Полковник долго смотрел на старшего инспектора, а потом спросил:

— У вас есть причины предполагать подобное?

— Вот это, сэр. — Хемингуэй положил на стол письмо Уолтера Пленмеллера. — Найдено среди бумаг Уорренби. Я хочу понять, зачем он изъял письмо из папки и хранил у себя.

— Изъял из папки? Но это нарушает…

— Да, нарушает, — кивнул Хемингуэй. — Остается предположить, что у него имелись веские основания. Интуиция подсказывает, что в этом письме содержится разгадка.

Полковник схватил письмо и стал читать.

— Хорошо это помню, — сказал он. — Письмо, по-моему, гадкое. Такое у меня создалось впечатление тогда… Я даже пожалел Гэвина.

— Из письма становится ясно, что братец люто ненавидел его, и, полагаю, не без причины.

— Ерунда! — возразил полковник. — Уолтер вовсе его не ненавидел! Уолтер всегда был неуравновешенным, а после ранения на войне срывался по малейшему поводу. В общем, нервы у него были совершенно ни к черту. Он страдал кошмарными мигренями, жаловался на бессонницу. Лондонский специалист, к которому Уолтер обратился, прописал снотворное. Установлено, что в вечер смерти он принял такую таблетку.

— Случайно не смертельную дозу?

— Нет. Помимо данных вскрытия, экономка показала, что утром, вытирая в комнате пыль, заметила, что в пузырьке на прикроватном столике оставалась всего одна таблетка. Другой пузырек, еще запечатанный, нашли у него в аптечке.

На лице старшего инспектора появилось настороженное выражение.

— Значит, имея под рукой простейший способ покончить с собой, он выбрал газ? Сэр, это любопытно.

— Хотите сказать, что в это следовало вникнуть?

— Боюсь, что да, — виновато сказал Хемингуэй.

— Нас это не испугало. К чести инспектора Троптона, расследовавшего дело, должен сказать, что и пугаться было нечего. Уолтер мог не знать смертельной дозы и ее эффекта. Неудивительно, что он принял свою обычную дозу, чтобы уснуть, и открыл газ. Легкий путь на тот свет!

— Если от таблетки он уже через минуту уснул. Но если снотворное действовало так же, как все остальные, то должно было пройти полчаса, прежде чем оно подействует. В таком случае смерть не стала легкой. Более того, я не понимаю, зачем он вообще принял его.

Полковник вынул изо рта трубку.

— Черт вас побери, Хемингуэй! Вам удалось меня смутить. Надо было об этом подумать… Но не было ни малейшей причины заподозрить чей-то злой умысел! Да, Гэвин являлся наследником своего брата, но Пленмеллер не был богачом! Остался дом, небольшое поместье, но, поверьте, Пленмеллер с трудом сводил концы с концами. Неужели Гэвин стал бы убивать брата ради крохотного дохода и дома, который все равно невозможно привести в нормальное состояние?

— Ответ зависит от положения его собственных финансов, сэр, — заметил Хемингуэй. — Судя по этому письму, оно было незавидным. «Ты приезжаешь сюда, только чтобы вытянуть из меня что-то…» — эти слова подсказывают, что он пытался добыть у Уолтера денег. На дознании выплыло что-либо на сей счет?

— Нет. Об этом почти не говорилось. Было совершенно очевидно, что Уолтер не смог справиться со своими проблемами. Его и раньше посещали такие мысли. Он часто говорил о самоубийстве. Никто не принимал его слова всерьез. Уолтер был слишком занят собой, бывал слезливо сентиментален и невыносимо скучен. А оказалось, что он не шутил! Такой вывод мы сделали…

— Понимаю, сэр. Но вы сказали, что он не ненавидел брата. Если судить по письму, то скорее все же ненавидел.

— Просто вы его не знали, — заметил полковник. — Я расценил это как очередной приступ ярости Уолтера. Доктор Уоркоп называл такое поведение нервными припадками. Вы не представляете, сколько он ссорился с разными людьми! Даже на меня однажды накинулся в клубе из-за какой-то ерунды. Я постарался не обратить внимания. Он и с Гэвином так себя вел, но я уверен, что на самом деле Уолтер любил его — по-своему, конечно. Он был гораздо старше и в былые времена, когда еще не жаловался на здоровье, сочувствовал Гэвину. И одновременно гордился им. Часто хвалил его книги. Больше всего Уолтер любил слушать, как Гэвин спорит с людьми. Но рано или поздно Гэвин должен был так же восторжествовать и над ним самим, и тогда полетели бы искры… Никто так Уолтера не раздражал, как брат. Он твердил, что не пустит Гэвина к себе на порог. Однако вскоре начинал скучать по брату. Сами понимаете, настоящих друзей у него почти не было. Люди его сторонились, и он страдал от одиночества. Но подобные резкие обличения, — полковник ткнул пальцем в письмо, — не производили впечатления на тех, кто узнал за долгие годы цену его гнева. Недели за три до смерти Уолтер в очередной раз поссорился с Гэвином и клялся, что уж теперь своего решения не изменит и не станет видеться с братом, тем более не пустит его больше в Торнден-Хаус. И что же? За три дня до смерти он встретил Гэвина на вокзале в Беллингэме, отвез его в Торнден на такси и был весьма доволен!

— Любопытно! — воскликнул Хемингуэй. — Что же натворил Гэвин всего за три дня, чтобы довести брата до самоубийства?

— Доктор Уоркоп — я знаю, как вы к нему относитесь, но все же он являлся врачом Уолтера и должен был знать о своем пациенте! — считал, что Уолтер находился тогда в неуравновешенном состоянии. Неизвестно, насколько в этом был виноват Гэвин. Он наверняка думал, будто Уолтер преувеличивает свой недуг, и прямо говорил об этом. На дознании сам Гэвин сообщил, что непосредственно перед смертью брат жаловался на головную боль, был раздражительным. Помню, его спросили, не поссорились ли они, и он откровенно ответил, что брат разозлил его своей «капризной жалостью к себе» и он высказал ему все. Уоркоп признался мне, что Уолтер находился в таком состоянии, что даже это могло подтолкнуть его к необратимому шагу. Раз так, Гэвин несет моральную ответственность за смерть брата. Его поведение было, конечно, верхом бессердечности. Но хотел ли он довести брата до самоубийства? Ответ на этот вопрос не в нашей компетенции. Его частично оправдывает то, что впоследствии он вел себя безукоризненно.

— Полагаю, из него получился хороший свидетель, — заметил Хемингуэй.

— Отличный! — подхватил полковник. — Если бы Гэвин уничтожил письмо, его вряд ли можно было бы осуждать, но он этого не сделал, передав письмо инспектору Троптону. Правда, первой письмо увидела экономка, она и вручила его инспектору. По-моему, Гэвину она симпатизировала больше, чем Уолтеру, и ее было бы легко уговорить помалкивать о письме. Но Гэвин не пытался утаить его.

— Какая добродетельность! — усмехнулся Хемингуэй.

— Вы о чем?

— Благодаря письму все вы решили, будто несчастный покончил с собой? — спросил Хемингуэй.

Раздался телефонный звонок. Полковник поднял трубку, послушал и распорядился:

— Пусть войдет! — Положив трубку, он объяснил: — Это Харботтл, к вам.

— Отлично! Я посылал его в офис Уорренби за делом о дознании. Наверное, он застал на месте Каупланда.

— Лучше вам полностью ознакомиться с делом, прежде чем продолжать разговор со мной.

— Да, сэр. — Хемингуэй взял письмо Уолтера Пленмеллера и уставился на него. — Когда читаешь это впервые, то впечатление сильное, как от любого письма самоубийцы… Но если поразмыслить, то возникает мысль: что-то здесь не так.

— В каком смысле?

Хемингуэй опустил голову, глядя на письмо. «…Это мое последнее письмо, больше мы не увидимся», — прочитал он вслух. — Можно, конечно, считать это намеком на намерение наложить на себя руки, но сформулировано странно. — «Ты приезжаешь сюда, только чтобы вытянуть из меня что-то, разозлить своим сарказмом. Я и так слишком страдаю, чтобы еще раздражаться из-за тебя…» — Он помолчал. — Знаете, сэр, чем больше я об этом размышляю, тем меньше мне это нравится. По-моему, он намекает брату, что больше не потерпит его в своем доме, а вовсе не предупреждает, что решил покончить с собой.

— А «я дошел до предела»? — возразил полковник. — Или слова о том, что дом перейдет Гэвину раньше, чем он думает?

— «…а когда ты окажешься в моей шкуре, то сможешь поздравить себя с тем, что поспособствовал моему концу», — зачитал Хемингуэй. — Он же не говорит, что Гэвин довел его до самоубийства! Скорее клеймит его за то, что брат не щадит его, хотя знает, что состояние здоровья не позволяет ему волноваться. — Видя скептическое выражение лица полковника, он добавил: — Вы только представьте, сэр! Уолтер не заканчивал жизнь самоубийством, а Гэвин показал вам это письмо. Что бы вы могли сказать о замыслах его автора?

Дверь открылась, в кабинет заглянул Харботтл. Полковник пробормотал приветствие, забрал у Хемингуэя письмо и еще раз прочитал его.

— Может, письмо написано в припадке гнева? — произнес он. — Но ведь Уолтер покончил с собой!

Хемингуэй повернулся к Харботтлу и взял у него пачку бумаг.

— Спасибо, Хорас. Не возражаете, если я просмотрю их сейчас, сэр?

— Не возражаю, а настаиваю! А вы сядьте, инспектор.

Харботтл подвинул стул ближе к своему шефу, и они вместе прочитали рапорт о дознании. Тем временем полковник, уставший наблюдать за выражением лица Хемингуэя, выбрал новую трубку из нескольких на своем столе, набил ее, закурил и стал смотреть в окно. Некоторое время ничего не нарушало тишину, не считая шуршания листов бумаги и просьбы Харботтла к шефу читать помедленнее. Лоб Хемингуэя все сильнее бороздили морщины, несколько раз он возвращался к прочитанному. Когда все было наконец прочитано, он нахмурился.

— Ну как? — спросил полковник. — Не оставляет сомнений, верно?

— Чудесно! — отозвался Хемингуэй. — Колеса были смазаны отменно!

Полковник вспыхнул:

— По-вашему, мы что-то упустили?

— Увы, сэр, упустили. Но я ничуть не удивлен! Ни у кого из вас не было причин заподозрить в письме Уолтера нечто иное. Я сам ничего не понял бы, если бы не наткнулся на него среди бумаг Уорренби, там, где ему не полагалось находиться. Это заставило меня задуматься.

— Вы хотите сказать, что Уорренби, выполняя обязанности коронера, с самого начала заподозрил, что письмо — подлог?

— Нет, не с самого начала, сэр, — возразил Хемингуэй. — Сомнения возникли позднее. Наверное, это случилось после того, как Гэвин поселился в Торндене и дал всем понять, каким он будет соседом. Очень глупо с его стороны было превратить в своего врага Уорренби! Он высокомерно полагал, что любого обведет вокруг пальца. У меня хватает свидетельств, чтобы предположить, как должен был отреагировать Уорренби на презрительное обращение с ним: он попросту не мог не попытаться обзавестись оружием против обидчика! А значит, разобраться со смертью Уолтера Пленмеллера. Что ему стоило снова поднять материалы дознания? Он мог отнестись к письму, как я, а мог заметить в нем что-то еще, чего я пока не заметил. Уорренби ведь изъял его из папки не для того, чтобы читать на сон грядущий!

— Полагаете, это подделка? Я, конечно, не эксперт по почеркам, но готов поклясться, что письмо написал Уолтер.

Хемингуэй кивнул:

— Этого я не ставлю под сомнение, сэр. Вы не знаете, сохранился ли конверт?

— Не помню, но если Карсторн в участке, мы сейчас выясним. Он занимался данным делом вместе с Троптоном, — произнес полковник, снимая телефонную трубку.

— Он на месте, сэр, — подсказал инспектор. — Я только что с ним говорил.

Сержант не заставил себя ждать. Услышав вопрос, он прищурился, словно припоминая нечто давно забытое. Память его не подвела.

— Нет, сэр, — ответил сержант. — Конверта мы не видели. Мистер Пленмеллер вручил письмо инспектору Троптону уже развернутым со словами, что, наверное, должен передать его в полицию, хотя его первым — «глубинным», как он выразился, — побуждением было его сжечь.

— По-моему, его «глубинным» побуждением было вручить письмо вам. Хотел бы я взглянуть на конверт!

— Конверт видела экономка, — сообщил сержант. — Помню, она говорила вам, что увидела письмо первой. Оно лежало на столике у кровати. На нем было написано единственное слово: «Гэвин».

— Вот как? С этим уже ничего не поделаешь: экономка не определила бы, Уолтер надписал это слово или кто-либо другой.

— К чему вы клоните? — не вытерпел полковник. — Почему придаете такое значение конверту?

— Мне пришла в голову одна мысль, сэр, — ответил Хемингуэй. — Вы сказали, что за три недели до смерти Уолтер грозился, что больше не впустит Гэвина в дом и не желает его видеть.

— После этого он все же впустил брата в дом. Ссора была забыта.

— Да, сэр. Но, похоже, все происходило именно так, как сказано в письме. Я много раз читал его и заметил кое-что подозрительное. У Уолтера был размашистый почерк, он не делал разрывы между словами — ленился оторвать перо от бумаги, что ли? Взгляните на дату вверху страницы, сэр. Что вы думаете?

Хемингуэй положил письмо перед полковником. Харботтл и Карсторн приблизились к столу, чтобы ничего не упустить. Полковник вгляделся в письмо и произнес:

— Цифра «два» расположена очень близко к цифре «пять».

— Посмотрите, где ее касается легкий, идущий вверх переход от буквы «у». Он настигает двойку внизу, а не у верхней петельки, как ожидаешь. Не представляю, как он выписал двойку, начинающуюся здесь снизу, с диагональной черты. А вот если мысленно продолжить эту слабенькую линию, то она настигнет пятерку именно там, где полагается, если Уолтер датировал письмо не 25, а 5 мая.

Сержант втянул воздух, Харботтл посмотрел на своего шефа с гордостью, а полковник обессиленно откинулся в кресле.

— Боже! — простонал он. — Вы думаете, письмо написано во время той ссоры, о которой я вам рассказывал?

— Прежде чем мы сможем высказаться с полной уверенностью, понадобится услышать мнение эксперта. Пока это больше смахивает на гадание. Кстати, разве письмо не побывало в руках эксперта? — добавил он. — Пожалуй, побывало — только не нашего…

Харботтл посмотрел на часы и воскликнул:

— Доверьте это мне, шеф! Я успею на поезд в 6.35, а рано утром вернусь. Сейчас позвоню в Скотленд-Ярд, предупрежу, чтобы дождались.

Хемингуэй кивнул и вручил ему письмо. Когда инспектор стремительно покинул кабинет, сержант Карсторн спросил:

— Сэр, так это было не самоубийство?

— Я не возьмусь что-либо утверждать, пока не получу заключение о письме, — ответил Хемингуэй. — Но если предположить, что письмо написали не 25-го, а 5 мая, то самоубийство маловероятно. Во-первых, мы имеем показания миссис Бромвич, что в тот день ее хозяин пребывал в мрачном расположении духа. Что послужило причиной? Головная боль или братец Гэвин, намеренно его изводивший? Ответа мы, конечно, никогда не узнаем. В десять вечера миссис Бромвич уходит спать. Ее комната расположена над кухней, помещения слуг отделены от хозяйских спален дверью. Думаю, в эту комнату можно попасть из комнаты снизу, которую я видел. Садовник ночует над конюшней. Через полчаса Гэвин тоже отправляется на боковую — так утверждает он сам. Коронер задал ему вопрос об этом. Неужели у него уже тогда возникли сомнения? — Он полистал бумаги. — Нашел! На вопрос всегда ли Гэвин ложится так рано, последовал ответ: нет, редко. По какой причине вы изменили привычке? Ответ: брат тяготился моим присутствием, поэтому я решил удалиться. Не подкопаешься! Так и видишь вышедшего из себя Уолтера и предполагаешь, что к тому моменту, когда из его комнаты пополз газ, Гэвин давно спал. Уверен, он постарался, чтобы в его комнату газ не попал. После этого — провал, пока миссис Бромвич не приносит Уолтеру утренний чай. Она сообщила, что уловила непонятный запах, закашлялась и не смогла войти в комнату Уолтера. Тогда она идет будить Гэвина, сообщает ему: что-то произошло. Он сразу чует газ, быстро встает, идет вместе с ней в комнату Уолтера, надев халат и тапочки. Все так естественно! У халата наверняка был карман. Гэвин дергает запертую дверь, наваливается на нее, ломает замок. Обоим бьет в нос запах газа. Далее следует хвалебная песнь миссис Бромвич о «мистере Гэвине». Он без колебания вбежал в комнату, раздвинул шторы и распахнул все три окна. В них подул ветер, и миссис Бромвич, наглотавшись газу, испытала приступ удушья. Учитывая, сколько газа было в комнате, я ничуть не удивлен. Гэвин подбегает к газовой плите, завертывает кран и посылает миссис Бромвич вниз, звонить врачу. Больше она не путается под ногами. Вернувшись, она застает Гэвина на лестнице: вид у него ужасный, он так кашляет, что она боится, как бы у него не полопались сосуды. Еще бы! До ее возвращения ему пришлось повозиться в комнате брата. Если я прав, Гэвин должен был сунуть ключ от двери Уолтеру под подушку, чтобы его нашел там доктор Уоркоп, заткнуть тряпкой замочную скважину, налепить изоляционной ленты на щели вокруг двери. Думаю, эту работу Гэвин начал накануне вечером: лента должна была лопнуть при взломе двери, поэтому он мог спокойно налепить ее всюду, кроме той стороны, где дверь открывалась. Что касается полотенца, оказавшегося у них под ногами, когда распахнулась дверь, как будто им была заткнута щель под дверью, то оно, думаю, было брошено там заранее, чтобы создать такое впечатление. Итак, вернувшаяся миссис Бромвич докладывает, что врач уже едет. Гэвин говорит, что, Уолтер умер несколько часов назад и надо вызывать полицию. Как нам известно, доктор Уоркоп — не великий мастер устанавливать время смерти, но в данном случае сомнения его не мучили. Тело Уолтера успело остыть. Приехавшему врачу Гэвин сказал, что ему уже поздно что-либо предпринимать, и впускает его в комнату вместе с миссис Бромвич. Тогда она и видит письмо. Она отдает его Гэвину, а Уоркоп находит ключ от комнаты. Итак, мы получаем открытое и немедленно закрытое дело, в котором все ведут себя прилично и достойно. Вскоре Гэвин даст показания на дознании, и в результате те, кто раньше считал, будто он дурно поступал с братом, готовы ему посочувствовать: каково бедняге слушать, как в суде зачитывают письмо Уолтера? Он благородно поступил, не уничтожив письмо! Держу пари, тот день принес ему высочайшее наслаждение!

Повисла пауза. Затем сержант произнес:

— Вы заставили меня поверить, что все происходило именно так.

— Я сам себя заставил поверить, — усмехнулся Хемингуэй.

— Если это так, — проговорил полковник, — и мы установим, что вы правы насчет письма, то Гэвин становится подозреваемым даже без новых доказательств.

— Я хочу вывести его на чистую воду, — возразил Хемингуэй. — Мне нужен «кольт-вудсмен».

— У него было достаточно времени, чтобы от него избавиться, — зловеще напомнил сержант.

— Посмотрим, избавился ли он от пистолета.

— Сэр, вы считаете, что он мог сохранить его?

— Не знаю. Не забывайте, Гэвин считает, что мы ищем винтовку. Еще важнее то, что избавиться от пистолета вовсе не просто, особенно не имея машины, чтобы уехать куда подальше. Я вот чего опасаюсь: как бы он не выбросил его в речку, о которой я много слышал!

— Напрасные опасения, — сказал полковник. — Речка мелкая, а сейчас в ней и подавно может не оказаться воды. Не помню подобной засухи: с самого марта ни капли влаги! Наверное, Пленмеллер запихал его в кроличью нору или где-нибудь зарыл.

— Только не рядом с Фокс-лейн, с Вуд-лейн или с тропой, — подсказал сержант. — Уверен, он сразу избавился от него. Мы там порылись, как терьеры! Впятером копались все утро воскресенья.

— Вряд ли Гэвин спрятал оружие в земле, — возразил Хемингуэй. — Засунуть пистолет в кроличью нору — не в его стиле. Как бы он замаскировал свежевскопанную землю? Есть еще собственный сад, конечно, но это рискованно, там же маячит конюх-садовник. А нора… Во-первых, кроличьи норы сразу попали бы у нас под подозрение, а во-вторых, какая-нибудь собака всегда может начать рыться именно в том месте. А главное, если Гэвин не нашел места, где оружие могло бы спокойно пролежать вечность, то должен иметь шанс забрать его, как только закончится охота. Навозная куча, стог сена исключены. Я бы не удивился, если бы он остановился на тайнике в собственном доме.

— А я бы удивился! — не выдержал сержант. — Зная, что следствие ведете вы, сэр! Он бы не стал так рисковать.

— Выкладывайте свою версию!

— Дело вот в чем, сэр. Я был с вами в воскресенье вечером, когда вы познакомились с Пленмеллером в «Красном льве». Помните, мне не пришлось ему рассказывать, кто вы такой, потому что он сам вас узнал и заговорил об одном из ваших прошлых дел? Стало ясно, что он отдавал себе отчет, с чем ему придется сражаться. По его разговору было ясно: Пленмеллер заранее знал, что Скотленд-Ярд пришлет сюда одного из своих лучших людей.

— В каком смысле одного? — насторожился Хемингуэй.

Полковник рассмеялся:

— Не вгоняйте старшего инспектора в краску, Карсторн! Но он может оказаться прав, Хемингуэй! Не имея алиби, Пленмеллер должен был готовиться к обыску в своем доме. Если вы считаете, что он не зарывал оружия, то как он с ним поступил?

— Я бы предположил нечто более замысловатое.

— Камера хранения на железнодорожной станции?

Хемингуэй покачал головой:

— Тривиально. И потом, Пленмеллер понимал, что, охотясь за настоящим оружием убийства, я бы сразу стал искать там. Если бы все происходило в Лондоне, то меня интересовало бы, не арендовал ли он сейф, но здесь это, наверное, невозможно?

— Боюсь, нет, сэр.

— Хотя и это было бы слишком очевидно, — заметил Хемингуэй. — Наверное, Пленмеллер спрятал его в месте, о котором я бы не подумал. Значит, пока придется опираться на косвенные улики или проштудировать все его книги — вдруг он уже использовал данный ход?

Сержант, напряженно размышлявший, вдруг сказал:

— Мистеру Пленмеллеру следовало заявить об оружии сразу после смерти брата. Хранить оружие было незаконно. Не хочу сказать, что нам надо привлечь его к ответственности, он же не обязан знать все правила и может думать, что раз срок лицензии еще не закончился, то все нормально. Давайте отправим к нему кого-нибудь из наших как бы для рутинной проверки? Констебля, который объяснил бы, что оружие покойного Пленмеллера не передано наследнику согласно закону. Как бы он тогда поступил?

— Заявил бы об оружии в шкафу, отрицая, что знал про «кольт», — ответил Хемингуэй.

— Разве это не выглядело бы подозрительно, сэр?

— Да, но вам все равно не доказать, что он лжет. Я насмотрелся на Гэвина Пленмеллера и заранее не завидую вашему констеблю. Гэвин изобразит готовность помочь, но констебль поймет, что легко отделался, если не будет вынужден перевернуть все сундуки и ящики в доме в поисках пистолета. Добьется он одного: Пленмеллер сообразит, что у меня на уме. Нет! Пусть он воображает, будто обвел меня вокруг пальца, пока я не смогу защелкнуть на нем наручники. Мало ли что, вдруг он решит, что мое место — на столе в морге?

— Ну, на подобное он не решится! — воскликнул сержант.

— А мне кажется, что если Пленмеллер примет меня за настоящего Шерлока Холмса, то сочтет это лучшим выходом. Жаль, что я не Шерлок Холмс, а то уже нашел бы тайник с «кольтом» с помощью метода дедукции. Увы, мне приходится довольствоваться имеющимися уликами…

— Послушайте! — сказал полковник. — А не слишком ли мы торопимся? Мы, все трое, говорим так, словно не существует сомнений, что убийца Уорренби — Гэвин.

— Их не существует, сэр, — спокойно ответил Хемингуэй.