Неоднократно батюшка отец Амвросий говаривал близким своим: «Вот целый век свой я все на народе, — так и умру», смиренно прибавляя к сему: «Все вожусь с другими, а о себе-то Бог весть когда придется подумать». Действительно, так и пришлось старцу умереть на народе, который неотступно теснился около двери его кельи, несмотря на то что он уже не мог ни слышать, ни говорить; а в самый час кончины старец уже положительно окружен был народом. Но продолжим рассказ о последних часах его жизни.

10-е октября, четверг. К утру этого дня силы старца совсем оставили его. Он лежал без движения. Глаза опустились вниз и остановились на какой-то точке, и уста перестали шевелиться. Пульс становился все слабее и слабее. Дыхание было редкое, но, по замечанию очевидца иеромонаха Иосифа, спокойное.

Видя, что старец совсем приблизился к исходу, отец Иосиф поспешил отправиться в скит, чтобы взять оттуда хранившиеся в келье старца для его погребения вещи — мухояровую старую мантию, в которую он некогда был облачен при пострижении, и власяницу, да еще холщовую рубашку старца Макария, к которому батюшка отец Амвросий, как выше сказано, всю свою жизнь питал глубокую преданность и уважение. На этой рубашке была собственноручная надпись старца Амвросия: «По смерти моей надеть на меня неотменно».

«В келью к батюшке, — добавляет в своих записках г-жа N, — я попала за 20 минут до его кончины. Знать, это случилось по воле Божией. Меня пропустила одна раба Божия. Старец все так же лежал, как и ночью. Дыхание становилось реже. Когда я вошла, на коленях подле него стоял отец Исаия. Отец Феодор (по прочтении в последний раз в 11 часов дня канона Божией Матери на исход души) осенял старца крестом. Остальные присутствовавшие тут монахини стояли кругом. Я поместилась в ногах». Как только кончили отходную, и старец начал кончаться. Лицо стало покрываться мертвенной бледностью. Дыхание становилось все короче и короче. Наконец он сильно потянул в себя воздух. Минуты через две это повторилось. Затем, по замечанию г-жи N, «батюшка поднял правую ручку, сложив ее для крестного знамения, донес ее до лба, потом на грудь, на правое плечо и, донеся до левого, сильно стукнул об левое плечико, видно, потому, что это ему стоило страшного усилия; и дыхание прекратилось. Потом он еще вздохнул в третий и последний раз»... Было ровно половина 12-го часа дня.

Долго еще стояли окружавшие одр мирно почившего старца, боясь нарушить торжественную минуту разлучения праведной души с телом. Все находились как бы в оцепенении, не веря себе и не понимая, что это — сон или правда. Но святая душа его уже отлетела в иной мир, дабы предстать Престолу Всевышнего в сиянии той любви, которою он полон был на земле. Светел и покоен был его старческий лик. Неземная улыбка озаряла его. «Мы тихо подошли, — замечает г-жа N, — и поцеловали открытые еще теплые ножки старца. Затем нас вывели».

Едва только все опомнились, как поднялся страшный вопль и рыдание. Услышав это смятение, находившиеся в соседних комнатах догадались, в чем дело; поняли, что то, о чем они боялись даже подумать, совершилось и что уже все кончено. Весть о кончине старца с быстротой молнии облетела весь монастырь, и раздирающие душу крики шамординских насельниц слились в один какой-то общий ужасающий стон беспомощности и безнадежия. Теперь уже не у одной г-жи N, как предрекал ей упокоившийся старец, лились слезы рекой. Недели за три до кончины старца человек Божий Гаврюша сделался уныл и стал напевать: «со святыми упокой». А когда старец скончался, он неутешно оплакивал его кончину, повторяя: «Умру, умру!» Скоро, впрочем, первый взрыв страшного горя немного поутих и перешел в более сосредоточенную скорбь.

Между тем нужно было подумать о том, чтобы приготовить тело батюшки к погребению. Как раз к этому времени возвратился из скита иеромонах Иосиф с нужными для опрятания старцева тела вещами и с монахом Гавриилом, обязанным за послушание опрятывать тела покойников. Сначала, по завещанию старца, надели на него вышеупомянутую холщовую рубашку старца Макария, потом сверх этой рубашки власяницу, а затем уже, по обычаю, прочие монашеские одежды и схиму. Наложенный на лицо его большой параман был наглухо пришит к схиме. Пока монахи опрятывали тело, тут же рядом читали Псалтирь. Опрятанное тело на тюфяке руками старцевых учеников вынесено было в зал настоятельницы. При виде безжизненного холодного тела дорогого отца сестры снова разразились громкими рыданиями. В зале тело положено было на приготовленный стол, и сейчас же совершена была первая панихида о упокоении новопреставленного старца иеросхимонаха Амвросия.

Тотчас же, по случаю кончины старца, разослано было множество телеграмм в разные концы России ко всем, особенно близким к нему, почитателям и духовным его детям. И в первых уведомлен был о сем Его Императорское Высочество, великий князь Константин Константинович, который не так давно был посетителем старца и имел беседу с ним. В ответ на это уведомление оптинским скитоначальником, иеромонахом Анатолием, сей последний имел счастье получить от Его Высочества из Ильинского следующую, дышащую теплым чувством ответную телеграмму:

«Всею душою разделяю скорбь вашей святой обители об утрате незабвенного старца и радуюсь с вами об избавлении праведной его души. Сотвори ему, Господь, вечную память. Благодарю отца скитоначальника за извещение. Константин».

«Отправлена была телеграмма и в Калугу к местному епископу преосвященному Виталию, но она уже не застала его в Калуге. В самую минуту кончины старца Амвросия владыка выезжал из Калуги, направляясь для свидания с ним в Шамординскую общину. Как болезненный человек, отъехав от Калуги только 28 верст, он остановился для отдыха и ночлега в находящемся на пути Перемышльском Троицком Лютиковом монастыре.

Наступал вечер. Преосвященный сидел в зале с настоятелем монастыря, отцом игуменом Феодосием, и вел разговор о разных предметах. Между прочим коснулся он и старца Амвросия, изъявив на него некоторое недовольство за то, что старец, по его выражению, не имеет послушания высшей власти. Как раз в это время настоятельский келейник подал своему отцу игумену привезенную на его имя из г. Перемышля телеграмму. Ничего особенного не подозревая, отец игумен тут же, в присутствии владыки, раскрыл телеграмму. «Но лишь только, — сказывал сам отец игумен Феодосий, — прочитал я, что старец иеросхимонах Амвросий скончался, руки у меня задрожали и слезы полились из глаз. Глядя на меня, преосвященный спросил: “Что там такое?” Я только ответил: “Грустное известие, Ваше преосвященство”. Не удовольствовавшись таким моим ответом, он опять спросил: “Да что такое?” Я опять повторил тот же ответ. “Да что там такое?” — уже тревожно спросил владыка в третий раз. Вместо ответа я подал ему телеграмму. Взглянув в нее, преосвященный сказал: “Это что же такое? Старец скончался?” “Как видите”, — ответила. Поражен был владыка этим неожиданным известием. Он обратился к святым иконам, всплеснул руками и воскликнул: “Боже мой! Что же это такое? Неисповедимы судьбы Господни!...” Тут же он решил наутро вместо Шамординской общины ехать сначала в Оптину пустынь. Весьма удивлен был еще преосвященный, когда узнал, что старец Амвросий скончался в половине 12-го часа дня, именно в то самое время, когда он садился в экипаж, с тем чтобы выехать из Калуги. “Теперь я вижу, — сказал он при сем, — что это старец пригласил меня на отпевание. Простых иеромонахов епископы не отпевают, но этот старец так велик, что его непременно должен отпеть епископ. Меня доктора отпустили с условием, чтобы я нигде не служил, но теперь я считаю обязанностью отпеть старца”».

Наступила ночь. Суета и движение в Шамординской обители утихли. Народ разошелся на отдых, но не разошлись окружавшие тело новопреставленного старца сестры. Они всю ночь не отходили от дорогих останков батюшки. Им было слишком тяжело. Единственное для себя утешение они теперь находили только в том, чтобы неотлучно быть около почившего своего дорогого отца, который еще так недавно был с ними, так приветливо говорил, так ласково смотрел на них. Ровно в половине 12-го часа ночи пришли иеромонахи и после панихиды положили много потрудившееся тело старца в простой, обитый простой черной материей гроб, накрывши его до половины также простым, общим для всех монастырских покойников ветхим покровом. Так этот великий раб и угодник Божий, всю свою жизнь проведший во смирении и самоуничижении, и по кончине своей восхотел себя сравнять с последними монастырскими послушниками! Больно было сестрам видеть, как батюшка уже и телом переселился в свое новое жилище; больно было думать, что через несколько дней гробовая крышка и совсем сокроет его от взоров их. Сестры попеременно читали Псалтирь, и всякий раз, когда произносилось имя «новопреставленного отца нашего иеросхимонаха Амвросия», все находившиеся в зале клали земные поклоны. Невыразимо тяжело и болезненно отзывались эти слова в истерзанных скорбью сердцах.

«По усиленной просьбе духовных детей старца, — передает г-жа N, — иеромонахом В. расшит был наглазник (большой параман), и нам показали лицо старца. Оно было чудное, светлое и с выражением привета, такое, какое бывало у батюшки, когда он встречал после долгой разлуки дорогих своих духовных детей. От жара ли свечей или тесноты даже капельки пота были заметны на светлом личике старца, как у живого. Но тут случилось со мною нечто из ряда вон выходящее. Я стояла с правой стороны гроба подле самого подсвечника, так близко, что мои руки касались края гроба; смотрела пристально на родного батюшку, стараясь запечатлеть в своей памяти навсегда черты его лица. Сзади меня неподалеку находилась дверь кельи М. Т., батюшкиной внучки, в которой последнее время часто батюшка находился и занимался с народом. Слышно, кто-то оттуда сзади подошел ко мне и с правого моего плеча нагнулся над самым моим ухом; и вот я услыхала недовольный, даже гневный, громкий голос самого батюшки отца Амвросия. Смысл слов его выражал то, зачем смотрят его лицо. Это была одна минута. Со страшным испугом я отлетела в противоположную сторону и очутилась у дверей настоятельских келий. Не скоро я оправилась от испуга. Больше я лица батюшкина уже не видала, хотя его открывали много раз до того времени, как совершен был над ним чин погребения. Я каждый раз отходила. Сказала я тогда об этом только одному батюшке отцу Иосифу. Чтобы разъяснить это обстоятельство, я должна несколько отклониться в прошлое. Почти за четыре года до кончины старца умерла матушка София, первая настоятельница Шамординской общины. Бывши еще мирской, я приезжала на похороны ее. После похорон поехала в Оптину к старцу, чтобы побывать у него лично для себя, а кстати и выразить ему сожаление о кончине его любимой ученицы монахини Софии. Попала я к батюшке поздно вечером и была принята им на общем благословении. Тут много было приехавших сестер из Шамордина. На выраженное мною сожаление о покойной батюшка сказал: “Да! Мало пожила, а заставила многих полюбить себя”. На мои же слова: “Как она мертвая была хороша! Спаси Господи сестер, — они мне ее открывали и показывали, хотя я и не просила их об этом”, — батюшка грустно сказал: “Прибежали ко мне все в слезах в первую минуту (м. София скончалась в Оптиной, и тело ее перенесено было в Шамордино): позволь да позволь расшить схиму и открыть, чтобы им смотреть; а схимников по уставу открывать не следует. Я, на их горе, поддался; а теперь кто видел ее лицо и клади поклоны целый год с молитвой: ‘Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешную и прости мою неслыханную дерзость смотреть лицо схимника’, — и при этом три поклона утром и вечером”. Я так и клала поклоны с молитвой целый год. Вот старец и за себя был недоволен, что дерзко смотрели его лицо, а больше всех я, грешная».

В следующее, 11-е число, пятницу, как в Шамординской Казанской женской общине и Оптиной пустыни, так и во многих других местах совершались уже заупокойные литургии по старцу Амвросию. Во втором часу дня отслужили последнюю над ним в келье панихиду, и затем гроб с телом почившего был вынесен из настоятельского корпуса в церковь, где продолжалось чтение Псалтири и неумолчно пелись панихиды, при неутешном плаче наполнявших храм духовных чад и почитателей старца.

Вследствие же разосланных всюду телеграмм со всех сторон начинали теперь прибывать в общину посетители. Во всех поездах, ехавших в этот и следующие дни по Курской, Рязанской и другим дорогам, то и дело слышались разговоры о кончине старца Амвросия. Многие ехали именно на похороны. Почтовая станция в Калуге осаждалась просьбами о лошадях. Ко дню погребения, вместе с преосвященным Виталием, разновременно прибыли: благочинный всех калужских монастырей, настоятель Тихоновой пустыни архимандрит Моисей и другие настоятели и настоятельницы ближайших к Оптиной пустыни монастырей, из своей и из чужих епархий, и много других духовных и светских лиц, так что в обители недоставало и помещения. Вместе с тем по всем дорогам шли пешеходы, так что к этому времени скопилось в Шамордине до восьми тысяч народу.

Между тем, из любви и уважения к почившему старцу, между оптинским братством и Шамординской общиной возникло недоразумение, где погребсти тело дорогого для обеих сторон покойника — в Оптиной или Шамордине. Для разрешения этого вопроса сочли нужным даже отнестись в Святой Синод, откуда вскорости и получена была телеграмма за подписью первенствующего члена Синода, Санкт-Петербургского митрополита Исидора, повелевавшего погребсти тело старца Амвросия в Оптиной пустыни.

Всю следующую на 12-е число ночь панихиды по старцу служиться продолжались. Служили их по просьбе сестер и посетителей, то по собственному желанию и усердию прибывшие иеромонахи и священники. Народ во все время, пока открыто было тело почившего, приносил платки, куски холста и другие вещи, прося приложить их к телу старца, и принимал их обратно с верой и благоговением, как святыню. Некоторые матери прикладывали к нему своих маленьких детей.

12 октября, в субботу, настоятелем Лихвинского Покровского Доброго монастыря, игуменом Агапитом, прибывшим к погребению старца, прежде жившим при нем немалое время в Оптинском скиту, отслужены были соборно: молебен с акафистом перед чудотворной Казанской иконой Божией Матери, литургия и панихида над гробом старца. Затем опять продолжались весь день и ночь частные панихиды.

В воскресенье день был ясный и теплый, какие редко бывают в октябре. Яркие лучи утреннего солнца обливали блеском тихую Шамординскую обитель и, проникая через окна в церковь, весело играли на золотых украшениях иконостаса и на больших подсвечниках, стоявших около гроба. В этот день назначено было преосвященным Виталием отпевание в Бозе почившего старца. И потому с самого раннего утра народ длинной вереницей двигался к церкви. Вся площадь перед нею была усыпана пестрой нарядной толпой. Все имело вид не присутствия в храме покойника, а какого-то необыкновенного светлого духовного торжества. Наконец в 8 с половиной часов звон колоколов возвестил приближение архипастыря, имевшего ночлег в Оптиной пустыни. Подъехав к корпусу, где ему приготовлено было помещение, он спросил: «Где находится тело почившего старца?» Узнав же, что оно находится в церкви, владыка пожелал прежде всего поклониться ему и, не входя в дом, пошел пешком в церковь. Между тем в церкви ожидали преосвященного не тотчас по его приезде в общину, а спустя полчаса времени, назначенного для отдыха болезненного владыки, как было ранее о сем объявлено, и потому пели в это время панихиду Владыка неожиданно вошел в храм как раз в то время, когда, по окончании непорочных «Благословен еси Господи» пели «аллилуия», как, выше мы видели, предрекал о сем покойный старец. Сестры, увидев своего нового архипастыря, которого так давно вместе со своим батюшкой готовились встречать, не выдержали натиска воспоминаний, не соответствовавших скорбной действительности, и громко разрыдались. Не вдруг они могли прийти в себя и пропеть входную владыке, который предварительно прошел в алтарь и, приложившись к святому престолу и святым иконам, подошел потом ко гробу, низко поклонился, трижды осенил усопшего крестным знамением и тотчас удалился из храма.

Спустя несколько времени преосвященный снова прибыл в церковь для служения Божественной литургии, начало которой назначено было в девять часов, и уже встречен был двумя архимандритами, двумя игуменами и четырьмя иеромонахами, готовившимися к сослужению с ним. По прочтении входных молитв владыка, по обычаю, облачился, и началась служба. На правом клиросе пел хор архиерейских певчих, а на левом сестры общины. После причастного стиха, с благословения преосвященного, на амвон вышел воспитанник Московской духовной академии, иеромонах Григорий Борисоглебский, нарочито прибывший из Сергиева Посада на погребение старца Амвросия, и произнес прекрасное слово, в котором ясно изобразил значение покойного старца как, в частности, для Оптиной пустыни и Шамординской общины, так и вообще для монашества и всей России. Как отличительные черты почившего, он выставил его широкую, не имевшую границ благотворительность, его самоотверженную любовь ко всякой душе христианской, при каких бы условиях она ни находилась, его простоту и глубокое смирение. Слова проповедника по временам заглушаемы были рыданиями благочестивых слушателей.

По окончании литургии преосвященный Виталий и с ним 28 священнослужителей, все в белых облачениях, выступили на средину храма для отпевания. Тут были: отец архимандрит Моисей, благочинный монастырей и настоятель Тихоновой пустыни, отец архимандрит Исаакий, настоятель Оптиной пустыни, отец игумен Феодосий, настоятель Перемышльского Троицкого монастыря, отец игумен Агапит, настоятель Лихвинского Покровского Доброго монастыря, отец игумен Игнатий, настоятель Белевского Спасо-Преображенского монастыря, отец игумен Гервасий, настоятель Малоярославецкого Николаевского монастыря, протоиерей г. Белева Иоанн Афанасьевич Делекторский, протоиерей г. Козельска отец Александр Елеонский, два иеромонаха — воспитанники Московской академии, отцы Григорий и Трифон, и прочие иеромонахи и иереи. Величественно и трогательно было это священное зрелище. Благоговейное служение архипастыря, стройное пение обоих хоров, трогательные песнопения погребального монашеского чина, множество молящихся с горящими в руках свечами и, наконец, среди блестящей обстановки бедный гроб с лежащим в нем, повитым схимой, дорогим для всех присутствующих покойником — все это производило на всех потрясающее впечатление. Многие плакали навзрыд. Перед пением кондака «Со святыми упокой» студент Московской духовной академии, иеромонах Трифон, так же как и иеромонах Григорий, нарочито прибывший к погребению старца, произнес краткую, но глубоко прочувствованную речь на основании своих личных воспоминаний о духовном общении с почившим, как его послушник и ученик, хотя недолго поживший при нем в Оптиной. Свою речь проповедник заключил поклонением гробу старца.

Настал наконец час обычного прощания с покойным. Раздались печальные стройные звуки дивно высокой священной песни: «Придите, последнее целование дадим, братие, умершему»... Снова вопли и рыдания огласили храм. Первым подошел к гробу преосвященный. Трогательна была минута прощания его с тем, к кому он ехал как к живому, но которого судил ему Господь застать умершим. Владыка взял лежавшую на аналое пред гробом Казанскую чудотворную икону Божией Матери и с глубоким молитвенным чувством трижды благословил ею усопшего, низко поклонился ему, облобызал его главу и руки и еще троекратно благословил его своим святительским благословением. За владыкой стали прощаться — духовенство, настоятельница, сестры и народ. Особенно трогательно было прощание сестер. Скорбь о кончине батюшки увеличивалась для них еще скорбью о том, что дорогие останки его похоронены будут не у них, а в Оптиной пустыни. Долго длилось это искреннее слезное последнее целование. Наконец, уже около трех часов пополудни, преосвященный сделал отпуст. Провозглашена была старцу вечная память. На тело почившего о Господе возлит был владыкой крестообразно елей с вином, освященный во время соборования, и посыпана была, по чину Святой Церкви, земля. Затем тотчас же наглухо прибита была гробовая крышка. В три часа все окончилось. Священнослужащие, во главе с владыкой, и прочие гости отправились в покои настоятельницы, а гроб остался на прежнем месте, и опять начались непрерывные панихиды. Народ то и дело подходил к гробу своего любимого батюшки и с глубокими вздохами и поклонами, крестясь, целовал гробовую крышку. Некоторые, наклонившись, прикладывали к ней свои головы. В покоях настоятельницы собравшимся гостям предложена была поминальная трапеза, за которой было человек до 500. На ней присутствовал и преосвященный. Предметом его разговора за обедом был главным образом почивший старец. Заметить при сем должно, что владыке за его участие в похоронах старца весьма благодарны были все, знавшие и чтившие покойного.

Но в то же самое время, как гости подкреплялись предложенной трапезой, произошло одно замечательное событие, которое произвело на всех присутствовавших сильное впечатление. К покойному старцу Амвросию часто езжала благотворительница Шамординской общины, супруга известного московского торгового деятеля Сергея Васильевича Перлова со своей замужней дочерью, у которой не было детей. Эта бездетная дочь ее просила у батюшки совета и благословения взять какого-нибудь ребенка в усыновление. В 1890 году, почти в самую же половину октября, старец сказал ей в ответ на ее желания: «Погодите, через год я сам укажу вам для усыновления ребенка». За обедом приехавшие на похороны старца молодые супруги с горечью вспомнили слова его и пожалели, что кончина батюшки не дала ему исполнить своего обещания. Но еще не успел окончиться обед, как пронесся слух, что у крыльца начальнического корпуса, где гости обедали, нашли подкинутого младенца. Сначала, разумеется, слух этот многим пришелся не по сердцу. Но когда об этом услыхала бездетная дочь г-жи Перловой, она кинулась к малютке и с чувством глубокого умиления воскликнула: «Это батюшка послал мне дочку». И ребенок увезен был ею в Москву.

По окончании трапезы преосвященный пожелал посетить кельи покойного старца. Вошедши в них, он помолился и трижды осенил крестным знамением постель, на которой старец преставился. Затем он долго еще благословлял гостей, сестер и многочисленных богомольцев, толпившихся у крыльца настоятельницы, и уже при наступивших сумерках возвратился в Оптину пустынь.

Не пройдем молчанием и следующего обстоятельства. В начале своей предсмертной болезни старец Амвросий велел одной монахине читать книгу Иова. В ней между прочим сказано, что от смрада ран сего праведника бежала даже его жена. Этим примером, как думается, старец предуказывал на то, что и с ним подобное случится после его кончины. Действительно, от тела покойного вскорости стал ощущаться тяжелый мертвенный запах. Впрочем, об этом обстоятельстве давно еще он прямо говорил своему келейнику отцу Иосифу. На вопрос же последнего, почему так, смиренный старец сказал: «Это мне за то, что в жизни я принял слишком много незаслуженной чести». Но вот дивно, что чем долее стояло в церкви тело почившего, тем менее стал ощущаться мертвенный запах. От множества народа, в продолжение нескольких суток почти не отходившего от гроба, в церкви была нестерпимая жара, которая должна бы была способствовать быстрому и сильному разложению тела, а вышло наоборот. В последний день отпевания старца, по замечанию архимандрита Григория, составителя его жизнеописания, от тела его уже стал ощущаться приятный запах, как бы от свежего меда. И вышеупомянутый игумен Агапит свидетельствует, что на третий день после кончины старца, прикладываясь к его руке, он нарочно втягивал в себя воздух и ощущал, хотя еще немного, запах приятный, именно такой, какой бывает от нетленных телес угодников Божиих.