Глава 7
Пограничное расстройство личности, селфхарм или игра на скрипке

В стационаре бывают такие мучительные дни, когда встаёшь с больничной койки лишь от толчков санитарок, которые вытаскивают тебя на приёмы пищи. Вот и в моём случае временами депрессия возвращалась с новой силой, захлёстывала с головой, накатывала разрушительной волной, которая сметала на своём пути все лекарства и здравые мысли.

– Ксюша, жизнь – как зебра: чёрная-белая, чёрная-белая, – успокаивали меня друзья.

– Я знаю, – глотала я собственные сопли, – Я помню. В моменты настоящего отчаяния самое важное помнить, что эта чёрная полоса пройдёт, каким бы нереальным это ни казалось.

Вот только мало кто знает, что на самом деле зебра – чёрная в белую полоску, а не наоборот. Помой меня хорошенько и увидишь, что я напоминаю огромный чёрный сгусток боли с копытцами. Я и есть эта чёрная полоса, а белые полоски на мне нарисовал наивный ребёнок школьным мелком.

Пытаясь сохранить остатки сил, всеми правдами запрещая себя жалеть, я начинала воспринимать себя дистанционно. Я выстраивала между собой и собой стену такой толщины, что, когда я всё-таки пробивалась к себе, меня накрывала лавина эмоций, чувств, переживаний. Моя личность множилась, я теряла себя, мы не справлялись с переживаниями. Становилось совершенно непонятно, что именно происходит: спектр испытываемых ощущений настолько расширялся, что я чувствовала себя камушком, попавшим в безудержно вертящееся колесо сансары.

Я хваталась за науку, читала, что мои антидепрессанты работают по принципу обратного захвата серотонина, и ждала эффекта. Да-да, скоро всё пройдёт. У меня станет больше этого нейротрансмиттера, участвующего в регулировании многих высших функций сознания, в том числе ощущений удовольствия и настроения в целом. А пока этого не произошло, дементоры Дж. К. Роулинг высасывали из меня всё самое светлое. Вся радость, все мечты, все надежды, всё, что радовало меня в жизни, – померкло, пропало. Абсолютно всё потеряло смысл. Всё стало серым, пустым и безнадёжным.

Меня спасал мой канал в Telegram, я писала туда всё, что чувствовала, стараясь выплёвывать все строчки пучком себе между глаз. Буквы плыли передо мной, на какое-то время заслоняя собою боль. Хороводоворот из несказанных Савве слов, которые полотнами улетали в Интернет к тысячам людей.

Когда мне не хватало слов, дыхание напоминало катание по лестницам. Каждый выдох заканчивался гвоздём в конце перил, который моментом разрывал все раны в клочья.

Перед тихим часом ко мне подошёл психолог и попросил рассказать о Савве. Что я знаю о нём?

– Расскажи, какой он?

– Он добрый, – вымолвила я, – а ещё он со мной играется.

Я больше не смогла сказать ни слова, я прислонила голову к стене и вспоминала, как Савва трепал меня по волосам как щеночка, называл кузнечиком и мы тёрлись носами. Носы-носы-носы-носы. У нас столько только наших слов и игр. Беспощадные детские игры насквозь ржавым ножом. Ножевое, согласился бы он на него за меня? Я бы собрала все ножи мира и вонзила их в себя, лишь бы он дал нам ещё один шанс.

До больницы я засовывала свою голову в удавку и мечтала, чтобы часть меня умерла. Я не понимала, как нам дышать врозь. Я хотела жить. Я мечтала умереть. Я точила нож и была уверена, что в самоубийственном акте все болезненные элементы меня будут уничтожены навсегда, а я смогу существовать независимо от порезанного тела, которое в совершенстве умело впитывать боль.

Даже в самые счастливые моменты наших отношений центральным мотивом моего существования выступала тема разлуки, оставленности, утраты. Я не могла позволить себе наслаждаться гармонией, я чувствовала, что рано или поздно всё это закончится, и спешила закончить это первой. Я сама разрывала отношения с Саввой, больше всего на свете желая быть с ним, до седых волос боясь остаться без него. Я выкидывала его вещи в окно, а наутро стояла на коленях и молила никогда от меня не уходить. Я обнимала Савву всем телом, заливала его кофту слезами и твердила, что люблю. Отрывалась от него и видела, как распух его нос, потому что вчера я его сломала. Я готовила ему ужин, а потом резала себе ноги, чтобы они никогда не ушли от Саввы. Я запрещала останавливать мне кровь и со всей силой била его по лицу. Он меня не слушал, терпел побои и пытался меня остановить. Тогда я начинала наносить удары кулаками по собственному лицу и биться головой об стену. Савва застывал в немом ужасе, оцепенев и не зная, что хуже: если я истеку кровью или если получу сотрясение мозга. Я делала новые разрезы на себе, не могла ими удовлетвориться и растягивала края раны. Кожа трескалась, обнажая красное мясо.

– Мне больно быть с тобой, мне невыносимо без тебя, – иногда я пыталась объяснить, что со мной происходит, – дай мне умереть. Позволь мне больше не чувствовать эту боль. Мне нельзя быть с тобой. Ты слишком хороший, живи без меня.

На улице я выбегала на трассу и бросалась под машину. Савва бежал за мной, выставив руку, говоря «стоп!» несущемуся транспорту, пока я лежала на асфальте, не в силах встать после удара. Он доносил меня до тротуара, а я твердила, что больше не смогу быть с ним.

Я засыпала дома вся в крови, наутро мы ехали в травмпункт, а потом Савва собирал свои вещи и говорил, что больше не может это терпеть. Я клялась, что это был временный приступ, что я всё это не всерьёз, что у меня другие мысли сейчас. Савва оставался. А потом всё повторялось.

С того времени, как мне исполнилось 13 лет, в хаотичном круговороте моих взаимоотношений с людьми одни персонажи сменялись другими, претерпевая умопомрачительные метаморфозы: люди, которые мне представлялись ангелами, вмиг представали исчадиями ада, добродетельные и достопочтенные мужи и жёны превращались в отпетых злодеев. Близкие люди из последних сил держали меня, висящую над пропастью, а мне казалось, что они подталкивают меня к роковому шагу. Срывы в отношениях приводили к тревоге, стыду, самоуничижению, депрессии и вовлечению в саморазрушительное поведение.

Можно было подумать, что в меня вселялся демон. Только в 24 года я узнала имя этого демона – пограничное расстройство личности. ПРЛ.

«Одна из центральных тревог индивида с ПРЛ связана со страхом разрыва значимых отношений, оставленности. С одной стороны, индивиды с ПРЛ не в состоянии сохранять и поддерживать стабильные отношения, и вся их жизнь, наподобие карусели, потерявшей управление, в бешеной круговерти вращается вокруг оси, заданной двумя полюсами: нахождение и расставание с партнерами. Они ужасно боятся остаться одни, при этом, как правило, у них совершенно отсутствует понимание, что отчаянные и полные драматизма попытки удержать партнеров по отношениям чаще всего только отталкивают близких людей. Часто именно в одиночестве они переживают сильно выраженные диссоциативные состояния деперсонализации/дереализации, переключения между диссоциативными состояниями» [Bateman, Fonagy, 2003; Howell, 2005; Zanarini и др., 2000].

Самой себе и людям вокруг я казалась экзотичным, безумным человеком, поведение которого невозможно предсказать. На самом же деле 10 лет своей жизни я действовала будто по учебнику.

В классификаторе DSM-V (Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders – классификация ментальных заболеваний, используемая в США) приведены следующие критерии ПРЛ:

A. Значимые нарушения функционирования личности, проявляющиеся в:

1. Нарушениях функционирования:

a) Идентичность: заметно обеднённый, слабо развитый образ своего «я», который часто связан с чрезмерной самокритикой, устойчивым чувством внутренней пустоты, диссоциативными состояниями при воздействии стресса.

b) Саморегуляция: непостоянство целей, уровня притязаний, ценностей или планов в отношении построения карьеры.

2. Нарушения в межличностном функционировании:

a) Эмпатия: сочетание нарушения способности распознавать чувства и потребности других с гиперсенситивностью в межличностной сфере (например, отношение окружающих расценивается как пренебрежительное или оскорбительное); восприятие других селективно сфокусировано на слабостях или недостатках.

b) Близость: бурные, нестабильные и конфликтные близкие отношения, характеризующиеся недоверием, потребностью в эмоциональной поддержке и одобрении, беспокойной поглощённостью мыслями о возможном или воображаемом уходе партнёра. Восприятие близких отношений обычно колеблется между крайними полюсами идеализации и обесценивания. В самих отношениях индивид проявляет две крайние линии поведения – либо чрезмерную вовлечённость, либо отстранённость.

B. Патологические черты личности в следующих областях:

1. Нарушения в аффективной сфере, проявляющиеся в:

a) Эмоциональной лабильности: нестабильные эмоциональные переживания и частые смены настроения; эмоции, которые легко возникают, обладают высокой интенсивностью и/или не соответствуют событиям и обстоятельствам, которые они сопровождают.

b) Тревожности: сильные чувства нервозности, напряжения или паники, которые часто возникают как реакция на стресс в контексте межличностных отношений; беспокойство по поводу негативных последствий неприятных переживаний прошлого и неблагоприятных ситуаций в будущем; чувство страха, дурные предчувствия, ощущение угрозы в ситуациях неопределённости; страх внутреннего распада или утраты контроля.

c) Чувстве незащищённости, связанном со страхом сепарации: страх отвержения – и/или сепарации – связанный со страхом чрезмерной зависимости и полной утраты автономии.

d) Депрессивности: часто испытываемые чувства подавленности, ничтожности и/или безнадёжности; трудности преодоления подобных настроений; пессимизм в отношении будущего, доминирующее чувство стыда; сниженная самооценка, мысли о самоубийстве и суицидальное поведение.

2. Расторможенность, которая характеризуется:

a) Импульсивностью: действия под влиянием момента, непосредственная реакция на воздействие стимулов; непродуманные действия без плана и без понимания последствий; трудности в формировании плана действий или в его осуществлении, ощущение безотлагательности и поведение с элементами самоповреждения при переживании эмоционального дистресса.

b) Принятием рискованных решений: участие в опасных, рискованных и угрожающих причинением ущерба себе видах деятельности без веских причин и без понимания возможных последствий; отсутствие понимания границ собственных возможностей и отрицание угрозы в действительно опасных ситуациях.

3. Неприязненное отношение, характеризующееся враждебностью. Постоянные или часто возникающие чувства злости, гнева или раздражительности в ответ на умеренные проявления равнодушия и обиды.

С. Нарушения в функционировании личности и проявлении личностных черт индивида являются относительно стабильными в течение времени и не зависят от ситуаций.

D. Нарушения в функционировании личности и проявлении личностных черт индивида не могут быть вполне объяснены с позиций нормативных закономерностей развития, свойственных возрастному периоду, в котором находится индивид, а также его социально-культурному окружению.

E. Нарушения в функционировании личности и проявлении личностных черт индивида не могут быть объяснены только как последствия непосредственного физиологического эффекта интоксикации психоактивными веществами (например, наркотиками, психотропными медицинскими препаратами) или общего медицинского заболевания (например, тяжёлой черепно-мозговой травмы).

Мне было необходимо психологическое слияние и стирание всех границ в отношениях. Ты – мой, я – твоя. Мы – одно целое. Когда близкий человек уходил, я чувствовала, что пропадаю. Когда ушёл Савва, мне показалось, что я нахожусь под угрозой исчезновения. С помощью отношений я стабилизировала структуру собственного «я». Я не мыслила себя отдельно, только через призму другого человека. В то же время в отношениях я становилась очень уязвима, потому что, когда Савва проявлял самостоятельность и занимался собственными делами, мне казалось, что он предаёт саму идею «нас». Он не имел права делать что-то для себя, увлекаться чем-то своим, думать что-то своё, иметь своё мнение, отличное от моего. Мы должны были дышать вместе, дуэтом совершая каждый вдох и выдох.

Я смотрела на Савву, но должна была видеть себя. При нарушении отзеркаливания, когда в Савве я находила его самого, а не нас, я не могла принять эти его мысли и чувства. Его индивидуальные характеристики я приписывала себе, но они не приживались во мне и вызывали отторжение. Если Савва увлекался музыкальным исполнителем, чьё творчество мне не нравилось, я начинала ненавидеть этого певца и чувствовала, будто в меня проникает что-то чужое. Савва не должен любить то, чего я не разделяю. Эти чужие элементы нарушали чувство связанности и нашей идентичности. Саввина самостоятельность оживляла Чужого, который преследовал меня изнутри и погружал мою жизнь в хаос, расшатывая всю структуру.

У меня ломалось эмоциональное восприятие другого человека и когнитивная способность представлять психическое состояние других людей и себя самой. В таких состояниях многие собственные мысли и чувства начинали казаться мне чужими. Я не могла идентифицировать себя с собственным «я». Мой Савва, который делает только то, что хочу я, и любит только то, что нравится мне, был моей точкой отсчёта собственного «я». И когда эта зеркальность нарушалась, я теряла опору, я не знала, где я и кто я. При повреждении идентичности я лихорадочно примеряла чужие маски, перебирала различные модели поведения, пытаясь найти свою потерянную. Моё самовосприятие терпело крах. Я интенсивно проецировала на себя чужие элементы, которые душили и разрушали меня ещё больше.

Когда сфера субъективного переживания и восприятие внешней реальности оказывались полностью разделёнными, а я впадала в диссоциативное состояние, единственное, что мне оставалось – это попытаться убить себя. Мне казалось, что я смогу так перезагрузить себя, что даже просто попытка самоубийства избавит меня от чужого, и я снова приобрету себя. Я буду на грани смерти и, наконец, пойму, кто же я такая.

Показатель риска суицида при ПРЛ достигает 10 %, что является достаточно высоким показателем. Многие больные ПРЛ воспринимают суицид как «надёжную пристань», акт воссоединения с состоянием, в котором они смогут прекратить муку экзистенциального ужаса. В США было проведено исследование, в ходе которого удалось выяснить, что ПРЛ негативно влияет на социальную жизнь и карьеру намного больше, чем даже такие заболевания, как депрессия и ОКР.

О том, что я настолько сильно завишу от отношений, знали лишь самые близкие друзья. Во многом я смогла признаться себе только во время лечения, что уж говорить о том, чтобы раскрываться перед другими.

Одним из первых, кто заметил, что я непропорционально сильно привязываюсь к людям, был Исмаил – мой бывший молодой человек и лучший друг Саввы. Он сам отметил, что я полностью доверяюсь своему партнёру, идеализируя его. Но затем следует неизбежное крушение.

– Ты как немецкий романтик начала XIX века, – придумал он, – только ты не один раз на протяжении всей жизни это переживаешь. А бесконечно, раз за разом.

За пару месяцев до того, как Савва меня бросил, я впервые серьёзно начала осознавать проблему наших отношений. Он продолжал меня успокаивать, обнимал по ночам, но я чувствовала, что он готовится уйти навсегда. Чтобы он остался со мной, мне надо было быстро вылечить свой мозг и перекроить душу. Я пыталась делать вид, что у меня всё нормально, когда на самом деле я падала на пол в беззвучном отчаянии каждый раз, когда за ним закрывалась дверь.

– Я не вижу с тобой будущего, – как-то признался мне Савва, – мы всё равно расстанемся, так чего тянуть?

Я бросала его сама, но как только он собирался самостоятельно разорвать наши отношения, я вцеплялась в него всеми силами. Для меня он был единственным спасением, я полностью зависела от него. Я пыталась вообще не существовать, когда его не было рядом. Потому что зачем мне всё это без него? Тут так больно.

Но становилось так страшно, что я разрушаю его жизнь, что я делаю ему хуже. Будь я сильнее, я бы отпустила его, а не старалась всеми силами прижать к себе и не отпускать-не отпускать-не отпускать.

Я пыталась скрывать от него своё безумие, перебарывать себя, самой переживать свой ад в одиночестве, не требуя помощи.

– Мы справимся со всем вместе, – пообещал мне Савва в самом начале отношений.

Я поверила ему, а он не ожидал, что внутри меня такая пропасть безумия. Я очень люблю Савву, потому и старалась убить весь этот кошмар в себе, чтобы не превратить и его жизнь в этот калейдоскоп хаоса.

Я давала себе чёткие установки, а потом всё переворачивалось с ног на голову. Я думала, что кричу на него, ругаюсь, злюсь, молю уйти от меня, угрожаю самоуправством, – всё это лишь от избытка эмоций, вызванного очередным приступом. А потом я понимала, что приступом было моё хорошее самочувствие. Я настоящая – это та, которая хочет расстаться и убить себя. Кому-то нужно глубоко вздохнуть, кому-то – побыть одному, а кому-то – просто подождать, когда одно состояние стремительно сменится противоположным, чтобы набраться смелости и признаться себе и окружающим, что продолжать жить таким ужасным человеком просто-напросто эгоистично. Я делаю исключительно хуже, и те часы радости, которые человек испытывает рядом со мной, не стоят всех тех дней мук, которые я причиняю, просто находясь рядом.

Раньше я постоянно надеялась, что вот проснусь с утра, обниму его далёкую спину, разбужу тыканьем носа в лопатку, и всё станет хорошо. Но потом это начало казаться иллюзией. Правда – это те самые слёзы взахлёб, это то молчание, когда мыслей такой ворох, что сквозь их многоголосый вой невозможно вычленить хоть какой-нибудь отдельный вопль. Это его молчание за компьютером и размеренное клацанье мышкой, пока я утираю сопли его майкой. Это его бессмысленное вопрошание и моё заламывание рук. Это – истина, которая пробивается сквозь все преграды опыта, здравого смысла и жалости к себе.

Необходимо убить себя. Не потому, что мне так плохо и невыносимо, а потому, что я приношу людям боль, безумие и бездну. И необходимо устранить эту угрозу. Будь я прекрасным цветком, который бы жил на своей планете и радовался своему существованию, у меня был бы повод оправдать себя и остаться расти. Но моя жизнь не радует меня саму. Я искренне уверена, что без меня станет лучше всем: окружающим, близким, мне самой.

И это состояние, которое порождает все эти мысли, его надо запомнить. Запомнить и вспомнить, когда ничего не будет предвещать беды, вспомнить и тихо убить себя. Потому что жить так дальше больше не представляется возможным.

А на следующий день я просыпалась, и казалось, что у меня хватит сил сделать Савву самым счастливым человеком на свете.

От этих перемен мне становилось очень-очень страшно. Этот страх сковывал и отдавал холодом в затылок. Пытаясь его логически прогнать, я окуналась в бездну ужаса. Такую бездну, когда ухудшается зрение, рассеивается всё вокруг, и вот уже есть только я наедине со своим всепроникающим ужасом.

Моменты, когда я ощущала себя нормальной, были возможны, только когда Савва был рядом. Он – якорь, который не даёт моей безумной шлюпке пуститься в шторм неизвестного безумия. Стоит только представить, как Савва уедет в очередную командировку, а я останусь наедине сама с собой на 6 или 7 ночей, как я с головой погружаюсь в пучину одинокой бесконечной пустоты. Кажется, что случится самая страшная беда.

Я понимала, что это всё только у меня в голове, а у него там реальные дела, реальные проблемы, которые можно пощупать руками, реальные люди, которых нельзя подвести, реальный Красноярск, в который надо лететь на настоящем большом белом самолёте. В то время как у меня – невидимые страхи, несуществующие люди, выдуманные проблемы. Но они очень по-настоящему душат, сидят на грудной клетке и не дают лёгким раскрыться на всю мощь. Они останавливают кровь и не дают ей доставлять в мозг живительный кислород. Крутятся бесконечные нематериальные мысли, которые даже в слова-то сложно оформить, но каждая из них представляет реальную угрозу. Меня не может обидеть сторонний человек, я не жду опасности на тёмных улицах, не боюсь нападения случайного насильника. Но я страшусь себя, своих навязчивых идей, своих параноидальных мыслей, своих желаний вырезать всё безумие из себя канцелярским ножом. Потому что, если я стою в этом мире на своих ногах, то, может, всё дело именно в них, и надо посмотреть, что в них внутри, вскрыть себя, вытащить нервы и перерезать всё, потому что больно, а так есть шанс, что всё прекратится…

Иногда казалось, что я начинала привыкать быть относительно нормальной, но потом я представляла, что останусь одна, и снова погружалась в пучину одинокого безумия. Я опять оставалась одна напротив себя самой. Савва уезжал, я оставалась одна, и казалось, что все чудовища, которые живут отнюдь не под кроватью и не в шкафу, а во мне самой, вырвались наружу и понемногу начинают отвоёвывать территорию внутри меня.

До Саввы за моей спиной уже накопилось 10 лет ада. Я резала себя, колола, жгла, дрелью сверлила себе кости, всячески увечила себя практически каждую неделю, ввязывалась во всевозможные драки, спала с таким количеством мужчин, что лучше Савве и не знать. И всё это для того, чтобы хоть на шаг приблизиться к смерти, приблизиться к краю, заглянуть туда и поверить, что можно убежать от этого ада на Земле.

За год до наших отношений со мной произошёл случай, когда мне удалось максимально навредить себе. Я боялась, что это повторится. В то лето нож вошёл по рукоятку в мою ногу. Хирург в больнице спросил: «Наверное, жесть была от боли, такой-то нерв перерубить?» Я в деталях помню, как всё происходило. Я сходила в душ, вышла голая на кухню, наточила нож, села на пол, прицелилась и вонзила в себя лезвие. Я тогда успокоилась, мне было больно, ужасно больно, но я впервые за 5 часов перестала плакать, потому что моральную боль, наконец-то, удалось перекрыть. На момент, когда я потеряла уже почти литр крови, я встала на обе ноги и пошла в ванну. Знаете, что случается, когда наступаешь на ногу, из мышцы которой совсем недавно торчал нож? Из раны начинает хлестать фонтаном. Кровь нетолстой струёй добивала до стены, разлетаясь по ней сотнями капель, оставляя следы, не все из которых потом удалось отмыть. Уверенно наступая на ногу, дойдя до ванны и потеряв уже, наверное, половину своей крови, я вдруг начала опять всё чувствовать. Моральная боль вернулась. И никакой пронзающий, ужасающий холод в конечностях, никакое непонимающее сердце и сводящий желудок уже не могли справиться со всем наплывом чувств, ассоциаций, образов, галлюцинаций, воспоминаний, которые вереницей тянулись с 4 лет.

Первые полгода с Саввой я держала своих суицидальных демонов под замком, но потом они стали выбираться наружу и всё разрушили. Осенью 2016 года я поняла, что достигла пика своего безумия. Я была уверена, что убью себя, и последним шансом на выживание была психиатрическая клиника.

Я отлично помню свою первую настоящую драку. Когда хотелось сделать больно, когда сам не чувствуешь боли, пока твои кулаки летят в чужую скулу.

Мне было 7 лет. Противнику – столько же. Я помню её имя и фамилию, какого цвета на ней было платье и какая причёска. Помню нелепую причину драки. Помню лужайку, где мы катались с ней, не щадя волос и ногтей. Через полгода она переехала, и я больше её не видела.

А в психушке она мне постоянно снится. Единым пучком детской неокрепшей ненависти мы с этой девочкой сцепились, казалось, не на жизнь, а на смерть. Во сне мои родители стояли рядом с нами и были лишь сторонними наблюдателями, они не пытались нас разнять.

За время, что я лежала в больнице, мне лишь дважды приснился не кошмар. В остальных случаях меня встречал один и тот же сюжет, менялась лишь локация. Снилось, что папа душит меня, кидает к стене, я ударяюсь головой, пытаюсь встать, но получаю ещё один удар. В дверях стоит мама и ничего не делает. Я пытаюсь крикнуть ей, попросить о помощи. Но из груди будто вышел весь воздух, мне его не хватает, я как выброшенная рыба открываю рот в попытках найти спасение.

Очень много времени я провела, глядя в потолок, изучая трещины и глубины своей памяти и пытаясь понять, с какого же момента в моей жизни всё пошло не так.

Ощутимые экзистенциальные проблемы начались в 13 лет. В 14 я уже часто и сильно ссорилась с родителями, убегала из дома, попадала в плохие компании, выдумывала себе вторые полоски на тестах для беременности, переживала из-за первой любви.

В этот период в мою жизнь ворвалась длинноволосая худющая Аня. На год старше меня, она курила тонкие сигареты и постоянно разговаривала по телефону-раскладушке. Я считала нас лучшими подругами, но на самом деле– просто находилась под её влиянием. Это была не дружба, а очень больные, извращённые отношения.

Аня привела меня в свою компанию, где все были на несколько лет старше меня. Некоторым было уже за 20, их забавляло общение с малолетками, да и сами они недалеко ушли по своему развитию.

Почти каждый день мы встречались на стадионе. Залезали на трибуны, выпивали, играли в карты. Тогда были в моде алкогольные коктейли, и Аня была их большой поклонницей. По своей натуре она была очень экспрессивной и эпатажной, ей нужно было шоу, где бы она могла быть в главной роли. В то же время она была ранима, тяжело переживала жизненные неурядицы и болезненно воспринимала действительность. Это нас роднило. Чтобы справиться с моральной болью, которая нас почти никогда не покидала, она придумала игру. Поздними вечерами, когда все спортсмены уже закончили тренировки, а мы уже успевали достаточно выпить, Аня тащила меня через забор на стадион. Наша компания улюлюкала, свистела, кричала нам что-то, а мы вставали друг напротив друга и ждали. Через пару минут напряжение достигало такого накала, что мы начинали нервно хихикать. И тогда Аня наотмашь била меня по лицу. Мы дрались: молотили кулаками и ногами, таскали друг друга за волосы, царапались, старались свалить друг друга на землю и посильнее пришибить. Мы разбивали носы и рассекали губы, рвали одежду и пытались высвободить свою душевную боль, как в «бойцовском клубе».

Так я встала на путь саморазрушения. Мы дрались, вкладывая в удар всю свою боль и чувство несправедливости. Получая ответный удар, мы чувствовали, как моральная боль хотя бы на время заглушается физической. Так, фингал под глазом заслонял собой предательство близкого человека, а выдранный клок волос заменял все недосказанные добрые слова от родителей.

Но Ане этого было недостаточно. Она стремилась к большему разрушению.

Однажды, когда мне стало особенно плохо, я не нашла в себе силы приехать на стадион и попросила Аню погулять со мной у моего дома. Аня велела взять с собой на прогулку нож.

Тайком от родителей я спрятала под курткой самый маленький кухонный нож с деревянной рукояткой и вышла на улицу.

Стояла ранняя осень, на нас были чёрные кожаные куртки, в которых мы чувствовали себя крутыми. Мы гуляли по спальному району, я рассказывала, что со мной творится, а Аня в основном молчала. Вскоре мы забрели в тихий дворик с детской площадкой, где никого, кроме нас, не было, и присели на лавочку. Аня внимательно посмотрела мне в глаза и спросила:

– Ты когда-нибудь играла на скрипке?

– Я очень люблю скрипку. Недавно была дома у одноклассницы, она…

– Я о другой игре, – перебила меня Аня.

– О какой? – не поняла я.

– Ты принесла нож?

Я достала из внутреннего кармана нож и без задней мысли протянула его Ане. Она молча приняла его, крепко взяла меня за левую руку и закатала рукав моей куртки.

– А теперь мы поиграем на скрипке.

Сказав это, Аня полоснула мне ножом по запястью. На секунду я увидела, как разошлась кожа и тут же заструилась кровь. Я не отдёрнула руки, а Аня перехватила рукоятку на манер смычка и провела лезвием чуть повыше, в обратную сторону. Новый порез был неглубоким, кровь бусинками выступила на светлой коже. Третий надрез пришёлся ниже первого и был почти таким же глубоким. Четвёртый нарисовался рядом параллелью. На пятом почти не было крови. После шестого остался лишь красный след.

Наши частые драки научили меня мириться с болью, но от порезов ощущения были другого характера. Руку жгло и одновременно охлаждало, будто под маленькие лохмотья кожи, прямо в оголённое мясо задувал ветерок.

– Игра на скрипке помогает, – Аня остановилась и подняла на меня взгляд, – душевная боль руководит тобой, а этой руководишь ты.

Кровь струилась по руке и капала на землю, орошая песок рубиновыми мокрыми следами. Пара капель попала на мои кеды.

– А теперь поиграй сама, – Аня вернула мне нож.

Я неуверенно взяла его, рукоятка была тёплой и уже успела запачкаться – на моих пальцах появились красные отпечатки. Закатав рукав повыше, я плотно приставила лезвие к коже, надавила, образовав ложбинку, и резко полоснула. Открылась стёганая кожа, рана неспешно заполнилась кровью и новой струйкой потекла по руке, стремясь затечь в рукав.

Казалось, всё, кроме этого алого цвета, перестало существовать. Тревожные мысли исчезли, а всё моё внимание было приковано к кровавому штрих-коду на моей руке.

Я провела ножом снизу вверх, будто переходя на новую струну, и почувствовала, что всё, что было в моей жизни до этого момента, не имело никакого смысла. Вот сейчас я живая, вот сейчас я управляю своей жизнью.

Руку начало неприятно саднить, а кровь потихоньку сворачивалась, падая на землю уже совсем редкими капельками. Боль была несильной, но интенсивной. Она перетягивала на себя внимание и позволяла забыть о душевной травме.

– Когда тебе в следующий раз будет так больно, просто набери горячую ванну и поиграй на скрипке, – посоветовала Аня.

После того дня я до 22 лет, пока не набила татуировку, носила одежду только с длинным рукавом.

Я начала резать себя каждую неделю, тайком прихватывая в ванну нож. Моя левая рука выглядела так, будто на неё напала стая тигров. Когда на внутренней стороне руки не осталось живого места, я придумала резать ноги. Раны получались глубже, крови было намного больше, а скрывать порезы было легче.

Однажды на уроке МХК меня выгнали из кабинета за то, что я громко переговаривалась с соседом по парте. Не разрешив слоняться по коридору, учительница поставила меня в дверях и велела записывать за ней стоя. Накануне ночью я резала себе икры и не стала их перебинтовывать. После долгого стояния я почувствовала, как ткань брюк начала неприятно липнуть к коже, а носки стали влажными.

Я улизнула в туалет, сняла обувь и закинула ногу в раковину. Осторожно закатав брюки, я увидела, как раны открылись. Все ноги были в крови. Я включила воду и начала быстро протирать кожу, пытаясь успеть до начала перемены. Неожиданно в туалет зашла моя одноклассница Настя. Увидев меня в странной позе, она собиралась было пошутить, но заметила кровь, и слова застряли у неё в горле. По количеству порезов и их расположению становилось сразу ясно, что они были нанесены самолично. Настя всё поняла, и я до сих пор благодарна ей, что она никому в школе не рассказала о моих «играх». После этого случая я внимательнее следила за ранами, а ноги перед школой старалась не резать.

Вплоть до 11-го класса я тщательно скрывала свои увлечения от родителей, запираясь в ванной только после того, как они ложились спать. Я понимала, что постоянные самоистязания всё больше отдаляют меня от родителей: я всё чаще их избегала, стала замкнутой, мы все нервничали и ещё больше ссорились. Моральная боль перестала скрываться за физической, я чувствовала себя одинокой и ощущала потребность рассказать обо всём маме.

Я плохо помню детали тех дней. Кажется, мой мозг просто пытается вытеснить эти воспоминания. Они до сих пор причиняют мне такую боль, что я готова поверить в то, что я всё это выдумала. Но память подсказывает обратное.

Я не решалась признаться, что режу себя. Я не осознавала, что мне необходима помощь, но чувствовала, что так продолжаться больше не может. Однажды вместо того, чтобы вновь пойти в ванну, я взяла из кухни глубокую миску, нож, вернулась в свою комнату, приглушила свет и села на диван. Я расположила руку над тарелкой таким образом, чтобы из порезов кровь аккуратно стекала в посуду, не запачкав ничего вокруг. Я резала и ждала. Я знала, что рано или поздно мама зайдёт ко мне. И она зашла. Я не помню, о чём мы разговаривали, но образ мамы, стоящей в дверях, до сих пор всплывает в моей голове очень ясно. Она заметила мою руку, не могла не заметить. Но продолжала говорить на отвлечённую тему. Кровь струилась и заполняла тарелку, а мама всё говорила и говорила, не обращая на это никакого внимания, будто в моей руке была книга, а не прозрачная миска, наполовину заполненная кровью её собственной дочери. Договорив, она ушла, а я спрятала тарелку под диван и, не раздеваясь, заснула.

Я решила покончить с собой на следующий день. Впервые мне захотелось порезать вены вдоль, а не поперёк. Я вернулась из школы, никого дома не было. Наточив нож, я наполнила горячую ванну, закрыла дверь на щеколду и погрузилась под воду. Было очень страшно, я обливалась слезами, я была уверена, что это конец и никак иначе быть не может. Я сделала порез перпендикулярно всем шрамам, но по интенсивности появления крови он ничем не отличался от обычных порезов. Я ожидала, что кровь хлынет ручьём, но этого не произошло. Тонкой струйкой она стекала по руке, встречалась с водой и окрашивала ванну в розовый. Тогда я порезала себя ещё раз, на этот раз сильнее. Кровь заструилась быстрее, но я понимала, что так я не умру. Порезать себе вены оказалось сложнее, чем я думала. Я отложила нож и взяла бритву. Изранив все пальцы, я всё-таки смогла разобрать станок и вынуть лезвие. Я почти решилась на новый порез, когда услышала, как входная дверь отворилась. Собравшись с духом, я полоснула по руке. Рана вышла глубокая, и вода в ванне начала приобретать всё более яркий оттенок.

– Выходи, отец в туалет хочет! – раздался резкий стук в дверь, и грубый голос мамы отвлёк меня от созерцания собственной кончины.

Я притаилась и закрыла глаза.

– Открывай, кому говорю!

Я слышала, как мама всё сильнее бьёт кулаком в дверь, но мне было всё равно. Я находилась в безопасности и знала, что скоро это всё закончится навсегда.

На пару минут всё затихло. Я опустилась глубже под воду, расслабилась и ждала. Из забытья меня вырвал громкий звук. Дверь отлетела к стене, железный шпингалет со звоном упал на кафельный пол, а в ванну с топором в руке ворвался папа. Он вырубил кусок двери, там, где был замок, и теперь смотрел на меня. Не выпуская из рук старого топора, которым уже много лет никто не пользовался, отец приблизился ко мне. Я ждала, что он скажет мне, но вместо этого он резким движением задёрнул шторку, оставив меня рассматривать незамысловатые цветочки. Отец шумно отлил и ушёл, прикрыв за собой дверь.

Слёзы прекратили литься, вода в ванне начала остывать. Я дотянулась до полотенца, перевязала себе руку, вышла из ванной и заснула в своей комнате.

Через несколько дней родители сказали, что уезжают на несколько лет в командировку в Чили, и оставили меня одну в квартире. Мы не виделись три года и никогда не обсуждали эту ситуацию, и со временем мне стало казаться, что всё это мне приснилось. Но, несмотря на татуировки, мои шрамы до сих пор можно разглядеть. Особенно выделяется длинный след от запястья почти до локтя.

Сейчас я вновь живу с родителями, у нас очень хорошие отношения, они участвуют в процессе моего лечения и всячески меня поддерживают. О прошлом мы не вспоминаем.

Из-за тематики своего канала в Telegram я много общаюсь с людьми, которые страдают от аутоагрессивных действий. Мне поведали сотню страшных историй, мои подписчики поделились со мной своей болью, и я считаю своим долгом рассказать их истории. Все их переживания мне очень близки. Попросив знакомых и подписчиков поделиться со мной своим опытом, я была поражена, какое количество людей жестоко истязают себя. Большинство скрывает это от родных и близких, и мало кто догадывается, какая драма разворачивается у них в душах.

Уже после выписки Инна призналась, что несколько раз в неделю тушит о себя сигареты. Для неё это был способ соединиться с реальностью – почувствовать боль и заглушить её одновременно. Каждый шрамик – как засечка на тюремных стенах: напоминает ей, что она смогла через это пройти.

Один молодой человек рассказывал, что иногда душевная боль достигает такой концентрации, что начинаешь интуитивно, неосознанно наносить себе какие-либо повреждения, чтобы хоть как-то отвлечься от страданий и заглушить их.

Эмоциональное напряжение одной молодой девушки иногда достигало такого уровня, что у неё начинала невыносимо чесаться кожа между пальцами. Тогда она прокусывала её, и напряжение спадало.

Когда жизнь вокруг тебя рушится без твоего участия, очень хочется управлять хотя бы чем-нибудь. В таких случаях некоторые начинают «ломать» себя сами, чтобы хотя бы над этим иметь контроль и почувствовать власть над своим телом.

Самовыражение – непростой процесс: некоторым он не удаётся, но люди всё равно в этом нуждаются. Тогда они начинают разрушать себя, чтобы реализоваться хотя бы таким образом.

У Кати биполярное расстройство, и для неё селфхарм (англ. «Self-harm», самоповреждение) характерен в период смены депрессии на гипоманию. Так она борется со взрывом чувств, который испытывает.

А у Алёны булимия, и после переедания она так злится на себя, что единственным способом избавиться от этого становится аутоагрессия. У Кристины подобные проблемы, и после лишней порции еды, когда не получалось вызвать рвоту, она делала себе больно – наказывала себя за срывы.

Встречаются и такие, кто наносит себе повреждения на видных местах. Такое случается от невозможности другим способом попросить помощи. Другие, наоборот, оставляют следы на рёбрах и внутренних сторонах бёдер, чтобы никто не видел их повреждений. Они очень боятся, что кто-то заметит эти следы и уличит в слабости.

Многие причиняют себе вред спонтанно, необдуманно, но бывают и те, кто специально к этому готовится: точат нож, стерилизуют кожу, готовят бинты. Таким людям иногда недостаточно нанести себе рану, ведь она всё равно заживёт. Они поливают порезы лимонным соком и засыпают солью.

Некоторые знают, что вид собственной крови приведёт их в такой ужас, что они ни о чём другом думать не будут и наконец смогут отдохнуть от назойливых мыслей.

Все видели, как некоторые мальчики в порывах злости разбивают костяшки пальцев о стены. Они не знают, как по-другому справиться со своими эмоциями, и находят им лишь такой выход.

Кто-то не хочет кровопускания и тихо принимает душ с максимально горячей водой, получая серьёзные ожоги.

Девочка из 8-го класса много плачет, слушает меланхоличную музыку и иногда оглядывается назад и не понимает, как пережила всю боль. Она часто оставляет себе маленькие порезы тупым циркулем в таких местах, где родители и одноклассники не смогут ничего заметить. Как-то раз она не выдержала и высекла на руке треугольник, выдавив его сердцевину. Ей кажется, что это её любовь к рисованию прошла через призму депрессии и выразила себя подобным образом.

Андрею 33 года, и он признаётся, что уже 20 лет наносит себе повреждения. Для него это способ восстановить равновесие. Испытать боль – как успокоительное принять.

Яна предпочитает наносить себе повреждения маникюрными ножницами, потому что они, скорее, рвут кожу, нежели режут. А ещё издают такой характерный треск. Урона от этого не очень много, но выглядит значительно и хорошо отрезвляет. Для нанесения ран она всегда выбирает правое бедро, потому что, в отличие от рук, легко спрятать под одеждой. Для неё это единственный способ выключить внутренний голос, который бормочет по кругу: «больно, умру, больно, умру». Если этот голос не заткнуть, то зацикливаешься и постепенно убеждаешь себя, что дальше всё будет только хуже, а то, что сейчас – лишь вершина айсберга. В образовавшейся после селфхарма тишине можно, например, поспать, ведь иначе не заснуть от дурных мыслей.

Лена не режет себя, не бьёт и даже не прижигает бычками. Она берёт пинцет и медленно вытягивает свои волосы по одному. Не вырывает, а именно вытягивает. После такого она ходит с кровоподтёками, будто кожу залило кровью, а она забыла её отмыть. Для неё это способ ни о чём не думать. Она сомневается в своём мужчине, но ничего ему не говорит, отмалчивается и идёт тайно вырывать себе волосы из любого места. Пока она умело орудует пинцетом, мозг погружён в выискивание волосков, даже самых крохотных. Мозг занят делом, и никакие лишние мысли его не тревожат. Лена жалуется, что после такого приступа гладкой становится лишь одна рука или, например, нога, что выглядит неэстетично.

Одна девушка нашла в гараже цепь и обматывала её вокруг своей руки, от этого становилось очень больно, но следов не оставалось. Это выводило её из состояния овоща, возвращало в реальность и давало почувствовать, что она всё ещё существует.

На Тамару так давили родители, что ей каждый день приходилось бороться за то, чтобы быть лучше всех: получать высшие оценки, побеждать на всероссийских олимпиадах, лучше всех петь в хоре. Когда Тамара уставала заниматься, она брала в руки ремень и хлестала себя, наказывала за то, что отдыхает, а не работает.

Илью так бесили его коллеги, что у него не получалось справиться со своей злостью, и вместо того, чтобы сменить работу, он приносил с собой в офис лезвие и резал себе в туалете ноги, лишь бы выпустить эту агрессию и не прибить никого.

В подростковом возрасте одна девочка возненавидела свою мать, она не знала, куда девать эти чувства, и циркулем нацарапала у себя на руке фразу: «I HATE YOU» (с английского – я тебя ненавижу).

У Насти возникли личные трудности, но в их семье не было принято жаловаться, и она билась головой об стену, разбивая лоб в попытках избавиться от навязчивых мыслей. Ей хотелось перестать думать.

Никите не хватало личного пространства, и после того, как люди в очередной раз нарушали его зону комфорта, он резал себя, и каждый порез для него был границей, которую он заново вырисовывал у себя на коже.

Оля наткнулась в социальной сети на группу, где было модно выставлять фотографии своих изрезанных конечностей. Поддавшись чужому влиянию, она начала делать то же самое. Она подкрепляла свою моральную боль физической, увеличивала свои страдания, доводя их до абсолюта.

Катя и её сестра зачастую не могут выразить свои эмоции и занимаются селфхармом. Они никогда не преследовали цель убить себя, но методично наносили порезы бритвой, разбивали костяшки пальцев об стену, царапали сами себя, вгоняли иголки в кожу, кусали. Но они смогли справиться с этим и заменили физические истязания на рисунки сплошь чёрным цветом, на записи в дневнике. Это переключение помогло не сразу, пришлось учиться, но в итоге им удалось окончательно отказаться от самоповреждений.

Таких людей очень много, они ходят с вами на работу и учёбу, вы знакомитесь с ними в кафе. Вы можете даже не подозревать, что ваш близкий человек режет себя, но, столкнувшись с этим, вы должны попытаться его понять. Больше всего такому человеку необходима поддержка. Многие тщательно прячут следы самоповреждений, но иногда шрам выглядывает из-под рукава, и одноклассники начинают осуждать несчастного, уверенные, что это всё ради того, чтобы привлечь к себе внимание. Другим же правда необходимо, чтобы их выслушали и обняли. Они боятся об этом заявить, они хотят попросить помощи, но не могут. И тогда единственным способом обратить внимание окружающих на свои проблемы для них являются демонстративные самоповреждения.

Есть много способов причинить себе вред. Я сама в моменты отчаяния валялась по полу и откусывала маленькие кусочки кожи со своих коленок. Не так важно, какой способ самоистязания ты выбираешь, важно осознать, что это не выход. Как только в вашей голове возникают мысли повредить себя, расскажите об этом близкому человеку, обратитесь за помощью к психиатру или психотерапевту. Говорить о своих проблемах – это нормально. А вот причинять себе вред – не очень.