Без надежды
...Карты у нас не было. Откуда? Шли, как водится, по пачке "Беломора". Да и "Беломор" тот видели только мельком, на столах у начальства. Потому направление держали примерное — на солнце. А что там, впереди, Нарьян-Мар или Воркута — так далеко и не загадывали. Самое верное — ничего там нет, и приют наш крайний — полынья или волчья утроба...
— Чего ж вы рванули без надежды?
— Как без надежды? Надежда всегда есть. Терпения не хватает. Летом слух пошел, амнистия будет. За победу над Германией. Дескать, фронтовикам дела пересмотрят, и кто безвинно сел, всем — гуляй. Крепко на эту амнистию надеялись. Вот-вот, думали. Не сегодня-завтра на волю. Тут на собственной заднице-то не усидишь, не то, что на зоне. Даже выработка упала, сколь начальство ни лютовало. Только мастер отвернется, зэки сейчас работу бросают, в кружок соберутся и бу-бу-бу... Говорят, в Усинск комиссия приехала и сразу все дела затребовала по орденоносцам. Их в первую очередь оформлять будут. Может даже ордена вернут... Кто говорит? Откуда узнал? Не важно. Придурки из столярного в Рудоуправлении мебель разгружали. А там, в парткоме — радио. Будто бы сам Сталин про фронтовиков сказал — отпустить. Они, говорит, за меня кровь проливали... Как же так? По радио — про зэков? Сомнительно. Однако, все может быть. Время шальное, победное. Веет вольным духом в республике Коми, будто солнышком ее, студеную, вдруг припекло.
Но прошел август, сентябрь, по речкам ледок захрустел, кое-где и встал крепко, а начальство про амнистию — ни гу-гу. С них станется, что и притаили от Сталина списки. Больно уж много народу отпускать придется, как бы не вышло нагоняя за такие посадки в военное время. Закряхтели зэки, заволновались — ох, обнесут, забудут, затусуют дела по ящикам! Сгноят живьем в тундре, и концы в воду!
Больше всех Гошка Сухотин, автомеханик, переживал. До посадки было у него две медали — за отвагу и за оборону Советского Заполярья. Со всех сторон был Гошка герой, хоть и хлюпик — соплей перешибешь. Да попал раз под горячую руку в морозную пору. Четыре дня дивизия на марше снег месила, а на пятый — приказ: разворачиваться в оборонительную. Чистое поле кругом — ни теплячка под картером развести, ни керосину для лампы достать. Комдив ярится, кулаками машет — дай да подай ему электричество в штабную палатку, а ни одна станция не дышит — дизеля на морозе не заводятся. Ну и загремел Гошка в трибунал, из всех механиков — один. Нашли крайнего, кого не жалко. Да еще как хитро перекосило судейскую канцелярию — в штрафбат не послали, а выписали десятку по пятьдесят восьмой, как вредителю...
Когда замаячила весть об амнистии, Сухотин чуть не в пляс пустился — уверен был, что его, хоть не с орденоносцами, но вторым эшелоном обязательно выпустят, ведь не виновен он ни на полпальца — дураку понятно! Тем более Сталину...
Однако вот подзамялось дело. Гошка сам не свой ходил, пятый угол искал, почернел, доходить совсем с горя начал и однажды даже надзирателю в сердцах крикнул, мол, боитесь вы, кабы в Кремле про ваши дела не узнали! Еле отлежался потом... А тут и зима пришла, октябрь. Бураны зарядили.
И вот как-то метельным таким утром довелось нам троим — мне, Гошке, и Саньку Вакуленко, тоже из нашей бригады, слегка у повара подшестерить — тащить из зоны в зэковскую кухню на руднике всю сменную пайку — четырнадцать буханок, да крупу, да соль, да гидрожира полкило в котелке. Нелегка поклажа, однако за право нести мешок и драки бывают. А как же! Человек при кухне — это кум королю и сват министру. Совсем дураком надо быть, чтоб в такой счастливый день голодным спать лечь.
Понятно, поставили нас в переднюю шеренгу, чтобы конвою виднее, да и свои сзади приглядят, не дадут погужеваться в дороге. Каждому ведь хочется пятерню в мешок запустить и горстями крупу в рот сыпать, потому и следят друг за другом надежнее вертухая. А буран завывает!
— Шире шаг! — начальник командует. — Не растягиваться!
Сам бы попробовал — с мешком на плечах да без дороги. Сугробов намело так, что не поймешь, где шоссейка, а где целина. Спины передних конвойных поначалу еще маячили, а как вышли в чистое поле — все, марево непроглядное.
— Не отставать, мать вашу! — орет начальник, волнуется.
Зря только глотку надсаживает. Вряд ли кто его слышит дальше нашей шеренги. У бурана-то глотка позычней будет.
— Да вы что, сучье племя?! Прятаться?! — голос, вроде, близко, а человека не видать. — Передняя шеренга! Бегом! Пристрелю!
Припустили бегом. Черт его, шального, знает. И правда еще пальнет с перепугу. Бежим, бежим, боками друг о друга тремся, чтоб не потеряться, мешки на спинах прыгают, котелок звенит, хлебушек, только из хлебопечки, так щекотно через дерюжку попахивает — аж брюхо сводит! Но что за напасть — не можем нагнать конвой!
— Стой, мужики! — ору. — Куда-то нас не туда понесло!
Но Гошка машет уверенно, за мной, мол, не боись. Пробежали еще шагов пятьдесят. Нет, явно дело нечисто. Остановились, оглянулись — и задних не видно. Ждали, ждали — не нагоняют!
— Эй, — зову, — гражданин начальник! Мы заблудились!
Вдруг Гошка меня в бок как пихнет!
— Молчи!
Мы с Саньком на него уставились.
— Почему?
— Вы что, не понимаете? — мешком тряхнул. — У нас жратвы на месяц! Ходу даем! Воля сама под ноги ложится!
Я даже растерялся.
— Это — воля?! Занесет в сугробе, так что ни одна собака не отроет!
— Вот и хорошо, что не отроет! — Гошка рад. — И след не возьмет! Когда и двигать, как не в такую погодку! Пока погоню снарядят, мы уж на полпути будем!
— На полпути — куда?
— Я уж знаю, куда! — кричит в ухо. — Доведу, не сомневайтесь!
Я на Санька посмотрел, вижу, мнется.
— В тундре смерть верная. Лучше вернуться...
— Куда вернуться?! — Гошка чуть не плачет. — Думаешь, лейтенант тебя караваем встретит?!
И, будто в ответ, сейчас же откуда-то — тра-та-та-та! Очередь.
— Вот тебе каравай! — Сухотин плюнул в снег.
— Да это они сигнал подают! — не сдавался я. — Поняли, что мы заблудились. Пошли!
— В кондей посадят, — вздохнул Санек. — У них и в погоде зэк виноват...
И тут к вою ветра прибавился тошный такой посвист — с фронта я его не слышал. По над головой так фить-фить. И снова глухо простучала вдалеке очередь.
— Сигнал подают?! — гаркнул Сухотин. — Да они палят от пуза веером, лишь бы нас положить!
Тут уж переминаться с ноги на ногу некогда стало. Подхватились и бежать. В какую сторону — неведомо, лишь бы от пули уйти...
Пурга утихла только на третий день. Солнышко проглянуло, идти стало легче. До тех пор, как ни старались, не столько шли, сколько отсиживались в норах под снежными застругами, жгли стланик да ольху, дремали, угревшись кое-как в берлоге.
Солнышку не рад был только Гошка.
— Самолет могут послать.
Чуть развиднелось, погнал в дорогу, каши сварить не дал:
— Во-первых, дым заметен, а во-вторых, спичек только коробок, экономить надо...
Ну, что, почесались да пошли. Пойдешь, когда они вдвоем подгоняют — мороз да Гошка.
— Куда ж он вел-то вас?
— Куда! На Кудыкину гору! Извиняюсь. Мы с Саньком и сами все допытывались, далеко ли еще. Но Гошка только отмахивался.
— Ишь, торопыги какие! Терпите! Идем неплохо, жратва есть, чего еще?
— Жратва и в лагере была, — Санек бурчит. — Небось, прожили бы кое-как... до амнистии.
Гошка аж мешок уронил.
— Да ты с головой или нет?! Мы же зачем и пошли — правду добыть! Зажилило начальство нашу амнистию, сидит, под жопу личные дела подложило, и все у него шито-крыто! А Сталин-то и нет знает! Вот, горюет, хороший боец был Санек Вакуленко, да жаль, погиб смертью храбрых!
— Как это так — погиб? — удивился Санек.
— А где ж он? — Гошка закинул мешок на плечо и зашагал дальше. — Приказано было всех ошибочно замордованных отпустить, так? Если нет Санька, значит сгинул в рудниках, дошел на общих. Либо, в самом деле, оказался враг.
— Какой я тебе враг?! — Санек чуть не с кулаками.
— Вот то-то и оно! — Гошка лыбится. — Мало ли куда начальство наш список сунуло — во враги ли, в покойники. А тут, представь, вдруг открывается дверь в Кремле, и входишь ты. Разрешите, мол, доложить, товарищ Верховный главнокомандующий. Боец Вакуленко жив-здоров и готов следовать по месту проживания, при всем параде и с боевыми наградами! Чудак-человек! Мы ж не только себя, мы всю республику Коми на волю выпустим! И Нарымский край в придачу.
Санек и челюсть отвесил. Вона как Гошка распланировал! А я посмеиваюсь.
— До Кремля далеко. А и близко было бы — кто нас туда пустит?
Но у Гошки на все ответ.
— Нам в Кремль и не надо. Нам только до связи добраться, дальше не учи. Доложим по всей форме...
Так это резонно рассказывает, аж в носу чешется. Санек идет, чуть не всхлипывает — очень ему хочется Верховному доложиться. Но меня на голый энтузиазм не возьмешь.
— Ну, дойдем мы, положим, до Инты. Та же зона, только больше. Ну и что? Ни одежки, ни бумажки. Кто такие? Откуда? Там же нам крылья заломают — и на нары. А уж к телефону и подступиться не дадут.
— К телефону! — Гошка презрительно скривился. — Да разве я потащил бы вас в бега ради какого-то телефона! Нет, братцы, там, куда мы идем, телефоны не в ходу. То есть, тьфу, что я? Там их как грязи. У каждого свой, через плечо. Так и ходят.
— Ага. И катушка провода на спине, — поддакнул я.
Люблю, когда смешно врут.
— Деревня! — отмахнулся Гошка. — Без проводов они работают! Но это мелочь, так — знакомой продавщице позвонить, в кино позвать. А есть там штука поударнее, совершенно секретная. Вам говорю, потому что доверяю. И потому что задача наша — общая. Я не дойду — другой дойдет и что надо, сообщит.
В общем, зарыт там пункт прямой смотрительной связи с Верховным...
— Это как так — смотрительной?
— А так. Экран, как в кинотеатре, только поменьше. А на экране — Сам. Ты его видишь, он тебя видит. И разговариваете. Будто в одной комнате.
— Ты-то откуда про экран знаешь? — не утерпел я. — С Самим, что ли, разговаривал?
— Разговаривать не разговаривал, — степнно ответил Сухотин. — А слышал. Земляк у меня там служит, связист. Вместе на Северном фронте КП оборудовали. Надежный парень. Он нас до этого экрана допустит...
Санек рот разинул, даже мерзнуть забыл.
— А зачем Верховному такая связь? С тундрой...
— Так это еще, когда Карельский фронт был, построили тут секретный город — заводы, институты, бани... Ну и связь, понятно. Инженеров туда, мастеров собрали — ковать оружие победы. Наковали — будь здоров! Там паровозы без угля ходят, понял?
— Как без угля? А на чем?
— На солярке. И пароходы тоже.
— Так он на море, что ли, город твой? — подъелдыкнул я.
Гошка покашлял.
— Зачем на море? Нет. Воздушные они, пароходы. По небу летают.
— Как это так — по небу? — не понял Санек. — Что за туфта?
— Сам ты туфта! ПэВэОшные аэростаты видал? Вот то же самое, только еще больше, с палубами, с каютами...
— Да ну тебя с каютами! — рассердился Санек. — Я думал, он серьезно... Не бывает такого!
— Бывает, — авторитетно подтвердил я. — Дирижабль "Гинденбург".
— Ну, слава Богу! — облегченно вздохнул Гошка. — Хоть один церковно-приходскую школу окончил!
И больше про секретный город рассказывать не хотел, сколько Санёк ни канючил.
— Ну, а дальше?
— А дальше хуже пошло. Как ни экономили крупу, гидрожир, да хлеб, а подъели все, до крошки. В мороз-то голодным далеко не уйдешь. Хочешь — не хочешь, а заправляйся. Да Санек с отчаяния две последние буханки разом всухомятку уписал, не доглядели. Чуть не помер, так ему кишки заворотило. Мы с Гошкой хотели ему еще кренделей навешать, для сытости, да сил не было.
А потом самолет прилетел.
Мы-то за это время привыкли, что вокруг ни души, будто на всей земле никого, кроме нас троих, и нет. Надеялись, что начальство про наш побег и думать забыло, терпения ему не хватило всю тундру перерыть. Да, видно, в кабинете, над бумагами, терпелка не мерзнет. Надо — и год будут искать, и два.
Сидели поутру у костра, дожидались каши. В котелке уж не горсть варилась, а щепотка всего, вместо гидрожира — одна промасленная бумажка с-под него. Вся и каша — жижа да вода. Одна радость, что набрели на первый за всю дорогу лесок, не из кустиков жидких, а из настоящих деревьев — тощих да кривых, но все-таки натуральных сосенок. Под ними, вроде, не так и холодно, как в тундре, уютней как-то... И тут налетело.
Ну, прямо как в сорок втором, под Жиздрой, когда, бывает, выскочит из-за рощи Мессер, да в два ствола разом пропашет вдоль колонны колею — огонь пополам с кровью... Но тут-то налетел свой — вот что обидно! Хотя, какие у зэка свои? Только те, что по спине ползают, остальные все — враги.
Угловатый, разлапистый Ил-2, прошел низко над тундрой, не боясь ни зениток, ни Мессеров, и с ходу всадил очередь прямо нам в костер. Далеко откинуло, завертело пропеллером искореженный котелок. Искры тучей поднялись в белом дыму. Мне запорошило глаза, засыпало головнями, Санек выматерился растерянно, а вот Сухотин заорал так, что я сразу понял — зацепило его. Кое-как проморгался, гляжу — Санек уже тащит Гошку к лесу, а по снегу за ним широкая красная полоса. Кинулся и я на подмогу, потащили вдвоем, укрылись в сосняке — не успел, вражина, с разворота еще очередь дать. А наудачу, по деревьям, стрелять не стал, пожалел. Не нас, конечно. Патронов.
Вот и добегались. Ни жратвы, ни котелка, и раненый. Гошка лежит, стонет без понятия, из ноги фонтаном кровь и кость торчит. Кое-как перетянули, замотали, снегом обложили. Надо бы уходить по добру, но куда его такого тащить? Все же полдня упирались, волокли на сосновых лапах по снегу, запарились, как ломовые клячи. К ночи разложили под деревьями малюсенький костерок. Заметят с самолета, могут и бомбу кинуть. Гошка совсем доходит, трясет его, зубы стучат, но в сознании — нога на холоде онемела, болит, конечно, страшно, но не до крика.
Отошли мы с Саньком в сторонку, посмотрели друг на друга — и, ни слова не сказавши, вернулись к Сухотину.
— Вот что, Георгий, как тебя... Иванович, — говорю. — Положение наше ясное — хуже некуда. Не сегодня-завтра нагрянут вертухаи, либо Илок опять прилетит, фугасками закидает. Через всю тундру штурмовик летать не станет, видно где-то рядом аэродром у них. Стало быть надо уходить. Идти ты не можешь, а волочь тебя — далеко ли уволочем? Да и зачем? Доходишь ты, Гоша, по полной, и остается тебе не долго. Решай сам: оставить тебя тут, у костра, на самостоятельное довольствие или помочь, чтоб не мучился?
Гошка сквозь муть в глазах улыбается.
— Рано прощаетесь, ребята... Придется вам бренное мое еще недельку — другую потаскать...
— Это на какой же резон? — Санек сердится.
Да и я обижаюсь. Сам же нас в бега сманил, под вышак подвел, и не наша вина, что его подстрелили. Что мы, санитарная команда — таскать его?
— Потаскаете, — смеется Гошка. — Иначе что ж вы есть будете?
— И согласились?
— А куда деваться? По-людски попрощались, и Санек его дубиной оприходовал. Две недели на этом пайке прожили, но тут новые беды — ударили морозы, да такие, что лес трещит, в небе столбы света гуляют, и никаким костром в этот холод не угреться. Не то, что идти целый день — нос из берлоги высунуть больно — так прихватывает. А потом и совсем кирдык случился — огонь проспали.
Спички-то у нас давно кончились, угли таскали в колоде, раздували на дневке, огонек на сухой мох ловили — приспособились. Но в самый мороз как-то сморило сном обоих — чуть не замерзли. Проснулись ночью — здравствуйте! Повестка на тот свет.
С горя ломанулись в темноте через лес, куда глаза глядят. На что надеялись? На чудо. Если к утру тепла не найдем, то все — носом в снег и волчья отходная. Плохо помню я этот бег. Ветки по глазам хлещут, кусты робу дерут, и без того драную, по спине пот стекает, но тепла от этого ни капли — трясешься на морозе, да еще и мокрый. Потом силы кончились. Помню, встал на колени и думаю: хватит. Здесь и лягу.
Только вдруг Санек со всего маху по шее мне как даст!
— Слышишь ты или нет, что говорю!
Я повернулся медленно, смотрю на него без мысли. В ушах глухо так голос, через перину:
— Там, гляди... жилье, что ли?
Не сразу дошло до меня. А как сообразил, о чем он, протер глаза, присмотрелся — вижу и впрямь: лес впереди редеет, луна в чистом поле светит, а на пригорке — крохотное какое-то строеньице — не то хатка, не то будка, для жилой избы, вроде маловата, для собачьей конуры — великовата. Стоит черным кубиком, и ни огонька кругом, ни тына. Может, и правда, кусок скалы? А что, если будка эта — сторожевая? Ну да нам с Саньком бояться уж нечего, отбоялись свое.
Подошли, разглядели, пощупали. Оказалось — листового железа сарай, ворота двустворчатые, без замка, проушины толстой проволокой замотаны.
— А ну, давай, Санек! Для твоих клешней задача! Раскрути-ка эту проволоку.
— Не могу, — говорит, а сам поник совсем. — Пальцы онемели, ничего не чувствуют...
Ну, взялся я сам, варежки драные, шкура с пальцев клочьями сходит, совсем застудил руки, но размотал проволоку и ворота открыл. Вот бы, думаю, тут ход подземный, пусть к вертухаям, лишь бы в тепло! Но нет, железная, стылая громада во весь сарай. Пахнет соляркой. Сбоку — электропакетник и кабель наружу уходит. Пощелкал рубильником — хрен. Нет напруги. И тут сообразил. Да это же электрогенератор! Если завести мотор, будет электричество, свет. Может, и тепло. Только как его завести? Эх! Сюда бы Гошку!
Пошарил еще вокруг генератора, нашел железную рукоятку, вроде той, что моторы заводят. Нашел и дыру, с виду подходящую — да все почти на ощупь, хорошо, луна в спину...
Вставил рукоятку, зацепил там за что-то, поднажал — еле-еле провернулось, чавкнуло и все. Нет, так нам его не завести.
— Санек! — зову, — А ну помоги! Один я корячиться должен, что ли?
Не отвечает Санек, кабан ленивый. Как буханки жрать, так он первый! А как навалиться хорошенько... Я крутанул еще раз. Будто веслом в трясине гребешь — ни толку, ни удовольствия.
— Нет, брат, дизель так не запустить, — раздалось за спиной.
— А как? Может, ты знаешь?
— Тут бензиновый пускач должен быть. Долей в бак из канистры.
— Сам долей! Откуда мне знать, какой такой бак?!
Я сердито обернулся и чуть не упал от неожиданности. В дверях маячила щуплая низенькая тень.
— Под рукой у тебя патрубок! Крышку свинти.
Голос какой знакомый...
— Сплю я, что ли?
— Вот именно! Спишь на ходу! Бери канистру, вон там, в углу! Лей!
Я послушно поднял тяжелую емкость, снял крышку, наклонил. Пахнуло бензином.
— Осторожно! Не разливай! Блюди технику безопасности! Ну, хватит, завинчивай. Теперь подключи магнето. Видишь, проводок висит? Сюда его примотай, на клемму. Ну а теперь — крути маховик.
— Гошка, — прошептал я, взявшись за рукоятку. — Как же это так?
— Крути, тебе говорят!
Я крутанул. Еще. Проскочила искра. Маленький бензиновый двигатель чихнул и затарахтел ровно.
— Подавай муфту! — велел Гошка, показывая на короткий рычаг с набалдашником.
Я надавил на рычаг, что-то лязгнуло, заскрипело, провернулось, и вдруг страшно взревел дизель. Под потолком сарая, сначала тускло, потом все ярче разгорелась пыльная лампочка.
— Готово дело! — Гошка вытер руки ветошью и бросил ее мне.
— Ну, пошли!
— Куда?
— Ты что же, не видишь?!
И тут я увидел.
Провода, что тянулись от нашего дизеля в поле, стали, будто елочные гирлянды, вспыхивать лампочками. Лампочки загорались сначала по одной, по две, по четыре, а потом целыми гроздьями, как в театре. И чем дальше, тем больше ветвились, разбегались в разные стороны огни, и вот уже свету достало на целый город. Осветились окна, улицы, побежали машины и огромный паровоз без трубы прогудел, набирая ход. А над крышами, посылая во все стороны лучи, висел огромный дирижабль.
— Что это, Гоша?! — спросил я.
Ноги у меня подкашивались уже не с устали, а от удивления.
— Чудак-человек! — рассмеялся Сухотин. — Я же тебе говорил: это секретный город! Пошли! У нас еще дел по горло.
— А Санек? — я обернулся.
Санек спал сидя, привалившись к металлической двери сарая. Ноги его заметал снег.
— Пусть спит, — сказал Гошка. — Намаялся, хватит с него.
— Он же замерзнет! — беспокоился я.
Гошка таинственно улыбнулся.
— Нет, нет! Он уже не замерзнет! Пошли!
Мы шли по широким, солнечным улицам, а вокруг поднимались дома-небоскребы, над головой проплывали дирижабли, навстречу нам попадались люди, на ходу разговаривающие по телефону, что у каждого висел на ремне через плечо. И никто из них не обращал внимания на нашу зэковскую робу, на номера, пришитые на груди и на лбу, на весь одичалый наш вид.
— А документы у нас не спросят? — на всякий случай поинтересовался я.
— Не спросят, не спросят, — успокоил Гошка. — Тут уже Амнистия наступила. Про нас теперь все знают.
— За что это нам такая честь?
— За то, что мы идем на доклад к Самому.
И вот мы подошли к незаметной двери, спутились глубоко под землю и оказались перед экраном. Гошкин земляк как раз оказался дежурным и сразу дал Москву...
Ну, а дальше вы знаете, товарищ Верховный Главнокомандующий. Извините, если рассказывал слишком долго, но вы сами приказали — во всех подробностях. А напоследок разрешите мне от лица всех фронтовиков республики Коми пожелать вам, дорогой товарищ Верховный Главнокомандующий, крепкого здоровья и долгих, долгих лет жизни!
