Сейчас мы видели, что батюшка отец Амвросий начал уже сильно разнемогаться. Еще в конце августа один посетитель, кандидат Московской духовной академии Ф. И. Д-ий, так писал о нем в своем письме к близкому ему человеку: «Когда я вошел в комнату (старца), и — надо признаться — не без некоторого трепета и замирания сердца, то увидел маленького старичка (когда-то он был высок ростом) лет под восемьдесят, в простеньком теплом подряснике и в монашеской шапочке, сидящего в кресле, бледного и слабого до последней степени. Кожа едва облегает кости, нижняя губа трясется; так и думаешь, что он вот-вот сейчас умрет. Если что живо в этом почти мертвом теле, так это глаза небольшие, светло-карего цвета, лучистые, добрые, наблюдательные и проницательные. В них будто сосредоточивается вся жизнь, и они представляют удивительный контраст с мертвенной бледностью лица и поразительной слабостью тела. Подлинно — дух бодр, плоть же немощна». Батюшка, по обычаю своему, с любовью принял посетителя и немало беседовал с ним, предрек ему службу в Польском крае; затем говорил о Московской академии; вспоминал про добрейшего профессора Федора Александровича Голубинского и полюбопытствовал о том, остался ли кто из его потомков. Наконец разговорились о высокопреосвященнейшем Московском митрополите Филарете. Про него старец Амвросий рассказал между прочим следующее: «Когда прекратились его поездки в Петербург, он хотел отказаться от митрополии и проситься на покой. Но прежде чем принять такое важное решение, митрополит вызвал в Москву престарелого и всеми уважаемого настоятеля Песношского монастыря игумена Назария и высказал ему свое намерение. “Что же вы, владыка святый, намерены делать на покое?” — спросил отец игумен митрополита. “Конечно, — ответил митрополит, — в уединении беседовать с Богом, молиться”. “Ну, погодите, — возразил отец Назарий, — сперва побеседуйте с бесами, а потом видно будет”. После такого разговора митрополит, как известно, не привел в исполнение своего намерения». Так старец, даже и в последние дни своего земного существования, был ко всем внимателен, ласков и любезен!

Всем было видно, что батюшка еле жив, но, как замечено выше, никто из окружавших его не ожидал близкой его кончины. Для него в начале сентября приготовлена была этим летом исправлявшаяся келья. По обычаю, отслужен был молебен с водосвятием, и старец из келий настоятельницы перешел в нее. Настоятельница же, всегда и во всем поступавшая по воле старца, в то время спросила его: «А где же мне, батюшка, благословите жить?» «Теперь, — ответил он, — можешь жить где захочешь». — «То есть как же это?» — «Да так, где хочешь, там и живи, — хоть тут, хоть там». — Опять намек на близость кончины, не понятый начальницей. В общине к этому времени хотя работы, по недостатку денег, сократились, но самые необходимые постройки все еще продолжались. Некоторые, особенно расположенные к старцу лица, по его благословению, строили для себя в общине кельи, чтобы поместиться здесь поближе к батюшке, между тем как дни его были уже сочтены. О сих последних днях мы и расскажем, со слов шамординских очевидиц, сколько возможно подробнее — день за днем.

21 сентября была суббота. По обыкновению, приехал из скита иеромонах служить у старца бдение, но батюшка с утра чувствовал себя слабее обыкновенного, а к концу дня так ослабел, что не мог слышать пения и чувствовал озноб. «Батюшка ослабел, батюшка захворал», — слышалось во всех концах монастыря. Все сильно встревожились, хорошо понимая, что для слабого, почти восьмидесятилетнего старца нужно немного, чтобы подкосить его жизнь. С другой стороны, мысль о том, что батюшка может умереть, была так ужасна и казалась такой невероятной, что никто на ней не останавливался. Все успокаивали себя тем, что «Бог милостив; да батюшке и нельзя умирать — он так еще нужен». Подобная борьба страха и надежды испытывалась и прежде каждый раз, когда старец сильно заболевал. Так было и теперь.

22-го, в воскресенье, батюшка стал жаловаться на боль в ушах; несмотря на то, он продолжал заниматься монастырскими делами, даже принимал некоторых посетителей, шутил и вообще был весел.

«На следующий день, 23-го, — читаем в записках М. Е. С-ной, — боль в ушах старца усилилась; он стал плохо слышать и очень мало принимал посетителей, так как говорить ему было трудно. И все просили его дать себе отдых, но батюшка вставал, ходил по келье и брал по нескольку человек на благословение. Вечером старец велел читать ему вслух. Когда я спросила, не трудно ли ему будет слушать, при боли в ушах, — он ничего мне не ответил. Как будто задумался на несколько минут и сказал вслух: “Это последнее испытание — потерял слух и голос”. Впрочем, голос (как говорилось выше) давно у батюшки стал ослабевать, так что к вечеру он говорил иногда шепотом. Так все далеки были от мысли лишиться батюшки и так болезнь его казалась непохожей на предсмертную, что слова его — “это последнее испытание” — я объяснила себе так, что батюшка испытал все болезни, а слух у него всегда был очень хорош, — теперь и это потерял».

Следующие затем два дня старец был все в том же положении, но почти не принимал, так как совершенно потерял слух и голос. «Народ, — замечает М. Е. С-на, — сутра до вечера не отходил от крыльца его кельи. Сколько было скорби, сколько пролито слез! Некоторым нельзя было долго ждать; просили через келейника заочно благословения и ответа на свои вопросы. Чтобы не утруждать батюшку разговорами, в крайних случаях вопросы предлагали ему письменно».

26-го, в четверг, старец чувствовал себя хуже — жаловался на сильную боль в ушах, лице, голове и во всем теле. В одном его ухе оказался нарыв. Ухудшение здоровья болезненного старца всех очень смутило. Тут же решили телеграммой вызвать из Москвы доктора Бабушкина, который, живши прежде в Калуге, часто пользовал его. На это и батюшка охотно согласился.

27-го, в пятницу, нарыв в ухе у старца прорвался, и боль немного поутихла, а вечером приехал московский доктор. И прежде неоднократно приезжавший к старцу во всех случаях его резких заболеваний, он всегда на вопросы о его здоровье отвечал успокоительно и большей частью так: «Я бываю здесь для формы; если бы это был обыкновенный больной, то я сказал бы, что ему жизни на полчаса; но ведь это отец Амвросий, он может и годы прожить». Так доктор и теперь, по своему обыкновению, всех успокоил, сказав, что опасного ничего нет, что это инфлюэнца в ушах; дал некоторые успокоительные средства и предписал больному полнейшее спокойствие. Старец после того как будто стал чувствовать себя лучше. Но он не мог в точности выполнить докторский совет — дать себе на некоторое время отдых; и лишь только почувствовал малое облегчение, стал опять, хотя понемногу, принимать посетителей. И так как разговаривать с ними теперь препятствовала ему глухота, то вопросы писались для него на бумаге большими буквами, а он давал на них устные ответы. Между тем, огорчаемый непослушанием некоторых из сестер обители, старец со скорбью говорил: «Вот Бог отнял у меня слух и голос, чтобы не слышать, как вы просите благословения жить по своей воле, и чтобы не говорить, потому что не слушаетесь».

29-го, в воскресенье, батюшка вдруг вышел из своей кельи и сказал, что он забыл помолиться перед иконою Царицы Небесной «Всех скорбящих Радость». Он пожелал, чтобы перед этою иконой в его келье отслужили молебен, что, конечно, тотчас же и было исполнено. Сестры и мирские толпились у дверей. Каждому хотелось постоять этот молебен, помолиться о выздоровлении дорогого отца и выпросить себе радость у «Всех скорбящих Радость».

«1 октября вечером (вторник), — продолжает в своих записках г-жа N, — моя дочь родная попала с моим письмом к старцу. Сама я боялась проситься часто. На мое письмо батюшка, прочитав его все, сказал моей дочери: “Скажи матери — все пройдет, устроить я больше уже ничего не могу, а я вас отдал Царице Небесной”. И так как я помещена была с детьми на гостинице, где дано было мне послушание принимать приезжий народ, то на мои слова, что разнесли слух, будто старец поместил меня с детьми вне ограды за наказание, он сказал: “Врут, — а за послушание”. На мои еще слова, что далеко и батюшка там меня забудет, ответил: “Разве далеко? Мы вас помним, очень даже помним и во всем поможем”. Так, утешив меня на Покров Царицы Небесной и подарив четки моей дочери, батюшка, отпуская ее, сказал: “Ведь это ненадолго тебе; я тебе дам келью, лучшую из всего монастыря”. Через два года после этого она скончалась».

Доктор же, пробыв при старце до 2 октября (среда), поехал на несколько дней к своей родственнице. Уезжая, он сказал, что болезнь батюшки идет правильно. Старец сам провожал доктора в другую комнату и много говорил с ним. Первые два дня после того больной чувствовал себя порядочно. И хотя боль в ушах не уменьшалась и появлялись малые нарывчики то в том ухе, то в другом, но лихорадочного состояния не было. Батюшка продолжал употреблять прописанные доктором средства, и в обители все были покойны.

4-го, в пятницу, старец сказал, что боль в голове у него усиливается, а к вечеру был жар. Все последующие затем дни у него была лихорадка через день, большую часть которого он проводил как бы в забытьи. Впрочем, несмотря на свою крайнюю слабость, он по временам мог без посторонней помощи вставать с постели, ходил по комнате и даже призывал некоторых нужных ему людей и делал распоряжения по постройкам. В этот день один из ближайших учеников старца, иеромонах Иосиф, бывши в Шамордине, желал у него исповедаться, но, видя, что старец очень слаб, боялся беспокоить его. Между тем лишь только он сделал маленький намек, что желал бы исповедаться, батюшка сейчас же надел епитрахиль и поручи и сам подал ему исповедную книжку. И отец Иосиф имел счастье теперь исповедаться у него в последний раз, после чего, простившись со старцем, уехал в скит. В наступившую затем ночь, по рассказу отца Иосифа, долго он почему-то не мог заснуть и в это время слышал, что будто кто-то проговорил: «Старец умрет». Слова слышались явственно.

«За неделю до кончины старца (числа 3-го), — пополняет о нем в своих записках сведения г-жа N, — приехал и остановился у меня на гостинице один молодой монах с Кавказа. Ему очень нужен был совет старца. Он вышел из своего монастыря по неприятности с игуменом и пошел по России искать монастырь, где бы мог устроиться. Прослышал о великом нашем старце и приехал к нему. Говоря со мною, он высказался, что ему больше всего понравилось в Троице-Сергиевой лавре, но там его не берут, а брал и очень уговаривал его остаться у него настоятель Коренной пустыни Курской губернии, но там ему не нравится. Я ему объяснила, что наш старец очень занемог и трудно, за его слабостью, теперь попасть к нему, но все-таки, желая ему помочь, стала хлопотать о нем через келейников. Прошло так дня два. На третий день (5-го числа), по совету келейника, я сказала ему, чтобы он ждал в приемной у старца целый день; лучше остаться без обеда, да попасть на минутку к старцу. Он меня послушался. И когда отпускали народ к обеду с мужской половины, он спрятался за дверь и так, незамеченный, остался. В два часа, когда келейники отдыхали, батюшка шибко позвонил и вошедшей прислуживавшей монахине сказал: “Позови мне того, кто стоит за дверью”. Она, выйдя на мужскую половину, не нашла там никого и вернулась сказать батюшке, что там никого нет. Старец вновь послал ее за тем же. К крайнему своему удивлению, она нашла за дверью монаха и позвала его к батюшке. Потом монах этот со слезами мне рассказывал: батюшка благословил его и сказал торопливо, сейчас отпуская его по крайней своей слабости: “В Троице-Сергиеву лавру не ходи, — там тебя не примут и тебе не полезно будет, а иди или назад в свой монастырь, — игумен тебя простит; или поступай в Коренную пустынь, — там тебя охотно возьмут”. Затем старец выдернул из-под своей подушечки “Троицкий листок” и, отпуская, подал его ему. Заглавие листка было: “Не испытывай старцев”. В чем мне монах и признался, горько раскаиваясь, что его больше влекло к старцу любопытство. Надо заметить, что по кончине старца у сестер обители и до сей поры ведется такое обыкновение: в случае какого-либо недоумения класть “Троицкие листки” под подушечку старца и выдергивать. По вере их всегда дается им подходящий ответ. Дней за пять до кончины старца (5-е число — суббота) я в последний раз попала к нему и сказала несколько слов. В этот день с утра он почувствовал себя несколько лучше и вышел в свою приемную келью, где благословил несколько собравшихся там сестер. Одну из них спросил: “Есть ли у тебя басни Крылова?” На ее утвердительный ответ батюшка приказал ей прочесть вслух басню под заглавием “Ручей”. Батюшка любил басни Крылова, находя их вполне нравственными, и часто для преподавания своих мудрых советов или для обличений прибегал к ним. Я же, не зная, что старец в этот день в состоянии был выходить к посетителям, попала к нему с детьми в этот день вечером. Батюшка нас позвал, а вместе с нами позвал и убогого Гаврюшу, пришедшего к старцу и принятого им за четыре месяца до своей кончины, который и проживал подле старца с его келейниками. Батюшка был очень-очень слаб, но принял нас с обычной своей любовью, сидя еще на постельке. От радости его видеть я не знала, что сказать о себе, да так ничего и не сказала, но спросила совета об одном серьезном чужом деле, и батюшка рассказал мне, как поступить. Тут же неожиданно спросил меня: “Ты, говорят, любишь убогого Гаврюшу?” Я же, не зная, что на это ответить, подумала: кто же мог это батюшке сказать? И только ответила ему: он ко мне ходит. Батюшка продолжал: “Возьми его к себе на гостиницу; мои келейники расхворались (они оба в это время были больны); я тоже болен; ходить за ним некому”. Я сказала: с радостью возьму. И кого бы я не взяла для батюшки? Так я убогого и увела с собой. А старец сейчас же велел ко мне прислать и все его вещи, которыми сам же его снабдил. Раньше же, когда батюшка был поздоровее, он заехал ко мне однажды на гостиницу и, указывая на одну келью, сказал: “А тут у тебя будет жить тот, кто долго проживет у тебя”. Убогий и попал прямо в эту келью.

Под следующий день (6-е число — воскресенье) у старца было бдение. В половине всенощной сказали, что батюшка почувствовал себя дурно и стал тяжело дышать. Отворили все двери настежь. Мы перепугались. Потом всех нас отпустили, и было нам сказано, что старцу хуже. Началось тяжелое время. Мы собирались толпами в приемные хибарки и молча, затаив даже дыхание, стояли. Редко кому удавалось сидеть. Почти все время по очереди читали акафисты».

«6-го числа, — читаем в записках М. Е. С-ной, — после обеда батюшка позвонил и вошедшему келейнику сказал: “Пойди посмотри, кто там на крыльце просится опять в монастырь”. Когда келейник сказал, что там много народу, то батюшка опять строго сказал ему: “Пойди сейчас, узнай”. Через несколько минут келейник возвратился и говорит, что действительно там стоит бывший оптинский послушник, брат М., который ушел из Оптиной на Афон, а теперь, уже в мирском платье, пришел просить у батюшки совета, в какой монастырь ему опять поступить. Батюшка сейчас же велел позвать его, несколько минут говорил с ним и благословил ему идти в Глинскую пустынь».

7-е число — понедельник больной провел по видимому обыкновенно. К вечеру он почувствовал сильную жажду и часто просил пить. В этот день настоятельница обители испытывала ужасное искушение. Душа ее находилась в таком безотрадном положении, что нигде и ничто не могло подать ей малейшее утешение. Это, как она выражалась, было как бы предощущением адских мучений. Вошедши в келью болящего старца, она объяснила ему свое страшно тяжелое положение. Оказалось, что и сам старец в этот раз находился под таким же невыразимо томительным искушением. Вероятно, ему промыслительно попущено было испытать на некое время как бы оставление его Богом, дабы дать ему вполне уразуметь бедность и немощь естества человеческого. Это было подобием того, как Господь среди крестных страданий взывал к Богу Отцу: Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил (Мф. 27, 46)? Потому, получив от настоятельницы объяснение, старец ответил ей так: «Я чувствую то, чего во всю жизнь мою не испытывал».

Заметим при сем, что, видя крайнее изнеможение старца, в один из предсмертных его дней духовник его отец Феодор сказал ему: «Батюшка! Вот вы умираете, на кого обитель свою оставляете?» Крестоносный и крестолюбивый старец ответил ему так: «Обитель оставляю Царице Небесной; а я свой крест позолотил».

Во все время своего болезненного состояния старец пользовался сочувствием высокого посетителя Оптиной пустыни, Его Высочества великого князя Константина Константиновича. На уведомление его оптинским настоятелем отцом архимандритом Исаакием о чрезмерном ухудшении старцева здоровья Его Высочество изволил почтить настоятеля следующими двумя телеграммами. В одной было сказано:

«Нежно тронут доброй молитвенной памятью. Встревожен болезнью старца. Помоги Господь. Константин». В другой: «Дорогая мне память близкой сердцу моему Оптиной пустыни глубоко меня умиляет. Скорблю о болезненном старце Амвросии. Молю Бога ниспослать святой обители душевный светлый мир и радость о Господе. Константин».

Но продолжим дневник течения предсмертной болезни батюшки отца Амвросия. 8-го числа — вторник: в шесть часов утра старец сказал, что его очень знобит, и в лице он очень изменился. Спустя несколько минут с больным сделался жар, и он забылся. Через час попросил ухи, но вдруг так ослабел, что с трудом мог назвать — чего хотел. Жар усилился, и начался бред. Сейчас же послали в скит за скитоначальником иеромонахом отцом Анатолием и за отцом Иосифом (теперешним старцем). Последний вскоре приехал и по приезде тотчас же, как замечает г-жа N в своих записках, «торопливо прошел к старцу, а через несколько времени вышел и сказал нам всем: “Напрасно вы здесь толпитесь: ведь старец не говорит и нет надежды на его выздоровление”. До той же поры нам всё подавали ее». Вскоре затем приехал и отец Анатолий. Весь этот день больной все более и более слабел, так что уже и говорить не мог. Жар у него усиливался, доходя до 40°. Вероятно, старец испытывал в это время мучительные боли в теле, не дававшие ему спокойно лежать в постели, потому что он то и дело подавал знак бывшему при нем отцу Иосифу с келейником отцом Александром, чтобы его подняли; но лишь только поднимут, он опять давал знак, чтобы его положили в постель. Вместе с тем он трясся как в лихорадке. К вечеру возвратился московский доктор от своей родственницы, но уже нашел старца безнадежным. Ему вдруг сделалось так плохо, что думали — он уже кончается, и потому отец Иосиф прочитал для него отходную. Решено было наконец старца особоровать. Пока шли приготовления к соборованию, было уже 11 часов вечера. И вот скитоначальник отец Анатолий с отцом Иосифом и духовником старца отцом Феодором начали чин елеосвящения, во время которого батюшка лежал уже без сознания. Тяжелое хриплое дыхание его, вероятно от скопившейся мокроты, которую старец не имел сил отхаркнуть, слышно было за две комнаты. Сестры стояли в приемной и молились. Когда кончилось соборование, стоявшие тут молитвенницы входили к старцу по три, чтобы взглянуть на свое угасавшее светило и навеки проститься с дорогим любвеобильным отцом, к которому они привыкли прибегать во всякой скорби и который всегда так утешал их и ободрял. Едва сдерживая рыдания, боясь нарушить тишину, сестры молча кланялись старцу в ноги и целовали без движения лежавшую его руку, которая горела огнем, заглядывали притом в лицо, желая яснее запечатлеть в себе дорогие черты, затем тотчас же выходили в противоположную дверь. У некоторых таилась еще слабая надежда, что, быть может, это еще не конец, быть может, снова откроются эти глаза и будут ласково смотреть на них, быть может, рука эта еще не раз осенит их крестным знамением или с отеческою любовью похлопает по голове виновную. Но нет, — то была напрасная надежда.

«Когда мы взошли к старцу, — дополняет в своих записках г-жа N, — я слышала, батюшка тяжело вздохнул, и даже вырвался стон из его груди. Я решилась не уходить из хибарки, а потому, отделившись от толпы, незаметно для всех спряталась за дверь под какое-то висевшее там батюшкино платье, которое ему теперь уже более не требовалось, и села на пол, решившись тут ждать конца батюшкиной жизни, думая, что конец будет в эту ночь».

После 12 часов ночи на 9-е число у старца показалась испарина и жар начал спадать. Это несколько ободрило всех. Потом он пришел в сознание, чего все очень желали и ожидали, чтобы сообщить его Святых Христовых Таин. Между тем, продолжает г-жа N, «батюшкин духовник отец Феодор принес и Святые Дары, но батюшка в это время заснул, и отец Феодор остался дожидаться его пробуждения в том коридорчике, где я сидела. Прождав напрасно немалое время, утомленный отец Феодор, уже во втором часу ночи, поставил у батюшки в келье Святые Дары и пошел отдохнуть. Спустя несколько минут после его ухода старец очнулся, но ничего не говорил, а только пожатием руки показал ходившим за ним келейным, что он их узнал. Сейчас позван был отдыхавший близ старца батюшка отец Иосиф, который и приобщил больного Святых Христовых Таин в последний раз. Видно, на это была особенная воля Божия, чтобы самый близкий и любимый старцев ученик и преемник в последний раз приобщил его, как и прежде приносил ему Святые Дары в бытность его в Оптиной. Тут уже я, забыв весь страх, вышла из своей засады и видела, как старца приобщали. Сначала при поднесении батюшке Святых Даров для сообщения он не раз отстранял их своей рукой. Долго не могли понять, почему так старец делает, и спрашивали его, но он отвечать уже не в силах был. Потом догадались, что он желал, чтобы батюшка отец Иосиф перекрестил его собственной рукой, так как сам он в ту минуту не мог ее поднять. Затем показали ему дароносицу, а он показал вид, что может глотать. Дали ему сначала иорданской воды, и он проглотил, после чего и приобщили его Святых Христовых Таин. Успокоившись наконец, что старец приобщился, я ушла домой».

После принятия Святых Христовых Таин старец весь этот день не терял сознания: выпил несколько глотков кофе; вставал с постели, когда нужно было отодвинуть от стены его кровать для того, чтобы удобно было вокруг нее ходить прислуживавшим; сделал даже несколько шагов к своему столику. Но это было самое короткое время. Когда подошла к нему настоятельница, он уже опять лежал и, ласково посмотрев на нее, тихо промолвил: «Плохо, мать!» Несколько раз после того показывал он рукой, что чувствует сильную боль в голове. Сам снял шапочку и показал, чтобы ему покрыли голову платком.

Весь этот день, как и почти все предшествовавшие ему, были безотлучно при старце для послужения заведовавший шамординскими постройками скитский монах отец Иоиль с другим старцевым келейником, отцом Исаией. Прочим, желавшим войти к нему в келью, чтобы послужить ему, старец знаком руки не дозволял входить. Заметим при сем, как глубоко благодарен был отходивший старец упоминаемому здесь отцу Иоилю за его деятельную помощь по устроению обители. Бывши еще несколько в силах, он однажды с любовью обнял его и долго что-то говорил, но уже так немо, что тот ничего не мог понять.

Узнавши о чрезмерной необычной слабости старца, оптинский настоятель архимандрит Исаакий с иеромонахом Макарием (Струковым) в этот же день приехали проститься с ним. При виде крайне изнемогшего больного оба они плакали. Батюшка их узнал и, устремив на них глубокий, пристальный взгляд, поднял руку и снял с себя шапочку. Это было со стороны старца последним прощальным знаком с ними. По выходе из Старцевой кельи отец архимандрит, объятый сильной скорбью, сказал, что он никак этого не ожидал, а отец Макарий изъявил желание по примеру других отслужить молебен перед Казанской иконой Божией Матери. Все бывшие при старце, кому можно было отлучиться, пошли в церковь; служили и молили Бога и Пречистую Божию Матерь о его выздоровлении. Присутствовавшим тут предложено было положить за него по десяти поклонов. Все же вообще сестры, поняв, что они навсегда лишаются своего покровителя, еще и прежде, и после того не переставали изливать свою скорбь в слезных молитвах перед чудотворным ликом Богоматери. В церкви безостановочно служились молебны с коленопреклонением, и все почитатели старца, как один человек, с воплями просили выздоровления своему дорогому батюшке. Однако Господь не внял их горячим молитвам, а только ниспослал им Свою всесильную помощь — с покорностью Его святой воле перенести промыслительно назначенное для них тяжелое испытание. «С двух часов дня, — замечает г-жа N, — старцу сделалось очень трудно. Он лежал без движения на правом боку и тяжело дышал».

В этот же весьма скорбный для шамординских сестер день неожиданно получена была от калужского губернатора телеграмма о том, что в следующее, 10-е число октября калужский преосвященный Виталий выезжает из Калуги в Шамординскую обитель. Цель его давно уже была известна. А потому это неожиданное известие, и притом в такое тяжкое время, смутило всех.

Между тем старцу становилось все труднее. К вечеру у него опять появился сильный жар, а с шести часов он уже не поднимал головы и лежал в одном положении. Всю ночь дыхание его было тяжелое. Глаза были устремлены кверху, а уста быстро шевелились. По замечанию монаха И. Ф. Ч-ва, дежурившего в эту ночь около старца, больной вплоть до утра шептал молитву.

«Ночью, — продолжает в своих записках г-жа N, — опять стали пускать нас к батюшке, но только по одной, чтобы, тихо подходя к нему, кланяться ему в землю и тотчас же отходить. Я грешная попала в третьем часу пополуночи. Когда я вошла и поклонилась старцу, я почувствовала на себе его взгляд, тот особенный взгляд батюшки, которым он иногда смотрел. Батюшка проводил меня глазками до самой двери. Я сама себе в этом не поверила. Мне сказано было, как и всем, что старец уже более никого не узнает. В этом заблуждении так бы я и осталась, если бы не уверил меня в противном другой подобный пример. Одна из наших монахинь, М. О. Ч-ва, вспомнила, что у нее есть дорогая святыня, маленький кружевной покров с личика святителя Тихона Задонского, и ей пожелалось положить его на головку умирающего старца. За этим она и пошла с моей родной дочерью (теперь покойной) в хибарку, чтобы с мужской стороны передать покров келейнику. Им посчастливилось. Келейник в ту минуту дежурил подле старца один. Это был отец Исаия. Он впустил их, чтобы они сами положили покров на голову старца. Возложив на него пелену, они молча поклонились ему в ножки и поцеловали ручку. Батюшка их, как и меня грешную, обдал полным любви взглядом и, когда они уходили, проводил их глазками до двери».

Так закончилась последняя в жизни великого старца Амвросия ночь!