День, когда Хиллман Браун исполнил свой самый впечатляющий – нет, единственный впечатляющий фокус за всю карьеру мага-любителя, пришелся на воскресенье семнадцатого июля. Оставалась ровно неделя до того, как городская ратуша взлетела на воздух.

То, что раньше Хиллману не удавались по-настоящему эффектные трюки, неудивительно. Как-никак ему было всего десять лет.

В качестве имени мать дала сыну свою девичью фамилию (ее предки жили в Хейвене еще в ту пору, когда он был Монтгомери), которую почему-то захотела сохранить таким образом, хотя ничуть не жалела о том, что сделалась Мэри Браун: замуж-то по любви выходила! Брайан не возражал. Уже через неделю пребывания в доме новорожденный стал для всех просто «Хилли».

Мальчик рос нервным. Эв, отец Мэри, говорил, что парень – просто чемпион по нервничанию и всю жизнь проведет, вздрагивая. Не сказать чтобы Брайану и Мэри понравилась эта новость; впрочем, уже через год она перестала быть новостью и превратилась в обычный факт. Некоторые дети успокаиваются, раскачиваясь в люльке или посасывая большой палец. Хилли сосал сразу оба (в то же самое время раскачиваясь без передышки и почти всегда заливаясь сердитым плачем) – так сильно, что к восьми месяцам заработал болезненные волдыри на обеих подушечках.

– Теперь-то он остановится, – уверенно заявил доктор Лестер, осмотрев эти жуткие язвочки… от которых Мэри плакала больше, чем если бы они были ее собственными.

Но Хилли не остановился. Нужда в утешении явно пересиливала любую боль в пальцах. В конце концов на месте волдырей образовались жесткие мозоли.

– Этот всю жизнь будет дергаться, – пророчествовал дедушка всякий раз, когда его спрашивали (и даже если не спрашивали; к шестидесяти трем Эв Хиллман сделался болтлив до неприличия). – Чемпион по нервничанью, ага! Ух и задаст он жару мамке с папкой, наш Хилли.

И тот задавал.

Вдоль подъездной дорожки Браунов, по настоянию Мэри, Брайан врыл пеньки, на которых она разместила двенадцать горшков с разными видами цветущих растений. Так вот, однажды, в возрасте трех лет, Хилли выбрался из колыбельки во время «тихого часа» («Почему я должен спать днем?» – спросил он, и утомленная мать ответила: «Потому что мне нужен отдых»), протиснулся через приоткрытое окошко и посшибал все горшки на землю. Увидев, что натворил ее сын, Мэри безутешно разрыдалась – так же, как когда-то над волдырями на его пальчиках. Хилли тоже разразился слезами (не вынимая обоих больших пальцев изо рта). Он ведь опрокинул горшки не со зла, просто из любопытства: а что из этого выйдет?

«Да, сынок, с тобой не соскучишься», – только и сказал тогда отец. Он еще много раз повторял эту фразу вплоть до воскресенья семнадцатого июля 1988 года.

Когда Хилли было пять, он забрался в санки, скатился вниз по наклонной подъездной дорожке, покрытой декабрьским льдом и выходящей, естественно, на проезжую часть. Мальчику даже в голову не пришло (как он объяснял потом помертвевшей от испуга матери), что кто-нибудь может появиться в это время на Дерри-роуд. Хилли просто заметил сверкающий лед и подумал: вот было бы здорово скатиться по подъездной дорожке! Интересно, быстро ли помчит его снегокат? Мэри через окошко увидела сына, увидела тяжелую автоцистерну – и закричала так громко, что следующие два дня могла разговаривать только шепотом. Вечером, вся дрожа в объятиях мужа, она расскажет, как у нее перед глазами отчетливо встала могильная плита с надписью: «Хиллман Ричард Браун, 1978–1983. Ты покинул нас слишком рано».

– Хиииллииииииии!

Реактивный самолет при взлете не мог бы наделать больше шума. Мальчик резко обернулся и грохнулся с санок перед самой обочиной. Дорожка была заасфальтирована, ледок оказался предательски тонким, а Хилли никогда не отличался везением, которое добрый боженька часто ниспосылает шустрым детям, – он не умел аккуратно падать. Мальчик сломал себе левую руку и так сильно ударился лбом, что потерял сознание.

Между тем снегокат стрелой вылетел на дорогу. Водитель автоцистерны «Уэббер фьюэл» среагировал мгновенно, не успев даже осознать, что санки пусты. От резкого поворота руля бензовоз красиво, с грацией слоних-балерин из диснеевского мультфильма «Фантазия», вписался в сугроб на обочине, прорезал его и угодил в канаву, опасно завалившись на бок. Не прошло и пяти минут, как водитель с грехом пополам выбрался через пассажирскую дверь и бросился к Мэри Браун, оставив опрокинутую цистерну лежать подобно поваленному древним охотником мастодонту и орошать заиндевелую траву драгоценным топливом изо всех трех люков. Мэри бежала вдоль трассы с потерявшим сознание малышом на руках и кричала. От горя у нее в голове помутилось. Мать была точно уверена, что Хилли попал под колеса, хотя только что у нее на глазах он вывалился из санок, еще не достигнув проезжей части.

– Умер? – воскликнул водитель с округлившимися от ужаса глазами. Лицо у него побелело, волосы чуть не стояли дыбом, а по брюкам возле промежности расползалось темное пятно. – Матерь Божья! Леди, он умер?

– Наверное, – прорыдала мать. – Конечно же, ну конечно, он умер.

– Кто? – полюбопытствовал мальчик, открыв глаза.

– Слава богу! О, Хилли! – Мэри стиснула сына в объятиях, и тот отозвался истошным воплем.

Оказалось, мать сжала надтреснутые обломки левого предплечья.

Следующие три дня Хилли провел в больнице в Дерри.

– Надеюсь, после этого он хотя бы немного притормозит, – рассудил Брайан за ужином, поедая жареную фасоль с хот-догами.

По случаю, тем вечером Эв Хиллман ужинал у них в доме. С тех пор как он потерял жену, это происходило все чаще – примерно пять раз на неделе.

– Спорим, что нет? – усмехнулся он с набитым ртом, громко пережевывая кукурузный хлеб.

Брайан поднял на тестя мученический взгляд, однако не проронил ни слова.

Как обычно, Эв был совершенно прав – именно это в нем так часто бесило зятя. Уже на второй вечер в больнице, когда все дети в педиатрическом отделении смотрели десятый сон, Хилли вздумалось отправиться на разведку. Как ему удалось пробраться мимо дежурной сестры незамеченным, остается загадкой; пробрался – и все. Пропажу обнаружили в три часа ночи. Предварительные поиски по всему отделению ничего не дали. Усиленные, по всему этажу, – тоже. Пришлось вызывать охрану. Больницу обыскали сверху донизу (администрация сначала сердилась, потом растревожилась не на шутку) – безрезультатно. Родителям мальчика позвонили, и они в ужасе немедля примчались в больницу. Мэри заливалась рыданиями, но из-за распухшей гортани могла говорить только сиплым шепотом.

– Похоже, он вышел на улицу, – сообщил глава административной службы.

– Да как пятилетний ребенок мог просто взять и уйти на улицу? – взорвался Брайан. – Что у вас тут за порядки?

– Ну… понимаете… здесь у нас не тюрьма, мистер Браун.

Тут вмешалась Мэри.

– Вы должны найти его! – просипела она. – На улице всего двадцать два градуса. Хилли был в одной пижаме. Он может… может…

– О, миссис Браун, я думаю, ваши страхи преждевременны, – широко улыбаясь, перебил ее глава административной службы.

Ничего такого он на самом деле не думал. Узнав, что мальчика не видели со времени одиннадцатичасового обхода, он первым делом выяснил температуру на улице и тут же позвонил доктору Эльфману – специалисту по обморожениям, которые не так уж и редки в Мэне в зимнее время, и получил неутешительный прогноз:

– Если парень на улице – он уже мертв.

Больницу еще раз тщательно обыскали, теперь с участием полицейских и пожарных из Дерри, и снова безрезультатно. Мэри Браун дали успокоительного и уложили ее в постель. Единственная хорошая новость заключалась в том, что и замерзшее тело мальчика в больничной пижаме не удалось обнаружить. Правда, главному администратору уже приходило на ум, что неподалеку протекает река Пенобскот. Зимой ее покрывал коварный лед. Беглец мог пойти на тот берег и провалиться. И почему только Брауны не отвезли свое отродье в Восточный медицинский центр?

В два часа пополудни Брайан сидел у постели жены, ожидая ее пробуждения и размышляя о том, как сообщить о смерти их единственного ребенка, если дойдет до этого. Примерно в то же самое время служащий заглянул в подвал проверить бойлеры прачечной и выпучил глаза от изумления: маленький мальчик в одних пижамных штанишках, с гипсовой повязкой на руке, бесцеремонно разгуливал босиком между двумя гигантскими печками.

– Эй! – крикнул мужчина. – Эй, парень!

– Привет, – откликнулся Хилли, притопав на зов. Ступни его были черны от грязи, на штанишках темнели пятна машинного масла. – Ух, как здесь здорово! Только я, кажется, заблудился.

Хилли немедленно был доставлен к больничному начальству. Главный администратор усадил его в просторное кресло с подлокотниками (предусмотрительно подложив под грязную попу двойной слой газет) и послал секретаршу за пепси-колой и упаковкой арахисовых конфет для маленького гаденыша. В других обстоятельствах он бы лично метнулся за угощением, чтобы впечатлить беглеца отеческой заботливостью. Под «другими обстоятельствами» главный администратор подразумевал, как он мрачно признался сам себе, какого-нибудь другого ребенка. Но этого оставить в одиночестве хоть на минуту он бы ни за что не рискнул.

Как только секретарша доставила сласти, начальник снова ее отослал… на сей раз уже за мистером Брауном. Брайан был довольно крепким, однако при виде сына в крутящемся директорском кресле, болтающего грязными ножками в четырех дюймах от ковра, хрустящего свежими газетами под пятой точкой и заедающего пепси-колу конфетками, он не сумел сдержаться и разрыдался от облегчения и благодарности. Разумеется, мальчик, в жизни не причинивший никому вреда нарочно, тоже ударился в рев.

– Боже! Хилли, где же ты был?

Тот рассказал свою историю как сумел, предоставив отцу и главному администратору отделить правду от выдумки. Хилли заблудился, забрел в подвал (за «гномиком», по его собственным словам) и забрался под одну из огромных печей поспать. Мальчика так разморило там от жары, что он избавился от пижамной курточки, аккуратно стянув ее, чтобы не потревожить свежий гипс на руке.

– Щеночки мне тоже понравились, – заявил беглец. – Пап, может, заведем щеночка?

Человек, обнаруживший мальчика, нашел потом и его пижаму. Она лежала под печью номер два. Вытаскивая курточку, мужчина увидел и пресловутых «щеночков», хотя они бросились врассыпную от луча фонарика. Пораскинув мозгами, он решил не упоминать об этом при мистере и тем более миссис Браун: их сердца разорвались бы от еще одного потрясения. Вот служитель, по доброте душевной, и не стал рассказывать, что их сын провел ночь в компании подвальных крыс, причем некоторые из них размерами действительно смахивали на «щеночков», как он успел заметить при свете фонарика.

Поинтересуйся кто-нибудь его впечатлениями от этого эпизода – и множества других похожих, – мальчик пожал бы плечами: «Я вечно влипал в истории». Имея в виду, разумеется, свою предрасположенность к несчастным случаям. Просто его еще не научили этой заумной формулировке. Когда Хилли было девять (а Дэвиду два), он принес из школы записку от миссис Андерхилл, учительницы третьего класса, с просьбой к родителям явиться для краткой личной беседы. Брауны отправились в школу не без внутреннего трепета. За неделю до этого третьеклассники Хейвена сдавали тест на определение уровня интеллекта. Брайан втайне от жены был убежден: учительница заявит, что его сын не справился с тестом, и предложит перевести его в класс отстающих. Мэри, тоже втайне, подозревала, что Хилли – дислексик. Никто из них в ту ночь так и не сомкнул глаз.

Однако миссис Андерхилл сообщила, что мальчик выдал потрясающие результаты – иными словами, он гений.

– Если хотите точно узнать, насколько высок его интеллект, вам придется везти сына в Бангор, пусть сдаст тест Векслера, – продолжала учительница. – Проверка Томпалла для него – это как если бы мы пытались измерить ум человека, дав ему тест для коз.

Мэри с Брайаном посовещались… и решили не заморачивать себе голову. Им и не нужно знать, насколько умен их сын. Главное, что он не отсталый. Той ночью Мэри поделилась с мужем своими соображениями. Это, сказала она, объясняет многое: непоседливость Хилли, его неспособность спать более шести часов подряд и склонность менять свои страстные увлечения со скоростью урагана. Однажды, когда мальчику не исполнилось и девяти, мать вернулась домой с маленьким Дэвидом на руках и обнаружила в кухне, которую пятнадцать минут назад оставила в идеальном порядке, полный кавардак. Раковина была забита мисками, липкими от мокрой муки. По столу растекалась пачка подтаявшего сливочного масла. В духовке что-то пеклось. Посадив Дэвида в детский манеж, Мэри рванула на себя дверцу, ожидая, что оттуда повалят клубы дыма и запах гари. Однако внутри она обнаружила противень с рулетами из мучной смеси «Бисквик» – кривобокими, но довольно вкусными. Их съели на ужин… Но прежде мать отшлепала сына и отослала в детскую, хотя тот в голос ревел, что «так больше не будет». Потом опустилась за кухонный стол и сама расплакалась, а после начала хохотать. Все это время Дэвид – беззаботный, спокойный малыш, отличающийся от брата, как солнечный остров Таити от Мыса Штормов, – стоял в манеже, держась за ограждение, и потешно смотрел на нее, хлопая глазенками.

Хилли – тут надо отдать ему должное – искренне обожал братишку. Хотя родители поначалу не позволяли ему брать малыша на руки и вообще старались не оставлять мальчиков наедине больше, чем, скажем, на тридцать секунд, со временем они успокоились.

– Черт, да парней можно вместе в разведку послать, оба вернутся целыми-невредимыми, – утверждал Эв Хиллман. – Любит старший-то мелкого. Это хорошо.

Так оно и было. Большинство проделок Хилли, если не все, родились из желания порадовать родителей или стремления к самосовершенствованию. Ему просто не везло, вот и все. И только для Дэвида, боготворившего землю, по которой ходил его старший брат, Хилли всегда был прав…

Вплоть до семнадцатого июля, когда тот устроил свой главный фокус.

Мистер Робертсон Дэвис (да продлится жизнь его еще на тысячу лет) в своей «Дептфордской трилогии» предположил, будто отношение человека к волшебству и волшебникам в большой мере определяется его же отношением к действительности, которое, в свою очередь, служит показателем отношения ко всему миру чудес, что окружает нас, – малых детей, заблудившихся в темном лесу (сюда же, надо полагать, относится и сам мистер Дэвис), где одни деревья кусаются, а другие могут поведать великие тайны, – очевидно, дело в свойствах коры.

Хилли Браун очень даже понимал, что живет в мире, полном чудес. Таким было его отношение, и оно никогда не менялось, несмотря на все истории, куда мальчик регулярно «влипал». Реальность казалась ему таинственной и прекрасной, будто стеклянные шарики, которыми родители каждый год украшали рождественскую елку (Хилли тоже хотел их развешивать, но вскоре убедился – за компанию с мамой и папой, – что доверить ему хрупкую игрушку значило подписать этой самой игрушке смертный приговор), роскошной и завораживающей, словно кубик Рубика, полученный им в подарок к девятому дню рождения (недели две головоломка и впрямь завораживала; потом мальчик научился собирать ее, позевывая). В итоге, как и следовало ожидать, он всем сердцем влюбился в магию. Она была создана для Хилли Брауна. Беда заключалась в том, что Хилли Браун, подобно Данстану Рамзи из «Дептфордской трилогии» Дэвиса, не был создан для магии.

По случаю десятого дня рождения сына Брайану пришлось наведаться в «Дерри молл», чтобы выбрать для Хилли еще один подарок.

– Папа забыл купить ему что-нибудь, – сообщила Мэри, позвонив мужу во время рабочего перерыва. – Он просил тебя заглянуть на обратной дороге в «Молл» и взять для Хилли какую-нибудь игрушку; а когда придет чек, папа с тобой расплатится.

– Конечно, – обронил Брайан и подумал: «Скорее свиньи начнут летать на метле».

– Спасибо, милый, – промолвила жена с благодарностью.

Она прекрасно понимала, какой занозой сделался ее отец – обедавший с ними теперь уже даже не пять, а шесть-семь раз в неделю, – для мужа, но тот никогда не жаловался, чем заслужил горячую преданность Мэри.

– Ну а как по-твоему, что бы могло порадовать Хилли?

– Папа сказал, он целиком полагается на твой вкус.

«Обычное дело», – мысленно хмыкнул Брайан.

Спустя несколько часов он стоял посреди одного из двух игрушечных магазинов «Молла», разглядывая настольные игры, мальчишеских кукол (стыдливо называемых «экшен-фигурками»), модели… При виде большого «Набора юного химика» мистер Браун представил себе, как Хилли смешивает разные вещества в пробирках, и содрогнулся. Все это казалось неподходящим. К десяти годам его старший сын перерос совсем уж детские игрушки, но еще не дорос до коробчатых змеев или моделей самолетов с газовыми двигателями. Все казалось неподходящим, а время между тем поджимало. Было уже четверть пятого, а начало праздника назначили на пять. Брайан едва успевал вернуться домой.

И тут он почти наугад схватил «Набор юного мага». «Тридцать новых фокусов!» – гласила надпись на коробке. Недурно. «Долгие часы развлечений для начинающего фокусника!» Тоже неплохо. «Возраст – от восьми до двенадцати лет». Замечательно. «Все оборудование прошло испытания на безопасность», – и это последнее было, пожалуй, лучше всего. Мистер Браун купил набор и контрабандой пронес его в дом под пиджаком в то время, пока Эв Хиллман нестройно распевал вместе с Хилли, его тремя приятелями и Дэвидом песню «Милая Бетси из Пайка».

– Ты как раз успел к пирогу, – шепнула Мэри, целуя мужа.

– Заверни это, ладно? – Он сунул ей в руки коробку. Миссис Браун бросила на нее взгляд и кивнула. – Как проходит праздник?

– Хорошо. Правда, собираясь пришпилить хвостик нарисованному ослу, Хилли запнулся о ножку стола и воткнул булавку в руку Стенли Джернигану, вот пока что и все.

Брайан просиял. И вправду, как замечательно. В прошлом году Эдди Голден во время игры в прятки, пытаясь протиснуться в любимый «домик» Хилли, распорол ногу о ржавую колючую проволоку, которую хозяин «домика» даже не замечал до этого дня. Мальчика отвезли к доктору, тот наложил ему три шва и сделал прививку от столбняка. Организм на нее как-то плохо отреагировал, и бедолага провалялся в больнице еще пару суток.

Мэри с улыбкой еще раз поцеловала мужа.

– Спасибо тебе от папы. И от меня.

Хилли с удовольствием распаковывал все подарки, но когда настал черед набора фокусника, мальчик чуть с ума не сошел от радости. Он тут же бросился к деду (который успел к тому времени умять половину шоколадного торта «Пища дьявола», однако явно не собирался останавливаться на этом) и пылко обнял его.

– Спасибо, дедуля! Спасибо! Это моя мечта! Откуда ты узнал?

Эв Хиллман тепло улыбнулся внуку.

– Я просто не забыл, как сам был мальчишкой.

– Это просто супер, дедуля! Ух ты! Смотри, Стенли! Тридцать четыре фокуса! Барни, смотри…

Стремительно повернувшись к товарищу, он угодил краем коробки в чашку с кофе. Напиток выплеснулся и обжег руку Барни Эплгейта. Малыш завопил.

– Ой, прости, Барни, – бросил Хилли, пританцовывая от возбуждения. Глаза у него сверкали так ярко, что ими можно было поджечь костер. – Нет, ну ты глянь! Обалдеть, да? Улет!

Увидев, как три-четыре подарка, на которые родителям пришлось копить, а потом заказывать их заблаговременно по каталогу «Шварц», были мгновенно низведены до роли статистов-копьеносцев из эпической постановки о жизни в джунглях, Брайан и Мэри обменялись выразительными взглядами.

«Ох… прости, дорогой».

«Что ж теперь… таков уж наш сынок».

И оба, не удержавшись, прыснули.

Все взгляды на миг обратились к ним (Мэри часто потом вспоминала круглые, благоговейные глазки Дэвида) и вернулись к Хилли, открывающему коробку.

– А вот интересно, осталось у нас еще мороженое с орешками и кленовым сиропом? – спросил Эв Хиллман.

И внук, уверенный в том, что ему достался лучший дедушка на всем белом свете, побежал на кухню.

Все в той же «Дептфордской трилогии» Робертсон Дэвис высказывает предположение, что избитая истина, относящаяся к писательству, живописи, верховой езде и вранью, касается и магии: кому-то дано, а кому-то нет.

Старший сын Браунов принадлежал к последней категории.

В «Пятом персонаже», первом из трех дептфордских романов, очарованный магией рассказчик (примерно одних с Хилли лет) с грехом пополам исполняет фокусы перед благодарной, доверчивой публикой, состоящей из одного-единственного мальчика младше его (погодка Дэвида), и вдруг, по иронии судьбы, обнаруживает у младшего подлинный талант к магии, которого сам начисто лишен. Малыш посрамляет рассказчика с первой же попытки спрятать в ладони шиллинг.

На этом, собственно, сходство между историями заканчивается: Дэвид Браун был ничуть не талантливее старшего брата. Но зато обожал его и мог часами сидеть, не сводя с Хилли терпеливого, внимательного, любящего взгляда, даже если тот не пытался заставить валетов «бежать из горящего дома», а домашнего кота по кличке Виктор – выскочить из цилиндра (потом кот нагадил туда, и шляпу пришлось выбросить), а вздумал прочесть ему лекцию о термодинамических свойствах пара или родословие Христа согласно Евангелию от Матфея.

Нельзя сказать, чтобы Хилли оказался совсем уж бездарным иллюзионистом; это было бы неправдой. Вообще-то его ПЕРВОЕ МАГИЧЕСКОЕ ГАЛА-ПРЕДСТАВЛЕНИЕ, состоявшееся на заднем дворе в тот самый день, когда Джим Гарденер покинул Трою, чтобы присоединиться к «Новоанглийскому поэтическому каравану», произвело довольно сильное впечатление. Дюжина ребятишек – в основном друзья Хилли, а за компанию с ними, для массовки, несколько детсадовских приятелей Дэвида – плюс четверо или пятеро взрослых пришли посмотреть на фокусы. Львиная доля из дюжины трюков действительно удалась, но не благодаря способностям юного артиста, а исключительно из-за отчаянного упорства, проявленного им во время бесчисленных репетиций. При отсутствии божьей искры весь ум и вся решительность во вселенной не способны породить и каплю искусства – зато иногда могут создавать великолепные подделки под него.

Кроме того, надо отметить: создатели набора, купленного Брайаном практически наугад, специально изыскали трюки, главное в которых – не ловкость или талант (они были уверены, что большинство начинающих фокусников бездарны и неуклюжи), а хитроумные приспособления. К примеру, надо сильно постараться, чтобы провалить трюк с умножением монет. То же касалось и волшебной гильотины в миниатюре с отчетливой надписью «Сделано в Тайване», отштампованной на пластмассовой подставке, и настоящим бритвенным лезвием. Когда один из нервничающих зрителей (или уже искушенный Дэвид) вкладывал палец в отверстие над дыркой, в которую была вставлена сигарета, Хилли резко опускал лезвие, и оно рассекало сигарету пополам… но палец чудесным образом оставался цел.

Однако не все фокусы выглядели эффектно только за счет механических приспособлений. Хилли часами упражнялся двумя руками тасовать колоду, чтобы нужная карта «перелетала» с места на место, и добился кое-какого успеха. Он и не подозревал о том, что отрабатывает умение, полезное скорее для шулера вроде «Подмышки» Барфилда, нежели для настоящего мага. Стоит собрать более двух десятков зрителей, как уютная атмосфера гостиной теряется и даже самые зрелищные трюки с мелкими предметами перестают производить впечатление. Впрочем, публика Хилли была не столь многочисленна; и дети, и взрослые пришли в восторг, когда юный маг невозмутимо сорвал с вершины колоды карту, только что засунутую кем-то в самую середину. Или когда Розали Скехан обнаружила у себя в застегнутой сумочке выбранную наугад карту, которую лично спрятала в лежащей на столе стопке. И разумеется, когда «валеты сбежали из горящего дома» (пожалуй, лучший в истории карточный фокус).

Случилась и пара осечек, куда же без них. Хилли без «косяков», как заявил той же ночью Брайан в постели, – все равно что «Макдоналдс» без гамбургеров. Когда мальчик попытался вылить кувшин воды в носовой платок, взятый взаймы у почтальона Джо Полсона, которому через месяц предстояло поджариться, – вымок не только платок, но и передняя часть штанов юного мага. Потом Виктор наотрез отказался выпрыгивать из цилиндра. Но хуже всего получился фокус, над которым Хилли работал до седьмого пота: «Исчезновение монет». Он ловко спрятал эти шоколадные кругляши «Манчи мани» в золотых обертках, но потом, при неуклюжем повороте, они взяли и высыпались из рукава, вызвав всеобщее ликование и бешеные аплодисменты друзей.

В конце представления зрители устроили искреннюю овацию. Все наперебой уверяли, что Хилли – настоящий волшебник «для своих десяти лет». И только три человека не согласились с этой оценкой: Мэри Браун, Брайан Браун, ну и, конечно, сам «юный маг».

– Он так и не нашел свое, правда? – спросила Мэри той ночью в постели.

Оба понимали, о чем речь: о божьих планах на Хилли. Ведь зачем-то господь поместил этот яркий прожектор в голову мальчугана.

– Нет, – ответил Брайан после долгого задумчивого молчания. – Вряд ли. Но как он старался! Вкалывал как ломовая лошадь, правда?

– Да уж, – согласилась Мэри. – Приятно было смотреть. Значит, может сосредоточиться и не метаться туда-сюда, если сильно захочет. Только это как-то грустно. Он трудился, словно студент перед выпускными экзаменами.

– Понимаю.

Мэри вздохнула:

– Ну что ж, представление позади. Думаю, теперь он переключится на что-нибудь еще. И рано или поздно отыщет свое.

Поначалу казалось, что мать не ошиблась с прогнозом: на смену интересу к магии пришел интерес к муравьиным фермам, лунным камням и чревовещанию. «Набор юного мага» перекочевал из-под кровати, где хранился на случай, если Хилли пробудится среди ночи с какой-нибудь новой идеей, на захламленный письменный стол. Знакомая увертюра к уже знакомой пьесе, подумала Мэри. Кончится тем, что коробка осядет в глубинах пыльного чердака.

Однако разум Хилли вовсе не думал переключаться – не так просто он был устроен. Две недели после гала-представления мальчик провел в самом черном унынии. Родители не почувствовали этого и ни о чем не догадывались. Дэвид догадывался, но что он мог поделать в свои четыре года? Только надеяться, что в один прекрасный день брат воспрянет духом.

Все это время Хилли пытался освоиться с непривычной мыслью: впервые в жизни он потерпел неудачу в деле, в котором по-настоящему хотел преуспеть. Аплодисменты и поздравления – это приятно, само собой (мальчик не стал опускаться до того, чтобы принять искренние похвалы за проявление обыкновенной вежливости)… но он был возмущен до глубины души. В иных обстоятельствах это качество могло бы сделать из Хилли великого артиста: искренней похвалы ему было недостаточно. «Что она собой представляет? – рассуждал он. – Так растяпы и неудачники восхваляют людей, достигших хотя бы низшего уровня мастерства».

В общем, этого ему было мало.

Разумеется, Хилли не мог рассуждать об этом взрослыми словами… но думал он именно так. Узнай мать его мысли – ух и злилась бы! Ведь гордыня, как она научилась из Библии, всегда предшествует падению. Можно не сомневаться: мать рассердилась бы даже сильнее, чем в тот день, когда мальчик чуть не выскочил на проезжую часть на санках перед бензовозом. Или когда он собрался искупать кота в бачке унитаза. «Чего же ты хочешь? – воскликнула бы она, картинно всплеснув руками. – Нечестных похвал?»

Зоркий Эв или еще более прозорливый Дэвид могли бы ей объяснить.

Хилли желал, чтобы глаза у зрителей выпучились и полезли на лоб; чтобы девочки завизжали, а мальчики завопили. Хотел услышать дружный смех, когда Виктор выскочил бы из цилиндра с бантиком на хвосте и шоколадной монеткой в зубах. Юный фокусник отдал бы все искренние похвалы и аплодисменты за один-единственный вскрик из зала. За то, чтобы кто-то расхохотался до упаду. Или даже грохнулся в обморок, как (если верить брошюре) случилось на выступлении Гарри Гудини, когда он чудесным образом выбрался из большого молочного бидона. Дело в том, что все эти поздравления и хлопки означают одно: ты молодец. Тогда как вскрики, смех, обмороки скажут, что ты достиг величия.

Между тем Хилли подозревал – даже нет, точно знал: величия ему не достичь, хоть из кожи вон лезь. Тяжким ударом стал для мальчика даже не сам провал, а именно горькое осознание, что ничего нельзя изменить. В каком-то смысле это было хуже, чем похоронить веру в Санта-Клауса.

И вот, пока родители считали спад интереса к магии обычным капризом переменчивого весеннего ветра, гуляющего в головах всех обычных детей, на самом деле он стал результатом первого в жизни совершенно взрослого решения: если величие недостижимо, лучше отложить это занятие. Мальчик просто не мог оставить набор под рукой, чтобы время от времени развлекаться от скуки. Слишком глубока была нанесенная рана. Когда чувствуешь: что-то не так с уравнением, лучше стереть его с доски и взяться за новое.

Если бы только взрослые умели столь же решительно отказываться от своих страстей, наш мир, несомненно, стал бы во много крат лучше. Робертсон Дэвис в «Дептфордской трилогии» не говорит нам этого прямо… но намекает изо всех сил.

Четвертого июля Дэвид зашел в комнату брата и снова увидел набор для фокусов. Несколько приспособлений были разложены у мальчика перед носом… а с ними – еще кое-что. Батарейки. Похоже, из большого папиного приемника.

– Хилли, а что ты делаешь? – дружелюбно спросил малыш.

Старший брат помрачнел как туча, вскочил на ноги и вытолкал младшего за дверь; тот даже на ковер приземлился. Все это было так непривычно, что Дэвид от изумления не заплакал.

– Уйди отсюда! – выкрикнул Хилли. – Не смей подсматривать новые фокусы! Принцы Медичи казнили всякого, кто шпионил за их любимыми магами!

После столь громкого заявления он захлопнул дверь перед носом у младшего брата. Дэвид заревел, требуя, чтобы его впустили, но это не помогло. Непривычное холодное упорство со стороны импульсивного, но в общем-то мягкосердечного брата поразило мальчика в самое сердце; он спустился к себе, включил телевизор и, наплакавшись, уснул под «Улицу Сезам».

Интерес Хилли к магии разгорелся с новой силой примерно в то же самое время, когда с Беккой Полсон заговорила картинка с телевизора.

Мальчика захватила одна идея: раз уж он только и способен, что показывать механические фокусы вроде «Умножающихся монет», значит, нужно изобрести свои собственные. Такие, каких никто и в глаза не видел! Гораздо лучше заводных игрушек Торстона или подвесных зеркал Блэкстоуна! Если заставить публику ахать, визжать и хохотать до упаду может не только ловкость рук, но и хитроумная техника, быть посему.

Вскоре он ощутил в себе способности к изобретательству.

А короткое время спустя уже был полон идей.

Мысли о создании чего-то этакого и раньше мелькали у него в голове, но все это были смутные грезы, имевшие слабое отношение к настоящей науке, вроде ракеты из картонных коробок, лучевого ружья, подозрительно похожего на палку с куском пенопласта на «дуле», и так далее. Время от времени его посещали более-менее любопытные идеи, однако мальчик от них отказывался, не представляя себе, как воплотить их в жизнь: способности Хилли ограничивались умением забить гвоздь, не погнув, да еще распилить доску – и только.

И вдруг его посетили ясные, словно божий день, замыслы.

«Я стану великим фокусником», – думал юный чародей, привязывая, прикручивая и пристегивая детали друг к другу. Когда восьмого июля мама упомянула, что собирается ехать в Огасту за покупками (голос ее звучал отстраненно; Мэри все чаще страдала мигренью, и весть о погибших во время пожара Полсонах, Джо и Бекке, ничуть не улучшила ее состояния), Хилли попросил ее заглянуть в отдел радиотоваров в молле «Капитолий» и купить ему пару мелочей, вручил восемь долларов, которые не успел потратить с прошедшего дня рождения (недостающие деньги мамочке предлагалось «вроде как дать взаймы») и следующий список:

Если бы не головная боль и нарастающая апатия, Мэри задумалась бы: а зачем ее сыну все это? Она бы наверняка задалась вопросом, откуда у мальчика столь точные сведения, вплоть до инвентарных номеров, если он не звонил в Огасту? И даже заподозрила бы, что Хилли все же «нашел свое».

А ведь в каком-то ужасном смысле, так и произошло.

Но она просто согласилась «вроде как дать взаймы» четыре доллара и купить все необходимое. Правда, на обратном пути из Огасты в голову матери стали закрадываться вопросы. За границей Хейвена ей полегчало, мигрень совершенно прошла. Даже взятый в поездку Дэвид, оставивший свою обычную беззаботную разговорчивость, молчаливый и замкнутый с тех самых пор, как братец выставил его за дверь, явно приободрился. Он снова заболтал мамочку до посинения; от него-то она и узнала, что Хилли через девять дней хочет устроить ВТОРОЕ ЧУДЕСНОЕ ГАЛА-ПРЕДСТАВЛЕНИЕ на заднем дворе.

– Он готовит кучу совсем новых фокусов, – сообщил Дэвид и вновь помрачнел.

– Правда?

– Угу.

– Хороших, как думаешь?

– Не знаю. – Вспомнив, как брат вытолкал его из комнаты, мальчик чуть было не расплакался, но мать ничего не заметила.

Всего десять минут назад они въехали из Альбиона в Хейвен, а головная боль уже возвращалась… и вместе с ней – странное, знакомое чувство, что ее мыслями управляет кто-то другой. Во-первых, их стало слишком много. Во-вторых, львиную долю из них Мэри просто не понимала. Что-то они такое напоминали… Она напрягла извилины и наконец сообразила. В средней школе Мэри участвовала в театральном кружке (вот откуда, пожалуй, у Хилли взялась эта тяга к выступлениям), и сегодняшние мысли походили на шепот зрителей из-за еще не открытого занавеса. Ничего не ясно, только знаешь: они где-то там.

– По-моему, это будет не очень круто, – после долгого молчания выдавил из себя Дэвид, уставившись в окно.

Внезапно в его глазах появилось загнанное, тоскливое выражение заключенного в камеру-одиночку. Он увидел Джастина Харда, ползущего на пыхтящем тракторе по своему полю. Между тем на дворе стояла вторая половина июля. На какое-то мгновение четырехлетнему Дэвиду Брауну открылись мысли сорокадвухлетнего Джастина Харда. Малыш отчетливо понял, почему тот губит собственные посевы, вдавливая гусеницами в землю и недозрелую кукурузу, и рваные бобовые стебли, и растрескавшиеся дыни. Джастин Хард был уверен, что на улице май. Май 1951 года, если быть точнее. Он просто сошел с ума.

– Мне кажется, ничего хорошего из этого не получится, – сказал Дэвид.

ПЕРВОЕ ЧУДЕСНОЕ ГАЛА-ПРЕДСТАВЛЕНИЕ Хилли собрало примерно два десятка зрителей. На второе пришли всего семеро: мать, отец, дедушка, младший брат, Барни Эплгейт (тоже десятилетний, как и сам чародей), миссис Криншоу из деревни (заскочившая в надежде продать Мэри что-нибудь из косметики «Эйвон») плюс сам волшебник. Но если бы разница заключалась лишь в количестве зрителей!

В прошлый раз публика вела себя оживленно, даже чуть нахально (взять хотя бы те насмешливые аплодисменты, когда «исчезающие монеты» просыпались у мага из рукава). Теперь все сидели с вялыми, безразличными лицами, словно манекены на раскладных стульях, расставленных загодя фокусником и его «ассистентом» – бледным, безмолвным Дэвидом. На первом выступлении папа смеялся, громко хлопал и вообще шумно вел себя, в этот раз оборвал вступительную речь сына о «Восточных мистериях», заявив, что ему, дескать, некогда слушать о каких-то загадках; он только что постриг траву на лужайке, прополол огород и теперь, если Хилли не против, хотел бы скорее принять душ и выпить пива. Да и погода переменилась. Во время ПЕРВОГО ЧУДЕСНОГО ГАЛА-ПРЕДСТАВЛЕНИЯ было тепло и солнечно – самый роскошный денек, какие только случаются поздней весной на севере Новой Англии. Тогда как теперь, в июле, в воздухе стояла угрюмая духота, и солнце, окутанное знойной дымкой, палило с раскаленных небес цвета хромированного металла. Миссис Криншоу обмахивалась одним из своих каталогов, ожидая, когда все закончится. В такую жару можно было запросто упасть в обморок. А этот мальчишка, взгромоздившийся на сцену из пахнущих апельсинами ящиков, в черном костюме, с нарисованными ваксой усами… избалованный выпендрежник… Зрительнице так и хотелось его прибить.

На этот раз фокусы получались куда интереснее, они были поразительны, однако Хилли, к своему изумлению и ярости, обнаружил, что публика умирает от скуки. В довершение всего, отец так и ерзал на стуле, норовя скорее удрать домой, а ведь именно его мальчик в первую очередь мечтал впечатлить. «Чего им всем не хватает? – сердито спрашивал себя юный маг, обливаясь по́том в воскресном костюмчике из черной шерсти не меньше, чем та же миссис Криншоу. – Выступаю я великолепно, получше, чем сам Гудини, а они не визжат, не хохочут, не ахают. Почему? Что не так-то?!»

Посередине помоста из ящиков находилось небольшое возвышение – еще один ящик, только накрытый тканью. Там было спрятано изобретение Хилли, приборчик, сделанный из батареек, которые Дэвид видел тогда в его комнате, и внутренностей калькулятора «Техас инструментс», украденного (без малейшего зазрения совести) из ящика маминого стола, с самого дна. Покрывало было присобрано по краям и таило от глаз еще одну важную деталь, которую Хилли тоже, вопреки своему воспитанию, стащил у матери – ножную педаль от швейной машинки Зингера, присоединенную к прибору с помощью тех самых пружинных разъемов, что Мэри купила в Огасте. Изобретение юного мага заставляло вещи исчезать и вновь появляться. Хилли находил этот процесс зрелищным, ошеломляющим. А между тем реакция зрителей обескураживала.

– Итак, для начала я заставлю исчезнуть вот этот томат! – провозгласил артист и, запустив руку в ящик с принадлежностями для фокусов, поднял ее над головой. – Попрошу кого-нибудь из вас убедиться, что это самый настоящий томат, а не какая-нибудь подделка. Может быть, вы, сэр? Благодарю!

Он указал на отца, но тот устало махнул рукой:

– Это самый настоящий томат, Хилли. Я и так вижу.

– Отлично! Теперь смотрите во все глаза: Восточная мистерия… в действии!

Хилли нагнулся, положил томат посередине белого покрывала на ящике и набросил на него мамину шелковую косынку синего цвета. Потом взмахнул волшебной палочкой над округлым бугром, воскликнул: «Абракадабра!» – и незаметно нажал на потайную педаль от швейной машинки. Что-то глухо зажужжало, и бугор под косынкой разгладился, ткань совершенно опала. Мальчик сдернул ее, продемонстрировал опустевший помост, а затем терпеливо замер в ожидании аплодисментов и восторженных воплей. Ему похлопали.

Очень вежливо, но не более того.

Потом до него донеслась чья-то мысль – скорее всего, принадлежавшая миссис Криншоу: «Потайной люк. Ничего особенного. Не могу поверить, что я тут поджариваюсь на солнце, глядя, как это испорченное родителями отродье пихает томаты сквозь люк, и все только для того, чтобы всучить его матери флакончик духов. Кошмар!»

Мальчик начал по-настоящему злиться.

– А теперь еще одна Восточная мистерия! Возвращение пропавшего помидора! – Он сверкнул глазами в сторону миссис Криншоу. – Специально для тех, кому лезут в голову глупые мысли о разных там потайных люках! Надеюсь, эти люди все же не настолько глупы и в состоянии понять одно: протолкнуть томат в потайную дырку – проще простого, а вот чтобы извлечь его обратно, придется здорово попотеть, не правда ли?

Миссис Криншоу ответила любезной улыбкой и продолжала вдавливать ножки стула в дерн, грузно свесив свою заднюю часть по обе стороны сиденья. Мысли женщины вдруг затихли, словно испорченный радиосигнал.

Хилли вернул косынку обратно. Взмахнул рукой. Нажал на педаль. Синяя ткань моментально вздулась, и он торжествующе сдернул ее. Томат был на месте.

– Та-даа! – воскликнул мальчик.

Ну, теперь-то он дождется аплодисментов и выкриков!

Все те же жидкие хлопки.

Барни Эплгейт зевнул.

Хилли охотно пристрелил бы его на месте.

Он собирался показывать фокусы по возрастанию сложности, от «Исчезновения томата» до «Большого финала»; это был замечательный план – если бы все сработало, как задумано. Однако до сих пор все шло наперекосяк. Обуреваемый возбуждением первооткрывателя, создавшего машину для настоящего исчезновения и появления предметов (Хилли намеревался продать ее Пентагону после того, как покрасуется на обложке журнала «Ньюсуик» в качестве непревзойденного мага всех времен), мальчик не учел двух тонкостей. Во-первых, только младенцы и дураки, наблюдая за фокусом, верят в реальность происходящего. А во-вторых, если снова и снова проделывать тот же трюк, пусть даже по нарастающей, с каждым разом все больше теряется эффект новизны.

От «Исчезновения томата» и «Возвращения исчезнувшего томата» он сердито перешел к «Исчезновению радиоприемника» (отцовского; кстати, заметно полегчавшего без D-батареек, уже перекочевавших в прибор под помостом) и «Возвращению его же».

Скупые аплодисменты.

«Исчезновение раскладного стула» и «Возвращение сами-догадайтесь-чего».

Зрители совершенно обмякли, словно их мозги давно иссушило солнце… Или то непонятное, что витало в воздухе Хейвена. Может, окислившиеся молекулы и впрямь испарялись с корпуса корабля в атмосферу? Сегодня она была какой-то особенно тяжелой, и ни единого дуновения ветерка.

«Надо что-то делать», – в панике думал Хилли.

И тогда, под влиянием минуты, он решил пропустить «Исчезновение книжного шкафчика», «Исчезновение велотренажера» (маминого) и даже «Исчезновение мотоцикла» (отцовского; тем более в его сегодняшнем настроении папа вряд ли согласится вкатить его на помост), а вместо этого перейти сразу к «Большому финалу».

К «Исчезновению младшего братца».

– А теперь…

– Хилли, – начал отец, – прости, но мне…

– Для моего последнего фокуса, – быстро проговорил Хилли, так что Брайану пришлось опуститься обратно на стул, – нужен доброволец из зала. Дэвид, иди сюда.

Тот двинулся вперед со смешанным выражением страха и смирения на лице. Хотя его ни о чем таком не предупреждали, малыш точно знал, какой именно фокус его старший брат приберег напоследок.

– Я не хочу, – сказал он.

– Придется, – процедил маг.

– Хилли, мне страшно, – взмолился Дэвид, и его глаза заблестели от слез. – А если я не вернусь?

– Вернешься, – шепнул ему старший брат. – Все возвращается, ты же видел.

– Но это все было неживое, – возразил Дэвид.

Слезы выкатились из глаз и побежали по щекам. Глядя на младшего, которого он так сильно любил (пожалуй, это единственное, в чем Хилли по-настоящему преуспел; даже магия у него получалась хуже), юный фокусник вдруг действительно засомневался. Он будто бы пробудился от ночного кошмара, чтобы через миг снова вернуться к нему же. «Ты ведь не сделаешь этого, правда? Не вытолкнешь Дэвида на оживленную трассу в надежде, что все машины разом успеют затормозить? Ты ведь даже не знаешь, куда отправляются все эти вещи, когда исчезают!»

А потом он бросил взгляд на скучающую, рассеянную публику, среди которой выделялся только Барни Эплгейт (он бережно отковыривал застывшую корку от старой болячки на локте), – и слезы перепуганного малыша были мгновенно забыты. Осталась одна лишь досада.

– Лезь на помост, Дэвид! – приказал Хилли.

Тот болезненно сморщился… но зашагал к ящику. Дэвиду и раньше не приходило в голову ослушаться брата, которого он обожал все полторы тысячи с чем-то дней своей жизни; не пришло и теперь. Правда, пухлые ножки едва не подкосились, когда он вступил на застеленный белым покровом ящик, пахнущий апельсинами, под которым прятался хитроумный прибор.

Дэвид посмотрел на зрителей, маленький мальчик в голубеньких шортах и выгоревшей футболке с надписью «МЕНЯ НАЗЫВАЮТ ДОКТОР ЛЮБОВЬ», и по его лицу побежали потоки слез.

– Черт, улыбайся! – прошипел Хилли, ставя ногу на потайную педаль.

Зарыдав еще сильнее, малыш ухитрился изобразить жуткое подобие улыбки. Мэри Браун даже не заметила, что ее сын плачет от страха. Миссис Криншоу тайком пересела на другой стул (свой она успела наполовину вдавить в землю) и приготовилась убираться восвояси. Какая ей разница, купит эта набитая дура «эйвоновский» набор или нет. Выносить дальше пытку солнцем и скукой она не могла.

– А ТЕПЕРЬ, – выкрикнул Хилли, пытаясь расшевелить впавших в спячку зрителей, – величайшая из Восточных мистерий! Посвященных в тайну – единицы; практикующих – и того меньше! «Исчезновение человека»! Смотрите и не моргайте!

С этими словами он набросил на дрожащего Дэвида покрывало. Когда оно, раздувшись, как парус, обвисло и спрятало малыша с ногами, тот громко всхлипнул. Чародея вдруг передернуло – то ли от страха, то ли это его здравомыслие таким образом тщетно пыталось отвоевать позиции.

– Хилли, пожалуйста… ну пожалуйста, мне же страшно! – донесся до мальчика приглушенный шепот.

Фокусник замер. А потом в его голове пронеслось: «Отбросим сомнения, только вперед! Разве трюк томминокеров нас подведет?»

Еще немного – и Хилли Браун уже буквально лишится рассудка.

– Абракадабра! – воскликнул он и, выполнив пассы волшебной палочкой над трясущимся мальчиком в покрывале, нажал на педаль.

Послышалось долгое жужжание.

Ткань лениво опала и сдулась; так бывает, когда встряхнешь покрывало над постелью и ждешь, пока оно не уляжется.

Тут Хилли сдернул его рывком и тоненько вскрикнул:

– Та-даа!

Он чуть не обезумел от ужаса и ликования, на миг идеально уравновесивших друг друга, как дети одного веса на разных концах качелей.

Дэвида на помосте не было.

На минуту зрители стряхнули оцепенение. Барни Эплгейт позабыл о своей болячке. Брайан Браун выпрямился на стуле с разинутым ртом. Мэри и миссис Криншоу бросили перешептываться, и только Эв Хиллман тут же нахмурился с озабоченным видом… Впрочем, было бы чему удивляться: в последнее время дед часто расхаживал с обеспокоенным выражением на лице.

«Ооо!» – мысленно выдохнул Хилли, чувствуя, как успех бальзамом изливается на душу.

Но интерес публики, как и его торжество, оказался недолговечным. Трюки с участием людей всегда привлекали больше внимания, нежели с реквизитом или животными (вытащить кролика из цилиндра – это здорово, но ни один уважающий себя маг не решил на этом основании, будто зрителям интереснее наблюдать, как пополам распиливают лошадь, а не красотку с роскошной фигурой, затянутую в пару блестящих тряпочек), однако, в конце концов, это был тот же самый фокус. Аплодисменты звучали громче прежнего (Барни Эплгейт даже от души завопил: «Вааааауууу, Хилли!»), но быстро утихли. Мама кудесника вновь принялась перешептываться с миссис Криншоу. Отец поднялся с места.

– Мне в душ пора, – пробормотал он. – Чудесное представление, чтоб я провалился.

– Но…

Со стороны подъездной дорожки донесся гудок.

– Мама пришла. – Барни так проворно вскочил, что едва не сбил с ног миссис Криншоу. – Пока! Классный фокус!

– Но…

Теперь уже Хилли чувствовал, как слезы обжигают ему глаза.

Между тем Барни встал на колени и помахал, словно его могли видеть из-под платформы:

– До скорого, Дэйви! Отлично сработал!

– Черт, да его же там нет! – воскликнул юный маг.

Но приятель уже резво скакал прочь. Мама вместе с миссис Криншоу шагали к заднему крыльцу, разглядывая косметический каталог. Все произошло так быстро.

– Хилли, не чертыхайся! – бросила Мэри Браун, не оборачиваясь. – И напомни братику вымыть руки, когда вернетесь домой. Там, внизу, грязновато.

Остался только Эв Хиллман. Он продолжал смотреть на внука с тревогой.

– А ты почему не ушел? – спросил мальчик со злостью и горечью, но каким-то странным голосом.

– Хилли, если твоего брата там нет, – спросил дедушка непривычно серьезным голосом, – то где же он?

«Не знаю», – подумал мальчик, и его внутренние качели начали крениться. Злость пошла вниз, а страх – все выше, выше и выше. Со страхом пришло и чувство вины. Перед глазами встало испуганное, зареванное лицо Дэвида. Потом (спасибо развитому воображению) собственное – сердитое, почти злое и уж точно грозное. «Черт, улыбайся!» И Дэвид выдавил из себя улыбку сквозь слезы.

– Да нет, конечно, он там. – Хилли принялся громко всхлипывать, уселся на сцену и, обняв колени, уткнулся в них пылающим лицом. – Он там, ага, все раскусили мои фокусы, никому они не понравились, терпеть не могу эту магию, зачем только ты подарил дурацкий набор…

– Хилли… – Эв Хиллман шагнул к мальчику с озабоченным и расстроенным видом. Что-то здесь было не так… здесь и по всему Хейвену. Он сердцем чуял. – Что случилось?

– Уходи! – продолжал плакать внук. – Ненавижу тебя! НЕНАВИЖУ!

Дедушек проще всего на свете обидеть, пристыдить или привести в замешательство. Эв Хиллман испытывал все три эмоции одновременно. Больно было слышать такое от внука, хотя и ясно: мальчик бросил это в сердцах. Стыдно – потому что его подарок заставил Хилли плакать… Строго говоря, набор-то нашел в магазине зять, но Эв не отрекся от него, когда мальчик обрадовался, и не видел причин отрекаться теперь, когда тот безутешно рыдал, спрятав лицо между грязных коленей. А замешательство он испытывал потому, что вокруг творилось нечто странное… Что именно? Он не знал. Знал только, что дряхлеет – о, совсем понемногу, но с каждым годом все быстрее – и едва начал смиряться с этой мыслью. Впрочем, этим летом все вокруг казались ему стариками. В чем это проявлялось? Характерное выражение глаз, рассеянность в разговорах, провалы в памяти? Да все вместе, наверное. Даже больше. Но что-то конкретное Эв не смог бы назвать. И вот это самое замешательство, так непохожее на отупение, охватившее прочих зрителей ВТОРОГО ЧУДЕСНОГО ГАЛА-ПРЕДСТАВЛЕНИЯ, вынудило дедушку, единственного в Хейвене человека, оставшегося в истинно здравом уме (еще на рассудок Джима Гарденера кораблю практически не удалось повлиять, но к семнадцатому числу тот уже пил не просыхая), совершить поступок, в котором позже он горько раскаялся. Вместо того чтобы с хрустом согнуть колени, заглянуть под самодельную сцену и лично убедиться, что Дэвид прячется там, Эв Хиллман отступил. Предпочел спастись бегством от мысли, будто его подарок мог причинить внуку столько горя, и от всего остального. Бросил Хилли одного, полагая, что мальчик «сам придет, когда образумится».

Провожая взглядом дедулю, сильно шаркающего ногами, юный фокусник ощутил на плечах удвоенное бремя вины и скорби… а потом и утроенное. Он едва дождался, пока тот уйдет, вскочил на ноги, вернулся к помосту и снова нажал потайную педаль от швейной машинки.

Хуммммммммм.

Мальчик ждал, что покрывало взметнется кверху и примет знакомые очертания. Хилли сдернул бы его и сказал: «Вот видишь, малыш? НИЧЕГО ТАКОГО, ведь правда?» Наверное, даже врезал бы ему хорошенько, чтоб не ныл так в следующий раз. А может, просто…

Но ничего не произошло.

Внутри начал подниматься страх. Начал? Или все время был там? Скорее второе. Только теперь он… вспучивался – да, вот подходящее слово. Будто бы кто-то просунул мальчику в горло воздушный шар и надувал его. Это новое ощущение заставило Хилли забыть о своем несчастье, не говоря уже о вине. Юный маг попытался сглотнуть, но не смог протолкнуть в горло сквозь воображаемый шарик ни капли слюны.

– Дэвид? – прошептал он и снова нажал на педаль.

Хуммммммммм.

Мальчик решил, что не станет бить младшего брата. Он крепко обнимет Дэвида. Пусть только тот вернется. Хилли упадет на колени, прижмет его к себе и пообещает отдать все свои фигурки из серии «Джи-Ай Джо» (кроме Змееглазого и Хрустального Шара) на целую неделю.

Но ничего не изменилось.

Покрывало, которое он набросил на Дэвида, так и лежало скомканным поверх другого, замаскировавшего ящик вместе с изобретением. Оно и не собиралось принимать очертания мальчика. Хилли стоял на заднем дворе под лучами жаркого солнца, чувствуя, как сердце колотится все быстрее, а шарик в горле все надувается. «Когда он лопнет, – подумал мальчик, – я, наверное, закричу».

«Да хватит же! Дэвид вернется! Куда он денется? Томат же вернулся, и радио, и раскладной стул. И все вещи, с которыми я экспериментировал у себя в комнате, возвращались. А он… Он…»

– Мальчики, домой! – позвала Мэри Браун.

– Сейчас, мам! – неестественно бодрым голосом отозвался Хилли и помахал в ответ. – Еще немножко!

А сам подумал: «Господи, пожалуйста, лишь бы он вернулся. Боже, прости меня. Я все сделаю… Пусть насовсем забирает мои фигурки, ни одной не пожалею, честное слово, отдам даже танчики, даже форт «Ужас»! Боженька, дорогой, ПОЖАЛУЙСТА, ПУСТЬ НА ЭТОТ РАЗ ВСЕ ПОЛУЧИТСЯ И ДЭВИД ВЕРНЕТСЯ!»

Он снова нажал на педаль.

Хуммммммммм.

Хилли затуманенными от слез глазами уставился на смятое покрывало. На миг ему показалось… Но нет, это просто ветерок налетел и взметнул край ткани.

Страх уже запустил в разум мальчика свои зубы – острые и сверкающие, точно бритвенные лезвия. Еще немного – и он завопит, так что мать выскочит из кухни, а отец, мокрый, в полотенце на бедрах – из ванной; причем оба с одной и той же мыслью: «Что Хилли натворил на этот раз?» В панике есть своя положительная сторона: с ее наступлением можно уже не думать. К несчастью, до этого еще не дошло, и ясный рассудок юного мага стремительно выдал две мысли, одну за другой.

Первая: «Я никогда еще не «исчезал» живые предметы. Даже томат был сорванный, а папа говорит: что сорвано, то убито».

И вторая: «Может ли Дэвид дышать там, куда он попал? А вдруг НЕ МОЖЕТ?»

Прежде Хилли не задавался вопросом, что происходит с вещами, которые он «исчезает». И вот теперь…

В последний миг до того, как ослепнуть под черным покровом – или траурной мантией – паники, мальчик увидел перед глазами отчетливую картинку. Дэвид лежал посреди какого-то дикого, пугающего пейзажа, на поверхности чуждого мертвого мира. Иссохшая мерзлая почва серого цвета была изрезана трещинами, похожими на пасти окаменевших рептилий. Они разбегались зигзагами во все стороны до самого горизонта. Небо над головой было чернее бархата, на котором ювелиры любят выставлять золото, – и миллиарды звезд сияли на нем пронзительным светом, неведомым для землян, потому что пространство, куда Хилли уставился округлившимися от ужаса глазами воображения, оказалось почти – практически – безвоздушным.

А посреди этой инопланетной пустыни лежал его пухлый четырехлетний братик в шортах и майке с надписью «МЕНЯ НАЗЫВАЮТ ДОКТОР ЛЮБОВЬ». Дэвид судорожно хватался за горло, пытаясь втянуть в себя антивоздух мира, отделенного от родного дома, возможно, целым триллионом световых лет. Малыш побагровел и кашлял. Мороз рисовал убийственные отпечатки на его губах и ногтях. Он…

Но тут наконец Хилли накрыла настоящая паника.

Сорвав покрывало, еще недавно наброшенное на Дэвида, он перевернул ногой ящик-помост, под которым спрятал прибор, и принялся, будто заведенный, раз за разом нажимать на педаль от швейной машинки. Прибежав на его оглушительный визг, Мэри Браун еле сумела разобрать среди шума членораздельные слова.

– Все фигурки «Джи-Ай Джо»! – голосил мальчик. – Все «Джи-Ай Джо»! Все «Джи-Ай Джо»! Совсем, навсегда! Все фигурки!

А потом нечто более жуткое:

– Вернись же, Дэвид! Вернись, Дэвид! Вернись!

– Боже, о чем он? – воскликнула мать.

Брайан поймал сына за плечи и развернул к себе.

– Где Дэвид? Куда он делся?

Но Хилли уже лишился сознания. Он так и не пришел в себя. Вскоре более сотни мужчин и женщин, в том числе Бобби с Гардом, прочесывали лес за дорогой в поисках Дэвида.

Будь Хилли в состоянии говорить, он бы сказал, что не стоит искать так близко от дома… Чересчур близко.