II. Дивные откровения в сновидениях крестьянской девушки Евдокии
Передо мной старая, пожелтевшая от времени тетрадка в четвертую долю листа старинной, толстой и грубой бумаги; на ней надпись: «Тетрадь иеромонаха Евфимия». На заголовке тетради: «Чудные сновидения девицы Евдокии, крестьянки 25 лет, бывшие с нею в разные времена ее жизни. Перевод с французских слов Татьяны Борисовны Потемкиной, которая слышала их от Евдокии на простонародном языке»... а ниже заголовка: «Евдокия, девица 25 лет, крестьянка княгини Горчаковой (ее деревни в Смоленской губернии)»...
Проносится передо мною образ минувшего: великосветская, известная, даже знаменитая, барыня высшего русского общества, близкая ко Двору, лично известная и любимая Государями Александром I, Николаем I и почитаемая Александром II, истинно православная христианка, патриотка, богатейшая женщина своего времени — словом, высота всего знатного и богатого, что только было в русском обществе времен крепостного права, и рядом с ней... простенькая бедная темная и, по человеческим понятиям, невежественная крестьянская крепостная девушка...
Девушка что-то рассказывает, и, надо думать, рассказывает что-то необыкновенно удивительное, настолько чрезвычайное и интересное, что знатная ее собеседница ловит каждое ее слово и быстро его записывает в свою книжку... по-французски?!
Татьяна Борисовна — настоящая хорошая православная русская женщина и истинная патриотка по своим чувствам; она хорошо говорит и чувствует по-русски, ну а писать и думать она может только на языке Боссюэтов и Фенелонов, на языке тех, которые в то время почитались творцами всего образованного и изящного, на том языке, незнание которого не давало в высшем русском обществе права никому считать себя образованным...
Такое уж было время!...
В конце этой тетрадки отца иеромонаха Евфимия, неведомого мне старца (уже из третьих, а может быть, и четвертых рук досталась мне эта рукопись), подписано: «Перевод отца Феофана Комаровского».
Итак, четыре личности были в свое время заинтересованы тем, что было записано в этой уже разрушающейся от тяжести протекших многих лет тетрадке: знатная барыня-аристократка, крестьянская девушка, иеромонах, владелец рукописи, и переводчик ее — тоже или священник, или иеромонах, но не из простых, а из тех, кто в свое время знал язык образованных русских прошлого столетия. Что же это за ветхая деньми тетрадка, которая могла в себе сосредоточить столько живого интереса, который захватил собою внимание столь разнообразных по своему положению лиц?..
Да, я думаю, и ты заинтересуешься этой тетрадкой, мой боголюбивый читатель, когда, сгладив несколько ее старинный слог, но сохранив без всякого изменения ее содержание, я изложу тебе, что в ней написано. Слушай!
Когда сравнялось Евдокии девять лет, у нее умерла от родов мать, разрешившись от бремени двойнями. Новорожденные двоешки так быстро последовали за своей матерью на тот свет, что их даже не успели окрестить, и Евдокия осталась на руках у своего отца, человека честного и благочестивого, чего нельзя было сказать с такой уверенностью про покойницу. Отец Евдокии был простой крепостной крестьянин княгини Горчаковой, конечно, что называется, необразованный, даже почти неграмотный, но имевший в своем сердце страх Божий, любовь к ближним и святое сознание обязанности перед долгом. Все, чем был сам богат отец Евдокии, он старался воспитать и в сердце своей сироты-дочки, внушая ей, что закон Божий состоит в том, чтобы удаляться от зла и творить добро, и что только тот человек Богу приятен, кто несет свой крест в терпении и уничижении.
«Я так была в этом наставлена, — говорила Евдокия, — что только у меня это и было, и, когда надо мной насмехались, я никогда не чувствовала злобы и думала, что в эти минуты угождаю Богу. Это мне помогало переносить людские насмешки».
Евдокия росла девочкой робкой и молчаливой и, казалось, не умела сказать двух связных слов, за что и слыла у своих сверстниц дурочкой. Так и звали ее дурочкой, но господа ею были довольны, так как она была очень трудолюбива.
Когда еще Евдокии не исполнилось девяти лет, стало быть при жизни матери, она увидела во сне, что мать ее должна умереть в течение года. Мать была испугана этим сном, а отец бранил ее, что верит снам ребенка; но сон сбылся, и мать Евдокии умерла от родов в том же году.
Отец старался выучить Евдокию молитвам и часто бивал ее за непонятливость; и правду сказать, девочка не была из понятливых и вслед забывала мудреные для ее возраста и развития молитвенные слова, но душа ее, видимо, уже умела молиться и настолько быть близкой невидимому міру, что девочка опять во сне получила приказание сказать отцу, чтобы он ее перестал бить, так как все, чему он ее учит, она впоследствии узнает и выучит без труда. Она рассказала свой сон отцу, и на этот раз он ей поверил и бить перестал.
В другой раз она видела, будто находится в каком-то большом храме и моет пол. За работой своей она приблизилась к одной стороне церкви и видит в полу отверстие, а в глубине его — гроб. Подошло к ней какое-то дитя и на ее вопрос: «Чей это гроб?» отвечало: «На вашем языке это гроб, а на нашем покой, в котором опочивает старец, который в храме этом ежедневно совершает Литургию».
И Евдокия во сне на самом деле увидела этого божественного старца совершающим с великим благоговением великое таинство Вечери Господней и слышала дивное пение. Видела она потом, как старец этот сел как бы для отдохновения на стул у окна и погрузился в благоговейное размышление. Перед старцем на столе лежали благословенные хлебы, и, казалось, он вкушал от них, но не было умаления хлебов. И сказал невидимый голос Евдокии:
— Подойди поближе к старцу: тебе впоследствии предстоит о нем вспомнить!
И подошла она к старцу, упала к ногам его и в умилении омочила их слезами. Поднявшись с полу, Евдокия просила у старца его святых молитв о себе и о ближних своих.
— Я думала, — сказывала она, — что меня солнышко освещало, а это исходили лучи света и тепла от лика святого старца.
На старце было черное одеяние, и сердце девочки исполнилось к старцу любовью и благоговением, словами не выразимыми.
Несколько мальчиков вывели Евдокию из церкви, указывая ей дорогу, и вид их был так прекрасен, таким сияли они светом, что она подумала — это Ангелы...
— Мне показалось во сне, — говорила потом Евдокия, — что я одна найду дорогу, но мальчики эти или Ангелы, не оставили меня одну, а проводили, напоминая мне, чтобы я ничего не забыла из виденного и даже заставили меня во сне повторить все по порядку, как было, и запомнить в точности и вид, и одежду старца. И сказали они мне:
— Старец этот — Святой Макарий, а храм, в котором он опочивает во святых мощах в гробнице на левой стороне церкви — древний Можайский собор.
Евдокию очень тревожила загробная участь ее матери, и она, в тревоге за спасение ее души, неотступно молила Бога, чтобы Он ей открыл посмертную жизнь матери. И вот, после исповеди, в ночь перед Причащением, привиделся ей сон: пришла к ней какая-то женщина и спросила ее:
— Хочешь ты видеть мать свою?
Евдокия ответила, что желает. Тогда женщина эта ей предложила сводить ее к известному всей Москве Ивану Яковлевичу Корейше, который был там в доме умалишенных и слыл, а может быть, — Бог весть — и был великим прозорливцем. Но, приглашая Евдокию в Москву к Ивану Яковлевичу, женщина та сказала:
— Он — колдун и может тебе показать мать твою!
Но, услыхав слово «колдун», Евдокия во сне от посещения Ивана Яковлевича отказалась, сказав, что нехорошо обращаться к колдунам и что ей это строго запрещено отцом ее духовным.
— И в ту же минуту, — рассказывала Евдокия, — я очутилась перенесенной на середину некоего поля, где и увидала два стада: одно стадо состояло, как я почему-то сразу узнала, из 10 500 овец, а другое — из 5 500; и то, большое, стадо было без пастыря, а у меньшего был пастырь и хорошие пастбища. Я попала в это малое стадо, и мне среди него было так хорошо, что и выйти из него не хотелось. И сказала я:
— Боже мой! оставь меня здесь — нигде мне так хорошо и сладко не было. У нас теперь зима, а тут — что за весна благоуханная!
И слышала я тут незримый голос:
— Не для того ты сейчас здесь, чтобы остаться, а для того, чтобы рассказать на земле все, что увидишь.
Тут мне приказано было взглянуть на большое стадо, состоящее из 10 500 овец, и тот же голос сказал:
— Видишь ты это большое стадо? Оно без пастуха и нуждается в пастбищах: твоя обязанность словом своим и молитвою возвратить сих овец в хорошее стадо и в лучшие пастбища.
И подумала я: видно, господа мои, князья Горчаковы, на меня прогневались и назначат меня пасти стадо — ведь у нас, крестьян, обязанность эта почитается самой низкой. Но не успела я этого подумать в сердце моем, вместо большого стада овец увидала я собрание людей, скорбящих и тоскующих, а на месте доброго меньшего стада явились существа, схожие между собою лицами, но все такие молодые, такие прекрасные, что не описать их человеческим словом. И увидела я, что два маленькие ягненка, черные и худые, стоящие вне обоих стад, стараются присоединиться к доброму стаду; но все овцы, к которым они приближались, не подпускали их к себе; и слышны были из доброго стада голоса, говорящие:
— Это — не наши!
И, отринутые всеми овцами доброго стада, бедные ягнятки эти приютились к одной овце одинакового с ними цвета, одиноко и сиротливо стоявшей вне доброго стада. Овца эта испускала жалобные стенания, и место, на котором она стояла, было холодное, мрачное, и воздух того места был такой тяжкий, что в нем дышалось с большим трудом и нуждой великой. И как только увидала я эту овцу, тотчас она изменила вид свой, и в ней я узнала матушку свою, а в двух маленьких ягнятках показаны мне были два рожденных ею близнеца, которые не успели принять Святое Крещение. И — дивное дело! — как только я опознала в них мать свою и ее детей, вся моя к ним чувствительность и все о них сомнения превратились в холодность, а на место их явилось одно только желание уйти как можно скорее из этого печального и мрачного места.
И повел меня за собою незримый голос по таким трудным и смрадным дорогам, что я едва в состоянии была идти; но тот же голос мне сказал:
— Потрудись и ты: Я страдаю более тебя; а затем Я покажу тебе дела еще более дивные.
И поведена я была каким-то длинным проходом и, услыхав жалобные и громкие стенания, спросила:
— Откуда исходят эти стоны?
И мне было сказано:
— Это страждущие во аде души грешников.
Я сказала:
— Господи! покажи мне это место вечных страданий!
И голос мне ответил:
— Я тебе покажу многое.
И была я подведена к краю огромной пропасти, и тот же незримый мой спутник мне сказал:
— Ты увидишь здесь страшные мучения.
И увидела я в пропасти той народ, кипящий как бы в негашеной извести, и, увидевши, ужаснулась, и напал на меня страх, как бы и мне не упасть в эту пропасть... Из пропасти этой кто-то как бы железными щипцами извлек одну грешную душу, и мне было повелено следовать за нею. Я спросила:
— Куда она идет?
И мне было отвечено:
— Душа эта идет отыскивать свое место.
И увидела я мертвое, обезображенное тело, которое при земной жизни принадлежало этой душе. И когда эта душа приблизилась к тому безобразному и мертвому, что было некогда ее телом, то возопила та душа:
— Господи! неужели мне надо войти в этот отвратительный труп?
И начала она плакать и сетовать и стенать жалобно.
Образ души этой был образ человеческий, но только он был много меньше по величине своей, и душа эта вид имела непривлекательный. Так боялась, так трепетала эта душа от отвращения при виде своего земного тела, что только могла вопиять об одном ко Господу:
— Господи! лучше умножь во сто крат мои мучения, которые я терплю во аде, но не посылай меня в это тело отвратительное!
И просила я, чтобы мне был объяснен смысл этого видения.
— Это — образ будущего воскресения грешников, — поведал мне незримый голос. — Ты видишь из него, что для грешной души самым тяжелым мучением будет войти в прежнее свое тело, которое уже станет тогда вечным, и в нем душа будет испытывать сугубые мучения, так как ее плоть, ставшая вечной, будет служить возгнещением вечному огню... Обо всем, что ты здесь видишь и что узнала, ты должна рассказать на земле.
— Господи! — сказала я, — но кто же мне, простой крестьянке да еще такой, которую считают дурочкой, поверит, что мне были такие откровения?
— Поверят те, кто помнит слово Божие, а остальные пусть смеются над тобой: те поверят после.
Тут душа, за которой я следовала, бросилась в кипящую смолу.
И сказала я:
— Пойдем отсюда!
Голос мне отвечал:
— Потерпи: близость Моя утешает здесь находящихся!
Потом я была проведена в иное место страданий. И там раздавались стоны и жалобные вопли грешников.
— Господи! — сказала я, — как Ты, Всеблагий, не имеешь к ним сострадания?
И голос мне говорил:
— Я жалею о міре и потому показываю тебе все, что ожидает грешников по смерти. Я дал им Мое слово, но они забыли его — напомни им угрозу Мою: расскажи, что видела, что показано было тебе из жалости к міру. Я Сам за них страдал более, нежели они. Я даровал им даром рай, а они купили себе ад... Но ты просила показать тебе еще адские муки — так вооружись мужеством: ты их увидишь!
И была я подведена как бы к какому-то дому и была поставлена против его двери, и в дверь эту кто-то ударил точно железным запором, и тотчас эта дверь отворилась... И увидела я «некоего», сидящего в огне, и страшное пламя исходило из уст его... Я была потрясена таким ужасом от невообразимо страшного вида его, что в трепете возопила:
— Теперь я вижу, что я уже умерла!
Но голос мне сказал:
— Слушай теперь, что тебе будут говорить!
И страшный «некий», в огне сидящий и из себя извергающий пламя, сказал мне:
— Душа! чему дивишься? Если ты в продолжение твоей жизни жила, чтобы угождать диаволу и его аггелам, то ты уже больше не Божия, а моя!
Тогда в ужасе я вскричала:
— Так, стало быть, тот, кто меня привел сюда, меня оставил?
Но тот же голос, за которым я шла все время, ответил мне:
— Нет, не оставил Я тебя и не оставлю здесь; но слушай со вниманием слова, которые Я говорю, ибо ты должна все, что услышишь и слышала, рассказать на земле, ничего не прибавив и не убавив из слышанного и виденного.
И, обратясь к «ужасному», голос сказал:
— Сатана! ты ошибаешься: эта душа еще не принадлежит ни Мне, ни тебе: еще не кончена земная жизнь ее.
И сказал на эти слова «ужасный»:
— По какой же причине и за что Ты даешь этой душе такое видение и показываешь ей тайны и глубину Твоих путей?
Голос отвечал:
— Не за заслуги сей души извещаю ей судьбы Мои, но по милосердию Моему к людям и во свидетельство им она должна видеть и знать то, что ей показано. Ты поторопился, сатана, послать свою сопротивную силу на землю, чтобы смутить и погубить людей — еще не узнал ты времени своего, и хотя ты успел приобрести царству своему 10 500 овец Моих, но Я прощу им, и если нужно будет, то прибавлю 30 лет земной жизни этим душам грешным, чтобы привести их на путь покаяния. Ты водил свою силу на разорение и погибель народов, ты воздвиг против них свое орудие — Наполеона, но для Меня нет деления людей на французов и русских, а знаю Я только человеческие души. Сила твоя — во злобе и лжи, но Моя сила — в милосердии, и на сто грехов Мне довольно одного доброго дела, чтобы спасти душу. По образу Моему Я сотворил человека, но не для тебя, а для Меня. Люди своевольно следуют и губят себя за тобой, но Я сотворю во время определенное, что они отдалятся от тебя.
И сказал мне голос:
— Выйдем отсюда!
И привел Он меня в место сокровенное, где я услышала некое совещание и вновь получила повеление объявить его на земле. В совещании этом я услышала о казнях, определенных земле, дабы ими привести людей через покаяние в злых их делах к Богу.
И был совет святых послать на землю язву тяжкую, смертную, или превратить в знамение людям воду в кровь, или потрясти землю великим землетрясением, или уничтожить великий град Москву за беззакония человеческие, как Содом и Гоморру. Но сказал святым Своим Господь:
— Если Я пошлю язву, добрые истребятся вместе со злыми, а не останется на земле добрых, как устоит она? Если воды обращу в кровь, то все живущее на земле погибнет — и люди, и звери, и птицы, и рыбы. Пошлю землетрясение — те, кто будет им пощажен, возмнят, что они лучше тех, которые им будут наказаны. Москву истребить? Святые, от многих веков в ней почивающие, просят к ней Моей милости, и ради Моей любви к ним пощажу Москву.
И было решено на Совете Господнем опустошить часть земли голодом и не дать ей плодоносить для наказания тех стран, где забыты законы Господни, где презрены священные праздники, установленные в память благодеяний Божиих, явленных Его милосердием грешной земле. И повелено мне решение Суда Господня оповестить людям моей земли. И сказала я:
— Господи! верить мне никто не захочет, что я была свидетельницей всего виденного и слышанного.
Голос незримый сказал мне:
— Моим повелением уже возвещали в иных странах христиане, сердцем и разумом простые.
Теперь и для России Я избираю глас невежественных и слепцов, дабы им посрамить премудрость сего міра. Правосудие Мое истинно, и Суд Мой нелицеприятен: твоя обязанность — говорить, а Мне — творить Мою волю. Если в этом году слова твои сочтут басней, следующий докажет истинность твоего посольства. Как верно то, что святой Мой Макарий нетленными мощами почивает в Можайске, так и то верно, что исполнится на людях России Мое наказание.
И сказано мне было тут, что тот старец, которого я видела в своем видении в древней соборной церкви в Можайске и есть св. Макарий, что мощи его почивают в земле 195 лет и молитвы его низведут на Россию великое Божие благословение.
И было мне сказано о пастырях Церкви Господней, о священниках, что весьма немногие из них достойно носят это имя, но что как бы ни были они малодостойны великого своего призвания, но Литургия, ими совершаемая, все-таки — Литургия, ибо вместо них Ангелы Господни совершают служение. Говорили святые, что грех великий тем священникам, которые нюхают табак во время Богослужения и принимают без должного благоговения Тело и Кровь Христову. Но сказал мне голос:
— Ты слышала в Можайске Божественное служение Моих ангелов, знай, что и в земном Моем клире ты услышишь певцов Моих, тела которых измождены Меня ради, а души Мною насыщены. Но много и таких, коих тела насыщены, но души изнеможены.
О господах наших мне было сказано, что они прогневляют Бога балами, театрами — роскошью сатанинской и обольщением.
И сказано мне было еще про мудрецов міра и ученых, что они забыли Божий Закон, не веруют вечным мучениям, учат многому, а «единое на потребу» оставили. Сказал мне голос:
— Не тот Мне любезен, кто много из премудрости земной знает, а воли Моей не творит, а тот, кто хотя и весьма мало знает, но делает много, творя по заповедям Моим.
О военных мне было сказано, что беседа их соблазнительная и нечестивая — мерзость в очах Господних и что невоздержность языка их погубит...
Видение это мне было 16 февраля 1839 года...
3 мая 1840 года я видела во сне, что мне должно быть 20 мая в Можайске и заказать панихиду по св. Макарии и молитвы святого отстранят гнев Божий.
В другом сне мне было сказано, чтобы я сходила в Новоспасский монастырь к отцу Филарету рассказать свой сон. Я была у него и рассказала ему все, что удостоилась видеть. Отец Филарет советовал мне не унывать от препятствий, искушений и даже гонений, которых я должна ожидать, а пребывать во всякое время верной Богу и Его велениям.
В другой раз я получила во сне повеление идти во Ржев к Спиридону Яковлевичу, который в то же время видел сон, возвестивший ему мое прибытие.
На третьей неделе Великого поста 1839 года, в ночь с пятницы на субботу, я видела сон, в котором мне было приказано рассказать все, что видела, Великому Князю Наследнику Александру Николаевичу. В этом же сне, в утверждение моей душевной бодрости для исполнения страшного приказания предстать перед очи Наследника Русского Престола, мне было показано, что и Государь Наследник имел в ту же ночь видение Господа, Который ему сказал:
— Хочешь ли ты знать пути Мои?
— Хочу, Господи! — отвечал Великий Князь.
И ему было сказано:
— Не от Меня ты услышишь их, а вот эта тебе их расскажет.
И я была показана Наследнику в его сонном видении.
Но прежде чем мне было решиться говорить с ним, со мной сделалось такое душевное томление, такое явилось отвращение от исполнения данного мне поручения, что я себе нигде места не находила, пока наконец, находясь в церкви, я не приняла твердого решения идти к Государю Наследнику во что бы то ни стало. Необходимо мне было сказать об этом своим господам и просить их разрешения, и, к великой моей радости и удивлению, господа мои меня выслушали с любовью и дозволили мне следовать моему внушению.
В это время в Бородине были военные маневры, на которых присутствовали Государь Император с Наследником Цесаревичем. Когда я подошла к Наследнику престола, он спросил меня, что мне нужно. Я рассказала ему мои сны и, чтобы он поверил им, прибавила, что я та самая, которую он видел во сне в ночь с пятницы на субботу третьей недели Великого поста. Ночь эта оказалась отмеченной в памятной книжке Великого Князя, и, крайне удивленный, он выслушал меня с большим вниманием и немедленно послал меня в палатку Государя Императора. Целых два часа я пробыла у Государя, рассказывая ему обо всем виденном и удостоилась Монаршей милости: Государь приказал через князя Орлова выдать мне 10 рублей. Я было не хотела их брать, но и отказаться побоялась, потому что это было приказание Императора.
Рассказывая Государю о бедствиях, которые угрожали России, я сказала Ему, что Он может их до некоторой степени предотвратить открытием мощей святого Макария. Государь мне ответил на это:
— Я недостоин такого дела.
Тогда я сказала ему:
— А разрушить древний Алексеевский монастырь, чтобы на месте выстроить новую церковь, ты почел себя достойным, не потрудившись даже вопросить людей Богоугодных, угодно ли это Божьей воле?
Мне показалось, что слова мои тронули Государя, и я прибавила:
— Ты назначил на построение этой новой церкви 17 лет, но я Тебе скажу: если бы Ты открыл мощи св. Макария, то церковь в его имя ты бы выстроил в короткий срок, а этот, которого ты назначил строителям, не выстроит тебе и в 17 лет!
Выслушав меня, Государь угрожал мне тяжким наказанием, если окажется, что все ему рассказанное я выдумала от себя; но я ему ответила, что для меня лучше претерпеть всякие казни, чем молчать, ибо я получила повеление говорить.
Когда я вернулась обратно из Бородина к своим господам, то оказалось, что меня уже ожидало от них гонение: отнесясь прежде с верой к моим видениям, теперь они выражали к ним презрение, укоряли меня в тунеядстве и бродяжестве, а затем объявили меня сумасшедшей.
Тяжко мне было вступить в прежнюю свою жизнь, и я наконец решилась опять оставить своих господ и идти в Петербург, чтобы опять видеть Государя и напомнить ему о Суде Божием над Россией. Пришла я из Москвы пешком с рублем серебра денег, и — вот теперь в Петербурге. Не зная здесь ни одной души, я попросила первого встреченного мною будочника свести меня на съезжую, так как у меня не было ни паспорта, ни пристанища. Я провела четыре дня на съезжей и в управе благочиния, где много вынесла всяких насмешек, но и там нашлись люди, которые меня слушали со вниманием, а полиция, снявши с меня допрос, перевела в большую тюрьму, где одна из тюремных надзирательниц, пожалев меня, вывела меня из тюрьмы и взяла к себе в дом на поруки.
На этом — конец этого удивительного свидетельства веры. И уже видится мне современный мір неверия и отступничества, на глаза которого попадутся эти строки: много ли в этом міре найдется таких людей, которые с должным вниманием отнесутся к неисповедимым путям Божиим, явленным здесь, открываемым младенцам, подобным крепостной крестьянской девушке Евдокии, и сокрытым от премудрых и разумных?..
«На суд пришел Я в мір сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы».
И когда видишь теперь духовную слепоту современного человека и страшные кары Божии, на него ниспосылаемые, сердце, смятенное от страха надвинувшихся и грядущих бедствий, невольно ищет в словах Спасителя грозного предупреждения и для событий современных и в них видит угрозу близкого Страшного всеобщего Суда Господня.
Судить грядет Судия Грозный и Нелицеприятный слепотствующих богоотступников! Покайтеся!
III. Видение одного послушника
Когда архиепископ Ювеналий (Половцев) был настоятелем Курской Коренной пустыни, он получил от одного из послушников этой обители извещение в виде докладной записки об удивительном видении, которого этот послушник был удостоен. Близость Архиепископа к Оптиной Пустыни, в которой он полагал начало своему иночеству и с которой он не терял общения в духе до конца жизни, оставила след этого дивного видения в виде копии с помянутой докладной записки в бумагах и рукописях одного Оптинского монаха. От этого монаха я получил в свое распоряжение эту копию и теперь делюсь ею с моим боголюбивым читателем. Записка эта довольно малограмотна, но изложение ее настолько ясно, что я приведу ее в подлиннике, исправив только погрешности ее против правил правописания.
«Его Высокопреподобию Настоятелю Курской Коренной Рождества Богородицкой пустыни, отцу Благочинному монастырей Архимандриту Ювеналию.
Простите, Батюшка, с Вашего благословения приступаю к сему делу с дерзновением и, объятый слепотою и неразумием, прошу и надеюсь, что Вашим благоразумием и милостивой отеческой любовью они будут покрыты, ибо в Вашей особе вижу истинного служителя Божиих Таин и потому вручаю себя вашей святыне.
Я как теперь помню, меня жестоко смущал помысл оставить монастырь и уйти в мір. Соизволяя сему помыслу и смутившись сердцем и душою, я предался отчаянию и наконец решил осуществить свое намерение и вернуться в мір. Это было в четверток, а уйти из монастыря я назначил себе в воскресенье.
На следующее утро, то есть в пяток утра, когда, по чиноположению монастырскому, будильщик ходил будить братию к утрени, он зашел ко мне и разбудил и меня, но я, по обычной своей лености, лег опять на постель подождать, когда зазвонят к утрени, и тотчас заснул.
И представилось мне следующее видение: вижу я, что я будто уже умер без покаяния, сижу над своим телом и горько плачу. И мысль моя во мне говорит, что я осужден в ад на вечное мучение. В плаче этом я говорю:
— Господи! если бы я знал, что умру в настоящую ночь, то сходил бы к своему духовнику, покаялся бы и просил бы братию помолиться обо мне. А теперь я умер без покаяния, и что мне теперь делать? Господи! хоть бы Ты, подвергнув меня временно мучениям, дал мне воскреснуть, чтобы принести покаяние: Ты долготерпелив и многомилостив, и, что невозможно у человек, у Тебя все возможно.
В эту минуту, когда я так взывал ко Господу, явился некий Юноша, весьма красивый лицом, в белой, блестящей, как бы шелковой одежде, опоясанный крестообразно на груди широкой розовой лентой. Подошел ко мне этот Юноша, взял меня за руку и повел в какое-то темное, мрачное место. Ах, что же я там увидел!... Много нагих людей сидит в этом месте: одни горько плачут, другие жалобно стонут, а иные скрежещут зубами, рвут на себе волосы и кричат:
— Увы! увы! горе нам! о, горе, о, беда!...
При виде этого сердце мое исполнилось страха и ужаса, так что я трепетал от страха.
И говорит мне приведший меня туда Юноша:
— На это место мучения широким путем пришли люди, а теперь я покажу тебе, куда тесный путь вводит и куда войти можно только скорбями многими.
И только он выговорил слова эти, как явился другой Юноша, во всем подобный первому, и назвал его по имени, но имени этого я припомнить не могу. И Юноша этот берет меня за руку и говорит первому, водившему меня:
— Пойдем к его гробу: там начали петь панихиду!
Тут мы все трое очутились в нашем соборе, но только ни гроба, ни тела моего я там не видал, а только слышал пение: «Твой есмь аз, воззови мя, Спасе, и спаси мя».
Мне стало вдруг легко и радостно и весело на душе. И говорит мне первый Юноша:
— При пении панихиды душе делается всегда весело.
В это мгновение представилось мне, что мы стоим перед какими-то великолепными вратами, и вижу я: у врат этих стоит множество Ангелов в белых, сияющих одеждах и лица их — красоты неизреченной. Путеводители мои вошли в эти врата невозбранно, а меня предстоящие Ангелы туда не допускали, и один из них сказал:
— Писано есть: ничтоже скверно внидет семо!
Тогда один из моих путеводителей обернулся на эти слова и сказал Ангелам:
— Пустите его — Бог милосердует о нем!
И по слову его расступились Ангелы и дали мне дорогу. И не успел я переступить порога врат, как раздалось неслыханное, великолепное пение: «Сии врата Господни и праведные внидут в них!»
И так пение это было приятно, что я не мог достаточно насладиться несказанной его сладостью.
Пройдя врата, мы вступили во внутренность какого-то дивного храма, и там я увидел великое множество людей всякого возраста и звания, и одни из них держали в руках кресты, другие — зеленые ветви, иные — цветы, иные — свечи, а некоторые ничего в руках не имели, но все были в великом восхищении и неизреченной радости. И носился там благоуханный воздух, тонкий и приятный, как бы голубого цвета. И сказал мне один из Юношей:
— Смотри — это покой мирских людей... Пойдем далее: я покажу тебе покой монахов, потрудившихся в Коренной обители!
Тут мне показалось, что мы поднимаемся как бы по лестнице куда-то выше. И я спросил водившего меня Юношу:
— Позвольте мне узнать ваше имя!
Юноша отвечал мне:
— Имя мое — Послушание. Запомни же, что и тебя послушание введет в Царство Небесное.
Только мне сказаны были эти слова, как мы вновь предстали пред великими вратами и оказались в храме или обители красоты неописуемой и еще более великолепно сияющей, чем виденный мною раньше храм. И сказал мне сопутствующий мне Юноша:
— Се — покой монахов!
В умилении и восторге, не в состоянии будучи достаточно насладиться открывшимся предо мною зрелищем, смотрю я влево от себя и вижу как бы облако и на нем — множество Ангелов, и плетут они венцы из различных цветов такой красоты и приятности, что нет им подобия на земле нашей грешной. И спросил я:
— Кому эти венцы и цветы?
И было мне отвечено:
— Работающим в терпении усердно Господеви, терпящим скорби в самоотвержении, писано бо есть: «Возверзи на Господа печаль твою, и Той тя препитает: не даст молвы праведнику». Терпи и ты: терпение преодолеет всякие скорби. Ибо говорит Господь: «В терпении вашем стяжите души ваша». Вмале потрудившиеся покоиться будут здесь вечно со святыми Отцами. Все они терпением заслужили славу.
Жизнь земная не что иное, как воспитание младенца, потому и писано: «Аще не будете аки дети, не внидете в Царство Небесное». Разбери свойство доброго отрочати и поревнуй!
Наслаждаясь красотой этой небесной обители, мы пошли далее и вступили в обширную долину, на которой росли многоразличные цветущие деревья, из которых некоторые были с плодами, но только я не мог понять — с какими. По долине этой протекали дивные реки чистой, прозрачной как хрусталь воды, и весь воздух был напоен ароматным запахом бесчисленных прекраснейших цветов. Спутник мой, Юноша, указывая мне на это место, сказал:
— О нем, провидев духом, говорил пророк Исаия: «Имже не возвестися о нем, узрят, и иже не слышаша, уразумеют». А апостол Павел, увидев славу, уготованную любящим Бога, желал разрешитися и со Христом быти. Пророк же Давид, мысленно созерцая эти покои Господни, так говорил: «Покой мой зде, да вселюся в онь. Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил! желает и скончавается душа моя во дворы Господни...» Слышал, сколько я привел тебе свидетельств? Смотри же, зажегши светильник веры, не угаси его и старайся сосуд твой наполнить елеем добрых Христа ради дел, чтобы выйти тебе с радостию во сретение Небесного Жениха, Христа. Если будешь всегда таков, как теперь, и верою ограждать себя от духа уныния и отчаяния, я всегда буду с тобою.
И сказал мне Юноша:
— Пойдем к Престолу Господа Вседержителя Иисуса Христа!
И пошли мы далее всё той же прекраснейшей долиной, и увидели впереди нас стоящий хор Ангелов и как бы храм, а посреди его — второй Ангельский хор, стоящий по левую сторону, а по правую — третий. И расступились перед нами Ангелы, давая нам невозбранный проход и смотря на нас с улыбкой небесной любви и радости. Когда же мы проходили через Ангельские ряды, то два мои спутника, Юноши Ангелы, тихо коснулись моего плеча и сказали:
— Блажен ты, юноша, что оставил мір и измлада возлюбил Христа Господа!
И стали Ангелы петь: «Господа пойте дела и превозносите Его во вся веки!»
И что же это было за дивное пение! И нет ему подобия в звуках человеческого пения!...
Тут, с левой стороны, увидел я, стояли три аналойчика, подобные нашим церковным: на одном лежал Крест, изукрашенный цветами, на другом — Евангелие золотое, на третьем — икона Знамения Божией Матери. И видел я: идет прикладываться к ним попарно, с великим благоговением множество монахов, одетых в белоснежные одежды: игумены впереди, за ними архимандриты, сзади архимандритов — иеромонахи, монахи и послушники.
И сказал мне Ангел:
— Это монахи, потрудившиеся в Коренной пустыни.
Ангел мне назвал их всех по имени, но имен их я не помню.
Я спросил:
— Где же отец Иоанн Асеев?
Ангел ответил:
— Он здесь.
— А можно его видеть? — спросил я.
— Нет, — отвечал Ангел, — увидишь его после. Пойдем и мы приложимся!
И пошли мы в паре с моим Ангелом, и когда мы подошли ко Кресту, то Ангел сам перекрестился и сказал мне:
— И ты перекрестись!
Мы приложились ко Кресту, Евангелию и иконе. И в это время правый хор Ангелов запел: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко...», а левый затем пел: «Просвети мя светом разума Святаго Евангелия Твоего». И вышли потом все хоры Ангельские на середину храма и запели: «Величит душа моя Господа и возрадовася дух мой о Бозе Спасе Моем...» и так до конца песни.
И если бы душа моя была в теле, то расторглись бы их союзы: до того сладко, величественно и великолепно было это Ангельское пение. И трепетала душа моя восторгом невыразимым.
При звуках небесных этого небесного песнопения храм наполнился такого благоухания, что и уму представить невозможно. Не передать мне языком человеческим того восторга, радости, услады сердечной, которые испытывало тогда сердце моей души, растроганной и умиленной.
В храме, где совершалось это дивное торжество, иконостаса не было, а была на его месте как бы огромная завеса розового цвета, и по всему храму сиял свет светлее в бесчисленное число раз земного солнца, так что не было возможности смотреть вверх от неестественного блеска.
И там в свете неприступныя славы Своей был Престол Господень...
Но я не мог Его видеть...
И сказал тогда мне мой Ангел:
— Теперь пора тебе к утрени. Только помни, что имя мое — Послушание. Ты теперь видел славу, уготованную любящим Бога: не скорби, что пошел в монастырь. Многие желали этого пристанища, но, не быв избранны, не могли его достигнуть...
И при этих словах Ангела я проснулся. Сердце мое исполнено было страха и радости и, как голубь, трепетало, и не знал я, где я нахожусь — на небе или на земле. Пошел я к утрени в церковь и стоял там до поучения, углубясь в размышление о виденном, после чего возвратился в келью...
Прошу святых Ваших молитв и благословения. Многогрешный послушник С. Ч. 1863 года сентября 20-го дня».
Вот что, по видению неведомого, но Богу угодного послушника Коренной пустыни, уготовано для вечного радования о Христе Иисусе, Господе нашем, всем любящим Его и проходящим путь земной жизни, этого великого училища младенчествующих душ, в послушании, смирении и терпении.
Неземной, непередаваемый языком человеческим восторг, радость, умиление и исполненное вечного удовлетворения счастье вечное и неизобразимое!
И когда посмотришь с высот небесных, отверзающихся в видениях смиренным сердцем и простым разумом, просвещенным единым чистым светом живой и деятельной веры, когда взглянешь оттуда на смуту современного человечества, в погоне за призрачным, невозможным и недоступным на земле счастьем заливающего братской кровью войн и междоусобий грешную землю, тогда заскорбит и заноет великой жалостью сердце верующего христианина о безумии жалкой гордости человеческого разума, бессознательно и стремительно влекущего человечество на самое дно геенны нечеловеческой злобы и страдания, с которого уже нет возврата...
Но кто из мнящих себя богатыми разумом поверит теперь этому свидетельству истины?
«Если Моисея и пророков не слушают, то, если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят».
IV. Замечательное сновидение
2 октября в 2½ часа пополудни 1850 года в Предтеченском Скиту Оптиной Пустыни скончался иеромонах Никон.
Несколько дней спустя по исполнении шести недель, а именно 18 ноября, в день воскресный, после утрени, новопосвященный иеромонах Варсонофий, готовясь служить раннюю Литургию, прочел правило ко Святому Причащению и от усталости, в ожидании звона к обедне, присел на стул и тотчас заснул. И показалось ему во сне, что он видит в каком-то незнакомом ему месте многочисленное собрание скитской и монастырской братии и среди них, к удивлению его, сидит умерший иеромонах Никон. И думает во сне Варсонофий: как он здесь? Ведь он умер! И с такими мыслями Варсонофий обратился к братии и сказал:
— Смотрите — это отец Никон!
И братия будто тоже увидела в своей среде почившего иеромонаха. В какой пн был одежде, этого Варсонофий не заметил, но видел, что на голове его была камилавка, но без клобука, как обыкновенно носят служащие иеромонахи и иеродиаконы во время служения. На руках Никона, обернувшегося лицом к востоку, лежал младенец, и Никон вслух поминал некоторые имена, и когда, помянув несколько имен, произнес имя «Никон», — то младенец, до того времени молчавший, сказал ему:
— Я — Никон!
И эти слова младенца пробудили в Варсонофии желание узнать о его загробной участи, и он спросил младенца:
— Где же ты теперь находишься?
— В раю! — ответил младенец, — между святыми.
Варсонофий спросил опять:
— А каков рай?
Младенец хотя общими и краткими выражениями, но сильно восхвалил красоту рая. Какими словами он был описан, этого Варсонофий упомнить не мог, но впечатление осталось у него такое, что рай неизобразимо прекрасен. Вспомнив о мытарствах, он спросил младенца:
— А по мытарствам тебя водили?
Младенец, как бы вспоминая что-то очень тяжкое, ответил протяжно:
— Уж водили-водили! водили-водили!
И видом своим, и произношением этих слов младенец выразил, что он прошел мытарства с тяжелым испытанием.
— Как же ты от них избавился? — спросил Варсонофий.
— Пришел Архангел Михаил, — отвечал младенец, — и вывел меня оттуда.
Еще о многом спрашивал младенца Варсонофий, и младенец отвечал ему на все его вопросы, только все это было Варсонофием позабыто. Он помнил только из времени этой беседы, что он обращался к окружающей братии, говоря им, чтобы и они предлагали свои вопросы младенцу, так как он на всё отвечает. Но братия стояла молча, и никто у младенца того ничего не спрашивал. Тогда Варсонофий вспомнил об аде и спросил:
— А ад ты видел? Скажи мне: тяжки в нем мучения?
И показалось Варсонофию, что младенец не находит слов, чтобы с достаточной силой изобразить лютость адских мучений. И в то же время явилось у ног Варсонофия какое-то чудовищное животное, которое беспрестанно на его глазах меняло свой вид, поднималось, опускалось, делилось на части и мало-помалу исчезло. Что было это за страшное животное, этого Варсонофий определить не мог, но ему во сне подумалось, глядя на его видоизменения, что в них заключен образ многоразличных степеней адских мучений. После этого видения Варсонофий младенца уже более не видал, а как будто сквозь какую-то отворенную дверь вышел к братии и рассказывал им об ужасах ада, как сам о них мог понять из своего видения.
Проснулся Варсонофий в великом страхе, и тут пришел будильщик возвестить о времени идти служить Литургию.
Иеромонах Никон был приобщен Святых Таин только за три с половиною часа до кончины, в полной памяти, хотя говорил тупо и мало и не совсем внятно. По верованию же Святой Православной Церкви, умирающий вскоре после сподобления Святых Таин не проходит мытарств. Почему же, спросят боголюбцы, не то было с Никоном?
И действительно, преподобные Каллист и Игнатий (в 92-й гл. «о безмолвии») приводят слова Иоанна Златоустого о некотором чудном старце, который сподобился «увидети и услышати, яко имущии отсюда отходити, аще Святых Таин причастятся с чистою совестию, егда умрети имут, дориносяще Ангели, причащения ради онаго, отсюду возносят». Но кто из нас похвалится чистую совесть иметь? Ежели преподобный Марко задержан был на мытарствах целый час, то как можно сделать решительное заключение о тех, кто в жизни христианской менее совершен этого дивного святого? Задержан же был Марко Фраческий, как уверяют некоторые прозорливцы, сподобившиеся это видеть, за то, что возбуждал и убеждал душу свою перед кончиной не бояться приближающегося разлучения ее с телом, вспоминая многие свои труды и многие слезы и различные скорби, Бога ради понесенные. Злые же мытари представляли на мытарствах, будто бы преподобный Марко перед смертью хвалился строгою и подвижническою своею жизнью, и потому не допускали душу его восходить на небо до тех пор, пока Божественный глас не повелел святым Ангелам:
— Принесите Ми сосуд избранный!
И это сокровище веры было найдено мною в келейных записках одного из Оптинских иноков. Достались они ему по наследству духовному преемственно от целого ряда предшественников его монашеского подвига, изучавших великое дело Христовой веры не в препретельных человеческаго разума словесах, а в явлениях силы и духа.
Забыли эту науку из наук многие из новых богословов, и, вожди слепые, куда ведут они вверенное их водительству слепое стадо?..
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ
I.
Пасха 1906 года долго будет памятна Оптиной Пустыни. Светло праздновался верными в Оптиной обители этот праздник из праздников; торжество из торжеств возвещали міру могучие Оптинские колокола; неслись к самому небу победные голоса одухотворенной меди, ликуя и радуясь вечной победе Неба над адом, жизни над смертью, когда от Литургии Светлого Христова Воскресения многочисленная семья Оптиной братии во главе с маститым своим настоятелем шла в братскую трапезу воздать хвалу Воскресшему Господу радостными розговенами после труда бденного и поста строжайшего Великой седмицы Страстей Господних.
Радостно, победно, торжествующе гудела и переливалась в весеннем воздухе могучая медная волна колокольного великопраздничного трезвона.
О Пасха велия и таинственная, Христе!
Много собралось народу из окрестных сел и деревень на Пасхальную ночь в Оптину: переполнен был собор обители. И после Литургии весь праздничный богомольческий люд веселым и шумным, жизнерадостным потоком вслед за монахами разлился по горе Оптинской, по ступеням храма и лестницы, ведущей к св. воротам, торопясь к перевозу через многоводную Жиздру, чтобы поспеть к семейным розговенам в кругу своих, проведших Святую ночь в приходском храме.
Хорошо, светло, радостно было на душе у всех. Кто из православных, живущих жизнью матери-Церкви, не знает светлой радости Пасхального утра, когда и само солнышко-то по особому светит — «играет»?!
В 1906 году Пасха совпала с весенним половодьем. Немного не до белокаменных стен Оптиной разливается весной многоводная, омутистая Жиздра; а бывает, хоть и редко, и так, что прямо из ворот садись и поезжай на лодке. И, неся взломанные весенним пригревом седые, косматые от талого снега льдины по стремнине своего русла, доплескивается расходившаяся могучая река желтой волной разлива, заливая прибрежные ветлы и монастырские яблони, до самой твердыни стен Оптинских и лижет порог св. ворот и каменные ступени входа в св. обитель.
II.
В Пасхальное утро памятного дня Жиздра еще не выливалась из берегов, но полая вода, едва сдерживаемая упругими берегами, уже мчалась с ними вровень, шумя и волнуясь не меньше праздничной толпы, стремившейся к перевозу.
На Оптинском берегу парома не было; он только что отчалил от берега, перегруженный передовой толпой богомольцев. Надо было ждать, а ждать ох как не хотелось деревенской молодежи, по большей части молоденьким девочкам — подросткам лет от двенадцати до шестнадцати. Были с ними и мальчики того же возраста.
— Давай переедем на лодке! Чего там парома дожидаться!
Сказано — сделано. А на грех, на Оптином берегу и лодка оказалась. Старших никого не случилось: своя, стало быть, молодая волюшка! И залезло девичьего народу в лодку столько, что застонала бы лодка, если бы только была живая.
Какой-то мальчишка, на другой грех, тут случился и вызвался править; и отвалила перегруженная народом лодка, и поплыла, едва не захлебываясь своими бортами, на стремнину.
И пяти саженей не отплыли от берега, как лодка, накренившись, черпнула воды одним бортом. С визгом шарахнуло к другому борту девичье стадо, и в миг один на самой быстроте перевернулась лодка и, как яблоки спелые в бурю, попадал народ в омут вешнего половодья.
Батюшки-светы, родимые мои! Что ж тут только было! Одно слово — великая кара грозы гнева Божьего. Не пощадил Господь святыни Своей, Светлого Своего Праздника не пощадил... Стоном застонала, криком закричала быстрая Жиздра от стону да от крику утопающих. Увидели на Оптиной колокольне страх этот, стали бить сполох: выбежали монахи, старушки монахини со скотного двора выбежали с иконами — бегут все к берегу, кричат: «Народ тонет, тонет православный народушко!» Пока бежали да добежали до берега, а по Жиздре уже только мертвые, закостенелые от холодной воды молодые тела плывут девичьи, да кружится над омутом между льдинами кверху дном лодка, а на лодке верхом — одна молодая бабенка, за которую душ пять-шесть в воде девок держатся; и все они кричат:
— Христос Воскресе! Христос Воскресе! Христос Воскресе!
Только и спаслись эти, что «Христос Воскресе» кричали.
Шестнадцать молодых девичьих душ со Светлого Праздника отошли из царства земного в Царство Небесное. Тела одних разыскали, других же искали-искали, да так и не нашли: быстра, многоводна и омутиста весенняя Жиздра!
Долго не забудет Пасхального этого утра святая Оптина Пустынь. Не забудут его и окрестные крестьяне, особливо те, у которых на Пасху ту справлялись поминки по утопленнику.
III.
С 1903 по 1907 год мне ни разу не довелось быть в Оптиной, но духом и в письменном общении я был с нею неразлучно до тех пор, пока Господу не было угодно призвать меня вновь в это святое и великое гнездо старчества, духовного окормителя многих православных, и особенно женских обителей. 1 октября 1907 года, на Покров Пресвятыя Богородицы, Господь призвал меня не только посетить эту дорогую моему сердцу Пустынь, но и поселиться в ней на жительство во внешней монастырской ограде. Отвели мне, страннику и пришельцу, любвеобильные и богомудрые старцы Оптинские уютный домик и благословили жить и работать во славу Божию, пока живется да пока Бог грехов терпит. И поселились мы с женой в этом всех обуреваемых отишии не помня себя от радости, что укрыл нас Господь от молвы и злобы обезумевшего міра.
Еще с первых моих посещений Оптиной, когда я еще был довольно богатым помещиком, у меня завелись кое-какие отношения с окрестными жителями, и в их числе с одним захудалым мужичком из соседней с Оптиной деревни, Стениной. Звали его Сергеем; был он хлебопашцем, а в подспорье коренному своему делу, которое плохо теперь стало кормить и мужика и барина, занимался извозным промыслом на паре заморенных от работы и бескормицы клячонок. Привязался этот Сергей к моей былой помещичьей тароватости и с первого знакомства принял меня в свою дружбу, величая меня «мой барин». Хотя и знал я цену Сергеевой дружбе, но, по человеческой слабости, уступал ее излияниям; и лошаденки Сергеевы были дрянь отменная, и сам он как ямщик никуда не годился, а вся снасть его, дорожная была и того хуже, но я других ямщиков и знать не хотел и всюду по козельским святым местам — и в Оптину, и Шамордино — разъезжал с Сергеем.
И в этот свой приезд в Оптину я вновь, когда мне понадобилось ехать в Шамордино, послал в Стенино за Сергеем. Не забыв старого хлеба-соли, мой Сергей явился немедленно по первому зову на том же уже знакомом мне полуразрушенном тарантасе, перевязанном во всех направлениях пеньковыми обрывками, и с той же парой заезженных, замученных ездой и голодом клячонок.
Не успели мы и полуверсты отъехать от Оптиной, как мой возница обернулся ко мне в пол-оборота с облучка и, по старой со мной дружбе, стал мне выкладывать свои домашние скорби. Они у него были и прежде бесконечные: незадачливый был какой-то мужичонок.
— А уж и скорбь же мне была вскорости после вашего отъезда: ведь у меня на Пасху девка моя, Катька, утопла. Вспомнить, аж живот замирает! И девка-то какая была — прямо красавица, невеста!
В голосе Сергея при этих словах задрожали слезы; и тут он мне рассказал все то, что читателю уже известно.
— Так и не нашли девки, — продолжал он, едва перемогая волнение, — видно, ее илом затащило. И мне-то горе, но вдвое горе кажодень смотреть, как старуха моя по ней убивается: глаз не осушая второй год по дочке плачет. Аж жуда нападает слушать, как она голосит!
Так плакался мне Сергей на свое горе. Я старался, чем мог утешить, а утешить могла только вера: о ней я и заговорил.
— Жалко мне тебя, Серега болезный, — говорил я, — а все ж не худо бы нам с тобой попомнить, что не век же нам тут всем жить; а на печи ли, на лавке ли или под лавкой, а умирать каждому придется, как срок его, Богом положенный, выйдет... Говела постом твоя дочка?
— Как же! В Великий Четверг причащалась.
— Ну, разве тебе это не в радость? В Великий Четверг причастилась, а в первый день Пасхи Бог ее взял к Себе. А знаешь ли ты, чем Церковь-то наша Святая утешает? Кто, сказывает она, помрет на Пасху, того душа прямо, минуя все мытарства, идет к Господу.
— Знать-то знаю; а все ж, сам посуди, каково это родительскому сердцу? Пуще же всего мне старуху свою жалко: она по девке совсем иссохла.
Жалко мне было Сергея, но утешить его было трудно: в таком горе утешить может только Бог да время, а благодать Божественного утешения еще, видно было, не касалась сердца Сергея. И пришлось мне перевести разговор на другое, чтобы дать иное течение Сергеевым мыслям. Прием этот удался как нельзя лучше, но, и переменив разговор, не напали мы с Сергеем на веселые речи: издавна тяжела доля крестьянская, а теперь с разными свободами да своевольством деревенской молодежи, с дорогой и вольной водкой и того хуже стала. Не стало никакого порядку в деревне, пропала правда-матушка, да к тому же и веры поубавилось, а где и вовсе в крестьянском быту пропала. Не жизнь, а адово преддверие стала жизнь крестьянская. Помоги только, Господи, ее вытерпеть!
Жалко мне было родительского сердца Сергея, но не было мне жаль Сергеевой дочки, Кати.
IV.
Как переселил меня Господь на Покров в Оптину, так и стал ко мне Сергей похаживать то за делом по своей извозной части, а то просто так, не без тайной, однако, надежды: не перепадет ли ему от барина полтинничка на нужду его крестьянскую?..
В конце мясоеда, перед самым Филипповым постом, затеял Сергей играть свадьбу своего второго сына; а незадолго до этого его старший сын, тоже недавно женившийся, чуть не убил его со старухой, своей матерью: затеял с женой от стариков отделиться и отделился, а при дележе отцовского достояния едва-едва не покончил на смерть своего родителя.
— Только я ему сыграл свадьбу, — жаловался мне раньше Сергей, — потратился из последнего, да еще призанял у добрых людей, а они вишь как меня отблагодарили! Спасибо, что еще хоть живым-то оставили; а все-таки сам-друг с невесткой здорово меня потрепали. Вот они, детки-то, ныне стали! И жаловаться некому!... Прежде хоть розги боялись, а нынче никого понимать не стали.
Просил, конечно, Сергей у меня денег на новую свадьбу, но у меня у самого на ту пору денег не случилось, да, прости Господи, и были бы, так не дал бы из боязни для Сергея на мои деньги нового раздела со вторым сыном и с новой невесткой.
Так на этот раз и ушел от меня Сергей, не получив поддержки.
V.
— Уж и горький же этот мужичонко, — сказывала мне, по уходе Сергея, живущая у меня на покое одна раба Божия, тридцать семь лет по благословению старца Амвросия Оптинского несшая великий и тяжелый подвиг странничества, — одна беда за другой на него сыпятся. Давно ли одного сына на каторгу за чужой грех сослали! Там дочь утонула; там вишь в семье какая идет завируха: делятся, дерутся, никак не разделятся. А что делить?.. Ну и времена! Доколе же только, Господи, Ты им терпишь?.. А тут ему и от старухи своей ни днем ни ночью покою нет: все по дочери голосит, да ведь как голосит-то! Иду я нынче по лету как-то уж поздно вечером из Шамординой в Оптину: прошла Стенино да и пробираюсь себе тихонько со своей палочкой по берегу Жиздры. Темнеть уже стало. Вдруг в кустах, у речки, кто-то около меня как застонет, как взвоет, да — в голос, что у меня мурашки в спине закопошились. С нами сила крестная! Я в сторону, давай только Бог ноги: уж не дорезывают ли, думаю, какую душу христианскую? А то сила, думаю, нечистая не тошнует ли в омуте?.. Смотрю: мальчишки деревенские — мне навстречу... Что-то, спрашиваю, мальчонки, у вас тут на речке точно кто стонет? Слышите?.. А, говорят, да это стенинского Сергея жена каждый вечер сюда на реку по своей девке голосить ходит... Тут я осмелела, пошла к ней, стала утешать бабу; да где утешить-то, когда у нее от тоски все нутро выболело? И Сам Господь ее утешал: сколько раз она во сне свою дочь, как живую, видела, и дочь ей наказывала: «Не плачь, — говорит, — маменька, — мне хорошо у Господа». А она и после этого знай свое голосит. Жалко бабу, а Сергея еще жальчее, беднягу!
«Да, — подумал я, — где ж тебе, матушка, утешить, когда и Сам Господь, по ее маловерию, ее не может утешить!...»
VI.
Не прошло и двух недель со дня последнего посещения меня Сергеем, как мне пришли сказать, что у него умерла его старуха и что сам Сергей меня дожидается на кухне. На этот раз уж не на свадьбу пришел он просить помощи, а на похороны. Тут отказу не было.
— Как же это у тебя горе такое стряслось? — спрашиваю.
— Да на свадьбе, должно быть, простудилась моя старуха. Свадьбу-то мы ведь сыграли. А после свадьбы и трех ден не вышло, как свалилась совсем моя баба; неделю похворала да и померла.
На том наш разговор и кончился. А вечером я от своей прислуги и той же старушки странницы услыхал, что не просто умерла Сергеева старуха, а с великим утешением отдала свою исстрадавшуюся душу Господу. Вот что рассказали мне они:
— Вы ушли от Сергея, как дали ему на похороны, а мы его задержали на кухне чайком попоить, — хоть чем-нибудь утешить. Дивно ведь умерла его старуха! Сказывал он нам: в день смерти и до самой кончины была она в полной памяти, причастилась Святых Таин Христовых; а за час или полчаса до смерти она вдруг поднялась на печке, где лежала, а лицо все просияло, да и говорит: «Здравствуй, Катечка, дочка моя родимая! Да в каком же ты сарафане-то хорошем! Как же это ты, моя девочка, иль ты не утопла?.. Ведь утопла ж ты? А сарафан-то на тебе, гляди, новешенький... Как не истлел он в речке-то?..» «Мы, — говорит Сергей, — думали, что это она в бреду говорит — кончается, значит. Что, мать? спрашиваем, — аль помираешь?» «Помирать-то, — говорит, — помираю: вон и Катя за мной пришла...» «Какая, — спрашиваем, — Катя?» «Да наша Катя, — говорит, — да неужто ж вы ее не видите?..» Она говорит, а мы всё думаем, что она уж не в своем разуме; только — нет: сказала это и стала тут же со всеми прощаться. «Прощайте, — говорит, — теперь уж на этом свете нам больше не видеться. Только знайте, что утешил меня Господь, и отхожу я от вас в радости: въяве была сейчас у меня моя Катенька и сказывала, что за мной пришла. «Теперь, — сказала она, — идем ко мне, маменька! Я близко от Господа, и у нас всегда Пасха, и все Христос Воскресе поют. А как поют-то! Хорошо у нас, маменька, не так, как у вас!...» Простилась со всеми старуха и с тем кончилась. Вот ведь как померла жена Сергея. Дивны дела Твои, Господи!
Христос Воскресе! Христос Воскресе!... Кто в пучине холодной весенней Жиздры воспел, в виду неизбежной смерти эту победную песнь торжества Христова, тот спасся; а кого поглотили в своей бездне вешние воды и кому, по неисповедимым судьбам Божиим, не было дано здесь на земле, в водах Жиздры, помянуть спасительное Христово Воскресение, тот за вечную славу Христовой Пасхи, за победный день Воскресения поет и во веки веков бесконечно петь будет славу Воскресшему Господу там, на Небе, в Обителях райских Царя Небеснаго, радуясь о вечном своем спасении.
Христос Воскресе! Христос Воскресе! Христос Воскресе!
Воистину Христос воскрес!
Оптина Пустынь 23 ноября 1907г.
ВРАЖЬЯ СИЛА
Еще в раннем детстве моем приходилось мне слышать жуткие рассказы о страшных проявлениях власти силы нечистой над людьми, поработившими волю свою служению греху и диаволу. Память моя еще и до дней моих, склоняющихся теперь к своему закату, хранит в тайниках своих воспоминания тех впечатлений, которые отразились в ней под влиянием моей старушки няни и тех Божиих старушек, для которых еще так сравнительно недавно были открыты двери «девичьих», и даже «детских», старинных русских дворянских домов, не порывавших тогда своей вековечной связи с многомильонной серой толпой простолюдина, с его простой бесхитростной детской верой. Какие только тайны міра невидимого не были открыты этой вере, чего только не было из того, потустороннего, міра доступно зрению этих «младенцев!...» Кто из нас, православных русских людей, какого бы он ни был звания или состояния, не ознакомился в годы зарождающегося сознания с тем таинственным, полным чудес и вместе страшным невидимым міром, где действовали и работали на погибель православной душе силы нечистые? Кто не помнит всех этих, олицетворенных верою, а по мудрости века сего — фантазией русского простолюдина, леших, водяных, домовых и их приспешников и рабов из рода людского — колдунов, ведьм и всей им подобной нечистой собратии? Чье детское сердечишко не трепетало в вечернем сумраке сгущающейся осенней или зимней ночи, озаренной трепетным сиянием одинокой лампады, от этих страшных историй?.. И как оно им верило! Как билось оно от жуткого волнения — разорваться, казалось, могло бы оно, если бы не спокойная и торжествующая уверенность старушки няни, что питомцу ее и слушателю нечего бояться, так как доступ к нему силы вражьей прегражден и его Ангелом-Хранителем, и его детски чистой душой, и ее молитвами, и, наконец, всей той неисчислимой благодатью, которой в виде Крещенской святой воды, Афонского ладонцу, святого маслица от мощей Божьих угодников и всякой другой святыни была полна ее божничка, мерцающая огоньком неугасимой лампады. Да и могло ли детское сердце, чуткое ко всякой правде, не верить этим рассказам, когда и сама няня и другие ее собеседницы и рассказчицы в них были уверены еще больше своего маленького слушателя, а некоторые из них даже и сами бывали на полусмерть перепуганными свидетельницами того, о чем повествовали?
Верил и я тому ото всего своего детского сердца, пока дух времени, дух всяческого скептицизма не заглушил было в нем совсем всякой веры в то, что «умные» люди называют сверхъестественным, что обозвали они «бабьими сказками и бреднями» и чему они строго-настрого приказали не верить, пригрозив позорной кличкой «дикого обскуранта», а в худшем случае и сумасшедшего. И пришлось мне подчиняться приказу «умных» людей и надолго на место детской своей веры в мір духовный поставить иную веру в иных богов и в иных кумиров, которым поклонялись и сами «умные» люди: и то сказать, кому была охота в век прогресса прослыть «обскурантом»?
Счет потерял я за время своей так называемой сознательной жизни всем этим кумирам и богам, которых за прожитые дни мои воздвигало, повергало и вновь воздвигало умное человечество, пока, к душевному своему томлению и разочарованию, не убедился я, что и конца не предвидится этим бесконечным сменам богов, и пока не признал, Божьей милостью, той истины, что тайны Свои Творец утаил от премудрых и открыл младенцам.
Но какой борьбы душевной стоили мне и разочарования мои, и обретение той вожделенной истины, которая так просто была дана и так просто воспринята «буими» міра в Православной вере, ее Священном Писании, Предании и Житиях Божьих угодников.
Помнится мне из времени этой тяжелой борьбы сердца моего, упорно отказывавшегося удовлетворяться одной материей, которую на место жизни духа стремилось поставить «освободительное» движение «великих» реформ шестидесятых и последующих годов, — помнится мне, что впервые резким разладом показалось мне, что в то самое время, когда весь духовный мір подвергся осмеянию и поруганию, а затем и отрицанию, «умные» люди, стоявшие во главе общественного движения, каким-то совершенно непонятным логическим скачком перескочили от «превращения видов», «клеточек и протоплазмы» в ту самую область, которую сами же они подвергли остракизму: материализм подал руку спиритизму, и «умные» люди сочли возможным соединить это несоединимое в общую кашу, скушали эту кашку, ложки обтерли и сказали — спасибо. Чья-то властная незримая рука бросила самый цвет образованного общества, и даже профессоров, к вертящимся столам, блюдечкам и обратила вчерашних отчаянных материалистов в сегодняшних материализаторов невидимых духов.
И тут впервые после вечерних посиделок с няней мне пришлось уже из уст образованных людей, глумившихся над няниными предрассудками и суевериями, слышать убежденные повествования о том, что мне хорошо было знакомо из детских воспоминаний. Заговорили о «непокойных» домах, о привидениях, о предчувствиях, о влиянии умерших на живых; передавали о том, как в «непокойных» домах летали по воздуху тарелки, стаканы, миски, ведра, щетки; раздавались по ночам стуки; чьи-то слышались страшные шаги, леденившие сердце холодным ужасом... И не одна полиция, не одни перепуганные квартиранты бывали злополучными свидетелями совершавшихся бесчинств, а целые улицы, кварталы и даже города, собиравшиеся толпами глазеть на необъяснимое явление.
«Умные» люди из тех, которые были знакомы с медиумическими явлениями, приписывали эти явления действию «шаловливых духов», ярые нигилисты — жуликам, простые люди, простые и сердцем и верою — нечистой силе. Большинство, таким образом, стояло за духов и тем, в моих глазах, оправдало те детские мои верования, которые тем же большинством, когда я высокомерно пренебрегал голосом простолюдина, были разбиты во дни моей юности.
Сразу воскрес в моей памяти забытый мир старых русских детских и няниных рассказов. Но как полнее и круглее было ненаучное миросозерцание моей старушки, озаренное и осмысленное светом веры, сравнительно с тем хаосом, с которым ученые и умные люди производили свои исследования в области спиритических и медиумических явлений! Знала моя няня эти явления, а с нею вместе знал их и весь простой Русский народ еще в то время, когда и речи не было о психофизической «науке», и относили их к действу исконного богоборца и человекоубийцы — диавола. И были им известны и цель и смысл этих явлений: погибель создания Божьего — души человеческой и вечная ее мука в том месте вечных мучений, которое уготовано сатане и всему его сатанинскому воинству.
Теперь это Богооткровенное и некогда опытное знание христианского разума, отнятое сперва у руководителей дехристианизированного человечества, отнимается и у простого народа: отступающая от отступнического міра благодать Божия попустила врагу человеческого рода утаить свое существование от сынов противления века сего, чтобы тем легче их обольстить и опутать своими сетями... Взгляни же, дорогой читатель, во что обошлась человечеству утрата этого знания! Оглянись вокруг себя, и если душа твоя еще не окончательно лишена способности со скорбью об утрате Христовой веры отзываться на деяния твоих современников, то ты поймешь, что вражья хитрость удалась лукавому как нельзя лучше и что он теперь воистину — князь беснующемуся и бесноватому человечеству.
Надолго ли?
Горе живущим на земле и на море, потому что к вам сошел диавол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени! (Апок. 12, 12.)
От одного из Старцев великой Оптиной Пустыни Бог привел мне получить в мое распоряжение рукопись, которая еще во дни блаженной памяти великого старца, отца Амвросия Оптинского, была на его рассмотрении и исправлении. То лицо, от которого мне эта рукопись досталась, утверждало мне, что она предназначена была самим Старцем для печатного назидания современников, но затем почему-то мысль эта была им оставлена. По недоведомым судьбам Божиим только теперь, спустя 15 лет после смерти о. Амвросия, настало ей время увидеть свет. Не прольет ли она некоторого света во тьму совершающихся злодейств и бедствий, от которых застонала Русская земля?!
