациентка написала книгу и подарила полтиража клинике. В канун Нового года Ирина Маратовна достала из шкафов большие старые коробки с всевозможными ёлочными игрушками и мишурой. Полдня мы собирали искусственные ёлки, наряжали их, вешали гирлянды, и каждый псих старался внести свою лепту. Ощущался праздник.

Особой темой для обсуждения служили мои татуировки. Санитарки с любопытством их рассматривали, медсёстры интересовались их смыслом, и даже врач оказался неравнодушен. Я выяснила, что Александра Сергеевна и сама мечтает о татуировке, но ввиду своей профессии не может себе этого позволить.

Я помню, как впервые поймала на себе взгляд Александры Сергеевны. Я сидела в кабинете у Игоря Валерьевича в свой первый день в больнице, расположившись слева от его стола, а напротив нас на диване, в креслах и на стульях сидели все специалисты отделения. Среди них были врачи, научные сотрудники, ординаторы. Я рассказывала свою историю, описывала симптомы и делилась тем, что больше всего мешает жить. Не перебивая, за мной внимательно следило более 10 пар глаз.

Мне ещё не выделили лечащего доктора, и я гадала, кто же из присутствующих им станет. Девушка с чёлкой, занявшая место сбоку на диване, казалось, слушала меня с наибольшим интересом. Не считая молодого бородатого врача напротив, она была единственной, кто на протяжении всего моего рассказа неотрывно смотрел мне в глаза. Этой девушкой и была Александра Сергеевна.

За мою жизнь мне попадались самые разные врачи, но впервые мной занимались настолько основательно. С 18 до 22 лет меня 4 раза увозила карета «Скорой помощи» в психосоматическое отделение крупнейшей больницы Москвы. Это была психушка, где на первый план выступала задача справиться с соматикой, с телом. Два раза мне зашивали вены, один раз ногу и ещё один раз отправили в токсикологическое отделение после того, как я устроила себе передозировку антидепрессантами.

В нашей стране по закону имеют права насильно держать в психиатрических заведениях только в трёх случаях: 1) если больной представляет угрозу для самого себя или окружающих, 2) если больной беспомощен и не может находиться без присмотра, 3) если существует риск существенного ухудшения здоровья, если больной будет оставлен без психиатрической помощи.

Все 4 раза я попадала в больницу после суицидальных попыток, и меня закрывали насильно. Дважды родители давали взятку (смехотворные 500 рублей), и меня отпускали уже через пару дней.

Однажды меня привезли в психушку поздно ночью, и, чтобы определить меня в отделение, необходимо было дождаться утра. Меня отвели в приёмное отделение и усадили на железную кровать-каталку, с которой свисали ремни для пристёгивания буйных. С перевязанной рукой, в одном тонком платье, я вся дрожала от холода и слёз. Меня только зашили, я потеряла много крови, рыдания опустошили меня, я свернулась в клубочек и вскоре провалилась в спасительный сон. Я проснулась уже через пару часов и обнаружила, что укрыта мужским пальто. Дежурный врач сидел рядом с кроватью и с сочувствием глядел на меня.

– Деточка, зачем же ты делаешь это с собой? – проговорил он.

Я опять начала плакать, сжимая пальто врача.

– Ну, тихо, – подсел поближе доктор, – Ты, небось, ещё в институте учишься?

– Угу, – сглотнула сопли я.

– Сессия, наверное, на носу. На каком ты факультете?

– На филологическом.

– Книжки умные читаешь. Я тоже люблю читать. Какое твоё любимое произведение?

– «Преступление и наказание».

Мы разговорились, беседа на отвлечённую тему меня успокаивала. Мы обсуждали бедных людей Достоевского, исповедь Толстого, затем перепрыгнули на постмодернизм, на Сашу Соколова, затронули Пелевина и вспомнили Карлоса Кастанеду. Мы долго говорили об учениях Дона Хуана, особо затрагивая тему индульгирования.

Я уже не плакала, а врач начал с частой периодичность посматривать в коридор через приоткрытую дверь. Наконец он увидел то, чего ожидал, зашёл в кабинет за моим паспортом и полисом и вернулся ко мне.

– Вставай, – велел он. – Пойдём быстро, пока охранник отошёл.

С чужим пальтом на плечах я проследовала за доктором к автомобильной стоянке больницы.

– Не место тебе здесь, – сказал он, заводя мотор.

Врач довёз меня до дома и пообещал позаботиться о том, чтобы никто не узнал, что этой ночью я поступила к ним в больницу. Он взял с меня обещание, что в подобные места я больше не попаду.

Я честно держала слово почти год, пока не всадила нож себе в ногу. Сразу после операции меня привезли в отделение, где я безвылазно, без посещений и средств связи, провела 2 недели.

Нахождение в психосоматических отделениях больше всего напоминало тупую передержку. Психиатра я видела дважды, один раз психолог дал мне какие-то тесты, первые дни давали лекарства, от которых я спала, но потом перестали давать и их. Меня просто на время изолировали от общества, не пытаясь решить мою проблему.

В психиатрической клинике, в которой я оказалась добровольно в 2016 году, всё обстоит совершенно иначе. Мне нравится местный подход к лечению и то, как врачи со мной общаются. Все пациенты в первую очередь личности. И даже если диагнозы совпадают, к каждому сохраняется личностный подход. Тут не пытаются затюкать лекарствами и отпустить гулять. Тут хотят вылечить, а не просто ждут, когда «само пройдёт».

Несмотря на всё желание и необходимость, психиатрия в России развивается недостаточно быстро. До сих пор существует высокий риск попасть к равнодушному или неквалифицированному специалисту. Но это вовсе не значит, что стоит опускать руки и перестать надеяться на помощь врачей. Существует множество психиатрических учреждений, и очень важно выбрать подходящее именно вам. К счастью, мы живём в эпоху Интернета, где несложно найти всю необходимую информацию о больницах, о врачах, можно ознакомиться с отзывами и составить более-менее объективное мнение о том или ином месте.

К концу второго месяца я совсем перестала плакать, тревога почти не посещала, а даже возвращаясь из домашнего отпуска, состояние моё не ухудшалось. Я больше не хочу себя убивать, а с интересом смотрю в будущее и наблюдаю плоды лечения.

От лекарств и терапии я пошагово знакомлюсь с собой. Как шелуха с меня спадает застилающая обзор раздражительность. Нервозность пропадает, категоричность стирается, уныние растворяется. Я замечаю всё больше и больше отличий от себя прежней.

Перед глазами перестали мелькать образы самоубийства, идеи о собственной кончине уже не посещают мою голову. Я не злюсь и спокойно повторно отвечаю на вопрос родителей, который они мне уже задавали 10 минут назад. Без слёз реагирую на то, что Савва из-за работы в очередной раз отменяет нашу встречу. Мне перестало казаться, что близкие замышляют что-то против меня, ушло и чувство, что я могу предугадать чужие мысли. Я больше не чувствую убийственных страданий, не плачу в метро, увидев несчастную бабушку, я всё более стойко стала выносить удары плохих новостей. Но вместе с тем, я утратила и необузданный восторг, который раньше охватывал меня при встречах с Саввой.

Меня уже не так волнует, что некоторые люди идиоты, я уже не стремлюсь открыть им глаза на мир. Я не ввязываюсь в спор, когда мнение собеседника не совпадает с моим, а принимаю во внимание его точку зрения. Я избегаю риска и предпочитаю проводить время в тихих компаниях. Можно сказать, что это мой юношеский максимализм, наконец, терпит крах, но иногда мне кажется, что я предаю себя. Я ловлю себя на том, что стала чаще смеяться, меня всё легче рассмешить, и даже какая-то посредственная шутка по телевизору заставляет меня улыбаться, хотя раньше я бы скорее испытала раздражение от неё. Меня перестали тревожить большинство философских вопросов, экзистенциальные темы меня больше не интересовали. Но из-за этих изменений стало казаться, что я тупею. В какой-то момент я начала задаваться вопросом, как лучше жить: умным и несчастным или глупым и счастливым? Я не могла решить. Мои принципы рушатся, но, надо признать, жить от этого становится легче.

Я жила со своим расстройством с детства, я считала его частью своего характера, и вот впервые мне удалось пускай и чуть-чуть, но отделиться от него. Я будто впервые смотрела на мир и с удивлением исследовала свои собственные чувства.

Раньше жить было невыносимо, но интересно. Раньше я была супергероем. Я ездила на велосипеде без рук и звонко хлопала в ладоши перед поворотом. Я не тормозила перед углом здания в страхе влететь в человека, ведь я ЗНАЛА, что там никого нет. Я думала, что всегда выигрываю в цуефа. Я бросалась с моста в воду, не проверив дно. Не проверяла я и сдачу на рынке, ведь я ЧУВСТВОВАЛА, что меня не обманывают. Я плыла на спор за буйки, не оставляя сил на обратный путь – как-нибудь доберусь. Я предсказывала будущее и думала, что смеюсь в лицо Судьбы.

Лекарства крадут мои суперспособности и утверждают, что вся моя жизнь была наполнена безрассудством. И дают на сдачу спокойствие.

Но достигнув значительных улучшений, лекарства не замедлили ход своего действия. Не только крайние состояния стёрлись, но и вообще всё уже доходило будто через толщу воды. Вместе с тем наблюдалось усиление побочных эффектов от лекарств. Скоро дошло до того, что за всеми действиями от препаратов я перестала видеть свою жизнь. Я писала на канал только по утрам, в это же время суток старалась поговорить с родными. Всё остальное время меня крыло и мазало, я совершенно не соображала и почти не вставала с постели.

Мы с Александрой Сергеевной предприняли попытку снять меня с дневной дозы антидепрессантов, чтобы адекватная восприимчивость начала возвращаться, но попытка не увенчалась успехом. Без этой дозы с 13:30 до 21:00 мне стало стабильно неуютно, тревожно и слишком трезво. Сердце отчаянно билось в ушах, в груди стоял металлический кол, а кровь ртутью кипела по венам. Пришлось снова корректировать схему лечения. И на этот раз нам удалось сохранить положительный результат и избавиться от самых сильных негативных эффектов таблеток.

В канун новогодних праздников выписали многих девочек, большинство временно отправили домой, а вот самых нестабильных и новеньких оставили встречать куранты в психушке. Поговаривают, в комнате посещений пациенты, их близкие и медсёстры водили шумный хоровод. Меня же отпустили в длительный домашний отпуск: с 29 декабря до 4 января.

Проведя неделю дома и вернувшись в больницу, стало ясно, что моё лечение подходит к концу. Александра Сергеевна похвалила меня и сказала, что горда пройденным путём и тем, как я справилась со своими демонами.

Я не могу в это до конца поверить, но, кажется, депрессия, наконец, ушла. Я не тешу себя иллюзиями, что вслед за ней исчезнет и ПРЛ, но всё же мы уже смогли добиться того, что бешеный ритм эмоциональных качелей болезни впервые за всю мою жизнь приостановился.

Согласно последним исследованиям, доказано, что ПРЛ чаще всего и правда не длится вечно. При своевременной госпитализации, правильном лечении и стремлении пациента вылечиться диагностические признаки ПРЛ исчезают в течение 6 лет после начала лечения. Спустя два года лечения у трети больных наступает ремиссия, через четыре года она наблюдается уже почти у половины, а по истечении 6 лет лишь у 25 % пациентов сохраняется отчётливая симптоматика ПРЛ. Утешительным выглядит и тот факт, что с наступлением ремиссии лишь у 6 % отмечаются повторные проявления расстройства. Эта цифра невероятно мала для статистических данных психиатрии. Например, в случае депрессии повторные эпизоды случаются в 50 %, а при шизофрении риск увеличивается до 80 %.

Я закончила своё лечение в психушке, но на этом я не остановлюсь. Я знаю, что делать дальше. Вместе со своими близкими и психотерапевтом я буду продолжать работать над пониманием особенностей своего заболевания. Я буду пытаться устранить вредные шаблоны поведения и заменить их на что-то более продуктивное, буду останавливать себя, когда вновь начну приписывать людям надуманные мотивы. Я перестану винить во всём то себя, то окружающих и приму, что неприятные мне вещи иногда просто случаются сами по себе.

Меня выписали в день моего рождения, 9 января 2017 года.