Вот она — эта рукопись, уже пожелтевшая от времени. Четким почерком на ней изображено следующее:

«В кругу простого народа нередко приходится слышать такие рассказы, которые могут показаться странными и даже невероятными. Один из таких рассказов, записанный нами со слов очевидца, мы предлагаем читателю. По необыкновенности рассказа, ему трудно поверить, но и отвергать совершенно истинность его тоже, кажется, нельзя, потому что сотни людей были очевидными свидетелями описываемого нами события. Мы с намерением указываем на место, где случилось событие и выставляем имена тех лиц, которые каким бы то ни было образом участвовали в нем, дабы любопытствующие, кто имеет возможность, сами лично расспросили их о случившемся.

Событие, описываемое нами, не единственное. Любопытный часто может слышать в простонародии подобные рассказы; и если он внимательно и без предубеждения слушает их, то много найдет причин и верить им.

Подобный рассказ мы встретили в «Православном Собеседнике» (1868 г. Март. С. 76), издаваемом Казанской Духовной академией. Там, в житии преосвященного Илариона, митрополита Суздальского, бывшего первого строителя Флорищевой пустыни, говорится, что в царствование Царя Алексия Михайловича в Москве, в Патриаршей богадельне на Куличках, по действу некоего чародея, вселился демон и живущим там причинял многие пакости. Тогда, по повелению Цареву, для изгнания демона послан был в оную богадельню преподобный Иларион, находившийся в то время в Москве. По принесении Господу молитв, во время которых диавол бесчинствовал, и по окроплении всей богадельни святой водой, когда диавол все еще не выходил из дома, Преподобный спросил его:

— Како ти есть имя?

Он отвечал:

— Имя ми есть Игнатий, княжескаго роду; обаче плотян есмь: меня послала мамка к демону, и абие взяша мя демони...

То было на Москве, при Царе Алексии Михайловиче, а вот что случилось в Новгородской губернии в наше время.

Новгородской губернии, Череповецкого уезда, Колоденской волости, в деревне Миндюкине, в имении действительного статского советника Секретарева, у крестьянина Трудникова был сын Михаил, мальчик здоровенький и веселенький, да при этом еще и порядочный шалун.

В 1850 году или, может быть, на год раньше, когда Михаилу сравнялось 15 лет, бедные родители вздумали отдать его в пастухи; но мальчик, привыкший к одним шалостям и детским забавам, которому каждая мало-мальски серьезная работа казалась мукою, сильно начал роптать на свою мать, когда она ему объявила о своем намерении сделать его пастухом. Ропот мальчика доходил даже до дерзости, которая в свою очередь возбудила сильное негодование в сердце его матери. В порыве гнева неосторожная крестьянка прокляла сына и оттрепала его, как только было угодно ее раздраженному сердцу... Волей-неволей, а Михаил должен был наконец уступить требованиям матери: в скором времени его отправили к предназначенной для него обязанности за 35 верст от своей деревни в село Лентево Устюженского уезда.

Живет там мальчик день, другой; прожил целую неделю. Время шло обычным порядком без особых приключений, и можно было полагать, что он уже примирился со своей незавидной долей...

Раз как-то Иван (так звали главного пастуха) отлучился куда-то от стада, оставив при нем своего маленького помощника. День склонялся к вечеру. Иван опять скоро возвратился к стаду, но только Михаила уже не нашел... Начал он его кликать что было мочи, но в ответ ему только зловещее эхо повторяло последние звуки его же голоса...

16 С. Нилус, т. 2

Возле самого места, где пасся скот, было озеро. У берега этого озера стояла небольшая лодочка... «Уж не там ли он? — подумал Иван про Михаила, — мальчик — баловень; пожалуй, еще вздумает на лодке кататься — беды бы тут с ним не нажить!...» С такими мыслями Иван подошел к тому месту, где стояла лодка, и неподалеку от берега увидел поверх воды труп несчастного Михаила уже без всяких признаков жизни. В сильном смущении от такой неожиданности, пастух побежал в свое село, находившееся верстах в четырех от пастбища, известить о печальной участи его товарища. Слух об утопленнике скоро разнесся по всему селению и вызвал любопытных — и старых и малых — на место печального события... Труп, уже закоченевший как чурбан, был вынут из воды. Затем это дело было доведено до сведения станового пристава и матери Михаила, которые и не замедлили явиться: первый — для производства дознания о нечаянной смерти мальчика, а вторая, — чтобы удостовериться в истинности события и оплакать несчастную кончину своего сына.

Причина смерти Михаила была у всех на виду, и потому положено было без дальних хлопот предать покойника обычному христианскому погребению.

Так как возле самого озера на довольно большом пространстве было топкое место, то тело мальчика сперва понесли на руках, а потом по твердой земле его положили на подводу и повезли уже до самого Лентева на лошади.

Труп, судя по летам покойника, был небольшой и не представлял собою особенной тяжести, и потому весьма было удивительно для всех присутствовавших, сопровождавших утопленника, что лошадь везла его с большим напряжением, как будто на телеге была навалена огромная тяжесть.

Дивились этому необычайному обстоятельству все и никак не могли доискаться его причины...

Между тем над покойником по уставу Святой Церкви был совершен обряд погребения, и тело его было предано земле.

Поплакала бедная мать над прахом своего Миши, погоревали и все свидетели ее нечаянного горя и разошлись по домам, сохранив грустное воспоминание о печальном событии.

Еще время не успело успокоить взволнованных чувств Трудниковой, как однажды утонувший сын ее дал о себе весть в сонном видении и сообщил нечто страшное и столь невероятное о своей мнимой смерти, что если бы не бывавшие тому на памяти народной примеры, сообщению этому трудно было бы поверить.

Вот как было дело.

Настала ночь. Легла Трудникова спать. И вот, в глубоком сне видит она своего Михаила. Приходит он к ней, как будто живой, и говорит:

— Матушка! ты не думай, что я умер: я жив и теперь нахожусь во власти демонов за то, что ты меня прокляла. Если хочешь, чтобы я воротился к тебе, то кайся в грехе своем, молись обо мне чаще Богу и подавай за меня милостыню.

Этот сон Трудникова видела три ночи сряду...

Сильная скорбь об утрате сына, ужасное во сне извещение о его гибели вследствие материнского проклятия, надежда, хотя и слабая, видеть его опять в живых — все это заставило Трудникову обратиться за советом к одному благоразумному крестьянину, пользовавшемуся доверием среди крестьян всей окрестности.

— Что сын твой жив, — говорит советник, — тому не верь, а молиться Богу за него, подавать по нем милостыню и каяться в грехе своем — это твоя обязанность. Жив ли твой сын, умер ли — во всяком случае твое покаяние, молитвы и милостыня полезны будут и для него и для тебя.

Советник имел основание говорить так; на его памяти был следующий случай: в селе Курилове Череповецкого же уезда жили два брата-купца: один — доброй нравственности, другой — беспорядочной жизни. Такой контраст в характерах родных братьев заставил их разделиться. Добрый брат стал богатеть, а другой вскоре окончательно прокутился... Раз как-то этот последний был у своего брата и застал его с одним крестьянином за дележом довольно большой суммы денег. Подметив это, он подстерег вечерком этого крестьянина в лесу, через который шла глухая тропинка к его дому, ограбил у него деньги, а самого убил и пошел как ни в чем не бывало пьянствовать в кабак. Но мужик не был убит до смерти! Оправившись, он добрел до своего села и объявил, кому следует, о случившемся. Преступление было открыто, и преступника засадили в острог...

У преступника была жена. Когда стряслась эта беда, несчастная женщина и дни и ночи плакала напролет... Но вот, к ее утешению, муж ее начал по ночам ходить к ней. На вопрос изумленной жены — как это может быть, раз он сидит в остроге, муж отвечал:

— Дружба со смотрителем острога дала мне полную свободу. А что я по ночам к тебе хожу, — это для того, чтобы люди не видели: не видят — и не бредят.

Через несколько времени и сама жена вздумала навестить своего мужа. При свидании с ним ока спросила его о ночных посещениях. Муж сразу догадался, что дело неладно, и, не дав никакого ответа на вопрос жены, написал письмо, и велел ей, не теряя времени, отнести его к брату. Возвратившись домой, она отложила исполнить мужнино поручение до следующего дня. На утро крик малютки дочери созвал народ, и бедную женщину нашли уже мертвою. При допросе девочка сказала, что ночью приходил к ним какой-то мужчина и задушил ее мать. Нашли на божнице письмо от мужа, не доставленное брату, и оно подтвердило показание дочери о таинственных ночных посещениях покойной каким-то лицом, принимавшим на себя образ мужа задушенной женщины.

Рассказал этот случай советник Трудниковой и убедил ее не доверяться ночным видениям, но велел молиться и подавать за душу сына милостыню.

Послушалась мать доброго совета и начала за своего сына молиться Господу и раздавать бедным милостыню, сколько позволяло ей ее скудное достояние.

Проходит год и другой. Сны, подобные вышеописанному, по-прежнему ей снятся, хотя уже не так ясно, как прежде. Искренне кается мать в грехе своем, не устает молиться Богу и раздает милостыню.

Целых двенадцать лет прошло со дня постигшего Трудникову горя.

О сыне не было ни слуху ни духу; да и самые сны, подававшие слабую надежду на его возвращение, давно уже прекратились...

В это время верст за семьдесят от деревни Миндюкиной, неподалеку от города Череповца, неизвестно откуда появился очень странный молодой человек из крестьян.

Росту он был среднего, телом сух и, что называется, — кости да кожа.

Одежда его состояла из грубых лохмотьев. Но что в нем особенно удивляло всех — это его необыкновенная дикость: точно он был существо какого-то иного, нездешнего міра.

Всех он боялся, от всех старался укрыться, и только крайняя необходимость, чтобы не умереть с голоду, заставляла его заходить в дома некоторых крестьян. «Придет это он, — рассказывали очевидцы, — станет около двери не говоря ни слова да и стоит так несколько минут. Дадут ему что-нибудь поесть — съест, а не дадут — и так пойдет, опять-таки не сказав никому ни одного слова...»

Путь свой этот таинственный и странный человек направлял к деревне Миндюкиной.

Версты четыре не дойдя до Миндюкиной, он остановился для отдыха в селе Воротишине у крестьянина Василия Яковлевича, где его приняли и успокоили так, как еще недавно простые русские люди умели принимать странников, Божьих людей. Сердце прежнего русского крестьянина, всегда сострадательное к бедствию ближнего, заставило хозяина предложить страннику трапезу и угостить его чем Бог послал. На этот раз у Василия Яковлевича истоплена была и банька. Хозяева предложили своему гостю помыться...

И вот, тут, в бане, хозяин был поражен и даже напуган странностями своего гостя: то он захохочет как-то дико и страшно, то начнет как будто от кого-то прятаться — лезет под полок, за печку... Кое-как вымывшись, он оделся, вышел из бани и побежал куда-то. Во время своего бега он делал такие сильные прыжки, что, казалось, не бежал, а летел по воздуху, при каждом прыжке подымался вверх по крайней мере сажени на три.

Вскоре, однако, это поразительное с ним явление прекратилось, и он отправился в деревню Миндюкину, оставив гостеприимного своего хозяина, надо полагать, в крайнем испуге и недоумении»...

На этом месте прошу моего читателя простить меня, что я прерву последовательное изложение лежащей передо мною рукописи и обращусь к личным воспоминаниям.

Верный списатель доверенного мне документа, я не могу все-таки не чувствовать, что случай, им передаваемый, до того необычен, до того страшен, что в читателе, мало подготовленном к восприятию такого рода рассказов из явлений таинственного потустороннего міра, он может вызвать не только недоумение, но, от чего Боже упаси, и подозрительность: а ну как сказатель этой истории глумится над доверчивостью своего читателя и рассказывает такие вещи, которых не только не было и быть не может, но и сам-то он им не верит. Спешу успокоить тебя, мой читатель, я сам не только верю тому, что передано здесь твоему изумленному вниманию, но попутно вспоминаю, что и в моей памяти сохранился в детстве моем нечаянно подслушанный разговор покойной моей матери со своей тоже уже покойной родной сестрой.

Обе они были воспитанницами передового духа дворянства сороковых годов, были обе образованы по последнему слову образования того времени, вкусили и даже пресытились материализмом годов шестидесятых и, конечно, ни во что сверхъестественное и чудесное не верили. И вот тем не менее из уст их я слышал и запомнил разговор их между собою о каком-то мальчике лет 6 или 7, едва ли не о брате моей матери, а моем дяде, который впадал в какое-то таинственное состояние, во время которого с ним совершались удивительные и неразгаданные явления: он, не умея играть ни на каком инструменте, брал из рук первого скрипача дедушкиного домашнего оркестра скрипку и играл на ней, неожиданно и даже к испугу для всех, удивительные и неслыханные мелодии; говорил на иностранных языках, которых не знал и о которых в то время не имел и понятия; перепрыгивал с одного берега на другой речку шириною в несколько сажен и вообще творил нечто столь необычное не только для его, но и для всякого возраста, что ставил в тупик всех к нему близких. Простые люди из прислуги с ужасом видели в этом проявление силы нечистой и твердо этому верили в простоте своей сердечной, ну а образованные и умные думали, конечно, иначе, но, как думали, о том мало говорили, а если и говорили, то так, что и сами смысла в своих речах видели немного. Потом уже, когда стали увлекаться спиритизмом, умные люди додумались до «четвертого измерения», но и на нем, кажется, ногу сломали.

Вот это я слышал в своем детстве.

А что теперь творится в области спиритических явлений там, где спиритизму, не зная, с кем имеют дело, предаются «умные» люди, то, пожалуй, могло бы показаться еще невероятнее моей трудниковской истории. Но тому верят, то исследуют, о том пишут, о том говорят, тому предаются «умные» люди, и даже профессора, всем сердцем, все душой, всей верой своей.

Дивное дело! не верят там, где бесы действуют как бесы, прямо, открыто, под явным своим бесовским обличьем, а всю свою веру отдают им же, когда они действуют в облике ангела света «наук» психофизических — в спиритизме, медиумизме, моитивизме или социальных — «свободы, равенства и братства».

Не оттого ли и беснуется современный мір, заливая братской кровью поле смерти всякой свободы, всякого равенства, всякого братства!...

Прости же, читатель, это невольное отступление; далее уже пойдет опять моя рукопись.

«Был воскресный заговейный день перед Петровским постом 1863 года. Перед избою миндюкинского крестьянина Федота Иванова Гришина резвились его маленькие дети со своими сверстниками. Тут же был и сам Федот кой с кем из стариков соседей. К ним-то и подошел таинственный и молчаливый странник.

— Откуда ты? — спросил его Федот.

— Я — здешний, — отвечал он, — я тебя, дядюшка, знаю.

— Кто ж ты такой? — продолжал спрашивать его Федот.

— А знавал ты Трудникова Мишку? — сказал странник.

— Как не знать — знавал!

— Ну так вот этот-то Мишка — я самый и есть.

— Как так? Мишка утоп, и тело его похоронено.

— Нет, я вовсе не утоп, — с уверенностью ответил странник...

Стали тут всматриваться в лицо незнакомца и, действительно, нашли в нем сходство с лицом давнишнего утопленника. Разница была только в том, что из мальчика, каким он был прежде, теперь он стал большим парнем и имел на переносице знак, как будто от ушиба...

Быстро разнеслась весть по всей деревне о таком неслыханном событии, и вокруг Михаила уже стояла большая толпа народу. Не веря своим глазам изумленные крестьяне, и особенно шаловливые ребятишки, наперерыв лезли к нему каждый со своим испытующим вопросом.

— А меня как звать?.. А меня? а меня?.. — только и слышалось в толпе. Михаил точно отвечал на все вопросы... Изумление толпы достигло крайнего напряжения.

Тут вмешалась одна гришкинская крестьянка:

— А меня знаешь ли?

— Как не знать, — отвечал Михаил, — еще в вашей семье есть слепая старуха, которая только и знает, что на всех ропщет, а потому «мы» постоянно бывали у вас и делали разные проказы.

— А что это у тебя на носу-то за метка? — спросили его.

— Эта метка оттого, — ответил он, — что, когда мы с «дедкой» лесом шли в одно место, я вдруг вспомнил о Боге; вот, мне за это в наказание «дедка» схватил меня за ноги и так сильно ударил о сосну, что и теперь, как видите, знак остался.

— Да как же с тобой все это случилось? Расскажи нам, расскажи!

— А вот, послушайте! — так начал свой рассказ Михаил, — после того как мать меня прокляла, что и было главной причиной моего несчастья, я отправлен был в Лентево пасти скот. Как вам и самим известно, только одну недельку потерпел грехам моим Господь. Прошла неделя. Вдруг подходит ко мне какой-то старик с длинной седой бородой и говорит мне: «Твоя родная мать прокляла тебя, и это материнское проклятие дало мне полную власть над тобой!...» Тотчас начал он скидать с меня все мое платье и наконец раздел меня донага. Оставался на мне один только крест, к которому старик не смел прикоснуться и велел самому его снять с себя. Я волей-неволей должен был ему повиноваться... Затем он взял валявшийся поблизости около нас отрубок осинового дерева и надел на него все мое платье; а на том месте, где должно было быть моему лицу, он в одно мгновение начертил чем-то лицо, как две капли воды похожее на меня, и бросил этот отрубок в озеро. И я видел, как сбегался народ смотреть на утопленника, как приезжал становой и приходила моя мать. Видел я, как все дивились, почему лошадь через великую силу тащила мертвое тело... А отчего это было, знаете?

Отчего?

— Оттого, — продолжал Михаил, — что таких, как я, на телеге сидело человек двадцать, да вдобавок с нами был и «дедка» наш.

— С той самой поры, — продолжает Михаил, — как старик обнажил меня, я стал подобен бесплотному. До самого погребения мнимого моего тела я находился при нем неотлучно. Видел я всех людей там бывших, слышал все их разговоры; но меня никто не видал... С тех пор я уже не чувствовал более ни голоду ни холоду и хотя иногда ел и пил помногу, но это делалось лишь по одной старой привычке. Ел же я и пил, как и подобные мне, там, где люди пили и ели без молитвы и крестного знамения. Это нам давало возможность после осквернять и самую посуду, в которой была пища; люди удивлялись, отчего это пища и питье не вкусны, а удивляться-то и нечему было, коль бы знали, что посуда осквернена нами.

Я мог во мгновение перелетать большие пространства; ничто не могло служить мне преградой на моем пути: дремучие леса и неприступные горы я перелетал, как птица; ходил по воде, как по твердой земле. И скажу вам — подобных мне людей не мало: помню, что в ином месте собиралось нас человек до тысячи. Самым же любимым местом наших сборищ были различного рода увеселительные гулянья и нескромные зрелища, а также и там, где бывали ссоры и брань, — словом там, где люди много грешили без всякого страха... Во время таких сборищ наших, о которых я говорил, мне не раз приходилось встречаться с одной слепой девкой из деревни Липенки Устюженского уезда, которая также участвовала во всех наших проказах. В деяниях наших и злобных походах на людей соблюдался своего рода порядок: во время сборищ наших «дедка» разделял нас на отряды и каждому отряду давал особое поручение, клонившееся ко вреду людей. Мы всегда являлись ревностными исполнителями страстей и похотей человеческих и скорыми помощниками в злодеяниях и бедствиях людей: задумает, например, кто-нибудь утопиться или удавиться — мы всеми доступными для нас средствами помогаем ему в этом. Вон — кузнец Иван Рябинка (в 7 верстах от Миндюкина в деревне Давидове) удавился у себя в овине из-за того только, что управляющий Петр Андреевич Бехтер хотел было слегка его наказать за небольшой обман. Мы ему помогли привести свое намерение в исполнение. Вон — Акулина Потапова (в 6 верстах от Миндюкина в деревне Супранове) из пустяков начала тосковать и от тоски удавилась в своей новой избе, а дети ее, чтобы избежать подозрения и судебной волокиты, тайком вынули ее мертвой из петли, отвезли в лес и там труп повесили на березе. И в этом деле мы тоже были участниками... На пожарах мы тоже присутствовали, стараясь усилить бедствие. Впрочем, если горели дома людей благочестивых и пожар происходил не от наказания Божия, попущенного за грех, то тут уже мы никоим образом не могли участвовать. В противном же случае мы в этом деле принимали самое живое и деятельное участие. Вот, например, в деревне Зимнине (Устюженского уезда) одна крестьянка ходила ночью с огнем давать корм овцам и заронила маленькую искорку. Так как она была в ссоре со свекром, то это нам дало власть раздуть эту искру в большой пожар, от которого сгорело все их имущество. Так-то вот и Воротишино горело: помнится, дело это было утром; погода была хорошая, тихая, а во время пожара поднялся такой сильный вихрь, что бревна раскидывал в разные стороны. Все это мы постарались сделать. Вообще же, мы имели доступ всюду, где только пренебрегали призыванием Имени Божия и знамением креста. Особенно хула и явное презрение к святому давали нам власть входить в общение с людьми, это творящими, и издеваться над ними, как только нам хотелось и позволяло состояние наше. Впрочем, и самая молитва, и крестное знамение получали свою силу только у людей с доброю христианскою нравственностью, а грешник, не желающий оставить своего греха, не избавлялся от нас ни молитвою, ни крестом. Иногда случается, что и добрый христианин забывает про молитву и крестное знамение, однако мы к такому человеку никак не смели подойти, и нам не было даже дано знать и домов таких людей.

Вот, например, в деревню Ванское (в 14 верстах от Миндюкина) мы не смели входить, а — почему? Потому что там одна набожная старуха имела обыкновение ежедневно вечером обходить свою деревню с молитвой...

— Ну а молиться Богу, стало быть, вы уже вовсе не молились? — спросил кто-то Михаила.

— Нет, молились, — отвечал Михаил, — у нас ежедневно было утреннее и вечернее правило. Только молитвы, которые мы читали, были кощунственным извращением ваших молитв. Молитву Господню, например, мы читали так: «Отче не наш! да не святится Имя Твое...» и прочие молитвы — всё в таком же роде...

Так-то вот за мою дерзость и неповиновение воле родительской наказал меня Господь. Целых 12 лет вел я такую скорбную жизнь, и никогда бы мне уже не видать света Божьего как христианину, если бы не помогли мне избавиться от гибели молитвы и милостыня моей матери.

Когда совсем уже приближалось время моего освобождения из-под власти диавола, наш «дедка», не желая в моем лице упустить из рук своих добычу, вознамерился было совсем погубить меня: приготовил мне петлю и велел мне самому лезть в нее. Но как ни было мне плохо жить, а умирать все-таки не хотелось. «Ну, — думал я, — как уже впихнут меня в оселок поневоле — куда уж ни шло, а сам ни за что не полезу...» Не знаю, чем бы все это дело кончилось, если бы перед самым концом не появился защитить меня от «дедки» какой-то благообразный старичок, помнится, еще с крестиком на остроконечной шапочке. «Материнские ниточки вытащили его из твоей власти», — сказал старичок «дедке» и оттолкнул его от меня. «Дедка» исчез.

Затем мой благодетель обратился ко мне и сказал: «Мать тебя прокляла, мать и вымолила!» — и с этими словами надел на меня крестик... После этого я уже не видел более старика и очутился в поле... На мне не было никакой одежды, и я уже начал ощущать холод, чего со мною за все двенадцать лет ни разу не бывало. В это время, на мое счастье, проходили мимо меня какие-то женщины.

Приняли они меня за сумасшедшего и, сжалившись надо мною, отвели меня в свою деревню и дали кое-какую одежонку... Вот, теперь Господь помог добраться и до вас.

— Что ж ты домой нейдешь? — спросили Михаила пораженные его рассказом слушатели.

— Боюсь! — отвечал бедняк.

Между тем слух о чудесном возвращении Михаила дошел до его матери, и она прибежала немедленно, как только о том узнала, к сыну.

При виде матери Михаил был объят каким-то страхом, и точно невидимая сила сотрясла его, как это бывает, кто видел, с бесноватыми.

Опомнившись от страха, Михаил просил находившихся при нем немедленно послать за приходским священником, о. Алексием, в село Гришкино. Желание Михаила было исполнено.

Узнав от посланных о всем случившемся с Михаилом, священник был поставлен в недоумение от такого необыкновенного случая. «Уж не бес ли, явившись в образе человеческом, морочит людей?» — подумал священник и поспешил отправиться к Трудниковой. Тут священник читал над Михаилом заклинательные молитвы из требника Петра Могилы, но не мог обнаружить в нем присутствия злого духа. Странным казалось только, что с того времени, как Михаил увидел свою мать, его не оставляла какая-то робость... Чтобы еще лучше убедиться, что ни в Михаиле нет беса, ни сам он — не злой дух, принявший только образ человека, священник взял его с собой в церковь, отслужил там молебен Спасителю, Божией Матери и Святителю Николаю Чудотворцу и заставил его в алтаре принести перед Господом чистосердечное покаяние во всех грехах своих по чину Православной Церкви. Михаил от искреннего сердца исповедал отцу своему духовному все, что только мог припомнить из своей прежней жизни, когда над ним тяготело материнское проклятие. Прочтена была и молитва, разрешающая его ото всех грехов. Священник все время ожидал, что вот-вот исчезнет привидение, но Михаил оставался по-прежнему Михаилом. Тем не менее и после этого сомнение не оставило священника, и он побоялся допустить Михаила к Причащению Святых Таин.

Вскоре после того Михаил был взят в близлежащий Моденский Николаевский монастырь и там, еще дважды исповедавши грехи свои сперва перед настоятелем, а потом перед монастырским духовником, сподобился наконец приступить и к Страшным Христовым Таинам.

Любопытство матери Михайловой, а еще более желание убедиться в истинности явления своего сына, так как она и глазам-то своим не слишком доверяла, заставили ее отправиться в Лентево на могилу того, кого она хоронила как своего сына. Ей хотелось было просить отрыть могилу и посмотреть, что там находится, но время сделало свое: на месте, где было погребено тело или то, что считали телом Михаила, были возведены постройки, и могила не могла быть найдена.

Недели три после своего появления жил Михаил дома. После того его потребовали к становому в волостное правление для допроса, точно ли он то самое лицо, за которое он себя выдавал. Михаил и перед становым стоял на своем, а, чтобы сильнее его убедить в истинности своего показания, он перед всеми здесь бывшими начал перечислять становому его сокровенные грешки.

Крестьяне, перед которыми Михаил открывал темненькие тайны станового, подтверждали, что он говорит правду, и только изумлялись, как это могло быть ему известным, но правда эта настолько не понравилась становому, что он приказал обличителя своего высечь розгами, а затем, как преступника, заковал его в кандалы.

Произведя суд и расправу, становой отправился проверять показание Михаила в Миндюкино.

— Твой это сын? — предложил он вопрос матери Михаила.

— Мой! — отвечала она утвердительно.

— Ваш ли это селянин? — обратился он к прочим миндюкинским крестьянам.

— Наш! — ответила толпа в один голос.

— Эх вы дураки, дураки! — стал их увещевать становой, — вот теперь стоит рабочая пора: уедете вы все в поле — а как спалит он вам всю вашу деревню, вот и будет он вам тогда ваш. Раскаиваться будете, да поздно будет.

Повесили свои носы мужики, почесали затылки, и никто — ни слова.

Алексей Купцов, самый богатый крестьянин из всего Миндюкина, первый отказался от Михаила, за ним — другие, и один по одному все присоединились к Купцову, и Михаила в скором времени, подержавши в холодной, упрятали в дом умалишенных.

На другой день после своего отказа от Михаила Алексей Купцов, первый от него отказавшийся, заболел и вскоре умер от водянки.

Миндюкинцы тут же усмотрели в этом кару Божию за Михаила, но, конечно, пальцем не шевельнули, чтобы выручить бедняка из сумасшедшего дома. Тем не менее «глас народа — глас Божий» — говорит пословица. Да и самая пословица, говорится тоже, во век не сломится, а ломаются и сокрушаются, как утлые ладьи, как гнилые деревья, лишь те, кто попирает правду Божию и правосудие»...

Здесь конец рукописи.

В тех же шестидесятых годах, если не изменяет мне память, в журнале «Странник» было напечатано сообщение о случае с одним ямщиком села Костина Петербургской губернии. Этот ямщик водил своих лошадей на водопой на речку и вдруг к неописуемому своему ужасу увидал, что ветви прибрежных ракит, как бесчисленной стаей ворон, усеяны бесами. От тяжести их гнулись ракитовые ветви до самой воды.

Вне себя от страха, ямщик бросил своих лошадей и что было мочи побежал на село, а бесы кричали ему вдогонку:

— Наше время — наша воля! Наше время — наша воля!...

Рассказал ли он об этом своему духовному отцу или другому кому поведал, только рассказ этот увидел в свое время свет в духовной печати и, конечно, вскоре был и позабыт невнимательной памятью современников, а с ними и нами.

В Бозе почивший один из современных нам праведников, отец Амвросий Оптинский, восстановил его в памяти тех немногих внимательных, которые скорбными очами смотрели на события, совершающиеся в міре и зарождающиеся в Православной России. Тогда еще, с лукавых дней шестидесятых годов, зарождались только они, эти события, но верующий дух проникал в тайну их беззакония и трепетал перед ее угрозой. И отец Амвросий не утешал своей всероссийской паствы, своих детей по духу надеждами на просветление горизонта России, уже и в то время смущаемой тлетворным дыханием ветра с Запада и, вспоминая колпинского ямщика, скорбно повторял зловещую бесовскую угрозу торжества бесовской воли, бесовского времени.

И когда теперь восклонишь от земли свой взгляд, потупленный и скорбный, когда оглядишь исполненным тягчайшего ужаса взором то беснование, которому предается молодая сила той страны, которая еще так сравнительно недавно была святою Православною Русью, только историей Михаила Трудникова, здесь рассказанной, и можешь себе объяснить причину осатанения нашей несчастной, гибнущей и все вокруг себя губящей молодежи.

Не над всею ли ею и не над нами ли, ее отцами и матерями, тяготеет почти поголовное проклятие наших отцов и матерей, из воли и повиновения которых мы с такой жестокой ненавистью вышли, презрев и растоптав все то святое, чем были живы они, чему они веровали и молились и чем строили они в былые времена то, что мы с таким остервенелым озлоблением разрушали, а теперь доканчиваем? Но в Михаиле Трудникове сила сатанинская, овладев им через материнское проклятие, действовала потаенно, скрывая целых двенадцать лет и себя, и свое орудие; теперь же она работает явно; тогда в невежестве темного простолюдина, но с боязнью перед светом его веры, теперь — в «образованности» толпы и ее руководителей, открыто и дерзко — во тьме их отступничества и безверия. Но сатана и его темные силы все те же, что и семь с половиною тысяч лет назад. Увы! и соблазняемые им люди, отступившие от Христа, все те же и как некогда в раю до своего изгнания, так и теперь продают блаженство вечности за плод познания... одного зла.

Несчастные, жалкие, ослепленные, безумные Мишки Трудниковы!

Кому только за вас молиться? Чьи «ниточки», Христа ради за вас поданные, вас могут вырвать из когтей диавольских? Ведь большинство уже ваших отцов и матерей разучилось и молиться и веровать!...

Помилуй нас, Господи! Господи, помилуй!

13 июля 1906г.

Николо-Бабаевский монастырь

Не успел я приготовить к печатанию моей рукописи, как над злополучной Сызранью разразилось страшное несчастье: объятый пламенем большой, цветущий город с пятидесятитысячным населением сгорел в течение одного дня дотла, унеся в своем разрушении множество человеческих жертв. Берем из официального сообщения г. Алексея Толстого следующую выдержку: «...сгорела часть города, но все же это, хотя и было большим бедствием, не представлялось еще катастрофой. Вдруг около 5 часов пополудни на город обрушился по направлению с севера на юг смерч, циклон или ураган — одним словом, нечто невообразимое, что разметывало стоги на лугах и железные листы с городских крыш относило на расстояние до 15 верст от города. К какому роду метеорологических явлений должна быть отнесена эта буря, сказать трудно, но показания обезумевших от ужаса жителей в этом случае не расходятся — это было нечто невообразимое. Подняв весь пыл и жар с горевшей части города, ураган в какие-нибудь 30 минут зажег ими всю центральную часть города одновременно, так что через час весь город был объят пламенем... Мне кажется, — пишет составитель этого сообщения, — что этого краткого описания достаточно убедить читающую публику, что катастрофа должна быть отнесена к разряду стихийных бедствий...»

К какому разряду бедствий или метеорологических явлений отнесешь ты кару Сызрани, боголюбивый мой читатель, после прочтения моей рукописи?.. Не слышишь ли ты в набатном гуле колоколов, несущемся над ее пожарищем, злорадного сатанинского хохота:

— Наше время, наша воля! Наше время, наша воля!...

Помилуй, Господи!... Господи, помилуй!...

«Покайтеся, люди, а то все такожде погибнете!»

Исполняется вторая тысяча лет с той великой и таинственной ночи, когда разверзшееся небо открыло пастухам Вифлеемским сонмы сил ангельских и наполнилось дивным славословием: «Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение!...» Тысяча девятьсот восемь лет, как день один, кануло в вечность с той великой и препрославленной ночи, когда Сын Божий, Предвечный Младенец, вся исполняяй Неописанный, вселившись в утробу Девичью, явил спасение міру Своим воплощением, готовясь волею Своею исполнить волю Отца Своего Небесного и совершить воедино с Собою и со Отцем и Духом Святым все верующее в Него человечество, искупив его крестной Своей смертию и Воскресением от рабства диаволу, греху и смерти.

Побелели нивы, близится жатва... и жатвы так много, что перед страдой предстоящей, непосильной слабым человеческим силам, трепетное сердце человеческое взывает к Господину жатвы — да вышлет Он делателей Своих на ниву Свою.

«Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: перейди отсюда туда, и она перейдет, и ничего не будет невозможного для вас...» Сказавший то Сам Христос Господь, днесь и во веки Той же, Он — Господин жатвы, от Него и делатели: помолимся Ему, и изведет Он их на жатву Свою, на мір Свой, на мир души моей, на мир всех, любящих Его и чающих второго и славного Его пришествия на землю для Страшного и нелицеприятного Суда над искупленным Его страданиями человечеством.

Христос днесь Той же и во веки! Сила Его та же теперь, что была от создания и прежде создания міра в премирной вечности, и силы Его, совершающейся в Церкви, и врата адовы не одолеют. Что же это за сила такая, в чем ее проявление? Мы, именующие себя христианами, так далеко ушли теперь от полноты и простоты первоначального христианского ведения, что нам непонятна и чужда стала сила эта, заключенная вся в явлениях силы и духа, а не в словах премудрости человеческой. А между тем она была и, стало быть, она жива и до сего времени, стало быть, есть она и теперь, только мы-то, насильно отторгающие себя от Первоисточника силы, ею уже владеть не в состоянии: мы — машина, в которой все части исправны, в котле налита вода, наложены дрова в топку — готовая к действию, готовы к великой и плодотворной работе, но нет огня и некому зажечь его, потому что не зовем Того, Кто один этот огонь возжечь может. А если и зовем, то «от скверны плоти и духа», забыв, что Бог наш есть Огнь, поядаяй все нечистое.

И стоит наша машина без действия: дрова гниют в топке, вода в котле тухнет, железо окисляется, покрывается ржавчиной, заклепки, проеденные ржавчиной, вываливаются, протухшая вода просасывается во все швы и... наконец рвет и самую машину. Наложена печать разрушения и мерзости запустения...

Кто виноват?

А между тем эта машина призвана работать, и работала, и творила дела, как и те, и даже больше тех, которые творил Тот, Который все Тот же, как был вчера, каким будет во все времена, каким останется и в то время, когда уже не будет времени, когда все пройдет и сотворено будет все новое — и новое небо, и новая земля, то небо и та земля, где правда обитает, и где будет Бог обитать с человеками, и где Он отрет всякую слезу с очей их, и где уже не будет ни смерти, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.

В наше лютое и страшное время, когда безумцы, именующие себя христианами, возвышают свой голос, объявляя христианство дискредитированным и отжившим свой век, полезно и благовременно напоминать тем, чье сердце, призванное питаться и жить высоким, не может в тайниках своих сокровенных примириться с тем, что внушают им хулители Духа, полезно и важно восстановить в памяти те Божественные проявления силы христианской и духа, которыми так велика была у Бога подвижническая вера угодников Божиих... Не новое и не свое предлагаю я вниманию тех, которые удостоят меня своим вниманием, а старое и христианское, настолько основательно забытое, что оно может показаться не только новым, но для некоторых и... неудобь вместимым... Но дело мое — сеять, а прозябнет ли и даст свой плод посеянное семя — это в руках Бога. Итак, с Божьей помощью — в путь!... в Египетскую пустыню, в Ефиопию, за много веков назад к Тому Христу, Который и теперь Тот же.

«Поведал авва Серапион: живя во внутренней Египетской пустыни, пошел я К великому отцу Иоанну на благословение и, приняв от него благословение, присел отдохнуть от трудов путешествия и задремал. И увидел я во сне двух отшельников, которые так же, как и я, пришли к старцу за благословением. Заметив меня, один сказал другому:

— А, это авва Серапион — примем от него благословение.

Тогда мой старец Иоанн, услыхав, что они между собою говорили, сказал им:

— Дайте ему немного отдохнуть: он только нынче пришел из пустыни и очень устал.

Они же на это сказали старцу:

— Ведь вот сколько времени он трудится в пустыни, а все не идет к Марку, который живет на горе Фраческой в Ефиопии. А ведь между всеми подвижниками пустынными нет равного тому Марку: ему уже сто тридцать лет от рождения и девяносто пять лет протекло, как он подвизается в пустыне, не видя лица кого-либо из живущих на земле. И вот, незадолго до нашего к тебе прихода, были у него из света уже вечной жизни некоторые святые и обещали ему взять его к себе...

Как только сказали они это отцу Иоанну, я воспрянул от дремоты и, не видя никого у старца, рассказал ему виденное. На это Старец сказал мне:

— От Бога тебе это видение... Только где эта гора Фраческая?..

И сказал я ему на это:

— Молись за меня, отец! — и, сотворив молитву, поцеловал старца и пошел в Александрию. До Александрии же пути было около двенадцати дней, а я его прошел в пять, день и ночь трудясь в пути по жестокой той пустыни, пожигаемый днем таким солнечным зноем, что попалялась и самая земля.

Войдя в Александрию, спросил я о пути к горе Фраческой одного купца, — как далеко она в Ефиопии? И отвечал мне купец:

— Воистину, отец, велика длина того пути: только до пределов Ефиопии, до племени Хетфеев, двадцать дней пути, а та гора, о которой ты спрашиваешь, еще дальше.

И опять я спросил его:

— А сколько нужно будет на потребу телесную взять с собой пищи и пития? — хочу я идти туда.

Отвечал мне:

— Если бы тебе туда отправиться морем, путь твой тогда не будет продолжителен, потому что морским путем недалеко отстоит та страна. Ну, а пойдешь по сухому пути, то пройдешь все тридцать дней.

Услыхав от него все это, взял я воды в плоскую тыкву, немного фиников, и, возложив упование на Бога, взялся за труд путешествия, и шел по той пустыне двадцать дней. И в пути этом не видел ничего — ни зверя, ни птицы: нет в той пустыне ни покоя, ни корма, не сходят там на землю ни дождь, ни роса, и нет в той пустыне ничего, что могло бы идти в пищу.

Прошло двадцать дней, и вышла вся вода, что была у меня в тыкве, и вышли все финики, и я сильно изнемог: ни дальше мне идти было можно, ни назад возвращаться. И был я как мертвый. И вот явились мне те два отшельника, которых я раньше видел в видении у Иоанна, великого старца, и они, ставши передо мною, сказали мне:

— Встань и иди с нами!

И когда я встал, то увидел, как один из них приник к земле и, обратившись ко мне, спросил:

— Хочешь ли ты освежиться?

И отвечал я ему:

— Твоя на то воля, отче!

И показал он мне корень от семян пустынных и сказал мне:

— Бери и съешь от этого корня, а затем продолжай свой путь с силой Господней.

Я съел немного и тотчас освежился, и была беспечальна душа моя: как будто и не было вовсе изнеможения моего. И, показав след, по которому надлежало мне идти к святому Марку, они отошли от меня. Я же, продолжая свой путь, подошел к горе настолько высокой, что она, казалось мне, досягала высоты небесной; и не было на ней ничего, кроме земли и камней. И когда подошел я к горе, то увидел с боку ее море. И восходил я на гору ту семь дней.

Когда же настала седьмая ночь, увидел я Ангела Божия, сходившего с неба к святому Марку со словами:

— Блажен ты, авва Марк, и благо тебе будет. Вот мы привели к тебе отца Серапиона, которого возжелала душа твоя видеть, так как иного рода человеческого ты не пожелал видеть.

Я же, слышав это, шел, по видении том, без боязни до тех пор, пока не достиг пещеры, в которой жил святой Марко. Когда же я приблизился к дверям пещеры, то услыхал, что святой стихословит псалом Давидов: «Перед очами Твоими, Господи, тысяча лет, как день вчерашний...»

И прочие стихи из того же псалма... Затем, от великого избытка в нем духовной радости, начал говорить себе:

— Блаженна душа твоя, Марко, тем, что не осквернилась нечистотами міра сего, не пленился ум твой помыслами скверными. Блаженно тело твое, что не увязло в похотях и страстях греховных. Блаженны очи твои, что не мог их пресытить диавол зрением красоты чуждой. Блаженны уши твои, что не услышали они ни голоса, ни призыва женского в суетном міре. Блаженны ноздри твои, что не обоняли они неприязненного смрада греховного. Блаженны твои руки, что не удержали в себе и не прикоснулись к чему-либо от вещей человеческих. Блаженны твои ноги, не вступившие на пути, в смерть ведущие, и стопы твои, на грех не подвизавшиеся. Душа твоя и плоть твоя исполнились духовной жизни и освятились сладостью святых Ангелов...

И опять продолжал святой говорить к душе своей:

— Благослови, душа моя, Господа и все внутреннее мое Имя Святое Его! Благослови, душа моя, Господа, и не забывай всех воздаяний Его!... Чего скорбишь, душа моя, не бойся, — не будешь ты удержана в темницах адовых и не возмогут беси оклеветать тебя: нет в тебе благостию Божиею порока греховного. Ополчится за боящихся Господа Ангел Господень, и избавит их Господь. Блажен раб, сотворивший волю Господа своего...

И это, и многое другое, в утешение своей души и в утверждение несомненной надежды на Бога, изрек Марк Преподобный... Затем подошел он к дверям пещеры и с плачем радости воззвал ко мне, с умилением говоря:

— Как же велик труд сына моего духовного, Серапиона, потрудившегося увидеть пребывание мое!

И благословил меня обеими своими руками и, поцеловав, сказал:

— Девяносто пять лет я пробыл в пустыни сей и не видел человека. Ныне же вижу лицо твое, видеть которое желал я уже много лет, и ты не поленился поднять на себя труд такой, чтобы прийти ко мне; Господь мой Иисус Христос воздаст тебе воздаяние в тот день, в который будет судить тайное человеческое!

И сказав мне это, Преподобный Марко велел мне сесть.

И начал я, говорит Серапион, спрашивать его о всякой хвалы достойном житии его, и он поведал мне:

— Девяносто пять лет, как я уже говорил тебе, пребываю я в этом вертепе, и не видел не только человека, но ни зверя, ни птицы, ни хлеба человеческого не ел, ни в одежды не одевался. Тридцать лет я страдал от великой нужды и терпел скорбь от голода и жажды и наготы, а больше всего от диавольских нападений. В те годы, вынужденный голодом, я ел простую землю, изморенный жаждой, пил воду морскую. До тысячи раз клялись друг другу бесы потопить меня в море и, схвативши меня и нанося мне побои, стаскивали меня в низ горы сей, но я вставал вновь и опять всходил на верх горы. И опять они влачили меня до тех пор, пока осталась на мне кожа да кости. И когда они, влача меня, били, то вопили мне: «Уйди из земли нашей: от начала не было здесь ни одного человека — как же ты дерзнул прийти сюда?»

После же такого тридцатилетнего страдания, после таких страданий от голода, жажды, наготы и бесовской брани, излилась на меня благодать и милосердие Божие, и Его смотрением изменилась плоть моя естественная, и выросли волосы на теле моем, и приносится мне пища неоскудевающая, и приходят ко мне Ангелы Господни. И было дано мне видеть место Царства Небесного и обителей душ святых, блаженства, обещанного и уготованного творящим добро. Видел я явление рая Божьего и древо разумения, от которого вкусили наши праотцы; видел и Еноха в раю, и Илию... и все, чего только я ни просил, все показал мне Господь...

И спросил я блаженного Марка, говорит Серапион:

— Скажи мне, отец, как совершился приход твой сюда?

Святой, в ответ мне на это, начал повествовать так:

— Родился я в Афинах и проходил там учение философское. Когда же умерли мои родители, то я сказал себе: и я так же умру, как и мои родители умерли — восстану-ка я да добровольно отлучу себя от міра, прежде чем мне неволей быть из него восхищену. И в тот же час совлек я с себя одежды и поверг себя на доске в море, и, носимый волнами, по Божьему смотрению пристал к горе сей...

В такой-то беседе, говорит Серапион, застал нас наступивший день, и я увидел тело его, как зверя, все обросшее волосами, и ужаснулся, и затрепетал от страха: до того не оставалось в нем благолепия вида человеческого, и ни по чем нельзя было бы узнать в нем человека, если бы не голос и не слова, из уст его исходящие.

Увидев боязнь мою, сказал он мне:

— Не ужасайся виду моего тела: плоть тленна — взята от тленной земли...

И спросил меня святой:

— Стоит ли мір в законе Христовом по прежнему обычаю?

И я ему ответил:

— Стоит благодатию Христовой теперь тверже, чем во времена прежние.

Опять спросил он меня:

— Продолжается ли идольское служение и гонение на христиан доныне?

— Престало гонение, — отвечал я, — с помощью святых ваших молитв, и нет идолослужения.

И, слышавши это, возрадовался старец радостью великой. Опять спросил он меня:

— Есть ли ныне в міре такие святые, которые творили бы силою чудеса, о которых Господь в Евангелии сказал: «Если будете иметь веру с зерно горчичное и скажете горе сей: сойди отсюда и ввергнись в море, и будет по-вашему»?

И при этих словах святого, говорит Серапион, внезапно сдвинулась гора с места своего тысяч на пять локтей и села в море. Подняв голову, увидел Марко, что пошла гора, погрозил ей рукою и сказал ей:

— Что с тобою, гора? Не тебе я говорил сдвинуться, а в беседе с братом; стань опять на месте своем.

И когда он сказал это, стала гора на месте своем. Видев же это, я пал ниц от страха, а он, взявши меня за руку, подняв, сказал:

— Разве ты не видел таких чудес во дни твои?

Я же ответил ему:

— Нет, отче!

Вздохнув, заплакал он горько и сказал:

— Горе земле, на которой христиане только именем этим называются, а не таковые по делам своим... — и опять сказал:

— Благословен Бог, что привел меня на место сие святое и не дал мне умереть в отечестве моем, чтобы быть погребенным в земле, оскверненной многими грехами!...

И когда прошел день тот, проведенный нами в псалмопении и духовной беседе, и настал уже вечер, сказал мне Преподобный:

— Брат Серапион, не время ли нам, помолясь, сотворить любовь и вкусить от трапезы?

Я же ничего ему на это не ответил... И тотчас, воздев руки к небу, начал Преподобный говорить псалом: «Господь пасет меня и ничего меня не лишит...» и по окончании псалма обратился он к пещере со словами:

— Предложи, брат, трапезу, а затем, обращаясь ко мне, сказал:

— Войдем и приступим к трапезе, которую послал нам Бог.

Я же подивился в себе и был в ужасе, так как никого за весь день в пещере не видел, кроме одного Марка святого, а он обращает свое вещее слово кому-то невидимому и повелевает предложить трапезу.

Когда мы вошли в пещеру, то я увидел трапезу и два стола стоящих, и на них положены были два мягких и светлых хлеба, сияющих, как снег, и благолепные видом своим овощи, и две рыбы печеные, и чистые травы, и маслины, и финики, и соль, и корчага, полная воды, слаще меда. Когда же мы сели, сказал святой Марко:

— Благослови, сын мой, Серапион!

Я же сказал:

— Прости меня, отец!

И сказал святой:

— Господи, благослови!

И увидел я с неба простертую близ трапезы руку, крестом знаменующую предложенные яства. Когда же мы поели, сказал он:

— Возьми, брат, это отсюда!

И трапеза была принята невидимой рукой.

И дивился я и тому и другому: и тому, невидимому слуге (то Ангел Господень бесплотный повелением Божиим служил ангелу во плоти, Марку Преподобному), и тому, что я во все дни жизни моей не вкушал такого сладкого хлеба и прочей пищи и не пил такой сладкой воды, как за той трапезой. Тогда сказал мне святой:

— Видел ты теперь, брат Серапион, сколько благ Бог посылает рабам Своим? На всякий день посылалось мне от Бога по одному хлебу и по одной рыбе, ныне же ради тебя удвоил наш Господь трапезу и послал нам два хлеба и две рыбы. И такой трапезой питает меня Господь все время за первое мое злострадание: за тридцать лет — говорил уж я тебе — моего пребывания на этом месте, не нашел я ни одного корня растительного, которым мог бы питаться; претерпевая и голод и жажду, от великой нужды ел я землю и пил горькую морскую воду, и ходил я и наг и бос; и отпали от ног моих пальцы от мороза и сильного зноя; и солнце пожгло плоть мою; и лежал я на земле ниц, как мертвый; и бесы бороли меня, как Богом оставленного. Но я с помощью Божией все терпел это ради любви Его Божественной. Когда же исполнилось тридцать лет страдания моего, повелением Божиим выросли на мне волосы, пока не покрыли, как одеждой, все мои суставы. И с тех пор и доныне не возмогли бесы приблизиться ко мне; голод и жажда не обладают мною, и не тяготят меня ни мороз, ни зной, и сверх всего ничем я не был болен. Сегодня же кончается мера жизни моей, и послал тебя Бог сюда, чтобы святыми твоими руками опрятал смиренное тело мое.

И спустя времени мало опять сказал мне святой:

— Брат Серапион! побудь со мною эту ночь без сна, ради разлучения души моей с телом.

И стали мы оба на молитву и пели псалмы Давидовы.

Также сказал мне святой:

— Брат Серапион! по исходе души моей, положи тело мое в пещере этой с миром Христовым, и камнями загради двери пещерные, и тогда ступай восвояси, а здесь не оставайся.

Я же поклонился Преподобному и начал со слезами просить прощения и, моля его, говорил ему:

— Отче! умоли Бога, чтобы взял Он меня с тобою, чтобы идти мне туда, куда и ты идешь.

Отвечал мне святой:

— В день веселия моего не плачь, а возвеселися. Тебе же подобает возвратиться на место свое. Господь же, приведший тебя сюда, да дарует тебе спасение ради труда твоего и Богоугождения твоего. Знай же, что твое возвращение отсюда будет не тем следом, каким ты пришел сюда, но иным необычным шествием дойдешь ты до места своего.

И, помолчав мало времени, опять начал говорить Марко:

— Брат Серапион! Велик этот день для меня — из всех дней жизни моей велик: сегодня душа моя разрешается от страданий плотских и идет успокоиться в обители небесной. Сегодня почиет тело мое от многих трудов и болезней; сегодня примет меня свет покоя моего.

И только сказал он это, как пещера исполнилась света светлее солнца и вся гора та — благоухания ароматного, и, взяв меня за руку, говорит Серапион, начал так говорить Марко Преподобный:

— Пребудь такой же, пещера моя! В тебе я пребыл телом моим, работая Богу во временной моей жизни, и опять пребудет в тебе до общего воскресения мертвое тело мое, бывшее домом болезням, трудам и нуждам. Ты же, Господи, душу мою от тела разлучи: Тебя ради претерпел я голод, и жажду, и наготу, и мороз, и зной, и тесноту всякую. За то Сам, Владыко, одень меня одеждой славы в страшный день пришествия Твоего. Почийте, очи мои, не дремавшие в ночных молитвах; почийте, ноги мои, утомленные от труда ночных стояний! Отхожу я от временной жизни, всем же, остающимся на земле, желаю спасения: спаситесь, постники, в вертепах и горах скитающиеся Бога ради! Спасени будьте, трудники Божии, всякую нужду и труд терпящие ради приобретения Царства Небесного! Спаситесь, узники Христовы заточенные, правды ради изгнанные, не имеющие иного утешения, кроме Бога единого! Спаситесь, монастыри и лавры, работающие Богу день и ночь! Спаситесь, церкви святые, грешников очищение! Спаситесь, священники Господни, ходатаи к Богу за человеков! Спаситесь, чада Царства Христова, Христу Святым Крещением усыновленные! Спаситесь, Христолюбцы, принимающие странников, как Самого Христа! Спаситесь, милостивые, достойные помилования! Спаситесь богатые в Господе, богатеющие в делах добрых, расточители Христа ради благ земных! Спаситесь, обнищавшие Господа ради! Спаситесь, цари благоверные и князи, правдой и милосердием суд творящие! Спаситесь, смиренномудрые постники и трудолюбивые подвижники! Спаситесь, все о Христе друг друга любящие! Да будешь спасена вся земля и все на тебе живущие в мире и любви Христовой!

И по тех речах обратился ко мне преподобный Марко, говорит Серапион, поцеловал меня и сказал:

— Да будешь спасен и ты, брат Серапион! Христос ради Которого ты с упованием принял на себя труд сей, Тот да воздаст тебе воздаяние по труду твоему в день Своего пришествия!

И опять сказал мне святой:

— Брат Серапион! Заклинаю тебя Господом нашим Иисусом Христом, Сыном Божиим, да не возмешь ты чего-либо от смиренного моего тела, даже ни волоса единого, и да не прикоснется к нему какое-либо одеяние: пусть те волосы, в которые облек меня Бог, пусть они будут телу моему одеждой погребения. И ты здесь да не оставайся!

И когда изрек это святой, и я рыдал, был с небес голос, вещающий:

— Принесите Мне сосуд, избранный от пустыни, принесите Мне делателя правды, совершенного христианина и верного раба! Гряди, Марко, гряди, упокойся во свете радости и духовной жизни!

— Преклоним колена, брат мой!

И мы преклонили колени. И услышал я голос ангельский, говорящий Преподобному:

— Простри руки твои!

Услышав тот голос, я, говорит Серапион, тотчас встал и, взглянув, увидел душу святого, уже разрешившуюся от союзов с плотью, покрываемую руками ангельскими одеждой белосветлою и на небеса возносимую. И увидел я путь воздушный к небу и открывшийся покров небесный... И видел я изготовившиеся и на пути стоящие полки бесовские, и слышал голос ангельский к бесам обращенный и говорящий:

— Бегите, сыны тьмы, от лица света и правды!

Удержана же была на воздухе святая та душа не более часа единого; и был с неба голос к Ангелам вещающий:

— Возьмите и принесите сюда посрамившего бесов!

И когда преподобная душа без вреда прошла сквозь строй полков сатанинских и приближалась к небу, увидел я как бы простертую с небес руку, принимающую душу непорочную. И тут же скрылось видение то от очей моих, и более я уже ничего не видел. Было же это около шестого часа. И опрятал я и положил честное тело святого и ночь ту всю провел на молитве.

Когда же настал день, сотворил я с радостными слезами над телом обычное песнопение и, облобызав его, положил в пещере, заградив двери пещеры камнями. Помолившись довольно, я сошел с горы той с молитвой к Богу и призывая святого на помощь мне для исхождения из той страшной и непроходимой пустыни.

Когда же солнце село, я присел отдохнуть, и вот, предстали мне вновь те два отшельника и сказали:

— Воистину, брат Серапион, тело такого блаженного отца ты сегодня предал погребению, что и мір весь его не достоин. Теперь встань и путешествуй ночью, так как воздух прохладен — днем же из-за сильного зноя тебе ходить неудобно.

Я встал и последовал за ними и путешествовал с ними до утра следующего дня. Когда же стало светать, сказали они мне:

— Брат Серапион! Иди с миром восвояси и молись Господу Богу.

И недалеко отошел я от них, и когда поднял очи и посмотрел перед собою, то увидел, что я уже подхожу к вратам церкви, что в монастыре Иоанна, великого старца. Был же я в удивлении великом и прославил громогласно Бога, и помянул я тут слова Марка Преподобного, им мне сказанные: «не тем следом, которым ты пришел ко мне, будет твое возвращение». И уверовал я, что невидимо я был перенесен сюда молитвами святого, и возвеличил я милость Преблагаго Бога нашего, явленную мне по молитве и прошению преподобного отца нашего Марка, верного раба Божия.

Когда же авва Иоанн услышал мой голос, то скоро вышел ко мне навстречу и сказал мне:

— В мире с Богом ты возвратился к нам, брат Серапион!

И пошли мы с ним в церковь, и поведал я старцу и ученикам его все со мной бывшее. И все прославили Бога. Старец же сказал мне:

— Воистину, брат мой, это был совершенный христианин, а мы только именуемся христианами, делами же далеко отстоим от истинного христианства!...»

Такова дивная и, по языческим нашим современным понятиям, сверхъестественная история, переданная позднейшим христианским поколениям со слов преподобного Серапиона Четь-Минеями Православной Церкви.

Творим ли мы дела самоотвержения ради любви Искупителя, подобные Марку Фраческому? От мала до велика подобны ли мы великому старцу Иоанну, в смирении своем сказавшему, что он уже считает себя христианином только по имени, а делами далеко отстоит от истинного христианства?

Что же мы про себя-то скажем? Лучшие из нас, наиболее совершенные! что вы про себя-то скажете?.. И когда нам слышится адский голос отступничества, вопиющий, что христианство дискредитированно, скажем себе:

— Узнаём в устах человеческих уста Апокалипсического зверя, говорящие гордо и богохульно, того зверя, которому «дано вести войну со святыми и победить их... и которому поклонятся все живущие на земле, имена коих не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания міра» (Апок. 13).

От времен апостольских христиане всех веков, приступая ко всякому труду, начинали Его молитвою, а окончание его тоже освящали молитвенным славословием Господу, о Нем же живем и движемся и есмы. Поступим же и мы так с тобой, мой благолюбивый читатель!

Но не имея дара творческой молитвы, вспомним и запечатлеем в своей памяти то, что некогда вознеслось ко Господу из вдохновенного благодатью Всесвятаго Духа сердца великого молитвенника Русской земли, иже во святых Отца нашего Димитрия, Митрополита Ростовского и Ярославского. Я уверен, что и для тебя, как и для меня, предлагаемая твоему вниманию «Повесть о пяточисленных молитвах» — творение великого Святителя будет радостной и многополезной новинкой, особенно по тем дивным обетованиям, которые она в себе заключает.

Так прослушай эту повесть, дорогой мой читатель! Я уверен, что ты не посетуешь на меня за то, что предлагаемое в этой «повести» новое — не мое и не новое, а только основательно и накрепко позабытое. Прости, что я встряхнул ею пыль веков, но эта пыль святая...

Один старец от Богоносных Отцев, стоя на молитве и быв в восторзе, слышал глас Господа нашего Иисуса Христа, глаголющий с Пречистою и Пресвятою Богородицею, Материю Своею, рекши к Ней:

— Рцы Мне, Мати Моя, колико болезней наибольших, живущи на свете, претерпела еси Мене ради?

И рече Пресвятая:

— Сыне и Боже Мой! Наибольших пять болезней Тебе ради претерпела: первая — егда услышала от Симеона Пророка, еже имел еси убиен быти: вторая — егда, ищущи Тебе во Иерусалиме через три дня, Тя не видела есмь; третья — егда Тя поймана и связана от жидов услышала; четвертая — егда Тя на кресте между разбойниками Распятого видела; пятая — егда Тя видела во гробе полагаема.

И рече к Ней Господь:

— Глаголю Тебе, Мати Моя: аще кто каждую болезнь Твою на кийждо день прочтет с молитвою Моею, сие есть «Отче наш» и Архангельское обрадование, сие есть «Богородице Дево, радуйся» — за первую болезнь дам ему познание грехов и жаление о них; за вторую — дам ему всех грехов прощение; за третию — возвращу ему добродетели его, чрез грехи изгибшие; за четвертую — напитаю его, при смерти его, Телом и Кровию Моею Божественною; за пятую — явлюся ему Сам при смерти его и прииму душу его в живот вечный. Аминь.

По видению этого Богоносного старца святителем Димитрием Ростовским было сложено нижеследующее молитвословие.

«Начало к сим пяточисленным молитвам.

Слава Тебе, Христу Богу моему, не погубившему мя грешнаго со беззаконьми моими, но даже доселе грехом моим потерпевшему.

(Поклон)

Сподоби, Господи, в день сей без греха сохранитися нам; даруй ми, Господи, да ни словом, ни делом, ни помышлением прогневаю Тя, Создателя моего, но вся дела моя, советы и помышления да будут во славу Пресвятаго Имени Твоего.

(Поклон)

Боже, милостив буди мне, грешному, во всей жизни моей: во исходе моем и по кончине моей не остави мене.

(Поклон)

(Сие, падши ниц на земли, глаголи) Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, приими умершаго мя душею и умом, приими мя грешнаго, блудника, сквернаго душею и телом, отыми неприязнь безстудную и не отврати Лица Твоего от мене, не рцы, Владыко: не вем, кто еси, но вонми гласу моления моего: спаси мя, яко имеяй множество щедрот и не хощеши смерти грешника. Не оставлю же Тя, Создателя моего, и не отступлю от Тебе, дондеже послушаеши мя и даси всем грехом моим прощение, молитв ради Пречистыя Матери Твоея, предстательствы Честных Небесных Сил Безплотных, Святаго Славнаго Ангела Хранителя Моего, Пророка же и Предтечи Твоего, Крестителя Иоанна, Богоглаголивых Апостол, Святых и добропобедных Мученик, Преподобных и Богоносных Отец наших и всех Твоих Святых, помилуй и спаси мя грешнаго. Аминь.

Царю Небесный. Трисвятое. Отче наш. Яко Твое есть Царство и Сила и Слава во веки. Аминь. Богородице Дево, радуйся.

По сем:

О Мати Милосердая, Дево Марие, аз грешный и непотребный раб Твой, воспоминаючи Твоя болезни, егда Ты услышала еси от Симеона Пророка о немилостивном убиении Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа, приношу сию Тебе молитву и Архангельское обрадование, приими в честь и память болезней Твоих и умоли Сына Твоего — Господа нашего Иисуса Христа, да дарует ми познание грехов и жаление о них.

(Поклон)

Отче наш. Яко Твое есть Царство. Богородице Дево, радуйся.

О Богоблаженная и Пренепорочная Отроковице, Мати и Дево, приими от мене, грешнаго и непотребнаго раба Твоего сию молитву и Архангельское обрадование в честь и память болезни Твоея, егда позабыла Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа, в церкви и через три дни Его не видела еси; умоли Его и испроси у Него всех грехов моих прощение и оставление, Едина Благословенная.

(Поклон)

Отче наш. Яко Твое есть Царство. Богородице Дево, радуйся.

О Мати Света, Преблагословенная Дево Богородице, приими от мене, грешнаго и непотребнаго раба Твоего, сию молитву и Архангельское обрадование в честь и память болезни Твоея, егда Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа, поймана и связана слышала еси. Умоли Его, да возвратит мне добродетели, чрез грех изгибшия, да Тя, Пречистая, во веки величаю.

(Поклон)

Отче наш. Яко Твое есть Царство. Богородице Дево, радуйся.

О милосердия Источниче, Дево Богородице, приими от мене, грешнаго и непотребнаго раба Твоего, сию молитву и Архангельское обрадование в честь и память болезни Твоея, егда на кресте между разбойники видела еси Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа, Его же умоли, Владычице, да подаст ми дар милосердия Своего в час смерти моея и да напитает мя Телом и Кровию Своею Божественною, да Тя, Заступницу, славлю во веки.

(Поклон)

Отче наш. Яко Твое есть Царство. Богородице Дево, радуйся.

О надеждо моя, Пречистая Дево Богородице, приими от мене, грешнаго и непотребнаго раба Твоего, сию молитву и Архангельское обрадование в честь и память болезни Твоея, егда видела еси Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа, во гробе полагаема, Его же умоли, Владычице, да явится мне в час смерти моея и да приимет душу мою в живот вечный. Аминь.

(Поклон)

О Премилостивая Дево, Госпоже Богородице, чадолюбивая Горлице, небесе и земли Самодержавная Царице, любезная Приемнице всех простирающих к Тебе свои мольбы, печальных Утешительнице, приими от мене, грешнаго и непотребнаго раба Твоего, пяточисленное мое сие моление, в нем же воспоминаю земныя и небесныя Твои радости, умильно вопиюща к Тебе сице:

(Земныя радости) Радуйся, Заченшая во чреве без семене Христа Бога нашего. Радуйся, во чреве без болезни Носившая Того. Радуйся, Порождшая чудным смотрением. Радуйся, Восприимшая от волхвов-царей дары и поклонение. Радуйся, яко обрела еси посреди учителей Своего Сына и Бога. Радуйся, яко Рождество Твое преславно из мертвых воста. Радуйся, Видевшая возносящагося Своего Создателя, к Нему же Сама душею и телом восшла еси.

(Небесныя радости) Радуйся, девства ради Своего, паче Ангел и всех Святых Преславная. Радуйся, близ Пресвятыя Троицы Просияющая. Радуйся, Миротворице наша. Радуйся, Властительнице, обладающая всеми Небесными Силами. Радуйся, паче всех дерзновение к Сыну и Богу Своему имущая. Радуйся, Милосердая Мати всем, к Тебе прибегающим. Радуйся, яко Твое веселие во веки не скончается!

И мне, недостойному, по неложному обещанию Твоему, в день исхода моего Милостива предстани, да Твоим руководством управлен буду к горнему Иерусалиму, в нем же прославленно царствуеши с Сыном Твоим и Богом нашим, Ему же подобает всякая слава, честь и поклонение со Отцем и с Пресвятым Духом в безконечныя веки веков. Аминь.

От скверных устен моих и от мерзкаго сердца, от нечистаго языка и от души оскверненной приими, Госпоже Царице, сие похваление, Радосте моя. Приими, яко же вдовии прияла сеи две лепты, и даруй ми принести Твоей благости дар достоин, о Владычице моя, Пречистая Дево, Небесная Царице якоже хощеши и волиши. Паче же и научи мя, что ми подобает Тебе, Матери Божией, глаголати и к Тебе Единой грешных Прибежищу и Утешению. Радуйся, Владычице, да и аз многогрешный раб Твой радостно зову Тебе, Всепетой Матери Христа Бога нашего. Аминь.

На Твой пресвятый образ взирая, яко истинную Самую Тя зрю Богородицу, верою сердечною и любовию от души припадаю и поклоняюся с Предвечным на руку Твоею держимым Младенцем, Господом нашим Иисусом Христом, Боголепно почитаю и молю Тя со слезами, покрый мя Покровом Твоим от враг видимых и невидимых, Ты бо род человеческий ввела еси в Царство Небесное. Аминь.

По сем:

Достойно есть, яко воистину...

Слава и благодарение Господу за все!»

Уже кончал я записывать эти святые молитвы великого святителя Димитрия, как пришла ко мне одна простенькая слепенькая старушка и, узнавши, что я пишу и уже кончаю «Повесть о пяточисленных молитвах», сказала мне:

— Знаешь ли ты, трудник Божий, силу того, что ты пишешь?

— Знаю, бабушка, одно, что молитвы это святые, и силу молитвы всякой знаю, — ответил я старушке.

— Ну, так вот, — сказала она мне, — послушай, что я тебе скажу: жила в Костроме у нас барыня одна, а звать — Сарра Димитриевна, госпожа Турыгина. Богатейшая она была барыня и моя благодетельница. У ней был в Костроме дом большой, что теперь под Духовной семинарией, да и капитал у ней был значительный. Так вот, когда у нее умер муж, то она все свое имущество распродала, а капитал обратила в наличные денежки, а денежки эти самые поворотила на дела Богоугодные. Вишь, собор-то Бабаевский: в нем ровнехонько, как копеечка одна, ее сто тысяч сидит... И пошла после того моя барыня, Сарра Димитриевна, благодетельница, в Горицкий Девичий монастырь, где и поднесь живет великой молитвенницей и затворницей; и годков-то ей теперь близ девяноста, а то и поболе.

Пришла когда Сарра Димитриевна в Горицкий монастырь, чу, то посетил ее Господь великой Своей милостью: ослепла моя Сарра Димитриевна на оба глазочка. И позавидовал ей враг нашего спасения, и стал люто нападать на нее, рабу Божию; и стала всего бояться Сарра Димитриевна. Мышка ли проскочит, мушка ли прозвенит, а то и нет ничего, а Сарру Димитриевну такой страх берет, что и деваться некуда... И пожалела ее одна древняя старушка монахиня, и стала читать ей на каждый день пяточисленные-то молитовочки святителя Димитрия Ростовского: весь страх той-то, весь у Сарры Димитриевны и прошел... Вот, батюшко ты мой, какова сила этой молитвы-то великой!

Да послужит же мой малый труд в наше лютое и многобедственое время всякого страха во утешение и успокоение сердца моего православного и верующего читателя!