Рут Арлин Мерилл Маккосланд исполнилось пятьдесят, но выглядела она лет на десять, а то и на пятнадцать моложе. Все в Хейвене соглашались: в городе не бывало еще лучшего констебля, хоть женского, хоть мужского пола. Одни видели причину в том, что ее муж тоже служил в полиции. Вторые в том, что Рут – это просто Рут. И те, и другие не сомневались: Хейвену с ней действительно повезло. Строгая, но справедливая, она сохраняла трезвую голову в самых безвыходных ситуациях. Вот так толковали о ней горожане, прибавляя еще немало других лестных слов. В маленьком городишке Мэна, от начала управлявшемся только мужчинами, подобные разговоры чего-то да стоили. И при этом – не лгали; миссис Маккосланд была выдающейся женщиной.

Она родилась и выросла в Хейвене, доводилась внучатой племянницей преподобному Дональду Хартли, тому самому, кого так неприятно поразило решение переименовать город. В 1966 она подала заявку в университет штата Мэн – третья девушка за всю историю вуза, ставшая полноправной студенткой в нежном возрасте семнадцати лет. Она записалась в программу подготовки к юридическому факультету.

На следующий год она влюбилась в Ральфа Маккосланда, учившегося на тех же курсах. Он был высок – шесть футов пять дюймов, – правда, на три дюйма отставал от своего приятеля Энтони Дугана (известного в кругу друзей как Батч, а среди двух-трех самых близких – как Монстр), зато на целый фут возвышался над своей Рут. Еще он был на удивление – до странности – изящен для такого великана. И добродушен. Ральф собирался стать патрульным. Когда Рут поинтересовалась – зачем, он сказал, что хочет пойти по стопам отца. Для службы в полиции, пояснил он, степень не обязательна. Достаточно среднего школьного образования, острого зрения, развитых рефлексов и незапятнанного досье. Но Ральф Маккосланд собирался почтить память отца чем-то большим, чем просто повторить его карьеру. «Если мужчина выбрал себе дело по душе и при этом не стремится преуспеть, значит, это или лодырь, или псих», – сказал он своей девушке вечером в «Медвежьей берлоге» за баночкой колы. Вот только, стесняясь амбиций, он умолчал о мечте стать «лучшим копом штата Мэн». Впрочем, Рут и сама обо всем догадалась.

А на следующий год она приняла его предложение, при условии, что до свадьбы получит диплом. Нет-нет, она вовсе не собиралась работать адвокатом, но хотела вникнуть в дела будущего мужа, чтобы помогать ему. Ральф согласился. Любой мужчина в здравом рассудке, столкнувшись с ясноглазой интеллигентной красоткой вроде Рут Меррил, на его месте поступил бы так же. В 1959-м, когда Ральф взял ее в жены, она была уже дипломированным адвокатом.

В супружескую постель она легла девственницей. Рут немного нервничала по этому поводу, хотя в глубине души (на такой глубине, где не работал даже ее железный контроль) осмеливалась задаться смутным вопросом, огромен ли ее жених и в местах, недоступных взгляду; иногда ей так и казалось, когда они танцевали вдвоем или ласкали друг друга. Но он был нежен, и краткое неудобство быстро сменилось удовольствием. «Сделай мне ребеночка», – шепнула Рут, когда Ральф начал двигаться не только над ней, но и внутри ее.

– С удовольствием, леди, – отвечал он, слегка запыхавшись.

Но Рут так и не забеременела.

Единственная дочь Джона и Холли Меррилов, в 1962 году она унаследовала после смерти отца приличную сумму денег и прелестный старинный дом в Хейвен-Виллидж. Тогда они с Ральфом продали тесное типовое жилище послевоенной постройки в Дерри и в 1963-м вернулись в Хейвен. Хотя эти двое блаженствовали рядом друг с другом, оба чувствовали: в их викторианском особняке слишком много пустующих комнат. Рут порой думала, что, наверное, полное счастье возможно только на фоне мелких бытовых неурядиц: грохота опрокинутой вазы или аквариума, оглушительного смеха именно тогда, когда вы собрались сладко поспать после обеда, или ночных кошмаров ребенка, объевшегося конфетами на Хэллоуин. В минуты тоски (она очень старалась, чтобы они наступали как можно реже) Рут иногда думала о магометанских ковриках, чьи производители намеренно допускают ошибки в работе, дабы восславить совершенство Творца, создавшего их самих. Ей казалось, что в коврике столь насыщенной и честно прожитой жизни появление ребенка с полной гарантией обеспечило бы подобные «узелки почтения».

Но в остальном они были счастливы. Вместе разбирали самые сложные дела Ральфа; его выступления в суде отличались сдержанностью, вежливостью тона и сокрушительным напором. Будь вы нетрезвым водителем, поджигателем или парнем, разбившим бутылку о голову собеседника во время пьяного спора в закусочной, – если вас арестовал Ральф Маккосланд, ваши шансы ускользнуть от правосудия столь же малы, как у человека, попавшего в эпицентр ядерного взрыва, отделаться парой легких ожогов.

В те годы, пока Ральф медленно, но упорно поднимался по бюрократической лестнице штата Мэн, Рут начала собственную карьеру на ниве служения городу, которое, разумеется, не рассматривала в качестве «карьеры», и уж тем более в контексте «политики». «Служение» вместо «политики», понимаете? Между этими понятиями существует маленькая, но принципиальная разница. Рут не была настолько спокойна и довольна своей работой, как это казалось людям, для которых она трудилась. Только ребенок мог бы принести ей полноценное счастье. Удивительно? Почему же? В конце концов, при всей интеллигентности, Рут была дочерью своего времени. Они с Ральфом прошли дорогое обследование в Бостоне. Врач заверил, что оба супруга фертильны, и посоветовал им расслабиться. В каком-то смысле эта новость стала жестоким ударом. Окажись один из супругов неспособным к деторождению, они немедленно усыновили бы малыша. Теперь же решили еще подождать и последовать совету врача… По крайней мере, попробовать. Увы (хотя никто этого не знал, даже не предчувствовал), к тому времени, когда пара вернулась к разговорам об усыновлении, дни Ральфа были уже сочтены.

Впрочем, в последние годы брака Рут нашла объект для своих забот. Она «усыновила» весь Хейвен.

Взять, к примеру, библиотеку. Пасторат методистов с незапамятных времен был забит литературой. Правда, издания «Клуба любителей детективов» и антологии «Ридерз дайджест», стоило их открыть, испускали явственный запах плесени, а некоторые другие книжки раздулись, будто телефонные справочники, после того как в 1947 году в доме прорвало трубы, но большая часть коллекции сохранилась на удивление неплохо.

Рут терпеливо их рассортировала, оставила хорошие экземпляры, прочие отправила в переработку, а самые безнадежные выбросила. В декабре 1968-го «Библиотека Хейвенского прихода» была официально открыта в подновленном и свежепокрашенном пасторате. Рут Маккосланд сделалась библиотекаршей-волонтером и продержалась на этом посту вплоть до 1973 года. В день, когда она удалилась в отставку, преемники повесили ее фото над камином в читальном зале. Рут сперва возражала, потом сдалась, осознав, что может ранить их чувства, но не собьет с намеченного пути. Горожане считали себя просто обязанными уважить благодетельницу.

Начинала Рут в полном одиночестве, сидя на стылом полу пастората, кутаясь в клетчатую охотничью куртку Ральфа, выдыхая белый пар и тщательно перебирая коробки с книгами, пока не одеревенеют пальцы. А уже в 1972 году ее детище удостоилось звания «Лучшей библиотеки года среди маленьких городов штата Мэн».

При других обстоятельствах Рут, возможно, порадовалась бы, но именно в 1972-м ее мало что радовало: в тот год она потеряла мужа. На исходе весны у него начались ужасные мигрени. В июне случилось обширное кровоизлияние в области правого глаза. Рентген выявил опухоль головного мозга. Ральф умер в октябре, за пару суток до своего тридцать седьмого дня рождения.

В траурном зале вдова надолго застыла, не сводя взгляда с открытого гроба. Всю предыдущую неделю она рыдала не переставая и подозревала, что в последующие месяцы прольет еще море, если не океан слез. Но плакать на людях – ни за что. Она предпочла бы явиться на похороны голой. Наблюдающим (а их было ни много ни мало – почти весь город) Рут казалась такой же безукоризненно сдержанной, как и всегда.

– Прощай, дорогой, – вымолвила она наконец и поцеловала его в уголок рта.

Затем сняла с его правой руки, со среднего пальца, кольцо полицейского и взяла себе. На следующий день Рут отвезла кольцо в Бангор, к ювелиру, чтобы подогнать по размеру. И с тех пор уже никогда не снимала. После того как ужасным взрывом ей оторвало руку, Бент и Джинглс без усилий опознали то самое кольцо.

Библиотека была не единственным благодеянием Рут. Каждую осень она собирала пожертвования в пользу Американского общества по борьбе с раковыми заболеваниями, и все семь лет подряд отделение штата Мэн получало самую крупную сумму среди всех маленьких городов. Секрет успеха очень прост: Рут ухитрялась побывать везде. Она мило, без страха обращалась к сельским жителям с нависшими бровями и ввалившимися глазами, напоминающим тех жутких рычащих дворняг, которых они держали у себя на задних дворах, забитых разлагающимися трупами старых автомобилей и сельхозтехники. В большинстве случаев миссис Маккосланд удавалось получить деньги. Причем кое-кто из местных явно жертвовал от удивления, что к нему вообще, впервые за долгое время, заглянул живой человек.

Всего лишь однажды на Рут напала собака. Впрочем, воспоминаний хватило надолго. Псина была не такая уж и большая, зато зубастая.

«МОРАН», – гласила надпись на боковушке почтового ящика. Хозяев дома не оказалась, но когда миссис Маккосланд поднялась на крыльцо, из-за угла высунулась оскаленная собачья морда. Псина рванулась вперед и укусила руку незваной гостьи, уже протянутую к некрашеной двери. После чего попятилась и от возбуждения обмочила порог. Рут начала спускаться, на ходу доставая из сумочки чистый платок и обвязывая кровоточащую рану. Собака мистера Морана бросилась следом и снова вцепилась, на этот раз в ногу. Затем, получив ощутимый пинок, отскочила в сторону, но догнала хромающую Рут и в третий раз укусила. Теперь уже очень серьезно. Вырвав зубами кусок мяса из левой икры (в тот день Рут надела юбку; она никогда больше не повторяла этой ошибки, собирая пожертвования), тварь удалилась на середину двора, заросшего сорной травой, и присела с рычанием, пуская кровавые слюни с высунутого языка. Вместо того чтобы поскорее забраться на водительское сиденье, миссис Маккосланд открыла багажник «дарта». Двигалась она безо всякой спешки, не желая провоцировать дворнягу на новое нападение, к чему та была явно готова. Рут вытащила свой «Ремингтон» калибра 30–06, с которым не расставалась с шестнадцати лет, и пристрелила уже шагавшую к ней собаку. Затем положила труп на газеты, расстеленные в кузове, и отвезла его к мистеру Даггету, тому самому ветеринару, что много лет заботился о любимце Бобби Питере, пока не продал врачебную практику и не укатил во Флориду.

– Если сучка еще и бешенством болела, меня ждут серьезные проблемы, – сказала Рут доктору, растерянно переводящему взгляд с собачьего черепа с простреленным затылком и дырой меж остекленевших глаз на миссис Маккосланд, покусанную до крови, однако по-прежнему любезную. – Я знаю, что маловато мозга оставила вам для исследований, но этого никак нельзя было избежать. Может, посмотрите, мистер Даггет?

Встревоженный как никогда, тот сказал, что ей нужно в больницу – промыть укушенные места и зашить рану на икре. Рут возразила: дескать, промывать он и сам отлично умеет. Ну а за «штопкой» она обратится в кабинет неотложной помощи в Дерри, как только сделает пару звонков. И велела ветеринару заняться собакой, а сама попросила разрешения воспользоваться телефоном в его личном кабинете, чтобы «не распугивать клиентуру». И не без основания: при виде вошедшей Рут послышался оглушительный женский визг. Еще бы, ведь ее разорванная левая нога кровоточила, а на обагренных руках лежал завернутый в одеяло труп собаки. Даггет не возражал, чтобы миссис Маккосланд воспользовалась его телефоном. Так она и сделала (не забыв оформить оба звонка на собственный счет, так как смутно подозревала, что мистер Моран и не подумает оплачивать разговор).

Ральф находился в доме Монстра Дугана, изучал фотографии с места преступления, готовясь к очередному делу об убийстве. Взявшая трубку жена хозяина, как и подошедший к телефону мистер Маккосланд, не заметила ничего необычного в голосе Рут. Позже он скажет любимой, что из нее мог бы получиться великий преступник. Пока же она сообщила ему, что задерживается в связи со сбором пожертвований и что, если муж вернется домой раньше ее, пусть разогреет мясной рулет и какую-нибудь овощную смесь, на свой вкус; в морозилке их шесть или семь пакетов. А если ему захочется сладкого, продолжала Рут, в хлебнице есть кофейный пирог. Между тем мистер Даггет пришел в кабинет и уже обрабатывал ее раны медицинским спиртом, так что миссис Маккосланд побледнела как полотно. Ральф поинтересовался, с чем связана эта задержка. Рут обещала рассказать обо всем после, когда вернется домой. Он ответил, что ждет с нетерпением, и прибавил, что любит ее. Рут проговорила:

– Я чувствую то же самое.

Потом, когда ветеринар обработал укус под коленом (с рукой он успел разобраться во время беседы с Ральфом) и перешел к глубокой ране на икре (рваная плоть буквально горела от спирта), пациентка позвонила мистеру Морану. Она сообщила, что его собака трижды в нее вцепилась; это было немного слишком, и животное пришлось пристрелить. Да, и пусть он заглянет в почтовый ящик: там оставлен чек Американского общества по борьбе с раковыми заболеваниями, где мистеру Морану будут весьма признательны за любую пожертвованную сумму. Повисла короткая пауза. А потом мистер Моран заговорил. Вскоре он принялся кричать. И в конце концов перешел на визг. От ярости хозяин покойной собаки вдруг приобрел ту народную плавность речи, что приближалась не просто к поэзии, берите выше – к стилю Гомера. До скончания дней ему так и не удалось добиться похожего результата; хотя мистер Моран неоднократно пытался повторить свой успех, а провалившись, в который раз вспоминал ту беседу с грустью и ностальгией, едва ли не с нежностью. Нельзя отрицать, Рут вдохновила его на непревзойденный подвиг. Мистер Моран пообещал отсудить у нее каждый доллар, полученный в городе, да и в селе в придачу. Заявил, что прибегнет к защите закона и что играет в покер с лучшим адвокатом округа. Предположил, что патрон, которым миссис Маккосланд убила его старую верную собаку, окажется самым дорогим в ее жизни. И что когда он разберется с мерзавкой, она навеки проклянет свою мать и злосчастную минуту, когда та по дурости раздвинула ноги перед отцом. Что по его, мистера Морана, твердому убеждению, основанному на их краткой беседе, все более-менее качественное семя, извергнутое из явно низкопробного орудия ее папаши, вытекло на сальные окорока мамаши, назвать которые «ляжками» ни у кого язык бы не повернулся. Потом сообщил, что Всемогущая и Надменная Рут, хоть и возомнила себя Королевой Говенных Холмов, на самом деле лишь мелкая какашка, плавающая в Великом Унитазе Судьбы. Прибавил, что крепко сжимает в руке рычаг смывного бачка и намерен с большим удовольствием дернуть за этот рычаг. Мистер Моран наговорил еще много чего. Нет, он не говорил, а вещал. Даже мистеру Колсону (или все-таки Кудеру?), когда тот был в ударе, не удалось бы достичь подобных высот красноречия. Рут терпеливо подождала, когда собеседник хоть ненадолго умолкнет, и тогда уже голосом, не позволяющим заподозрить, что ее левую ногу словно засунули в раскаленную печь, объяснила ему: дескать, хотя в законе и нет однозначных указаний на этот счет, чаще всего приговоры выносятся в пользу посетителя, хоть и незваного, нежели в пользу владельца напавшей собаки. Вопрос в том, принял ли последний все разумные меры к тому, чтобы обеспечить…

– Что ты несешь вообще? – заорал мистер Моран.

– Я пытаюсь растолковать вам одно: правосудие не очень-то благосклонно посмотрит на человека, чей пес бродил непривязанным вокруг дома и беспрепятственно покусал женщину, пришедшую собирать пожертвования в пользу столь уважаемого благотворительного общества, как Американское общество борьбы с раковыми заболеваниями. Иными словами, хочу донести следующую мысль: судьи заставят вас заплатить за то, что вы вели себя как последний кретин.

Гробовая тишина на другом конце провода. Муза покинула мистера Морана навсегда.

Рут тоже помолчала, превозмогая нахлынувшую волну дурноты, когда Даггет кончил обрабатывать рваную рану спиртом и наложил поверх нее легкую стерильную повязку.

– Если вы все же решитесь прибегнуть к покровительству закона, как думаете, сумеет ли мой адвокат найти свидетеля, что ваша собака уже кого-нибудь покусала? – На том конце промолчали.

– А то и двоих свидетелей?

Еще более глубокая тишина.

– Или троих?

– Да пошла ты, сучка высоколобая, – неожиданно выдал Моран.

– Что ж, – подытожила Рут, – хотя нашу с вами беседу приятной назвать нельзя, но послушать, как вы излагаете свою точку зрения, было весьма поучительно. Порой начинаешь верить, что ты заглянула в самую глубину колодца человеческого невежества; полезно время от времени вспоминать, что это явно бездонный источник. А теперь, боюсь, я вынуждена повесить трубку. Мне нужно было зайти еще в шесть домов за пожертвованиями, но, похоже, с этим придется повременить. Сегодня меня будут зашивать в больнице Дерри.

– Надеюсь, вас там зарежут к чертовой матери, – высказался Моран.

– Понимаю ваши чувства. И все-таки постарайтесь помочь Обществу, чем сумеете. Вам будут признательны за любой взнос. Только объединив усилия, человечество сможет победить рак уже при жизни этого поколения. Даже вздорные, вонючие, дебильные выкидыши вроде вас вполне способны принять в этом участие.

Мистер Моран так и не обратился в суд. Неделю спустя Рут получила от него конверт на имя Общества по борьбе с раковыми заболеваниями, высланный – умышленно, как она подозревала, – без марки, наложенным платежом. Внутри лежала банкнота с большим коричневым пятном посередине. «Я ЕЮ ПОДТЕРСЯ, СУЧКА!» – торжествующе гласила записка. Буквы были огромные, с наклоном в разные стороны, как у первоклассника с нарушением мелкой моторики. Рут взяла банкноту за уголок и сунула в машинку вместе с утренней порцией грязного белья. А когда достала (причем в идеально чистом виде; похоже, помимо многих вещей, мистер Моран не имел понятия и о том, что дерьмо отстирывается), то еще и прогладила. Теперь бумажка даже хрустела, точно вчера была выпущена из банка. Убрав ее в парусиновую банковскую сумку для пожертвований, Рут аккуратно вывела в записной книжке: «Б. Моран. Взнос: один доллар».

Городская библиотека Хейвена. Общество по борьбе с раковыми заболеваниями. Конференция малых городов Новой Англии. Рут трудилась на благо Хейвена во всех этих организациях. А еще была активной прихожанкой методистской церкви. Редкий совместный ужин общины обходился без ее фирменной запеканки, а благотворительная распродажа выпечки – без пирога или хлебцев с изюмом. Кроме того, Рут была задействована в школьном совете и в комитете по школьным учебникам.

Люди только диву давались, как она все успевает. В ответ на прямые вопросы миссис Маккосланд с улыбкой отвечала, что всегда верила в поговорку: «Наши руки – не для скуки». Вы могли бы подумать, что при такой насыщенной деятельности в ее жизни не оставалось места для увлечений… Но их было даже два. Рут обожала читать (особенно вестерны Бобби Андерсон; она собрала их все, причем с личным автографом автора на каждом романе) и коллекционировала кукол.

Психиатр усмотрел бы во втором увлечении отголоски нереализованной мечты о детях. Рут, никогда не понимавшая, для чего существуют психиатры, не стала бы возражать… до определенной степени. Сказала бы только: «Какая разница, если мне от этого легче? А я считаю, что счастье, в отличие от тоски, обид или ненависти, как можно дольше не стоит анализировать».

Переселившись в Хейвен, они с Ральфом поначалу делили один рабочий кабинет, хотя размеры дома позволяли не мелочиться: супругам просто нравилось проводить вместе вечера. Когда-то это были две комнаты, но муж снес разделявшую их стену. Получилось помещение, превосходившее размерами даже гостиную внизу. Ральф разместил там свои коллекции монет и спичечных этикеток, книжный стеллаж от пола до потолка (никакой художественной литературы, в основном военная история) и старинное бюро с убирающейся крышкой, которое Рут сама отполировала.

А потом соорудил для нее так называемую школу.

Года за два до появления первых мигреней он заметил, что жене явно не хватает места для кукол (они даже сидели рядком на ее рабочем столе и время от времени, когда Рут печатала, сваливались на пол). Они занимали скамейку в углу, бесцеремонно свешивали ножки с каждого подоконника, но посетителям все равно приходилось, опускаясь на стул, брать троих или четверых на колени. А посетители шли один за другим: Рут, кроме прочего, была еще нотариусом, и к ней постоянно наведывались желающие заверить купчую или долговое обязательство.

Словом, к Рождеству Ральф смастерил дюжину игрушечных скамеек со спинками. Жена пришла в восторг: они напомнили ей о собственной школе в Кросмэн-Корнер, состоявшей из одного класса. Красиво расставив скамеечки, Рут рассадила кукол, и с того дня за этой частью кабинета утвердилось название «школа».

На следующее Рождество (его последнее, хотя в ту пору он чувствовал себя превосходно, ведь смертоносная опухоль еще не выросла и была размером с микроскопическую точку) Ральф подарил ей четыре новые скамейки, трех кукол и миниатюрную школьную доску, которая совершенно дополнила иллюзию милой и уютной классной комнаты.

На доске мелом было написано: «Дорогая учительница, я преданно вас люблю. ТАЙНЫЙ ПОКЛОННИК».

Взрослых «школа» миссис Маккосланд неизменно очаровывала. Большинство ребятишек – тоже. Рут очень радовалась, наблюдая, как мальчики и девочки возятся с ее куклами, хотя многие экземпляры стоили больших денег, а другие были ужасно хрупкими. Кое-кто из родителей приходил в ужас, осознав, что их дитя баюкает куклу, сделанную в докоммунистическом Китае или принадлежавшую дочери самого Джона Маршалла, председателя Верховного суда США. Рут была доброй женщиной; если она замечала, что матери или отцу очередной шалуньи или шалуна и вправду страшно неловко за них, то доставала специально припасенных для подобного случая Барби и Кена. Ребенок переключался на них, хотя и без интереса, словно понимал: все лучшее от него почему-то прячут. Если же родители, судя по голосу, возмущались только для проформы, решив, что это невежливо, когда ребенок берет игрушки у взрослой леди, – Рут ясно давала понять, что ни капельки не возражает.

– А ты не боишься? – спросила ее однажды Мэйбл Нойс. – Ведь эти детки могут и не такое сломать.

«Джанкаторий» Мэйбл изобиловал табличками типа: «ЛЮБУЙТЕСЬ И ТРОГАЙТЕ, СКОЛЬКО ХОТИТЕ, НО ЕСЛИ СЛОМАЕТЕ – СРАЗУ ПЛАТИ́ТЕ». Нойс точно знала, что кукла малышки Джона Маршалла, например, стоит не менее шестисот долларов (она показала снимок специалисту из Бостона, и тот назвал сумму в четыреста баксов, а справедливая цена должна быть в полтора раза выше). А ведь кроме нее, в коллекции была любимица Анны Рузвельт. И настоящая кукла вуду с Гаити. И бог весть что еще. Все они сидели щека к щеке и ножка к ножке с простыми винтажными игрушками вроде Тряпичной Энни и Тряпичного Энди.

– Нисколько, – ответила Рут. Она и Мэйбл иногда взаимно поражались взглядам друг друга. – Если господу угодно, чтобы одна из этих малюток сломалась, он это сделает сам или же пошлет ребенка. Впрочем, пока что все мои куклы целы. Подумаешь, пару голов свернули нечаянно, да Джо Пелл подкрутил говорящее устройство мисс Бисли, и теперь она может сказать только: «Хочешь принять душ?» – вот и весь ущерб, который я до сих пор понесла.

– Ну извини, я считаю, что это огромный риск, ведь речь идет о таких хрупких и уникальных вещицах. – Тут Мэйбл презрительно фыркнула. – Кажется, за свою жизнь я усвоила только одну непреложную истину: дети все ломают.

– Что ж, значит, мне просто повезло. Но они действительно осторожны, поверь. Может, потому, что так любят моих малюток… – Миссис Маккосланд помолчала, едва заметно нахмурившись. – По крайней мере, многие из них, – задумчиво прибавила она.

Именно так: не всем детям нравилось играть в «школьном классе» Рут; честно сказать, некоторые из них даже боялись, к изумлению и огорчению доброй хозяйки. Взять, к примеру, Эдну Турлоу. Та разразилась истошными воплями, когда мать схватила ее за руку и повела к игрушкам, рассевшимся на скамеечках перед доской. Самой миссис Турлоу куклы казались просто милашками, изящными, словно кошечки, сладкими, как взбитые сливки… будь в провинциальном языке другой синоним для слова «обворожительный», она и его употребила бы, без сомнения. Вот почему мать никак не могла взять в толк, с чего бы вдруг дочери их бояться. Да нет же, Эдвина «просто стесняется»! Рут безошибочно уловила испуганный блеск в детских глазах, но не сумела убедить «тупоголовую мамашу» (как уже окрестила ее про себя) не подтаскивать девочку к куклам насильно.

Норма Турлоу недалеко успела продвинуться. Маленькая Эдвина вдруг так завопила, что Ральф прибежал к ним из подвала, где плел камышовое кресло. Чтобы вывести девочку из истерики, понадобилось битых двадцать минут; разумеется, для начала ее увели со второго этажа вниз, подальше от кукол. Норма была вне себя от смущения и бросала на дочку мрачные взгляды, от которых та вновь заходилась неудержимым плачем.

Тем вечером Рут поднялась наверх и долго с печалью смотрела на свой «класс», полный молчаливых учениц (а среди них были и почти старушки вроде мисс Бисли и Бабушки Красной Шапочки, легко превращавшейся, стоило ее вывернуть, в Страшного Серого Волка), пытаясь понять, что именно так напугало Эдвину. Разумеется, сама девочка ничего не смогла объяснить; в ответ на ласковые расспросы она лишь вновь принималась вопить от ужаса.

– Ну и расстроили вы малышку, – произнесла она наконец вполголоса, обращаясь к куклам. – Как же так, а?

Те промолчали, не сводя с нее стеклянных, пуговичных и вышитых глаз.

– Хилли Браун тоже держался от них подальше, когда его мать заходила к нам, чтобы заверить купчую, – послышалось вдруг за спиной.

Рут подскочила и обернулась, потом улыбнулась мужу.

– Да, и он тоже.

Были и другие. Не много, но достаточно, чтобы вызвать тревогу.

– А ну-ка! – проговорил Ральф, обнимая жену за талию. – Выкладывайте, ребятки, кто скорчил рожу и нагнал страху на бедную крошку?

Куклы ответили безмолвными взглядами.

На миг… всего лишь на миг… в животе Рут змеей развернулся ужас; он пополз вверх, перебирая позвонки, словно клавиши живого ксилофона… а потом исчез.

– Не волнуйся об этом, Рути, – шепнул Ральф, наклоняясь ближе.

Как всегда, от его запаха у жены слегка засосало под ложечкой. И тут он крепко поцеловал ее. Причем не один только его поцелуй был крепким в эту минуту.

– Пожалуйста, – чуть задыхаясь, отстранилась Рут. – Не при детях.

Ральф со смехом заключил ее в объятия.

– А если перед собранием сочинений Генри Стила Коммаджера?

– Великолепно, – выдохнула она, оставшись наполовину… нет, на три четверти… ой, уже на четыре пятых… без платья.

Любовь вышла бурной, к необычайному удовольствию обеих сторон. Всех-всех их сторон. И кратковременный холодок, пробежавший тогда по спине, был надежно забыт.

Но Рут еще вспомнит о нем девятнадцатого июля того же года. Седьмого числа Бекка Полсон услышала голос картинки с Иисусом. А девятнадцатого Рут услышала голоса своих кукол.

Для горожан стало приятным сюрпризом, когда спустя два года после смерти Ральфа Маккосланда, случившейся в 1972-м, его вдова выдвинула свою кандидатуру на пост городского констебля. Ее противником выступил молодой человек по фамилии Мамфри. Все решили, что парень просто глупец, но это была не его вина: Мамфри только недавно приехал в город и не знал здешних порядков. Завсегдатаи «Хейвен-ленча» сходились в одном: новичок скорее заслуживал жалости, чем порицания. Он выступил от демократической партии, а свою предвыборную кампанию построил главным образом на следующем тезисе: работа выбранного народом констебля заключается в том, чтобы арестовывать и сажать в тюрьму пьяниц, лихачей, хулиганов, а время от времени – по-настоящему опасных преступников. Не собираются же горожане доверить подобное дело женщине, пусть даже с дипломом юриста?

Они собирались. И охотно доверили.

Миссис Маккосланд получила четыреста семь голосов, ее соперник – девять. В числе этих девяти, надо думать, были голоса жены Мамфри, брата, сына двадцати трех лет и его собственный. Оставалось пять. Никто так и не признался. Похоже, мистер Моран нашел себе на четыре товарища больше, чем Рут могла предполагать. Недели через три после выборов чета Мамфри покинула город. Их сын, довольно приятный парнишка по имени Джон, решил остаться. И хотя он вел себя тише воды, ниже травы, даже четырнадцать лет спустя его называли «новеньким», говоря что-нибудь вроде: «Этот новенький, Мамфри, сегодня постричься зашел. Помните, как его папаша выступил против нашей Рут и остался с носом?» С тех пор у миссис Маккосланд соперников не было.

Горожане справедливо приняли ее выдвижение как публичное заявление о том, что траур окончен. Злополучный Мамфри не учел один (среди многих других) момент: столь единодушное голосование было способом жителей Хейвена дружно воскликнуть: «Рути, ура! С возвращением!»

Смерть Ральфа, внезапная и шокирующая, едва не уничтожила (черт, почти уничтожила) открытую, щедрую часть ее души – ту, что смягчала и дополняла другую, доминирующую половину, как чувствовала сама миссис Маккосланд. Доминирующая половина отличалась умом, проницательностью, логикой, а иногда – хотя Рут ни за что не призналась бы в этом, но в глубине души соглашалась – и суровостью.

Потом до вдовы дошло: позволить угаснуть своей открытой и щедрой половине – значит, в некотором роде вторично убить любимого. И тогда она вернулась к Хейвену. Вернулась на службу.

В маленьком городке даже одна личность такого масштаба способна решительно изменить ход событий. А в том, что любители всяких словечек зовут «качеством жизни», такая личность может сделаться чем-то вроде сердца города. Вот чем собиралась стать Рут для Хейвена, когда лишилась мужа.

Спустя два года (о которых она потом вспоминала как о долгом, унылом пребывании в преисподней) миссис Маккосланд вновь обнаружила в себе ту забытую драгоценную личность. Так иногда мы находим в темном углу чердака что-нибудь необыкновенное: очки для маскарада или кресло-качалку из гнутого дерева, еще вполне пригодную для использования; выносим на свет, проверяем на прочность, стираем слой пыли, наводим лоск и возвращаем к жизни.

Пост констебля стал только первым шагом. Рут не могла бы даже сказать, почему посчитала такой шаг верным; просто это ей показалось идеальным способом почтить память Ральфа и к тому же вновь стать собой. Она ожидала, что работа вскоре наскучит и будет в тягость… но ведь то же самое относилось к сбору пожертвований для Общества по борьбе с раковыми заболеваниями и Комитету по школьным учебникам. «Скучный и неинтересный» труд не значит «неблагодарный» – многие упускают из виду или намеренно игнорируют эту простую истину. И потом, говорила себе миссис Маккосланд, если надоест, всегда можно отказаться от перевыборов. Можно уступить место Мамфри или еще кому-нибудь. Она хотела служить, а не превращаться в мученицу.

Однако Рут обнаружила, что работа ей нравится. Кроме прочего, она давала возможность положить конец мерзостям, которые старый Джон Харли терпел… и которым позволял разрастаться.

Взять хотя бы Дэла Куллума. Куллумы обитали в городе с незапамятных времен, и Дэлберт – механик с густыми бровями, работавший на заправке у Элта Баркера, – наверное, не первый в своей семье, кто вступал в сексуальные отношения с дочерьми. Линия его рода была чрезвычайно закручена и много раз перекрещена; по сведениям Рут, в Пайнленде обитали два умственно отсталых Куллума (местные сплетники утверждали, что один из них родился с перепонками на руках и ногах).

Инцест – одна из тех освященных временем сельских традиций, которые редко воспевают в стихах романтические поэты. «Все свыклись», – пожалуй, именно этот аспект и стал причиной того, что Джон Харли ни разу всерьез не пытался ввязаться в борьбу. Однако Рут не желала слышать ни о каких «традициях» в столь извращенном контексте. Она поехала прямо к дому Куллумов. Было много шума. До Альбиона Турлоу ясно донеслись крики, хотя он жил за четверть мили оттуда и был туговат на левое ухо. За криками последовал звук работающей цепной пилы, потом выстрел и визг. Пила замолчала, и Альбион – в этот миг он стоял посреди дороги и, прикрываясь ладонью от солнца, всматривался в далекий знакомый дом – расслышал отчаянный многоголосый девичий плач (наказанием Дэлберта, в буквальном смысле его проклятием, были шесть дочерей, а он, в свою очередь, стал проклятием для них).

Позже, за ужином в «Хейвен-ленче», рассказывая эту историю зачарованным слушателям, старик упомянул, что хотел вернуться в дом и вызвать по телефону констебля… а потом смекнул: констебль-то, должно быть, там и стреляла.

И Альбион продолжал стоять у почтового ящика в ожидании дальнейших событий. Пять минут спустя мимо него проехала Рут Маккосланд, она возвращалась в город. А еще через пять минут пронесся в своем пикапе Дэл Куллум. Его невзрачная женушка сидела рядом, на переднем пассажирском сиденье. В прицепе лежал матрац и картонные коробки, заполненные рубашками и посудой. С той поры ни Дэл, ни Мэгги в Хейвене не показывались. Трое оставшихся после них совершеннолетних дочерей переехали жить и работать в Бангор, а младших распределили по приемным семьям.

Город по большей части был рад избавиться от Куллумов. Они отравляли южный конец Ридж-роуд, словно колония ядовитых поганок, заведшихся в темном погребе. Местные жители долго ломали голову над тем, как же Рут удалось этого добиться, но та никогда не рассказывала.

Впрочем, Куллумы стали не единственными, кого миссис Маккосланд – седеющая, подтянутая леди ростом пять футов пять дюймов и весом двадцать пять фунтов – выдворила из города либо упекла за решетку на долгие годы.

Как-то в миле к востоку от фермы старины Фрэнка Гаррика решили обосноваться хиппи, любители марихуаны. Но вскоре, уже через месяц, эти никчемные человеческие отребья убрались вон, подгоняемые изящным дамским ботинком пятого размера. Племянница Фрэнка, автор тех замечательных вестернов, тоже наверняка баловалась травкой время от времени (горожане были свято убеждены: все писатели курят легкую наркоту, серьезно закладывают за воротник, а по вечерам предаются сексу в каких-нибудь странных позициях), но хотя бы не думала ею приторговывать, а хиппи в миле от ее дома именно этим и собирались заняться.

Потом еще Йоргенсоны на Миллер-Бог-роуд. Билли Йоргенсон умер от инсульта, а через три года Айва вновь вышла замуж и получила фамилию Хейни. Некоторое время спустя с ее семилетним сыном и пятилетней дочкой начали регулярно происходить несчастные случаи. Сперва мальчик упал, вылезая из ванны, а девочка обожглась о плиту. Потом он сломал себе руку, поскользнувшись на вымытом полу в кухне, а она наступила на грабли, зарытые в сене, и получила серьезный удар по лицу. Наконец, сын споткнулся на лестнице, спускаясь в подвал за дровами, и заработал трещину в черепе. Какое-то время казалось, что мальчик не вытянет. Вот уж действительно, не повезло. Рут решила, что с этого дома хватит несчастных случаев, и отправилась в путь на своем повидавшем виды «додж-дарте».

Элмер Хейни сидел на пороге, тянул кварту светлого «Миллера», ковырял в носу и почитывал журнал «Солдат удачи». Миссис Маккосланд заметила вслух, что он ухитрился накликать на дом Айвы беду, в особенности на маленьких Бетти и Ричарда. Согласно наблюдениям, продолжала она, некоторые отчимы способны накликать беду на чужих детей. И добавила, что, по ее мнению, несчастные случаи прекратятся, как только Элмер покинет город. Причем как можно скорее. Еще до конца недели.

– Ой, напугала! – безмятежно ответил тот. – Я теперь здесь живу. Так что убирайся, пока не схлопотала по голове граблями, сучка, и больше не суй свой нос в наши дела.

– Подумайте хорошенько, – с улыбкой сказала Рут.

В это время Джо Полсон подъехал к почтовому ящику и выбирал из сумки газеты, так что слышал каждое слово: Элмер говорил на повышенных тонах, а у Джо со слухом все было в порядке. Судя по его рассказу в тот вечер за столиком в «Хейвен-ленче», Джо возился с почтой в течение всего разговора и закончил свою работу в аккурат когда тот утих.

– Откуда же ты узнал, что она улыбнулась? – осведомился Элт Баркер.

– По голосу понял, – ответил Джо.

В тот же день, чуть позже, Рут наведалась в полицейские казармы в Дерри, чтобы навестить Монстра Дугана. Это был самый крупный коп во всей Новой Англии: шесть футов восемь дюймов роста и восемьдесят фунтов живого веса. Ради вдовы Ральфа он пошел бы на что угодно – может быть, даже убил бы.

Два дня спустя они вместе съездили в дом Хейни. У Монстра выдался выходной, поэтому он явился в штатском. Айва Хейни была на работе. Бетти – в школе. Ричард, само собой, лежал в больнице. Зато Элмер, по-прежнему, как и следовало ожидать, безработный, сидел на пороге с квартой светлого «Миллера» в одной руке и последним выпуском «Хот Ток» в другой. Рут и Дуган пробыли у него что-то около часа. За это время на Элмера прямо-таки обрушилась череда неудач. Люди, видевшие тем вечером, как он удирает из города, рассказывали, что вид у него был неважный: Хейни словно бы пропустили через картофелечистку. Единственным человеком, которому хватило духа спросить о случившемся, оказался старик Джон Харли.

– Хорошо, расскажу, – улыбнулась Рут. – В жизни не видела ничего чуднее. Пока мы убеждали мистера Хейни, что без него детям будет куда лучше, он вдруг решил принять душ. В разгар беседы, вы только подумайте! А потом, представляете, поскользнулся в ванне. Потом обжегся о плиту, а пятясь, грохнулся на помытом линолеуме! Тут его потянуло на свежий воздух, и он наступил на те же самые грабли, что и малышка Бетти два месяца назад, помните? Тогда-то Элмера осенила идея собрать вещички – и в путь. Думаю, он правильно сделал. Может, где-нибудь еще ему повезет больше?

Миссис Маккосланд стала сердцем города. Именно поэтому она раньше других почуяла неладное.

Все началось с мигреней и ночных кошмаров.

Головная боль появилась с приходом июля. Поначалу едва заметная, временами она вдруг разрасталась до неугомонной барабанной дроби у самого лба. Четвертого июля Рут сделалось так плохо, что она позвонила Кристине Маккин, с которой собиралась вместе поехать на фейерверки в Бангор, и с извинениями отказалась от поездки.

В тот вечер она легла еще засветло, но промучилась до темноты, когда наконец-то с грехом пополам заснула. Похоже, все дело в жаре и влажности, думала Рут. Наверное, в эту ночь, да и не только в эту, многим жителям Новой Англии не спалось точно так же. Она не могла припомнить столь же душного и безветренного лета.

Рут снились фейерверки.

Только не красные, белые и переливчатые оранжевые вспышки, а мутные, отвратительного зеленого цвета. И вместо того чтобы рассыпаться яркими звездами, они собирались в виде морских звезд, слипались друг с другом и образовывали гигантские язвы.

Оглядевшись, Рут увидела людей, с которыми провела всю жизнь, – семьи Харли, Криншоу, Браунов, Дюплисси, Андерсонов, Кларендонов. Они смотрели в небо, а их лица заливало гнилостное зеленоватое свечение. Горожане стояли у почты, аптеки, «Джанкатория», «Хейвен-ленча» и Северного национального банка, у школы и у заправки… Отражая глазами зеленый свет, глупо раззявив рты…

Из которых выпадали зубы.

Вот Джастин Хёрд, повернувшись к ней, растянул губы в ухмылке и показал розовые десны. В безумном сне они блестели слюной, точно вымазанные соплями.

– Ховофо-то как! – прошамкал Джастин, и Рут подумала: «Срочно бежать отсюда! Им нужно бежать, и немедленно! Если нет – они все умрут, как Ральф!»

Джастин двинулся к ней. С нарастающим страхом миссис Маккосланд увидела, как его физиономия сморщилась и превратилась в вышитое на плотно набитой ткани лицо ее игрушечного пугала по имени Люмпкен. В ужасе Рут начала озираться: все вокруг были куклами. Мэйбл Нойс уставилась на констебля все теми же алчными, расчетливыми глазами, но ее надутые губы напоминали перевернутый лук Купидона, как у фарфоровой винтажной красотки.

– Томминокевы, – прошамкала Мэйбл. Когда ее звенящий голос вдруг повторило эхо, Рут ахнула и наконец проснулась, уставившись широко раскрытыми глазами в кромешную тьму.

Мигрень исчезла – по крайней мере, на время. Сна не осталось ни в одном глазу; на смену ему пришла совершенно четкая мысль: «Рут, тебе нужно бежать отсюда немедленно! Даже сумку не собирай – набрось на плечи что-нибудь потеплее, садить за руль – и УЕЗЖАЙ!»

Но она не могла так поступить.

И поэтому продолжала лежать в темноте. А потом, спустя долгое время, опять заснула.

После того как разнеслась весть о пожаре в доме Полсонов, Добровольная пожарная дружина Хейвена приехала на выручку… на удивление поздно. Рут битых десять минут дожидалась первой машины. А когда наконец показался Дик Эллисон, она готова была открутить ему голову. И открутила бы, не будь она совершенно уверена, что обоих Полсонов уже прибрала курносая… Разумеется, Эллисон знал об их смерти не хуже ее. Потому, наверное, и не спешил. Вот только Рут от этого было ничуть не легче. Даже наоборот.

Например, это знание. Откуда оно взялось?

Миссис Маккосланд понятия не имела.

У нее не укладывалось в голове, как такое вообще возможно. В день, когда заполыхал дом Полсонов, Рут поняла, что уже неделю знала то, что ей знать не положено. Но все произошло так естественно! Не с колокольным звоном или, скажем, под бой барабанов. Знание просто стало частью ее натуры (как и у всех горожан), словно сердцебиение. Оно не требовало особых усилий и размышлений, как не требует их глухое, беспрестанное биение пульса в ушах.

Но Рут не могла об этом не думать, верно? Потому что Хейвен менялся… и вовсе не в лучшую сторону.

За несколько дней до исчезновения Дэвида Брауна Рут, к собственному испугу и разочарованию, поняла, что стала изгоем. Никто не плевал в нее, когда утром она шла по улице на работу, в ратушу… никто не бросался камнями… даже в мыслях людей миссис Маккосланд по-прежнему чувствовала доброту… но знала, что все оборачиваются ей вслед. И продолжала шагать с гордо поднятой головой, с безмятежным выражением на лице, словно не ее голова гудела и раскалывалась от боли хуже сгнившего зуба; словно не она провела эту ночь (если б только вы знали, как громко в ночи…) без сна, ворочаясь в постели, погружаясь в ужасные, не остающиеся в памяти сны и ценой огромных усилий находя из них выход.

Горожане следили за ней… Следили и ждали…

Вот только чего?

Впрочем, Рут знала и это.

Ждали, когда она «обратится».

Неделя между пожаром у Полсонов и ВТОРЫМ ЧУДЕСНЫМ ГАЛА-ПРЕДСТАВЛЕНИЕМ Хилли принесла Рут множество огорчений.

К примеру, почта. Да, это первое.

Миссис Маккосланд по-прежнему получала счета, рекламные проспекты и каталоги, но не письма. Вообще никакой личной корреспонденции. После трех дней такого затишья она решила сама прогуляться до почты. Нэнси Восс бездумно торчала за стойкой, уставившись в одну точку. К тому времени как Рут закончила говорить, она, казалось, физически ощущала на себе тяжесть ее взгляда. На физиономии Восс словно лежали два запылившихся черных камешка.

В наступившем молчании стало слышно, как в офисе что-то гудело и по-паучьи скреблось по полу. Миссис Маккосланд не представляла, что там…

(разве только механизм, сортирующий почту)

…может быть, но звук ей не нравился. А еще больше – не нравилось находиться вблизи этой женщины, которая спала с Джоном Полсоном и ненавидела Бекку, и…

На улице стояла жара. Здесь, внутри, было намного хуже. Рут вся покрылась по́том.

– Заполни форму для жалоб, – медленно и монотонно проговорила Нэнси. После чего подала через стойку белую карточку. – Держи, Рут.

И растянула губы в безрадостной ухмылке.

У нее во рту недоставало половины зубов.

В тишине разносилось только: скрип-скрип, скрипи-скрип, скрипскрип, скрипи-скрип…

Рут начала заполнять форму, чувствуя, как под мышками ее платья расползаются темные пятна пота. На улице солнце жгло беспощадными лучами парковку. Девяносто в тени, не меньше. И ни малейшего движения в воздухе. Асфальт на парковке наверняка расплавился, хоть черпай горстями и ешь…

«Изложите суть вашей проблемы», – гласила надпись на карточке.

«Я схожу с ума, – подумала Рут. – Вот и вся суть. И еще: впервые за три года у меня менструация».

А потом аккуратным почерком принялась писать, что уже неделю не получает заказную корреспонденцию и просит разобраться…

Скрип-скрип, скрипи-скрип.

– Что за шум? – спросила она, не отрываясь от карточки. Ей было страшно поднять взгляд.

– Механизм, сортирующий почту, – пробубнила Нэнси. – Мое изобретение. – И, помолчав, добавила: – Но тебе же это известно, Рут?

– Известно? Мне? С какой стати? Впервые слышу.

Миссис Маккосланд стоило чудовищных усилий придать своему голосу обычную любезность. Авторучка дрогнула и запачкала карточку. Но это не имело значения, ведь Восс попросту выбрасывала ее личную почту. Теперь Рут и это знала. Но она и сама была крепким орешком. Сохраняя спокойное и уверенное выражение лица, миссис Маккосланд твердо посмотрела Нэнси в глаза, хотя страшилась ответного взгляда, его тяжести.

«Ну давай, выкладывай начистоту. Меня не пугают такие, как ТЫ. Говори… но не жди, что я стану метаться, пища, как раздавленная мышь. Иначе я сильно тебя удивлю» – вот что читалось в ее глазах.

Взгляд Нэнси дрогнул, поник, а потом она отвернулась.

– Позови меня, когда все заполнишь. Я занята по горло, некогда тут прохлаждаться и попусту болтать. С тех пор как не стало Джо, на почте работы невпроворот. Может, поэтому ваши письма и…

(СКРОЙСЯ ИЗ ГОРОДА, СУЧКА, БЕГИ, ПОКА МЫ ТЕБЯ ОТПУСКАЕМ)

…не доходят вовремя, миссус Маккосланд.

– Вы так полагаете? – Сохранять легкую приятную интонацию стоило уже сверхчеловеческих усилий.

Последней мыслью Восс едва не отправила Рут в нокаут, чуть не ослепила, как молнией. Опустив взгляд, посетительница увидела на бумаге большую черную

(опухоль)

расползающуюся кляксу, скомкала карточку и отбросила.

Нэнси так и не ответила на вопрос. Сделала вид, будто нечаянно пропустила его мимо ушей. «Врешь, все ты прекрасно слышала», – подумала миссис Маккосланд.

Скрип-скрип-скрррап.

За спиной отворилась дверь. Повернувшись, Рут увидела вошедшую Бобби Андерсон.

– Здравствуй, Бобби, – сказала она.

– Здравствуй, Рут.

(Кончай, ведь она права, беги отсюда, пока еще можешь, пока тебе разрешают, пожалуйста, Рут, ни я, ни мы – большинство из нас – не желаем тебе никакого зла…)

– Работаешь над новым романом, Бобби? – Миссис Маккосланд едва сдерживала предательскую дрожь в голосе.

Знать, о чем другие думают, было само по себе ужасно: это наводило на мысли о галлюцинациях и сумасшествии. Но слышать подобное от Бобби Андерсон…

(пока тебе разрешают)

…Бобби Андерсон – добрейшей души…

«Я ничего такого не слышала. – Рут ухватилась за эту идею с жадностью измученного утопающего. – Мне померещилось».

Бобби открыла свой ящик, достала толстую пачку писем, бросила взгляд на констебля и улыбнулась. У нее во рту не хватало нижнего коренного зуба слева и верхнего клыка справа.

– Лучше беги отсюда, Рут, – ласково произнесла она. – Сядь в машину и уезжай. Что скажешь?

Та вдруг успокоилась – несмотря на страх, несмотря на пульсирующую боль в голове.

– Ни за что, – сказала она. – Это мой город. И если ты в курсе, что здесь творится, то передай остальным, кто в курсе, чтобы перестали давить на меня. У меня есть друзья за пределами Хейвена, они всерьез прислушаются к моим словам, насколько бы дико те ни звучали. Если не ради меня самой, то хотя бы ради покойного мужа. А тебе должно быть стыдно. Это ведь и твой город тоже. Был, по крайней мере.

На мгновение Бобби вроде бы оробела и стушевалась. Потом блеснула лучезарной улыбкой – детской, с парой дырок вместо зубов, – и вот тут миссис Маккосланд перепугалась по-настоящему. Так ухмыльнулась бы рыба, но не живой человек. У этой женщины были глаза Бобби, мысли Бобби… Но улыбка – уже совсем не ее.

– Как скажешь, Рут, – проговорила Андерсон. – Ты же знаешь, все в Хейвене любят тебя. Думаю, через недельку-другую… максимум через три… ты устанешь бороться. Я просто предложила выход из положения. Но если решишь остаться – отлично. Еще немного, и с тобой… все будет в порядке.

На обратном пути Рут зашла в аптеку за упаковкой «Тампакс». Но их в продаже не оказалось. Ни «Тампакс», ни «Модесс», ни «Стейфри», никаких других тампонов или прокладок – хоть в мини-, хоть в макси-версии. Написанная от руки записка гласила: «НОВЫЙ ЗАВОЗ ОЖИДАЕТСЯ ЗАВТРА. ПРИНОСИМ ИЗВИНЕНИЯ ЗА ПРИЧИНЕННЫЕ НЕУДОБСТВА».

Пятнадцатого июля, в пятницу, начал барахлить рабочий телефон.

Утром в трубке появилось раздражающее гудение, так что обеим сторонам пришлось кричать. К полудню прибавился треск. К двум часам ситуация настолько ухудшилась, что аппарат стал совсем бесполезен.

Придя домой, Рут не услышала в трубке ни треска, ни шума. Только мертвое, ничем не нарушаемое молчание. Она заглянула к соседке, чтобы вызвать телефонного мастера. Венди Фанин занималась на кухне выпечкой, месила тесто. Рядом работал миксер.

Рут мало удивилась тому, что вместо розетки прибор был подключен к электронной игре без крышки и ярко светился.

– Конечно, иди позвони, – проговорила Венди, не отрываясь от теста. – Ты же знаешь…

(спасайся, Рут, уезжай из Хейвена)

…где у нас телефон?

– Ну да, – ответила миссис Маккосланд и пошла было в глубь коридора, но задержалась. – Я сегодня заходила в аптеку, хотела купить прокладки, но их почему-то все расхватали.

– Знаю. – Венди улыбнулась. Еще неделю назад у нее был полный рот здоровых зубов, теперь же недоставало трех. – Я взяла предпоследнюю упаковку. Но это скоро пройдет. Мы «обратимся» еще немножко, и все закончится.

– Правда? – спросила Рут.

– О да. – Венди снова вернулась к тесту.

Ее телефон работал безукоризненно. Миссис Маккосланд даже не удивилась. Девушка со станции «Контел» в Новой Англии обещала срочно выслать мастера. Рут поблагодарила ее, а перед уходом поблагодарила и Венди Фанин.

– Не сто́ит, – улыбнулась соседка. – Для тебя, Рут, все, что угодно. Ты же знаешь, в Хейвене тебя любят.

Миссис Маккосланд дрожала, несмотря на жару.

Ремонтная бригада приехала, что-то сделала с кабелем на боковой стороне дома, проверила связь (все работало идеально) и укатила прочь. А через час телефон опять замолчал.

Идя вечером по улице, Рут слышала в голове легкий шелест мыслей, словно шепот сухой листвы, поднятой в воздух дуновением октябрьского ветра.

(наша Рут мы любим тебя весь Хейвен любит)

(но если решила уехать то уезжай или же меняйся)

(если ты собралась остаться никто тебе зла не желает Рут уезжай или оставайся)

(да уезжай или оставайся только не трогай нас)

(да оставь нас в покое Рут не вмешивайся позволь нам позволь)

(«обратиться» да позволь «обратиться» и не мешай)

Миссис Маккосланд шагала медленно, голова у нее раскалывалась от голосов.

По пути она бросила взгляд на «Хейвен-ленч». Бич Джерниган, повар, помахал ей рукой. Рут ответила на приветствие. У Бича зашевелились губы, по которым легко можно было прочесть: «Вон она идет». Несколько человек у стойки разом обернулись и тоже помахали. Все они улыбались. На месте желтых зубов у них зияли черные дыры. Констебль миновала заведение «У Кудера». Потом Объединенную методистскую церковь. Теперь перед ней была ратуша с циферблатом на четырехугольной часовой башне. Стрелки показывали семь пятнадцать летнего вечера. По всему городу в это время мужчины открывали бутылки с холодным пивом и включали погромче радио – Джо Кастильоне разогревал публику перед выступлением «Ред сокс». А вот мимо не спеша, рука об руку, прошли Бобби Тремейн и Стефани Колсон. Они направлялись куда-то в сторону городской окраины. Эти двое прогуливались вместе уже четвертый год; даже странно, что Стефани за это время не забеременела.

Постепенно сгущались июльские сумерки. Стоял обычный вечер, и все выглядело нормальным…

Но в том-то и дело, что только выглядело.

Вот из библиотеки вышли Хилли Браун и Барни Эплгейт. Вслед за ними, как хвост за бумажным змеем, плелся младший братишка Хилли, Дэвид. Миссис Маккосланд спросила, какие книжки мальчики взяли в библиотеке, и те принялись охотно показывать. Но в глазах маленького Дэвида Рут прочитала сочувствие… и панику. Она уловила страх мальчика, но ничего не сделала. Два дня спустя, когда Дэвид бесследно исчезнет, Рут будет нещадно корить себя. Другой на ее месте оправдался бы, сказав: «Слушайте, у меня своих забот было предостаточно, где уж тут волноваться за посторонних мальчишек». Но Рут не из тех людей. Пустые напыщенные отговорки – не для нее. Ведь она уловила глухой ужас ребенка. Хуже того – покорность. Уверенность, что ход событий уже не остановить, что положение будет лишь ухудшаться, так уж суждено, ничего не поделаешь.

И словно в подтверждение ее правоты – опля! – Дэвид исчез. И Рут, подобно его деду, приняла на свои плечи груз тяжкой вины.

Достигнув ратуши, она повернулась и направилась домой, сохраняя на лице приветливое выражение, хотя готова была утратить силу духа. Чужие мысли крутились… и шелестели… и танцевали.

(мы тебя любим Рут)

(мы подождем Рут)

(шшшш шшшш ложись спать)

(да тебе пора в постель смотреть сны)

(о разных способах)

(«обратиться» о способах «обратиться» о способах)

Она зашла в дом, заперла входную дверь, поднялась наверх и уткнулась лицом в подушку.

Видеть сны о способах… «обратиться»?

«Если едешь – уезжай, если остаешься – меняйся…»

Боже, как же Рут хотелось узнать, о чем речь! Ведь что бы это ни значило, независимо от ее желания, с ней уже что-то происходило. При всем своем сопротивлении миссис Маккосланд уже «обращалась».

(да Рут да)

(спи… грезь… думай. «обращайся»)

(да Рут да)

Под шелест чужих, пугающих мыслей она погрузилась в сон, будто в черный водоворот. Вскоре констебль уже крепко спала поперек широкой кровати, даже не раздевшись.

Когда она пробудилась, тело немного ныло, зато в голове посвежело и прояснилось. Мигрень растаяла, словно туман. Месячные, так неуместно и даже постыдно вернувшиеся, когда Рут их уже не ждала, тоже прекратились. Впервые за две недели она ощущала себя собой. Оставалось принять продолжительный и прохладный душ, а потом обдумать ситуацию. Если понадобится помощь извне – почему бы нет. Если придется несколько дней, а то и недель провести с людьми, уверенными, будто Рут слетела с катушек, – значит, так тому и быть. Всю свою жизнь она зарабатывала репутацию здравомыслящей дамы, достойной доверия. Пора посмотреть, чего стоили все эти труды: удастся ли убедить кого-то принять всерьез ее речи, пусть даже звучащие точно безумный бред?

Рут начала снимать одежду, измятую за ночь, – но, едва дотронувшись до первой пуговицы, вдруг замерла. Язык нащупал пустоту между нижних зубов. В этом месте ощущалась тупая, неясная боль. Взгляд опустился на покрывало. Там, где ночью покоилась голова, теперь лежал выпавший зуб. Внезапно все перестало казаться таким уж простым – абсолютно все.

Тут Рут поняла, что мигрень вернулась.

Это лето еще не успело вовсю разгуляться – в августе Хейвен ждала неделя, когда температура будет ежедневно превышать отметку в сто градусов, – но и теперь, в июле, жара и духота, установившиеся с двенадцатого по девятнадцатое число, измучили всех и каждого в городе, хоть убейте.

Улицы мерцали от зноя. Пыльные листья безжизненно висели на ветвях деревьев. Звуки далеко разносились в недвижном воздухе; в самые жаркие из этих проклятых дней шум старого грузовичка Бобби Андерсон, переделанного в землеройную машину, ясно долетал до Хейвен-Виллидж. Люди догадывались, что там, на ферме старины Фрэнка Гаррика, происходит что-то важное для всего города, но все молчали. Судьбу ее ближайшего соседа Джастина Хёрда, утратившего рассудок на этой самой почве, тоже предпочитали не обсуждать. Джастин, как и все «обращенные», строил разные механизмы, однако из-за его безумия они несли в себе потенциальную опасность. К примеру, машина, вызывающая гармонические колебания земной коры, способные привести к землетрясению, от которого штат раскололся бы надвое и одна половина сползла бы прямо в Атлантический океан.

Эту машину Джастин построил, чтобы выгонять проклятых кроликов и сурков из нор. Они, видите ли, грызли его дурацкий салат-латук. «Я все-таки выведу этих мелких тварей», – думал фермер.

Однажды, пока Джастин боронил пшеницу на западном поле (в тот день он осилил двенадцать акров, весь обливаясь по́том и растянув губы в застывшей маниакальной гримасе из-за переживаний о несчастных трех грядках салата-латука), к нему на участок явился Бич Джерниган и разобрал машину, сделанную, как оказалось, из деталей стереоустановки. Когда хозяин вернется и обнаружит свое изобретение в покалеченном виде, возможно, ему стукнет в голову свалить вину на треклятых сурков и кроликов. Если он решит восстановить прибор, Бич или кто-то еще придут и снова сломают эту штуковину. Ну а если повезет, сумасшедший изобретатель построит что-нибудь не такое опасное.

Каждый день солнце всходило на небо цвета бледного фарфора и потом застывало под крышей мира. У самой стены «Хейвен-ленча», в скудной тени от навеса рядком лежали собаки и тяжко дышали. У них даже не оставалось сил чесаться. Улицы были по большей части безлюдны. Время от времени кто-нибудь проезжал через Хейвен по направлению к Бангору или Дерри. Впрочем, не так уж и часто: по магистрали получалось гораздо быстрее.

Проезжающие неизменно отмечали внезапно и странно улучшающийся в этих краях радиоприем. Так, один водитель грузовика, свернувший от скуки с шоссе номер 9 на межштатную магистраль 95, настроился на рок-станцию, которая, как оказалось, вещала в Чикаго. А пожилая пара по дороге в Бар-Харбор поймала волну классической музыки из Флориды. Сразу же за границей Хейвена эта сверхъестественно чистая связь обрывалась.

Кое-кто из проезжающих испытал на себе куда менее приятные «побочные эффекты» в виде головной боли и тошноты, а то и очень сильной рвоты, что было слишком легко списать на протухшую от жары еду в придорожных забегаловках.

Маленький мальчик из Квебека, направлявшийся вместе с родителями в Олд-Орчард-Бич, успел за десять минут от одной границы Хейвена до другой потерять четыре молочных зуба. Его мать потом по-французски божилась, что никогда в своей жизни не видела ничего подобного. Причем, по ее словам, у сына шатался только один. Той же ночью в мотеле зубная фея забрала добычу, оставив мальчику под подушкой четыре доллара.

Один математик из Массачусетского технологического института, направлявшийся на двухдневную конференцию по квазилогическим числам, внезапно почувствовал, что приблизился к радикально новому способу понимания математики и математической философии. С холодной испариной на посеревшем лице он изумительно четко представил себе, как с помощью этой концепции доказать, что каждое число более двух является суммой двух простых чисел, как это можно использовать при делении угла на три равные части, и как…

Тут он затормозил, с трудом выбрался из машины и вытошнил завтрак в канаву. Вместе с одним из клыков, потери которого от возбуждения не заметил. Ученый застыл над лужей собственной рвоты; у него подкашивались колени, а руки тянулись к воображаемому кусочку мела, чтобы покрыть доску синусами и косинусами. В перегретом мозгу вспыхнула мечта о Нобелевской премии. Мужчина бросился обратно за руль и разогнал свой ржавый «субару» до восьмидесяти миль в час, спеша попасть в Ороно. Однако уже на границе Хэмпдена отчетливое видение потускнело, а к концу путешествия и вовсе померкло, оставив после себя едва уловимые искорки. Математик решил, что с ним приключился временный тепловой удар. Вот разве только рвота была реальной; он еще чувствовал неприятный запах, исходящий от одежды. Весь первый день конференции ученый был бледен и молчалив, почти не подавал реплик, в душе оплакивая свое великое, но эфемерное открытие.

Тем же утром Мэйбл Нойс отошла в небытие в подвале своего «Джанкатория». Сказать, что она «нечаянно убила себя» или «погибла в результате злополучного стечения обстоятельств», было бы не совсем правильно. Оба этих речевых оборота не подходят для описания случившегося. В конце концов, Мэйбл не получила пулю в голову, начищая ружье, и не сунула палец в розетку; она разложила себя на молекулы и прекратила существовать. Мгновенно и безболезненно. Краткая синяя вспышка – и женщины нет. Осталась только дымящаяся бретелька от лифчика да серебристый приборчик, похожий на машинку для полировки серебряных украшений. Собственно, это она и была. Мэйбл просто захотелось облегчить себе грязный и утомительный труд. Она даже удивилась, почему давным-давно не изобрела подобный прибор. И с какой стати, позвольте спросить, ими не торгуют в магазинах? Неужели трудно собрать такую чепуху? Эти косоглазые из Кореи могли бы их тоннами продавать. Всякую ерунду продают же! Спасибо и на этом, а то другие косоглазые, из Японии, что-то совсем обнаглели, выпуская разную мелочь. Тут Мэйбл представилась куча других полезных в работе приборов, которые можно собрать из деталей старой, ненужной техники. Замечательных приборов. Нарочно перелистав торговые каталоги, она изумилась, не отыскав там ни одной из своих придумок. «Боже! – подумала Мэйбл. – Да я же озолочусь!» Тут она поперечно соединила провода в полировальной машинке – и распалась на кварки, отправившись в сумеречную зону менее чем за ноль целых шесть тысячных наносекунды.

Сказать по правде, в Хейвене по ней не очень скучали.

Городок безвольно лежал на дне огромной чаши со спертым, недвижным воздухом. Только из леса за фермой Гаррика доносился шум работающей техники: это Бобби и Гарденер продолжали копать.

Вся остальная часть Хейвена словно пребывала в спячке.

Впрочем, Рут не дремала.

Она размышляла о звуках, долетавших из имения Бобби Андерсон (хотя бы один местный житель впервые не назвал его про себя «фермой старого Гаррика»), и о самой писательнице.

В последнее время в городе словно появился один на всех источник знания – так сказать, общий колодец мыслей. Еще месяц назад Рут отмахнулась бы от подобной идеи, как от полного бреда. Но теперь не могла отрицать. Знание, как и шелест чужих голосов в голове, просто-напросто было там.

Среди прочего горожане подозревали, что все началось из-за Бобби. Пусть ненамеренно, но это она запустила необратимый процесс. И вот они с другом (Рут никак не могла докопаться, что же это за друг, но несколько раз вечерами видела, как он сидит на пороге рядом с Бобби) работают по двенадцать, а то и по четырнадцать часов в сутки, еще больше ухудшая положение. Таинственный сообщник каким-то образом держался вне общей сети.

Да, но как они могут еще больше ухудшить положение?

Миссис Маккосланд не знала. Она даже не имела понятия, чем они там занимаются. Это было скрыто – причем не только от Рут, но и от остальных горожан. В свое время все станет известно. Они просто «обратятся» и сразу поймут. Ведь прекратились же месячные сразу у всех представительниц женского пола в возрасте от восьми до шестидесяти лет.

Тайна была как-то связана с раскопками – вот и все, что могла сказать Рут. Однажды после обеда она прикорнула и увидела во сне, как Бобби с другом из Трои выкапывают огромный серебристый цилиндр диаметром приблизительно в двести футов. В центре которого, подобно соску на груди, торчал еще один, стальной, меньших размеров, – примерно десять футов в диаметре и пять в высоту, а на нем была гравировка: символ «±». Проснувшись, Рут поняла, что увидела гигантскую батарейку, спрятанную в толще земли и гранита за домом Бобби… и превосходящую масштабами коровник Фрэнка Спруса.

Ну конечно, что бы эти двое там, в лесу, ни нашли, оно не могло оказаться простой батарейкой. Вот только… Рут почему-то была уверена, что не ошиблась. Бобби наткнулась на колоссальный источник энергии, который поработил ее. А заодно гальванизировал и пленил весь Хейвен. Причем эта сила с каждым днем возрастала.

Сознание прошептало: «Оставь все как есть. Отойди в сторону, пусть дела идут своим чередом. Эти люди тебя любили, Рут, правда-правда. Ты слышишь их голоса, точно шелест сухой листвы, взметаемой октябрьским ветром – уже не легоньким дуновением, а циклоном. Ты слышишь их мысли – спутанные, искаженные, но все же не лгущие. И когда эти голоса твердят, что любили тебя, что по-прежнему любят, им можно верить. Однако если ты помешаешь происходящему, Рут, они с тобой наверняка расправятся. Но приятель Бобби – он почему-то защищен. Не слышит никаких голосов. Не «обращается». Ну разве что в пьяницу. Так говорят мысли Бобби: «Гард обращается в пьяницу». А вот остальные… если ты сунешь нос в их дела… они убьют тебя, Рут. Ласково. С любовью. Так что держись подальше. Пусть будет что будет».

Но если она послушается, ее город разрушат. Он не просто изменится, как с очередным переименованием, не пострадает, как из-за сладкоречивого проповедника, а именно разрушится. И Рут уничтожат вместе с ним, потому что неизвестная сила уже начала подтачивать основы ее существа. Она это ясно чувствовала.

Ну ладно… А что же делать?

Пока – ничего. Может, все само по себе наладится. А тем временем нельзя ли как-нибудь защитить свои мысли от прослушивания? Рут принялась экспериментировать со скороговорками. От топота копыт пыль по полю летит… Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали… Кукушка кукушонку купила капюшон… Немного попрактиковавшись, она наловчилась постоянно прокручивать их у себя в голове. А потом отправилась в город купить рубленого мяса и два початка свежей кукурузы к ужину. И между делом мило потолковала с Мадж Тиллетс за прилавком и с Дэйвом Рутледжем, что сидел на своем привычном месте перед магазином и не спеша плел кресло морщинистыми, узловатыми от артрита руками. Правда, в этот раз старина Дэйв вовсе не походил на развалину. Даже наоборот.

Оба собеседника смотрели на нее настороженно, озадаченно, с недоумением.

«Они меня слышат… Но уже не так хорошо. Я научилась создавать помехи! Надо же!»

Рут не знала, успешно ли у нее получается, и не могла всерьез полагаться на эту свою способность. Но ведь сработало же! Хотя если несколько человек объединят усилия, вряд ли она сумеет от них защититься. А такое вполне возможно. И все-таки для начала неплохо. Первая стрела в пустом колчане.

Тем вечером, в субботу, Рут решила, что подождет часов шестьдесят, до полудня вторника. И если положение ухудшится – поедет в полицейские казармы в Дерри. Отыщет старых друзей покойного мужа, прежде всего Монстра Дугана, и расскажет им, что творится в сорока милях далее по шоссе номер 9. Пожалуй, не самый блестящий план, но лучшего ей в голову не пришло. И Рут Маккосланд уснула. Ей снились огромные батарейки в земле.