Не на покой, как означено в записках М. Е. С-ной, не на покой переехал батюшка отец Амвросий в устроявшуюся им общину, а на большие труды и скорби. Сам старец, в присутствии окружавших его сестер, высказывался так: «Матери и сестры! Я у вас здесь на кресте».

«Действительно, — по замечанию г-жи N, — для старца началась теперь жизнь невозможно трудная. Ни днем ни ночью он не имел покоя — и по неудобству помещения (которое до самой его кончины все только устраивалось и подготовлялось), и от множества дел и окружавшего его народа. Отчего у него уже к осени (1890 года) опухли ножки. Я это заметила и высказала при свидании батюшке отцу Иосифу. На что он мне ответил: “Этого и нужно было ожидать; батюшка переменил свой образ жизни, — в скиту он большей частью принимал посетителей лежа, а там он принимает всегда почти сидя или стоя”». Дела обременяли старца собственно шамординские, потому что устройство громадной женской общины было в самом разгаре, а все попечение об этом принято было старцем на себя. В теплую летнюю погоду он сам неутомимо являлся для личного осмотра на все производившиеся постройки и видимо торопился, не щадя своего слабого здоровья. Кроме того, он сам же должен был изыскивать и средства как для всех производившихся построек, так и вообще для содержания обители, вместе с дачей Руднево, где также шли непрерывно работы. А денег, как замечено выше, у старца не было, и потому он перебивался, так сказать, кое-как. Тратил деньги большей частью заемные, утверждаясь на преданности некоторых близких к нему духовных детей, дававших ему обещания к пожертвованиям, иногда посмертным, а иногда повергавших к его ногам последнее, хотя небольшое, свое достояние. О многолюдстве же, столь обременительном для слабого старца, уже немало говорено было.

Близкая к старцу Амвросию упомянутая выше М. Е. С-на сообщает еще, какое он испытывал нравственное мучение. «Сильно скорбели оптинцы, — пишет она, — а каково было батюшке, одному Богу известно. Всем им он сочувствовал, всех жалел. Нелегко ему было утешать их и уговаривать покориться воле Божией. Тяжело и вспомнить эту осень (1890), особенно первое время. Почти каждый день кто-нибудь приезжал оттуда. Всем хотелось услышать от самого батюшки что-нибудь утешительное. Бывало, скажут, что приехал такой-то из Оптиной, батюшка уже не заставлял их долго ждать — с особенной любовью принимал и утешал. Но очень часто после таких посещений он делался чрезвычайно озабоченным и расстроенным. Принесешь, бывало, батюшке обед, — постоит в келье, так и унесешь назад, ни к чему и не дотронется».

Притом здоровье старца с течением времени стало ослабевать до последней крайности, а ропот на него посетителей увеличивался, так как в особенности теперь, при огромном стечении народа, многим из них приходилось очень долго ждать его приема. А старец и рад бы был удовлетворить всех, но силы совсем оставляли его. Часто в наступившую зиму, как передают шамординские сестры очевидицы, приходилось видеть его лежащим навзничь в полном изнеможении. Бледное истомленное лицо его выражало страдание; голос совершенно покидал его, и глаза были закрыты. При виде всего этого сердце сжималось от жалости. Сам батюшка нередко со скорбью говорил: «Ведь не верят, что я слаб, — ропщут». И однако ж этот полуживой старец не только никогда не терял присутствия духа, но так же всегда был спокоен и весел, как и при самых благоприятных обстоятельствах, и своей веселостью и шутливыми рассказами умел разгонять в окружавших его самое мрачное уныние. В эту последнюю зиму пребывания его в Шамординской общине все сестры обители, от чрезмерной слабости старца и от других разных неприятностей, были однажды в мрачном настроении духа. Болезненный старец собрал последние свои силы и с веселым видом вышел в комнату, куда собрались и сестры. Сначала он кое-кому из них поодиночке говорил что-нибудь в утешение, от чего все лица мало-помалу прояснялись, а наконец вообще перед всеми так насмешил, что разогнал и последние остатки уныния. А еще однажды окружавшие старца сестры стали говорить ему со скорбью: «Какое нам счастье жить при вас и иметь вас, батюшка! А придет время — не станет вас с нами. Что мы тогда будем делать?» Батюшка усмехнулся, оглянул всех сидевших с такой любовью, с какой умел глядеть он один, и, покачав укоризненно головой, сказал им в утешение: «Уж если я тут с вами все возился, то там-то от вас уж, верно, не уйдешь».

Но едва проходила одна скорбь, как готова была для болезненного старца другая; вернее же сказать, то и дело прилагалась скорбь к скорби, болезнь к болезни. Раз как-то вскоре после Пасхи (1891) настоятельница общины, только что поставленная по его указанию, вошла к старцу в келью по какому-то делу. Но как здоровье ее было очень слабо, то она вдруг почувствовала себя очень нехорошо. Лицо ее помертвело, дыхание прекратилось, и она упала без чувств. Смутился старец. Сам, еле передвигая ноги, подошел к видимо умиравшей и трясущимися слабыми руками помогал сестрам положить ее на стоявшую вблизи койку; наконец, как бы прося ее не покидать его, удрученного болезнями и скорбями старца, сказал дрожащим от волнения голосом: «Мать, подыши еще!» И скоро, по молитвам старца, дыхание ее возобновилось, и она была приобщена Святых Христовых Таин. Но затем болезненные приступы к сердцу, неоднократно и прежде с ней повторявшиеся, вследствие чего она падала в обморок или омертвение, миновались совсем; вместо же того направились к зрительным органам и произвели слепоту. В средине лета она уже ничего не могла видеть, могла только различать, как и теперь различает, белый цвет от черного. Сама она, вследствие потери зрения, стала тяготиться должностью настоятельницы и просила у старца совета, что ей делать, — не подать ли прошение об отставке. Но батюшка на это не согласился, сказав: «Сама не подавай; а если велит подать начальство, то подай». На ее возражение, что она теперь слепая и уже не имеет надежды возвратить зрение, он спокойно ей отвечал: «Ну что ж; да ты пишешь лучше меня». Вообще, как заметно было, насчет потери настоятельницей зрения старец был покоен и только всячески убеждал ее не малодушествовать, часто повторяя: «Мать! Претерпевай и не унывай», приводя и слова Священного Писания: Терпением вашим спасайте души ваши (Лк. 21, 19), и: претерпевший же до конца спасется (Мф. 10, 22).

Рядом с описанными скорбями и крайним недугованием батюшки отца Амвросия постоянно было неблаговоление к нему высшего духовного начальства, в особенности обострившееся к концу его жизни. О сем целая история. Выше было упомянуто, что в начале лета 1890 года выбыл из Калуги преосвященный Анастасий на Воронежскую епархию. На место его в Калугу назначен был Тамбовский преосвященный Виталий, который по обстоятельствам долго не являлся к месту своего назначения. Приехал он уже к осени, когда старец Амвросий имел свое пребывание в Шамординской женской общине. Перемещение владыки Виталия с Тамбовской на Калужскую епархию имело на него сильное удручающее влияние, как высказался он однажды настоятелю Перемышльского Троицкого монастыря игумену Феодосию. Но к этой скорби преосвященного Виталия прибавлялись здесь новые скорби. Ему хотелось, вскоре по приезде в Калужскую епархию, видеть известного всему почти православному миру Оптинского старца Амвросия, дабы утешиться его духовной беседой, но, узнав, что старец живет в женской обители, медлил ехать в Оптину пустынь, в ожидании, что он скоро воротится в свой скит. Между тем время шло, а старец не возвращался. И то еще для владыки было неприятно, что старец самовольно отлупился из своей обители в другой уезд и очень долго живет на стороне, да притом еще в женской обители. Но последующие обстоятельства еще более стали огорчать преосвященного. «С зимы 1890-1891 года, — как говорит в своих записках г-жа N, поднимались недобрые слухи на старца. По случаю его пребывания в женской обители, недоброжелатели его распускали о нем самые безобразные нелепости. Помутили и нового владыку. Бывши там близко и невольно слыша все это, я сильно тревожилась; беспокоить же старца еще не решалась, зная, что это — одно искушение, вражие восстание за его добродетельную жизнь, за его великую любовь к ближним. Носился слух, что в этом случае кто-то особенно повлиял на владыку. О недолжном якобы пребывании старца в женской обители писали будто бы даже в Петербург».

Прибавим к сему еще то, что многочисленные посетители старца Амвросия развозили и разносили по разным местам разные слухи об Оптинских и шамординских делах, часто совсем неверные. О старце каждый толковал по-своему, — его судили и осуждали многие. Таким образом, по всем местам России, где только было известно имя старца Амвросия, пронесся о нем зол глагол. Должно отметить здесь как особенность, что среди почитателей старца Амвросия во все время, до самой его блаженной кончины, был также известный всему православному люду по своей высокодуховной жизни кронштадтский протоиерей, отец Иоанн Ильич Сергиев. Несмотря на все нелепые распространявшиеся о старце слухи, он всегда питал к нему любовь о Господе и уважение. Нередко шамординские сестры, по благословению старца Амвросия, ездили в Кронштадт к отцу Иоанну. Узнавши, откуда они, отец протоиерей имел обыкновение говорить: «А, это от старца Амвросия; о, великий старец! Земной поклон ему от меня».

Между тем чем дальше, тем больше говор о старце усиливался и возмущал уже смущенного владыку, который в разговоре с некоторыми лицами со скорбью и в недоумении восклицал: «Что это там у них делается!» Нередко он через благочинного монастырей, настоятеля Калужской Тихоновой пустыни, архимандрита Моисея требовал даже, чтобы старец непременно возвратился в свой монастырь. Неизвестно, что старец отвечал на эти требования владыки. Вероятнее всего он говорил то же, что было написано им в свое время и оптинским братьям, что он «задержался в Шамордине по особенному промышлению Божию». Старец высказывал самую суть дела, но его не хотели понять и принимали слова его за одну пустую отговорку, не имевшую якобы никакого значения. На угрозы же, что его могут отвезти в Оптину и поневоле, болезненный старец со скорбью говорил: «Я знаю, что не доеду до Оптиной; если меня отсюда увезут, я на дороге умру».

«Один близкий к владыке человек, — продолжает рассказывать г-жа N, — зная, что я часто езжу к старцу, просил меня предупредить его о грозившей ему неприятности. Но пока я собиралась ехать, находилась в смущении. Не зная же, чем себя успокоить, я, призвав заочно молитвы старца, раскрыла Псалтирь, думая, что откроется батюшке. Открылись слова псалма: О Тебе враги нашя избодем роги, и о имени Твоем уничижим востающыя на ны (Пс. 43, 6). Эти псаломские слова до того меня тогда успокоили, что я веселая поехала к батюшке. Говоря с ним, я сказала ему: “За вас, батюшка, я перед всеми поцелую крест и Евангелие”, Смиренный старец выслушал меня и кротко сказал: “Крест и Евангелие никогда ни за кого не целуй. Может быть, я и в самом деле такой, как о мне говорят”. Такое было у батюшки самоуничижение! Слова же псалма утешили его, и он заставил меня повторить их, но при этом строго запретил мне вперед прибегать к этому способу, сказав: “Тебе рано”. Пред самым же моим переездом в Шамординскую общину разнесся слух, что владыка, расстроенный разными доходившими до него речами, сказал: “Я сам поеду, посажу старца в карету и увезу в Оптину”. Приехав с детьми в обитель на жительство, я попадала к старцу только на общих благословениях. Батюшка, как нарочно, не брал меня. Его дела и мои собственные томили меня, но всего более — боязнь, что нагрянет владыка и старцу сделают насилие. Просили старца принять меня келейники и я сама, говоря, что мне нужно. Но батюшка выйдет, ласково благословит меня и скажет: “Ничего тебе не нужно, подожди”. Так я попала к батюшке одна только недели через три по приезде исповедоваться. Это было в начале июля 1891 года. Я сказала батюшке: “Я рвалась к вам не для себя, но сказать про намерение владыки”. Батюшка был в это время страшно слаб. Народ совсем задавил его. Голос у него совсем упал, что стало часто у него являться за последнее время. Хибарка его для приема народа только отделывалась, а сам он помещался в летнем помещении покойной настоятельницы, матушки Софии. Батюшка мне ответил: “Жив Господь Бог мой, и жива будет душа моя; а ты знай, что над всеми владыками есть Вышний Владыка; ехать в Оптину я не собираюсь; да и куда я теперь поеду?” И батюшка развел руками около себя. Затем продолжал: “Разве только... — Голосок у батюшки так при этом упал, что я только расслышала: — Конец сентября и начало октября”. Батюшка прочел надо мной разрешительную молитву и отпустил меня. Начало его слов меня успокоило. Я поняла, что Вышний Владыка защитит старца, но конец я не разобрала хорошо и потому недоумевала, куда же батюшка скроется. Ни в Оптину не поедет и в Шамордине не останется; уж не в затвор ли? И эта мысль меня ужаснула. В Рудневе — на Шамординской даче старец все что-то устраивал; и я подумала: уж не туда ли? От смерти же батюшкиной я была далека. Эта мысль тогда мне и в голову не приходила. Настал Успенский пост, и я опять попала к старцу на исповедь. Кончив ее, я сказала: “Батюшка! А ведь слухи-то о приезде владыки не прекращаются; я ужасно боюсь за вас”. Но батюшка встал и, повернув меня к двери, слегка ударил по затылку и сказал: “Пойди ты!... Я только и думаю, как бы мне остаться одному”.

“Батюшка, — спросила старца еще одна монахиня, — говорят, владыка сюда едет; что вы ему скажете?” “Я скажу, — тихо ответил батюшка, — я скажу, ищите прежде воли Божией”.

Вскоре засим приехал к старцу близкий к нему духовный его сын, настоятель Перемышльского Троицкого Лютикова монастыря, игумен Феодосий с таким же опасением. “А знаете ли, батюшка, — сказал он, — что вас ожидает?ˮ Грустно старец поник головой. Ясно провидя духом козни исконного невидимого врага рода человеческого, теперь с особенным ожесточением вооружавшегося против него за его неисчисленные добродеяния людям, он сказал: “Да, отец Феодосий, весь ад восстал на меняˮ. Этот отец игумен прежде не раз испрашивал у старца благословение уволиться от настоятельской должности на покой. Старец на это отвечал: “Нам с тобой, отец Феодосий, тогда будет покой, когда пропоют над нами со святыми упокой; да и хорошо, если еще удостоимся". А в другой раз на ту же просьбу отца игумена батюшка сказал утвердительно в шутливом тоне: “Живи там, где живешь (т.е. в Троицком монастыре), пока не прогонятˮ. Потом прибавил: “А Оптиной пустыни все-таки тебе не миноватьˮ. Оба эти предсказания старца, уже после кончины его, исполнились в точности. Так сложились обстоятельства, что отцу игумену пришлось отказаться от занимаемой им должности и поместиться в Оптинском скиту, где он живет и доселе.

В эту наступающую, последнюю для старца Амвросия осень приехал к нему в общину проживавший при Оптиной пустыни К. Н. Леонтьев, чтобы получить от него благословение поехать в Москву для лечения. Прощаясь с ним, старец неоднократно обнимал его, говоря: “Прости, прости меня!ˮ Такое прощание показалось Леонтьеву знаменательным. И действительно: оно было последнее. Вскоре затем сначала скончался старец, а потом и Леонтьев в Троице-Сергиевой лавре.

Между тем все лето 1891 года в Шамордине ожидали своего нового архипастыря. Настоятельница и сестры тревожились и волновались и обращались к старцу с разными вопросами: “Батюшка! Как нам встречать владыку?" В ободрение их старец спокойно отвечал: “Не мы его, а он нас будет встречать”. — “Что для владыки петь?ˮ Старец сказал: “Мы ему аллилуия пропоемˮ. Еще как-то сказали ему: “Батюшка! Говорят, владыка хочет много спрашивать у васˮ. Он ответил: “Мы с ним потихоньку будем говорить, — никто не услышит". Одному из близких монахов на его сообщение о приезде владыки сказал: “Ну что ж, ступай в церковь и приготовь место, где мне стоять". Такими ответами старец очевидно намекал на свою близкую кончину, но этих намеков никто из окружавших его в то время не понимал.

У некоторых сестер даже было предчувствие близкой кончины батюшки, но этому не хотелось верить; думалось, напротив, что старцу невозможно так скоро умереть».

Так пишет М. Е. С-на: «Несмотря на великое счастье, что батюшка у нас, все предчувствие чего-то страшного не давало мне покоя; и мысль — не последние ли дни батюшка наш проводит с нами — все отравляла. Я боялась с кем-нибудь заговорить об этом, чтобы не услышать от других, что и им приходят те же мысли. Как-то в разговоре с М. я решилась спросить, как она думает об этом. М. мне на это тоже сказала, что она боится очень радоваться, — Бог знает, надолго ли так будет. Вероятно, и многим приходила эта мысль. От батюшки мы никогда не слыхали прямого указания на его близкую кончину. Некоторые распоряжения его как будто указывали на это, но тогда все как-то иначе объяснялось, и только после кончины старца стало все понятным. За несколько месяцев до кончины батюшки один петербургский художник, который иногда обращался к нему за денежной помощью, прислал Казанскую икону Божией Матери, копию с чудотворного Ее образа, и при ней имена своей семьи, прося батюшку помолиться за них. Батюшка велел положить записку в киот за икону и сказал: “Царица Небесная Сама будет молиться за них”. Эту икону после несли перед гробом батюшки. Один бедный семейный человек, которому батюшка много раз помогал, перед последней его болезнью письменно обратился к старцу с просьбой помочь ему купить теплую одежду. Батюшка послал ему сколько нужно было и при этом продиктовал несколько слов, прибавив в конце: “Помни, что это тебе последняя от меня помощь”. Мне пришлось писать эту записку, но последние слова ее меня нисколько не смутили. Я объяснила их себе так, что нужно было написать это ему в предупреждение, чтобы не слишком надеялся. Принесли батюшке икону Спасителя в терновом венце, которая долгое время стояла у него в приемной на столе. Одна приезжая монахиня, сидя в этой келье в ожидании приема батюшки, первая заметила на этой иконе выступившие капли, наподобие мира, и сообщила о сем М. Когда монахиня уехала, принесли икону к батюшке, рассказав ему о появившихся на ней чудесных каплях. Долго он смотрел на нее и сказал: “Будут скорби и тому, кто первый увидал это, и живущим здесь”. Через несколько дней после отъезда этой монахини батюшка получил от нее письмо, в котором она уведомляла его, что тотчас по возвращении в свой монастырь ей пришлось перенести неожиданно большую скорбь. Это было в начале сентября, а через месяц и нашей обители пришлось переживать потерю нашего незабвенного великого старца, отца и благодетеля».

Замечательно, что и самое его последнее общее пасхальное поздравление заключало в себе также намек на близость его кончины. Начав истолкованием слова «Пасха», что оно означает приведение от смерти к жизни и от земли к небеси и что в этот праздник обрадованные христиане братски приветствуют друг друга Воскресением, прощая все и ненавидящим их, старец в этом последнем послании своем говорит затем о любви к Богу и ближним, о необходимости душеполезных наставлений, а следовательно, и наставников, и о разумном понимании слова Божия, молитвенно прося во всем этом помощи Божией. То было, так сказать, последним заветом старца, приближавшегося к переходу от смерти к жизни и от земли к небеси.

Еще незадолго до своей кончины старец говорил в шутливом тоне окружавшим его сестрам: «Смотрите, идет осень; и там и сям достанется и уткам и гусям». Затем, усмехнувшись, прибавил: «Гуси потащат, а утки поплачут».

«В сентябре, — продолжает в своих записках вышеупомянутая г-жа N, батюшка вдруг заторопил меня с дочерьми одеждою (монашескою), велел скорее сшить и сказал, что для сего требуется, так как мы ничего не знали, — даже по сколько аршин надо каждой, и добавил: “Я вас сам одену”. Надо еще сказать, что за неделю до этого моя меньшая дочь (крестная) объявила старцу, что она ни за что не отстанет от нас, чем старец несказанно утешился. 20 сентября он сам нас одел и прочитал положенную для сего молитву. При этом крупные слезы показались у него на глазах. Кончив молитву, он спросил меня: “А что же камилавки, апостольники?” Я в недоумении посмотрела на батюшку. Мне этого не было сказано, и я не приготовила. Старец сказал: “Ну, походите пока в платочках”. И затем прибавил: “Скоро будет новое быстрое проявление”. На другой день рано батюшка позвал меня исповедоваться. И это была последняя моя у него исповедь. Батюшка поздравил меня в новой одежде, сказав: “Так тебе много лучше”. И прибавил: “Говори мне теперь только свои грехи, а о делах оставь; я болен, очень болен, я очень плох”. Как что-то затуманило мне голову. Я мыслью далека была от смерти батюшкиной и не поняла его слов. “Хотел сегодня приобщиться, — продолжал старец, — а меня остановили; говорят, приедут С... из Оптиной, а Бог знает, приедут ли они еще”. И личико батюшки было грустное. Я же подумала: кто это может и смеет мешаться в дела батюшкины? И, не сказав ему ничего, ушла. Вскоре я еще раз попала к батюшке с какой-то скорбью. Старец уже сильно разнемогался, но меня принял. Когда же я заплакала, он, проведя ручкой мне по лицу, сказал: “Еще у тебя и не так слезы польются; польются они у тебя рекой, да и то все пройдет”. На мою же скорбь сказал: “Ведь вы дураки; а как мне-то за вас достается!”»

В заключение всего подивимся великодушию облагодатствованного старца. В устрояемой им общине было, как и теперь, более 500 сестер, приют, богадельня, больница. Год голодный, хлеб поэтому дорогой. На обители его накопился большой долг. Настоятельница слепая. Сам он в опале у начальства, обесславлен. И притом на краю гроба. Какая адамантовая душа не могла бы дрогнуть при сем? Но старец оставался покоен духом.