Из сказанного ранее о старце Амвросии можно уже отчасти видеть, каков был сей человек. Прибавим к этому еще нечто.

Когда окружавшие его монахи по какому-либо случаю заводили иногда речь о великих подвигах святых отцов, он всегда имел обыкновение говорить: «Нам уже не жить так, как они жили». Однако всматриваясь ближе в светлую личность старца, с удивлением можно сказать: каких только заповедей не был он исполнителем, каких добродетелей, так сказать, не воплотил в себе! Для примера остановим свое внимание на заповедях о блаженствах, исполняющий которые поистине исполняет всякую правду, или весь закон.

Нищета духовная, или смирение было основой всей подвижнической жизни старца Амвросия. Преподавая мудрые советы, как выше было упомянуто, знатным и даже знатнейшим лицам, старец в то же время и сам искал совета у других, не полагаясь на свой разум и при богатстве рассуждения. По кончине своего старца Макария, не имея, к кому бы обратиться за советом в своей обители, как сам соделавшись главным старцем, он обращался сначала к своему архипастырю Григорию. А временами, узнавши через достоверных людей об одном сокровенном странствующем духовном старце, тотчас постарался с ним сблизиться и уже постоянно писал к нему секретные письма, собственно, для того, чтобы все делать с советом другого, в чем видел выражение воли Божией, боясь поступать по своей воле.

Смирение же заставляло старца все свои труды и подвиги, сколько было возможно, укрывать от любопытных или самоукорением, или шутливой речью, или иногда даже не совсем благовидными поступками, или просто молчанием и сдержанностью; так что и самые близкие к нему люди порой смотрели на него как на человека самого обыкновенного. Он держался заповеди святого Исаака Сирина: «Изливай на всех милость свою и буди спрятан от всех». По кончине митрополита Московского Филарета старец Амвросий при воспоминании о нем рассказывал в общее назидание себе и другим, что святитель сей держался такой спрятанности, что келейные его не только не знали его сокровенной жизни, но не могли даже видеть, как он умывался. «Принеси, — скажет келейнику, — воды и иди». Случалось, что келейник оставался и хотел помочь старцу умыться, но он повторял: «Ведь тебе сказано — иди». Представлял старец Амвросий в пример спрятанности или сокровенности и покойного старца своего Макария. «Мудрец был старец (Макарий), — говаривал он, — я четыре года был его келейником, пользовался и руководствованием его, а так во всю жизнь разгадать его и не мог». Точно так же поступал и старец Амвросий. Во все время дня и ночи келейные входили к нему по звонку, и не иначе как с молитвой, и потому никогда не могли заметить в нем каких-либо выдающихся особенностей.

Или вот еще примеры старцева смиренномудрия: однажды рассматривали портрет подвижника Василиска, приложенный к его житию. Кто-то и сказал, что вот-де у него уста уж очень как-то светлы; вероятно, это потому, что он умер с молитвою Иисусовою на устах. «Да, это очень может быть, — сказал батюшка. — А вот в Глинской пустыни умер один старец, так у него часа три после смерти рука все перебирала четки. А я вот, грешный, и не знаю, когда только их перебирал, — добавил батюшка со вздохом и печально махнул рукой. — Я даже и в монастыре-то, пожалуй, всего только один год прожил. Как только взяли к батюшке отцу Макарию в келейники, так с тех пор все и живу на базаре». «Ну, уж у вас, батюшка, не на руках, а вот там — в сердце молитва-то безостановочно перебирается», — сказал кто-то. «Ну нет, на базаре не переберешь», — ответил старец и быстро перешел к беседе о другом предмете.

Одна приезжая посетительница сказала старцу: «Батюшка! Мы о вас уж очень много хорошего слышали». А он ей в ответ: «Славны бубны за горами, а подойдешь — лукошко».

Одна из собеседниц старца сказала ему: «Батюшка! Вы похожи на святого Александра Невского. Сколько он трудов перенес! И вы тоже перенесли их очень много». «Да у него-то труды, а у меня все толки», — ответил он.

В другой раз батюшке сказали: «Какой вы премудрый! Всех-то приводите к вере да к Господу Богу, самых отчаянных и непокорных». На это батюшка ответил: «Нет, что я могу немощный?»

Говорили как-то еще старцу об его многоплодном служении на пользу Святой Церкви Христовой. Он на это сказал: «Я ничего не делаю, а только лежу. Меня все хвалят понапрасну. Горе тому человеку, которого хвалят больше его дел».

Раз спросили у батюшки: «Кто будет так милостив до нас, родимый батюшка, если вас Господь возьмет от нас?» Старец ответил: «Много есть людей гораздо лучше меня».

8 октября 1879 года исполнилось сорок лет с поступления батюшки в монастырь. После обедни пришли к нему с поздравлениями и с просфорами. Старец сказал: «Несите просфоры в ту комнату; надо еще потолковать, с чем пришли вы поздравлять». Затем, благословивши всех, батюшка сказал: «Прожил я здесь 40 лет и не выжил 40 реп; истинно — чужие крыши покрывал, а своя раскрыта стоит; а вот мне уже доходит 67-й год».

В письме от 31 декабря 1860 года к одной особе, обратившейся к отцу Амвросию как к старцу, писал он так: «Давно собирался я успокоить Вас, многозаботливая N.N., касательно боязни Вашей, что будто я оставлю Вас и не буду писать к Вам. Ежели я, по слабости моего характера, не отказался от вас, не знавши Вас как должно, а согласился на предложение Ваше, не желая оскорбить Вас, в крайней нужде духовной находящуюся, то теперь ли могу оставить Вас, когда я, по недостатку истинного рассуждения, презрев свою душу, и собственное спасение оставил на произвол судьбы, мняся заботиться о душевной пользе ближнего. Не знаю, есть ли кто неразумнее меня. Будучи немощен крайне телом и душою, беруся за дело сильных и здоровых душевно и телесно. О, дабы простил мне Всеблагий Господь неразумие мое за молитвы блаженного отца нашего (Макария)!».

В письмах к другим лицам старец нередко просил молиться о нем, глаголющем и не творящем, или не исполняющем тех уроков нравственности, которые преподавал другим. Вообще он как будто не видел или не хотел видеть своих всегдашних трудов и подвигов любви и самоотвержения и терпеливого перенесения постоянных, часто жестоких недугов, все это принимая как заслуженное наказание за грехи свои, нередко и в письмах к разным лицам повторяя по сему случаю евангельское слово: воздаст каждому по делам его (Мф. 16, 27).

Но, живя сам в смирении, без которого, как выше говорено было, невозможно спасение, старец и в относившихся к нему всегда желал видеть эту необходимейшую добродетель и к смиренным относился весьма благосклонно, как, наоборот, терпеть не мог горделивых, так что иных довольно ощутительно бил, кого палкой, кого кулаком, или осыпал бесчестиями. Жаловалась как-то старцу одна женщина, что от скорбей она чуть-чуть с ума не сошла. — «Дура! — воскликнул при всех старец. — Ведь с ума-то сходят люди умные, а ты-то как же сойдешь с ума, когда у тебя вовсе его нет?» Или: одна жаловалась батюшке, что у нее украли шаль. А он с улыбкой ответил: «Шаль-то взяли, а дурь-то осталась». Старец обобщал иногда понятия «дурак» и «гордый». Не любил он также проистекающего из тщеславия щегольства. Приехала к нему одна духовная дочь, молодая женщина, в платье, обшитом стеклярусом, нити которого так и дрожали, ударяясь одна о другую. Батюшка улыбнулся, глядя на нее, прищурился и промолвил: «Ишь, какая стала, какие игрушечки на себя навесила!» «Мода, батюшка», — ответила та. — «Э-эх, на полгода ваша мода».

При глубоком же смирении, несмотря на свой веселый характер и несмотря на свою сдержанность или спрятанность, старец Амвросий нередко и против своей воли проливал слезы. Он плакал, как выше было упомянуто, среди служб и молитвословий, отправлявшихся по какому-либо случаю в его келье; в особенности если, бывало, по желанию просителей отправлялся молебен с акафистом перед особенно чтимой им келейной иконой Царицы Небесной «Достойно есть». Во время чтения акафиста он стоял около двери, неподалеку от святой иконы, и умиленно взирал на благодатный лик Всепетой Богоматери. Всем и каждому можно было видеть, как слезы струились по его исхудалым ланитам. Он всегда скорбел и болезновал, иногда до пролития слез, о некоторых из духовных чад своих, отягощенных душевными недугами. Плакал о себе, плакал о частных лицах; скорбел и болезновал душою и о всем дорогом ему Отечестве и о благочестивых царях русских. Так, по случаю убиения императора Александра II он в глубокой скорби писал к одной особе: «Не знаю, что вам написать об ужасном настоящем времени и жалком положении дел в России. Есть одно утешение в пророческих словах святого Давида: Господь разоряет советы языков, отметает же мысли людей и отметает советы князей. Совет же Господень во век пребывает (Пс. 32, 11). Господь попустил Александру II умереть мученической кончиной, но силен Он подать помощь свыше Александру III переловить злодеев, зараженных духом антихристовым... Антихрист, по объяснению толковников Священного Писания, должен прийти во время безначалия на земле. А пока он еще сидит на дне ада, то действует через предтечей своих. Сперва он действовал чрез разных еретиков... а теперь чрез образованных нигилистов стал действовать нагло и грубо паче меры». Впрочем, когда некоторые из приближенных к старцу, по случаю неслыханного злодеяния, были в большом смущении, старец в утешение их, при мысли о восшествии на престол императора Александра III, благонадежно в восторге радости воскликнул: «Жив Господь, и живы души наши!»

Появлялись у старца в свое время и слезы радости духовной. В особенности можно это было видеть при слушании им стройного нотного пения некоторых церковных песнопений. Тут он не мог сдерживаться, между тем как неземная радость светилась в лице его.

Но, находя скорбение в своей греховности необходимым и для всякого человека грешника, старец, если видел в ком-либо из относившихся к нему рассеянность и невнимательность к себе, ткнет, бывало, ему в лицо пальцем и промолвит: «У, безболезненное сердце!» Повторял также иногда для назидания учеников своих слова преподобного Ефрема Сирина: боли болезнь болезненне, да мимотечеши суетных болезней болезни.

От истинного плача, соединенного со смирением, по учению святого Лествичника, происходит кротость. Это боголюбезное свойство имелось потому в душе старца Амвросия, так сказать, по естественному сцеплению добродетелей. Сколько ни приходилось ему испытывать разного рода скорбей, напастей и болезней, но ничто не могло сильно расстроить его, он всегда был весел и покоен. Лежа на одре болезни, он иногда по обычаю своему шутил с окружавшими его монахами; сам пребывая в крайнем изнеможении, утешал малодушных — или через силу проговоренным словом, или отечески ласковым взглядом, или прикосновением ослабевшей руки. Обыкновенно, когда старец находился в сильной болезни, — а это было нередко, — все почти скитские братия, в особенности недавно поступившие послушники, были в унынии. Был в скиту один послушник уже пожилых лет, с лысиной на голове И. Ф. По случаю тяжкой болезни старца, расстроенный, пришел он в его келейную в надежде, нельзя ли хоть молча получить благословение от старца. Надежда его не обманула. С тугой сердечной он подошел к лежавшему на койке страдальцу, поклонился, по обычаю, в ноги и протянул руки, чтобы принять благословение. Преподав благословение, старец слегка ударил его по голове, шутливо проговорив едва слышным голосом: «Ну ты, лысый игумен!...» «Как гора свалилась с плеч моих, — сказывал после послушник, — так легко-легко стало на душе». Пришедши же в свою келью, он места не находил от радости. Все ходит по келье да твердит: «Боже мой! Что же это такое? Батюшка-то, батюшка-то сам едва дышит, а все шутит». Множество было подобных примеров. И так как старец часто сильно недуговал, а совершенно здоровым и никогда не был, то между близкими к нему на вопрос «Как здоровье батюшки?» сложился даже общий ответ: «Он веселенький». Так всегда душа старца находилась в тихом и мирном устроении. Однако заметим при том, что строптивость некоторых, упорство и настойчивость жить и действовать по-своему и его по временам выводили из терпения и заставляли приходить в негодование.

Так как всякий, стяжавший смирение с плачем, явственно видит все греховные приражения к душе своей и, употребляя против них самые действительные врачевства, все более и более алчет и жаждет правды или оправдания перед Господом, ища помощи Божией с великим рвением и таким образом совершенствуясь в жизни духовной, то и смиренный и плакавший старец Амвросий, как видим ниже (где ублажаются чистые сердцем), ясно видел все малейшие греховные пятна души своей, омывая их водою слез своих и отирая лентием покаяния. Ясно видимы были им, прибавим к сему, пятна греховные и в душах всех приходивших к нему. А потому не менее алкал он и жаждал правды, или праведности, перед Господом и в душах ближних, как и в своей. Со скорбию и даже с некоторым праведным негодованием смотрел он на тех из относившихся к нему, которые, по неразумию и нерадению своему, нечисто или и совсем не открывали ему своих помыслов греховных — чем легко врачуются души от сих, свойственных им недугов. «Враг наш невидимый, — говорил к таковым старец, — сам же вложит мысль греховную в душу человека, да тут же и запишет ее как его собственную, дабы впоследствии на Страшном Суде Божием обвинить человека». Приводя при случае к назиданию некоторых из учеников своих слова псалмопевца: Вси путие Господни милость и истина (Пс. 24, 10), — старец Амвросий так их протолковывал: «К ближним мы должны оказывать всякую милость, всякую снисходительность, а от себя истязывать всякую истину, всякую правду». Касательно и внешних отношений к братиям и посетителям старец строго держался правдивости или беспристрастия ко всем и никому не давал воли или потачки и не оказывал незаслуженного предпочтения. Говорил он как-то с одной духовной своею дочерью. Приехала в это время почетная женщина, о которой сочли нужным немедленно доложить ему. «У меня все равны, — сказал старец, — мышка и маленькая, да пойди поймай ее». Некоторые осуждали его, что он принимал все богатых, а бедным отказывал. Да, он принимал скорее богатых, но только не деньгами, а смирением. Потому нередко и случалось так, что смиренные богачи недолго ожидали приема батюшки, а бедные роптуны по неделе и больше ходили к нему, да и то иные не могли совсем попасть. А кроме сего, старец еще так рассуждал: «Бедняку, привыкшему к терпению, легче подождать лишнее время, нежели человеку высокопоставленному». При всем том смиренное расположение посетителей всегда брало перевес.

О милостивости старца Амвросия нужно ли говорить? Кто из знавших его не сподоблялся его милости, выражавшейся в различных видах? Он, по его же вышеприведенным словам, желал бы всех и всем удовлетворить, но о сем будет сказано ниже в последующих главах о любви старца. Ибо, по замечанию отцов подвижников, милость и любовь различаются только одними именами. Здесь же упомянем только о том, что старец, опытом дознавший цену милосердия и сострадательности к ближним, поощрял и детей своих духовных к этой добродетели, обнадеживая их в получении милости от Милостивого Бога за милость, оказываемую ими ближним. К монахине, заведовавшей детским приютом и всей погруженной в заботы о детях, приехала родственница и очень много говорила о Боге и о душевном спасении. Монахиня же, опомнившись, как за своими хлопотами о детях она мало думает о душе, со скорбью сказала старцу: «Вот, батюшка, мирская приехала да все о душе говорит и думает, а у меня всё Таньки да Машки из головы не выходят». В успокоение ее старец, усмехнувшись, ответил: «Ну, мы с тобой, видно, и на том свете с Машками да Таньками покажемся», — обнадеживая ее тем, что дела милости, по словам Писания, сильны избавить от вечной смерти.

Что сказать о чистоте сердца старца Амвросия? Кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем (1 Кор. 2, 11)? Но Господь, прославляющий угодников Своих, иногда и против воли их, открывает сокровенное, славы ради имени Своего и прославления верных рабов Своих. Прежде всего заметим, что старец, несмотря на свою болезненность и постоянные труды, всегда готовился к принятию Святых Таин постом и молитвою. Выше мы видели, что и во все время своего монашествования он был строгим постником и неустанным молитвенником. Но в это время он старался, сколько дозволял ему слабый его организм, усугублять пост и молитву, хотя по глубокому смирению своему в некоторых письмах и говорил, что он никогда постником не был, а касательно молитвы даже со скорбью высказывался так: «А я вот грешный и не знаю, когда только перебирал четки». Причащался же старец Святых и Животворящих Таин Христовых часто — недели через три, через две, а то и через неделю, если был очень слаб, и каждый раз непременно исповедовался. Рассказывал по этому случаю иеромонах Оптиной пустыни отец Платон, бывший некоторое время духовником старца Амвросия: «Как назидательна была исповедь старца! Какое смирение и сокрушение сердечное выказывал он о грехах своих! Да и о каких грехах? О таких, которые мы и за грехи не считаем. Например, по болезненности своего желудка, следовательно, по крайней необходимости, ему приходилось иногда, вопреки Уставу Святой Церкви, в среду или пяток скушать кусочка два-три сельди голландской. И этот грех исповедовал старец перед Господом со слезами. Он стоял в это время на коленях перед святыми иконами, как осужденник перед страшным и неумолимым судьею, чая милости от Дающего милость, думается даже, как можно полагать, со смиренным помыслом, подастся ли милость, отпустится ли грех. Посмотрю, посмотрю на плачущего старца, — прибавлял отец Платон, — да и сам заплачу». В назначенный день, большей частью воскресный, в конце литургии приносил в келью старца в дароносице часть Святых Даров иеромонах, большею частью близкий к старцу, и поставлял сосудец на особо приготовленном для сего столике. Старец всегда в это время бывал в соседней келье отца Иосифа. Через несколько минут он являлся в свою келью, облаченный в схиму, и полагал земной поклон перед Пречистыми Тайнами. Затем, прослушавши от иеромонаха положенные в Требнике молитвы на случай, когда нужно скоро причастить труднобольного, — старец в епитрахили и поручах испрашивал прощение у всех отсутствовавших отцов и братий, сам, сложивши крестообразно руки, читал обычные молитвы: «Верую, Господи, и исповедую...», — и с величайшим благоговением приобщался Пречистых Таин Христовых. Заканчивалось все это слушанием обычных благодарственных молитв. Все это не свидетельствует ли о чистоте сердца старца Амвросия? Замечали келейные его, что после причащения Святых Таин он как бы вновь возрождался не только духовно, но и телесно.

После исчисленных добродетелей старца Амвросия возможно ли было не быть ему миротворцем? «Батюшка! — спрашивали некоторые. — Отчего это мира нет в душе?» Старец отвечал на это псаломскими словами: Мир мног любящим закон Твой (Пс. 118, 165). Он говорил это по собственному опыту. Ибо всю жизнь свою располагавший по закону Божию или по заповедям евангельским, мог ли он не иметь в душе своей мира? Потому, собственно, и видали его всегда веселым и спокойным. Стяжав же при помощи благодати Божией мир с самим собою и ощутив в душе своей сладость сего мира, мог ли он не быть проповедником мира и миротворцем? Сказано в Божественном Писании: в мире место Его (Пс. 75, 3). Следовательно, где мир, там и Бог, а с ним и вся уготованная человеку благая. Поэтому старец всеми силами старался водворять мир между враждующими. И чего-чего не делал он в этих случаях! То отечески убеждал, говоря, что враждующие оскорбляют Бога — Благодетеля, оскорбляют своих Ангелов Хранителей, радуют только диавола враждотворца, то угрожал праведным судом Божиим и вечными муками, то обетованием грядущих благ вечных старался растеплить холодное сердце человеконенавистника. И как рад бывал старец, когда удавалось ему привлечь враждующих к миру! Раз как-то, по козням вражиим, два из старших иеромонахов завраждовали друг на друга. После долгих усилий и, без сомнения, усердной молитвы к Господу ему наконец удалось примирить их. Со светящимся на лице восторгом старец повторял всем и каждому: «Ну, слава Богу! Хоть как-нибудь да помирились. Худой мир лучше хорошей войны».

Можно назвать старца Амвросия и гонимым правды ради. Терпел он и поношение, и оглаголание, и ложную клевету. Ибо, как выше было сказано, ежедневно терпеливо переносил от малодушных посетителей ропот и осуждение, а иногда и грубости, даже и от своих келейных, с которых никогда не взыскивал за свои личные обиды. Нашелся однажды даже и такой человек, который с револьвером в руке среди дня пришел в скит и сел у старца на крыльце, в ожидании его выхода, с намерением застрелить его; и только благодаря ловкости одного монастырского кузнеца был обезоружен. Но старец никогда не оскорблялся на своих недоброжелателей, а, напротив, относился к ним с сердечным участием. Много досаждала старцу одна особа, а он все терпел. Спросили его, как он ее терпит? Старец отвечал: «Если здесь, где я стараюсь ее успокоить, ей все-таки так тяжело, каково же ей будет там, где все ей будут противоречить? Как же ее не терпеть?» А частые жестокие недуги телесные не были ли для старца тяжелее всяких гонений? Впрочем, старец потерпел нечто, подобное гонению, и в собственном смысле. Но об этом предмете да подаст Господь помощь подробнее высказать далее в своем месте.

Венец всех добродетелей есть любовь. О ней-то и будет говориться в последующих главах.