Оставшись в Шамординской обители на неопределенное время, батюшка отец Амвросий и среди множества дел не оставлял своих келейных правил. Так же как и в скиту, ежедневно выслушивал положенные молитвословия. Также под праздники бывали у него в келье всенощные бдения, которые первое время служил он сам, т.е. произносил возгласы, в свое время читал Евангелие, а сестры пели и читали положенное. Чудные были эти минуты, замечают шамординские очевидицы, когда на средину комнаты выходил согбенный старец, в коротенькой мантии и епитрахили, с открытой седой головой, и каким-то детски-старческим слабым голосом читал внятно слова благовестия Христова, которых сам был ревностным исполнителем и проповедником. С жадностью ловили каждое произносимое старцем слово беззаветно преданные ему, находившиеся при нем сестры, а некоторые, за невозможностью пробраться в келью, где служилось бдение, залезали на чердак, чтобы хоть оттуда услышать неясно долетавшие до них звуки «дорогого батюшки». Впрочем, так было недолго. Болезненный старец не в силах был сам служить. Для сего большей частью приезжал из скита бывший его письмоводитель, иеромонах отец Венедикт.

Особенное благоговение всегда имел старец Амвросий к Божией Матери, как к единой всемощной Предстательнице и Заступнице рода христианского перед Ее Сыном, Царем и Господом. Почему ни одного Богородичного праздника не пропускал он без того, чтобы не отправить перед Ее святою иконою келейного бдения. Конечно, здесь разумеются более нарочитые в Святой Церкви празднества. В 1890 году прислана была ему настоятельницей Волховского женского монастыря, игуменьей Иларией, особенная икона Божией Матери. Царица Небесная представлена сидящей на облаках. Руки ее простерты на благословение. А внизу, среди травы и цветов, стоят и лежат ржаные снопы. Изображение Матери Божией, собственно, есть снимок с написанного Ее лика на иконе «Всех святых», находящейся в Волховском женском монастыре, а снопы ржаные написаны по желанию и назначению старца Амвросия, который и дал этой иконе наименование «Спорительницы хлебов». Горячие молитвы возносил старец перед этой иконой; учил и понуждал молиться перед нею и собранных им в общине духовных чад своих. В последний же год своей жизни он делал снимки с этой иконы и раздавал и рассылал многим и из посторонних своих почитателей. А незадолго до последней своей болезни в честь этой иконы он составил особый припев к обычному Богородичному акафисту. Припев этот сестры и пели по благословению старца, когда в келье его читался акафист Божией Матери. Празднование этой иконе старец заповедал своим чадам духовным 15 октября. И вот первым чудом милости Божией и заступления Царицы Небесной, по молитвам благодатного старца перед этой Ее святой иконой, можно считать то, что хотя последний год земной жизни его был вообще на Руси голодный, но в пределах Калужской епархии, и в частности около Шамординской общины, хлеб родился. Затем, хотя рожь в это время была дорога, однако старец, еще при жизни своей, успел столько ею запастись, что во весь этот год и даже следующий за ним в обители, несмотря на многочисленность ее насельниц, недостатка в хлебе не было. «Спорительница хлебов» помогла. В следующее затем лето, уже по кончине старца Амвросия, послушником Оптиной пустыни, Иваном Федоровичем Ч-м из дворян, написанная им самим икона Божией Матери «Спорительница хлебов» послана была в Пятницкую женскую общину Воронежской епархии. Там по случаю сильной засухи, грозившей неминуемым голодом, совершено было молебствие перед нею, после чего вскоре пошел дождь, и обитель с окрестностями спасена была от голода. По той же причине много нашлось почитателей старца Амвросия, желавших иметь у себя эту икону.

С неумолкаемой молитвой и молением старец всячески заботился о водворении внутреннего порядка в юной своей обители: о благочинном отправлении служб церковных, о разумном и внятном чтении и пении, о должном отношении сестер к своей начальнице, которая, как особа духовная, помогала ему в духовном окормлении находившихся под ее управлением ревнующих о спасении душ, в особенности новоначальных.

Затем, старец входил во все хозяйственные дела. Без его совета и благословения ничто в обители не делалось. Все постройки производились по его плану и указанию. Вызвав из скита некоторых монахов, понимающих строительное дело и вообще хозяйство, болезненный старец через них делал свои распоряжения. При этом он часто выказывал удивительный дар прозорливости. Придет к нему, например, главный, заведовавший шамординскими постройками монах. «Ну, отец Иоиль, — скажет старец, — песку теперь тебе навозили; аршина... (батюшка точно прикидывает в уме) аршина два с половиной глубины будет. Или не будет?» «Не знаю, батюшка, — ответит монах, — смерить не успел». Еще раза два спрашивает старец о песке, и всё не мерили. А как смеряют, непременно окажется так, как он говорил. Или начнет старец прикидывать план какого-либо здания — скажет: «Аршин 46 будет?» План этот затем переиначивают, делают длиннее или укорачивают, а как здание будет готово, непременно окажется в нем 46 аршин.

Кроме сего старец по-прежнему с утра и до вечера принимал народ и занимался перепиской с просившими у него советов и наставлений. В особенности принимал он самое живое участие в ближайших к нему духовных детях, отнюдь при этом не стесняя их свободы, а ожидая собственного их благого произволения в служении Господу. Для примера, а кстати и для пополнения шамординских обстоятельств, продолжим рассказ вышеупомянутой г-жи N. «К концу сентября 1890 года, — говорит она, — пришла я к батюшке узнать от него окончательное о себе решение. Сам старец не стеснял нашей свободы и ничего положительного еще не говорил мне о монастыре, предоставляя это на мое усмотрение. Мне же очень трудно было самой решить свою упасть. Дети мои страшно меня смущали. В старшей заметно было колебание, а меньшая, моя крестница, как видно было, ни о чем не думала, кроме настоящего. Но это-то и было для меня задачей. Весной того года она окончила науку. Надо было теперь подумать, как ее устроить и какое дать ей занятие. Батюшка скоро меня принял и на мой вопрос — как мне быть со своей крестницей, хлопотать ли выдать ее замуж, — как будто ничего не зная, вдруг спросил меня: “А вы-то сами обе как думаете устроиться?” Я ответила: “Батюшка, вы сами знаете — как: я жду только вашего слова и из вашей воли не выйду”. “Нет, — сказал батюшка, — это ты уже сама скажи”. Я опять спросила о своей крестнице, как с ней-то быть, за нее хотят свататься. Но батюшка опять задавал мне вопрос: “Да вы-то сами как устроитесь?” Так я и ушла от старца, ничего от него не добившись.

Вскоре после этого разговора батюшка неожиданно стал посылать меня в Воронеж и Задонск помолиться угодникам Божиим Митрофану и Тихону. Детей же моих велел оставить при себе в Шамордине. Поездки этой я не ожидала, и мне не хотелось уезжать от старца так далеко. Накануне моего отъезда в Воронеж он позвал меня к себе в келью. Это было во время келейного всенощного бдения, которое служилось у старца. Когда я вошла к нему, запели: “Величит душа моя Господа... Честнейшую Херувим”. Батюшка ручкой остановил меня, чтобы я не подходила к нему близко, а сам стал молиться. Я же, остановившись посреди кельи, не полагала поклонов, а все смотрела на батюшку. Во время пения “Честнейшей” он стоял, наклонив голову почти к земле. Когда окончилось пение, батюшка строго сказал мне: “Отчего ты не клала поклонов, а стояла так?” Я ответила: “В миру я всегда кладу шесть поклонов, когда поют "Честнейшую Херувим", а тут опасаюсь, — никто не кладет”. Батюшка опять строго сказал: “Чтобы вы с дочерью всегда клали поклоны! Какое вам дело, что никто не кладет? Вы знаете, один видел, как во время пения "Честнейшей" Сама Царица Небесная явилась и подходила к Своей иконе. Вы всегда кладите”. Мне даже стало жутко. Уж не видел ли это, подумала я, сам старец, когда стоял с таким благоговением, наклонившись почти к земле. Уходя от старца, я просила у него благословения повидать воронежского владыку Анастасия, которого уважала. А батюшка вместо этого сказал мне: “Увидишь там слепого владыку, побывай у него”. Что же? Приехав в Воронеж, я не застала своего знакомого владыку Анастасия, — он уехал на целый месяц по епархии, а, придя в храм, прямо встретила старца, слепого владыку Иосифа. Не добившись, за множеством народа, его благословения, я попросилась к нему на дом. Встретивший меня его келейник спросил, желаю ли я одна видеть владыку или со всеми. Я в душе никогда не желала ни о чем и никого спрашивать, кроме своего старца, а потому и вошла к нему со всеми за одним только благословением. Владыка встретил меня вопросом: “Ты кто такая и откуда?” Я ответила и тут же добавила: “Сейчас же я приехала из женской общины старца Амвросия”. “Что старец?” — спросил владыка. Я ответила: “Очень слаб”. “А по сколько народу, — спросил он еще, — к нему зараз пускают?” Я ответила приблизительно. “Ну, — продолжал владыка, — оттого он так и слаб, что по столько народу пускают; надо человек по пяти, не более. А ты что там делаешь?” — спросил уже меня владыка. Я ответила: “Гощу; я привязана к старцу и гощу там праздники и летом; хожу в церковь и к старцу на благословение”. “Гощу, — повторил мои слова владыка. — Что-то мудрено: люди ездят из монастыря в мир гостить, а мы из мира в монастырь. Видите ли, — обратился он к одной, сидевшей рядом с ним на диване, — мы привязаны к старцу; а ну-ка скажи, — спросил он, опять обращаясь ко мне, — что ты у него ищешь?” Я промолчала. Владыка продолжал: “Мы и сами даже не знаем, что ищем у старца. Ты вдова, — отчего не идешь в монастырь?” Я ответила: “Я не свободная, у меня две дочери, одна родная, другая крестная; не знаю, как они”. “Ты пойдешь, — сказал владыка, — и дети пойдут за тобой; иначе ничего не будет”. Тут он показал на кипу маленьких книжек, лежавших подле него, и сказал: “На, выбери своей дочери книжечку”. Я выдернула первую попавшуюся. “Ну прочти”, — сказал владыка. Я прочла: “От пьянства”. “Вот, — продолжал он, — ты и дочери-то своей не знаешь, что выбрать”. Он протянул свою ручку и выдернул, конечно, что ей подходило. Книжка озаглавливалась так: “Читай Евангелие и будь спокойна”. Затем владыка встал и, положив свои ручки на мою голову, прочел какую-то молитву и наконец сказал: “Кланяйся от меня старцу”. Уходя, я просила своим детям его святительских молитв, назвав их по именам. Он же, обращаясь к своим посетительницам, спросил: “А третью как зовут?” А я, не поняв вопроса, ответила: “Третьей у меня нет”. В это время кто-то из толпы сказал: “Я — Екатерина”. Владыка заметил: “Екатерин-то много, а у этой редкое имя”, — указав при сем на меня. Так, он знал мое имя, которого я ему еще не сказывала. Приехав к батюшке, я все рассказала ему. Он был очень доволен и, потирая ручки, от души смеялся, что владыка ему помог. Такое было духовное единение у этих двух святых старцев. Детей моих батюшка в октябре отпустил домой, сказав им: “Пора ехать”. А я должна была замедлить свой отъезд на несколько дней, начав готовиться к причастию Святых Христовых Таин. Взяв меня на исповедь, батюшка в этот раз сказал мне: “Ну, теперь я уж тебе говорю: решайся поступать в монастырь; девок ты гадишь; я вас при жизни своей устрою”. На мои слова о крестнице сказал: “Пусть живет с вами пока, а там видно будет”. На мои слова, что я Оптину больше люблю: какие там храмы, служба, колокол! — батюшка вдруг встал; глазки его заблистали необыкновенным огнем, и он весело сказал в пророчественном тоне: “Здесь все будет больше оптинского; здесь будет то, чего ты и не ожидаешь”. Мне стало как-то спокойно, радостно на душе. Но я опять сказала: “Я боюсь монастыря...” Батюшка отвечал: “Все будет зависеть от тебя самой; ты знаешь, что значит в переводе слово ‘монах’; он должен быть один”. Я сказала: “Последнее мое дело в миру кончится в ноябре, а там я свободна; только останется квартира, нанятая нами на год; срок ей в июле 1891 года”. Батюшка отвечал: “Кончишь все — приедете под Троицын день совсем”. Это замечательно верно исполнилось. Я кончила все дела и приехала с детьми в Шамординскую обитель как раз под Троицын день на следующий год».

О будущем Шамординской обители старец нередко предсказывал и другим. «С какой, бывало, любовью, — замечает М. Е. С-на, — слушал он, когда еще жил в скиту, если какие-нибудь посетители приедут из Шамордина и начнут рассказывать, как им там понравилось, и удивляться, как быстро выросла эта обитель. Некоторым из них батюшка говорил: “Если бы знали, что там будет!...” Как-то две сестры вздумали переходить в другой монастырь, потому что им казалась трапеза скудной. Батюшка, услыхавши об этом, сказал: “Теперь не хотят потерпеть и понести нужду, а когда будет у нас хорошо, будут проситься, а их не примут”».

«В тот вечер, — продолжает свой рассказ г-жа N, — когда я пришла с батюшкой проститься, долго пришлось мне ждать. Народу было множество. Я все просилась к старцу, думая на другой день рано ехать. Наконец келейник меня позвал. Я вошла к батюшке и остановилась. Он лежал не на подушках, а так, на постели. На лице у него выступил пот крупными каплями; глазки были устремлены на святую икону; рот открыт. Я стояла в недоумении, что делать. Минут через пять батюшка перевел глазки на меня и тихо сказал: “Дай мне вздохнуть”. Я стояла, не зная, как мне поступить. Боялась уйти, чтобы не впустили к старцу еще народу, и молчала. Наконец он сказал: “Подойди ко мне!” И, перекрестив меня, прибавил: “Тара-бара, а ехать нам пора. Пойди скажи, чтобы подождали ко мне народ пускать. Была бы мать дома, не пустили бы ко мне столько народу”. (Матушки настоятельницы не было дома) Я так испугалась слабости батюшкиной, что сейчас же ушла в церковь служить молебен Царице Небесной, перед Казанской Ее иконой, о здоровье батюшки. По возвращении моем из церкви узнаю, что батюшка, тотчас по моем уходе, принимал и весело занимался с одной знакомой мне монахиней. На другой день я уехала. А приехав домой, узнаю, что моей дочери предложили уроки в одном казенном заведении. Я написала старцу с вопросом: “Можно ли принять место и не нарушит ли это в будущем наши планы?” На что от старца имела ответ следующего содержания: “Уроки — не пророки, — писал он. — Лучше место занять, чтобы до июня не быть без дела. А когда нужно будет, тогда и место можно оставить. Испрашивая на вас троих мир и благословение Божие, остаюсь с искренним благожеланием. Многогрешный иеромонах Амвросий”. Место дочерью было занято».

В ту же осень 90-го года на долю старца Амвросия выпал особенно замечательный случай, которым он среди своей скорбной и многотрудной жизни немало был утешен. В предшествовавшее этой осени лето на Оптинской монастырской даче такой был удачный лов стерлядей в реке Жиздре, какого никто из старожилов не помнил. Пойман был их не один десяток, величиною около полутора аршин. По желанию старца несколько самых хороших, отборных стерлядей послано было ко двору Его Величества, государя императора, к 17 октября, памяти избавления от смертной опасности его и всего его августейшего семейства. Благостнейший государь так был внимателен к сему Оптинскому приношению, что лично изволил принять двух Оптинских монахов, посланных по сему случаю, подал им для целования свою царственную руку и сказал им несколько приветливых слов. Когда же монахи сказали государю, что Оптинские старец и настоятель кланяются Его Величеству и сами поклонились ему в ноги, тогда и государь, по глубочайшему своему христианскому смирению, изволил слегка поклониться в ответ на оптинское приветствие и отпустил монахов с миром восвояси.

Между тем, с течением времени, оптинские братья по необходимости стали мало-помалу свыкаться со своим нелегким положением жить и быть без старца. По всей вероятности, они утешали себя в этом случае надеждою, что старец вернется в скит весной будущего года. Волнение несколько поулеглось. Наступил декабрь месяц. Шамординские сестры с нетерпением ожидали 7-го числа. То был день Ангела старца Амвросия — память святого Амвросия епископа Медиоланского. Накануне этого дня приехало из Оптиной несколько иеромонахов, особенных почитателей старца, во главе которых был скитоначальник иеромонах Анатолий. Отслужили бдение и на следующий день собором литургию, с молебном святому, с возглашением многолетия имениннику. Затем все служившие пришли поздравить батюшку с днем Ангела. Лицо у него в это время казалось очень бледное и истомленное. Принимая с благодарностью поздравления от монахов, он только смиренно все повторял: «Уж очень много параду сделали». После братий приходили поздравлять дорогого именинника и все сестры. Каждая из них поднесла ему какой-нибудь подарочек своей работы, кто — четочки, кто носочки, кто фуфаечку сшил, а кто икону написал. Батюшка с веселым лицом принимал от них подарки, благодарил всех, шутил и оделял — кого куском пирога, карамелькой с билетиком, кого пряником; а некоторых мазал по лицу пирожной начинкой, доставляя им через это невыразимое удовольствие. Все в этот день были веселы и счастливы.

«К празднику Рождества Христова, — сообщает в своих записках новые сведения о себе и о старце г-жа N, — приехала я с дочерями к батюшке в Шамордино. Старец был очень слаб. На Новый год, когда мы пришли его поздравить, он долго не выходил и никого не принимал. Сказали, что старцу очень нездоровится. Наконец нас позвали в его приемную. Батюшка сидел на диванчике, вместо поздравления и приветствия заставил приехавшую из Оптиной пустыни, проживавшую там на гостинице М. И. К-ую прочитать “Троицкий листок”, который кончался молитвою пастыря о своих чадах, где он говорит ко Господу: се аз и дети мои... И прощается со своей паствой. Нам всем сделалось грустно. У многих навернулись слезы. Сам старец плакал. Мы стали по очереди подходить к нему с поздравлениями и принимать благословение. Когда я подошла, батюшка сказал мне: “Смотри — не пять, а иди вперед”. Я вышла в коридорчик и, севши, подумала: “Господи! Неужели это последний Новый год мы встречаем со старцем?” Почему-то так тяжело было у меня на душе. В это время вошли к старцу сестры певчие во главе с их регентшей, чтобы тоже поздравить его с Новым годом. Когда же они благословлялись что-то пропеть, батюшка сказал: “Нет, пропойте мне — ‘Ангельские силы на гробе твоем, и стрегущии омертвеша’ и прочее — вы это не совсем хорошо поете”, — добавил он. Этот грустный напев тропаря и такой неподходящий к Новому году, а притом и слабость батюшки так расстроили меня, что я, заплакав, ушла. Уезжая в этот раз от батюшки, я видела один многозначительный сон, вследствие которого старец приказал мне поискать для него образ Спасителя в том городе, где я жила, и добавил: “Ты там его найдешь”. И так я немалое время искала для батюшки Нерукотворенный Образ Спасителя старинной живописи. Но все мои старания найти его были напрасны. Раз же, проходя торг, в самом грязном месте, между всяким тряпьем, я напала на образ Спасителя в терновом венце и купила его для батюшки. На Страстной неделе я его привезла ему. С какой радостью батюшка принял его от меня и сказал: “Но что же лучше этого тернового венца!” — и поцеловал образ. Тут же я говорила со старцем насчет чудотворного Животворящего Креста в Калуге. А батюшка вдруг сказал мне: “Хорошо быть у Креста Спасителя, но еще много лучше пострадать за Него на этом кресте”. Я же грешная, испугавшись, сказала: “Это, батюшка, страдать-то так страшно”. Личико старца при этом было какое-то особенное: что-то неземное светилось в его глазах».

Так шла и прошла зима 91-го года, и настала святая Пасха. На первый день праздника, после литургии, настоятельница, по обычаю, пришла поздравить старца со светлым праздником, а за ней уже и все сестры и некоторые миряне приходили «христосоваться» с батюшкой, который всем подавал по красному яйцу и по куску кулича и пасхи. Поистине, замечают шамординские сестры, светлый был праздник. У всех на душе было радостно. Да и как же могло быть иначе? Пасха, — и любимый старец разделяет вместе это великое торжество. Каждый день, во всю Светлую седмицу, сестры пели у него утреню, часы и вечерню. Батюшка сам подпевал; иногда задавал певчим тон, поправлял ошибки и делал разные замечания. По окончании же седмицы, когда певчие стали благодарить старца за то утешение, какое он им доставил в эту Пасху, он ласково им сказал: «Спаси, Господи!» А потом прибавил: «Будете вы вспоминать эту Святую». Никто не понял и не мог понять тогда этих слов. И никто не подозревал, что на следующий год в пятницу на Светлой неделе, когда бывает празднование Божией Матери «Живоносному Источнику», во имя Которой старцем устроен придел в Шамординской церкви, будет совершаться полугодичная память со дня его кончины.

С наступлением лета батюшка по обычаю возобновил свои прогулки. Он ходил по постройкам и ездил в Руднево, где гостил иногда недели по две. Если случался какой-нибудь праздник, он непременно возвращался в Шамордино, говоря, что в праздники привык всегда быть «дома». Так, в конце июля отправился он в Руднево надолго, потому что в келье его необходимо было сделать некоторые поправки. Из кельи все вынесли; подняли пол, и началась работа. Между тем подошел праздник Преображения Господня, который батюшка по нужде согласился провести на даче. 4 августа настоятельница поехала навестить старца, но, возвратившись оттуда вечером, объявила, что он ни за что не хочет оставаться там на праздник и завтра приедет. Что делать? По необходимости на следующее же утро, в той половине, которую занимала настоятельница, устроено было возможно удобное помещение для неожиданного гостя.

В июле сего же лета посетила старца преданная ему духовная дочь, вышеупомянутая А. А. Шишкова. «В последний раз, — так пишет она, — я была у батюшки за три месяца до его кончины. Письменно просила на то его благословения. Ответ был: “Приезжай; очень рады будем тебя видеть”. Вскоре по получении письма приехала я в общину; вхожу к старцу и говорю: “Как давно я вас не видала! Прошлый год просила благословение приехать, но вы мне его не дали, и я не посмела ехать. Зато как обрадовалась я на сей раз получить его!” Батюшка благословил меня ласково с веселым, сияющим добротою лицом и сказал: “Теперь более у меня не спрашивай; можешь приезжать всегда, когда захочешь”. Повторив это утвердительно два раза, он как будто хотел, чтобы я вникла в смысл сказанного. В ту минуту я была очень рада этому позволению и поблагодарила его. Мне только после сделалось ясно, что этими словами батюшка предсказывал свою близкую кончину. В этот же день старец пригласил меня к себе ко всенощной в свою маленькую келью. Это был канун какого-то праздника. Читала монахиня кафизмы. Я подумала, что не совсем внятно читает. Тотчас батюшка поворачивается и говорит: “Читайте внятно, а то Шишкова осудит”; и посмотрел на меня выразительно, провидев мои мысли. Страшно было что-либо подумать при праведном старце. Сейчас он видел в глубине души все помыслы ее. При прощании моем с батюшкой необыкновенно впечатлительна была его речь о святом Игнатии Богоносце. С каким особым горячим чувством, весь сам воодушевленный благодатью Божией, повествовал он о том, что Господь всегда пребывал в сердце сего святителя мученика и имя Иисуса Христа там запечатлелось! “Читала ли ты его жизнь?” — спрашивал меня дорогой батюшка и приказал мне взять его послания для прочтения и руководства.

Тут я узнала, что батюшка особенно чтил сего угодника Божия и к нему всегда прибегал с молитвой во все трудные минуты своей жизни».

В то же лето, — отметим еще особенность, — прибыл к старцу в Шамордино человек Божий, именем Гаврюша, лет сорока от роду, один из тех, которых Господь уподобил детям, сказав, что таковых есть Царствие Божие (Лк. 18, 16). Он жил в Ливенском уезде Орловской губернии, был расслаблен, трясся всем телом и еле мог говорить и принимать пищу. Ноги его не действовали; он лежал и молился Богу. Примечали, что ему многое открыто. Последней весной ему явился старец Амвросий и сказал: «Приходи ко мне в Шамордино, я тебя успокою». В то же время он встал на ноги и объявил, что идет в Шамордино. Но так как ноги его были весьма слабы и походка неровная, то мать его хотела его везти по железной дороге, но он отказался от этой услуги. Старца он встретил под Шамординым. Тот тихо ехал откуда-то. Вокруг него был народ. «Батюшка! — закричал Гаврюша своим малопонятным языком. — Ты меня звал, я пришел». Батюшка тотчас вышел из экипажа, подошел к нему и сказал: «Здорово, гость дорогой! Ну, живи тут». И прибавил окружавшим: «Такого у меня еще не было». Батюшка очень ласкал Гаврюшу. Он устроил ему уголок в Шамордине, а впоследствии и в Рудневе, и Гаврюша все порывался туда ехать: «Батюшка! Не хочу в Шамордино; поедем в Руднево; в Руднево хочу». А батюшка все успокаивал его, что, когда приготовят для Гаврюши в Рудневе помещение, они туда и поедут. Было умилительно смотреть, как батюшка занимался беседой с Гаврюшей и как они ходили по келье, один ковыляя на кривых ногах, а другой согбенный, опираясь на свою палочку.

При постоянном вокруг старца множестве разного народа не обходилось и без забавных случаев. Приехала к нему одна очень богатая помещица с трехлетней дочкой. Пока мать говорила со старцем, умненькая девочка, предоставленная себе, осмотрела батюшкин покойчик, побывала во всех его углах и наконец, наскучив своим одиночеством, стала среди кельи, сложила на груди ручки и, жалостливо глядя на старца, повела такую речь: «Бедный старичок! Такой он старенький, все на постельке лежит, комнатка у него маленькая, игрушек у него нет, ножки у него болят, бегать не может; у меня игрушки есть; хочешь, старичок, я трусиков привезу поиграть тебе?» На эту наивную детскую речь последовал и сообразный ответ старца: «Привези, привези, девочка, — сказал он, — вот какая ты хорошая; спасибо тебе, что старика пожалела». Дитя, как видим, говорило по-детски, а старец по-старчески.

В заключение этой главы еще и еще укажем на особенно выдающуюся черту в жизни старца Амвросия — его неограниченную милостивость к нищим и обездоленным людям. Принося в жертву своей общине, так сказать, все — и свое, истощенное болезнями, скорбями и старостью здоровье, и спокойствие, и, наконец, достояние, какое только Бог посылал ему через усердствующих благотворителей, он никогда не упускал случая помогать и всем, искавшим и ожидавшим от него помощи. Вот уже осень, последняя в его жизни. Сам старец хорошо это знает, так как давно уже стал намекать о сем окружавшим его. Знает и то, что в Шамординской общине большой недостаток. Но вот в далекой Москве один человек, которого батюшка призвал к новой жизни, находится в глубоком унынии. От своей семьи, с которой он давно расстался и которую считал обеспеченной, получил он скорбное письмо: там нужда, а помочь нечем. Просить старца о помощи он считает неблаговременным, так как хорошо знает, что в Шамордине теперь считают гроши. В это время убитый горем отец вдруг получает с почты повестку на немалые деньги и не может понять — откуда. А это благодетельный старец Амвросий поспешил облегчить его горе.

Чтобы иметь возможность без отказа подавать милостыню нищим, старец, несмотря на скудость в общине средств, всегда старался иметь в руках рублей до ста мелких денег, которые он и раздавал или сам, или через келейника, кому рубль, кому три и более. Из этих денег он уже никому не давал ни на какие потребности, ни даже на жалованье рабочим. Придет, бывало, наблюдавший за постройками монах отец Иоиль и станет просить у старца денег для расчета рабочих; батюшка скажет ему даже как будто с оскорблением: «Нет-нет, иди-иди; ну тебя совсем, ты и так меня всего обобрал; иди-иди, ну тебя совсем!» Когда же получится откуда-нибудь большая сумма, тогда уже старец, с веселым видом и присущей ему любовью, говорил: «Теперь бери сколько надо!»

Были люди, осуждавшие старца за его милостыню. Даже среди лиц, особенно преданных ему, часто возникало недоумение, как это он, имея в руках такое громадное дело, как устройство Шамординской общины, вовсе не бережет деньги, даже в самые трудные дни, — как будто мирян предпочитает своей обители, так как старец раздавал нуждавшимся все до последнего рубля. Происходил, например, такой разговор старца со своим келейником. Старец ищет около себя на постели денег, чтобы удовлетворить нуждающегося просителя. Вот он зовет келейника. «Поищи-ка, — скажет, — где-нибудь; кажется, у нас где-то рубль оставался; поищи, — просят». «Как бы вы не велели еще вчера отдать, — ответил келейник, — так бы точно оставался, а теперь ничего нет. Вот всё раздаете, а рабочие жалованья просят, — чем платить будем?» Чтобы утешить келейника, старец делает вид, будто раскаивается, со скорбью покачивая головой. Рубль все-таки где-нибудь отыскивали на долю бедняка, между тем как в Козельскую почтовую контору вскоре на имя иеросхимонаха Амвросия приходила крупная сумма денег. Так щедро Всеблагий Господь всегда награждал старца за его милостыню. Получалась таким образом возможность и жалованье рабочим уплатить, и еще некоторым нуждавшимся оказать помощь. Одним из последних пожертвований старца Амвросия было очень значительное количество денег, данное им на голодающих.

Веруя в неложное обетование Господа воздать за милостыню стократным воздаянием, старец, так сказать, сеял с несомненной надеждой, что община его в недалеком будущем пожнет обильный плод.