XXVII
После скромного обеда они прогулялись по достопримечательностям Флоренции, и воображение Себастьяна все еще будоражили фрески Сан-Марко и надгробия Медичи, когда он добрался наконец до дома. Солнце опустилось уже совсем низко, пока он крутой и пыльной дорогой поднимался в сторону виллы. Его окружали благословенные синие тени, пространства, заполненные не камнем и штукатуркой, а отливавшие янтарем деревья и трава, исполненные для него сейчас необычайного, почти сверхъестественного значения. Блаженно, в состоянии расслабленной пассивной созерцательности, как сомнамбула с широко открытыми глазами, все видящая, но воспринимающая окружение словно чужими органами чувств, которая ощущает и мыслит, но испытывает эмоции, которые ей не принадлежат, с сознанием совершенно очистившимся и открытым, он двигался сквозь окружавшее его сияние и одновременно сквозь воспоминания обо всем, что совсем недавно видел и слышал. Огромные и гладкие глыбы мрамора, бесплотные святые в беленых стенах монастырских келий, слова Бруно, сказанные, когда они выходили из часовни Медичи.
– Микеланджело и Фра Анджелико – таинство святости и обожествление.
Приобщение к таинству святости. Личность достигает таких вершин величия, что перестает быть просто человеком, обыкновенным мужчиной или женщиной, а уподобляется богу, одному из обитателей Олимпа, как вот этот возвышенно-задумчивый воин, как те огромные титаны, нависшие своей обнаженной тяжкой мощью над саркофагами. А превыше святости все же обожествление, когда личность полностью растворяется в благости единения и человек может сказать: «Это уже не я. Это Бог во мне».
Тем временем перед ним снова возникла коза. Та самая, что пыталась жевать бутоны глицинии в свете фар машины в первый вечер с дядей Юстасом. Но на этот раз из угла ее рта торчала основательно пожеванная роза, как у Кармен в опере, и потому под воображаемые бравурные звуки «Тореадор, смелее в бой» животное подошло к ограде сада и, медленно дожевывая растение, посмотрело на Себастьяна сквозь прутья решетки. На желтом фоне глазных яблок зрачки казались двумя узкими щелками, в которых не читалось ничего, кроме тупой и темной бессмыслицы. Себастьян протянул руку и погладил длинный изгиб благородного семитского носа, приласкал все шесть теплых и мускулистых дюймов отвислого уха, а затем ухватился за один из дьявольских рогов. Кармен в испуге попятилась. Он ухватился крепче и попытался подтянуть животное ближе к себе. Внезапным мощным рывком головы создание высвободилось и стало быстро взбираться вверх по ступенькам. Крупное черное вымя раскачивалось при каждом поспешном шаге. Задержавшись у вершины ступеней, коза выпустила из себя дюжину шариков помета, а потом потянулась и сорвала другую розу, предназначавшуюся, видимо, уже для второго акта. Себастьян повернулся и пошел дальше сквозь сияние предзакатного солнца, сквозь свои воспоминания. Снова счастливый самозабвением сомнамбулы. Но одновременно где-то на периферии сознания уже вызревало предчувствие иных реалий, отложенных ненадолго, – лжи, которую он нагородил, и неизбежного разговора с миссис Окэм, ожидавшего его впереди. А несчастное дитя, возможно, уже подвергли допросу, выпороли, посадили на хлеб и воду в наказание. Но нет. Он отказывался расставаться со своим счастливым расположением духа, пока не возникло крайней необходимости. Кармен с розой и белой бородой; мрамор и фрески; приобщение к таинству и обожествлению. А почему бы тогда не назвать это, скажем, апотрагозом и капрификацией? Он громко рассмеялся. Но это не значило, что слова, произнесенные Бруно, пока они стояли на Соборной площади в ожидании трамвая, не произвели на него глубочайшего впечатления. Приобщение к таинству и обожествление – единственные пути, чтобы избежать невыразимой усталости от самого себя, от ужаса деградации, от неизбежности всегда оставаться всего лишь обыкновенным человеком. Два пути, но на самом деле только второй из них вел в открытое пространство. А столь многообещающий и звучащий более привлекательно первый путь рано или поздно приводил в прекрасный, но тупик. Под триумфальными арками, вдоль широкой дороги между статуями и фонтанами ты с помпой маршировал, чтобы познать всю горечь разочарования – торжественно и героически на всем ходу ты врезался в конечность существа своей личности. Тупик, разумеется, венчала стена из прочного мрамора, украшенная колоссальными монументами во славу твоей силы, благородства и мудрости. Но стена оставалась стеной, нисколько не лучше и не хуже, чем порочная ограда твоей прежней тюремной ограды, в которой ты был заточен, будучи просто человеком. В то время как другой путь… Но тут как раз пришел трамвай.
– Вы проявили ко мне невероятную доброту, – заикаясь, он начал нести банальности, когда они пожимали друг другу руки на прощание, но затем волна эмоций захлестнула его: – Научили видеть столько нового… И я действительно постараюсь. По-настоящему…
Смуглый носатый череп заулыбался, и в глубоких глазницах блеснули нежность и, уже в который раз, сочувствие.
Да, размышлял Себастьян, когда трамвай медленно полз вдоль узкой улочки к реке, он действительно постарается. Попытается стать честнее, меньше думать только о себе самом. Жить среди людей и реальных событий, а не прятаться от них в призрачном мире слов. Каким же жутким человеком он был! Неприязнь к себе и раскаяние гармонично смешались с теми чувствами, которые вызывало в нем послеполуденное солнце и те увлекательно незнакомые вещи, которые оно освещало. С Сан-Марко и с часовней Медичи, с добротой Бруно и с тем, что поведал ему этот человек. И постепенно его настроение модулировало от изначальной этической взволнованности в иную тональность. От экзальтации ощущения своей вины и будущих добрых намерений оно перешло в блаженную поэтическую созерцательность, в это неземное сомнамбулическое состояние, в котором он по-прежнему пребывал, когда одолел последний крутой поворот дороги и увидел перед собой ворота из кованого железа между двумя высокими каменными колоннами, торжественно выстроившийся ряд кипарисов, ломаной линией поднимавшийся к самой вилле; сама она, скрытая за отрогом холма, пока не показалась.
Он вошел через калитку для пешеходов. Мелкий гравий дорожки приятно захрустел под ногами, как кукурузные хлопья, подававшиеся к завтраку.
Иду по кукурузным хлопьям, и воображение
Рисует вновь мне чудеса Преображения,
Свершившегося в солнечных лучах…
Внезапно среди кипарисов в двадцати или тридцати ярдах от него на дорожку выбежала маленькая темная фигурка. Ощутимо вздрогнув всем телом и почувствовав жутковатую тяжесть внизу живота, Себастьян узнал девочку с корзиной для прополки, узнал живое воплощение своей вины, больной совести, предвестницу реальности, которую в поэтической отрешенности так хотелось забыть. Заметив его, ребенок замер на месте и стоял, глядя округлившимися черными глазами. Ее лицо, как заметил Себастьян, выглядело бледнее, чем обычно. На нем проступали следы пролитых слез. О господи… Он улыбнулся ей, крикнул:
– Привет! – и помахал приветственно рукой.
Но не успел он сделать и пяти шагов по направлению к ней, как девочка повернулась и, как испуганный зверек, бросилась бежать той же тропинкой, по которой пришла сюда.
– Постой! – выкрикнул он.
Но она, разумеется, не остановилась, а когда он подошел к открытому пространству между деревьями, ее уже и след простыл. Даже если он сейчас отправится и найдет девочку, подумал Себастьян, ничего путного из этого не выйдет. Она не понимала английского языка, а он не говорил по-итальянски. С угрюмым видом Себастьян пошел в сторону дома.
Когда он вошел, ему не попался навстречу никто из слуг, и из гостиной не доносилось ни звука. Слава богу, горизонт оказался чист. Почти на цыпочках он пересек вестибюль и стал подниматься по лестнице. Но на последней ступеньке остановился. Он уловил какой-то шум. Где-то за одной из закрытых дверей шел оживленный разговор. Двигаться вперед и преодолеть это невидимое препятствие или отступить? Себастьян все еще не мог ни на что решиться, когда дверь комнаты, прежде служившей спальней бедному дяде Юстасу, резко распахнулась и из нее вышла старая миссис Гэмбл, прижимая одной рукой к груди собачонку, в то время как за другую ее держала миссис Окэм. За ними следовало бледное, похожее на корову существо, в котором Себастьян узнал давешнего медиума. Потом показалась миссис Твейл, а почти вплотную к ней – о, неописуемый ужас! – шли Габриэль Вейль и мадам Вейль.
– Какое отличие от западного искусства! – говорил Вейль. – К примеру, хотелось бы вам ощутить под рукой лик готической мадонны, мадам?
Он протиснулся между миссис Твейл и медиумом, чтобы ухватить за рукав миссис Окэм.
– Так хотелось бы или нет? – настойчиво повторил он свой вопрос, когда она остановилась и повернулась к нему.
– Даже не знаю, что вам ответить… – неуверенно произнесла миссис Окэм.
– О чем он тут толкует? – грубовато спросила Королева-мать. – Лично я не понимаю ни слова.
– Об этих складках на портьерах эпохи треченто, – продолжал мсье Вейль. – Они такие жесткие, такие крикливые. – Он скорчил неприязненную гримасу. – Qué barbaridad!
Все еще не сводя глаз с угрозы в конце коридора, Себастьян бесшумно спустился ступенькой ниже.
– В то время как китайская вещь – это совсем другое дело, – не умолкал мсье Вейль, а выражение его лица мгновенно сменилось восторженным. – Un petit bodhisattva, par example…
Еще шаг вниз.
– …Эти ткани просто текут и тают. Как масло в августе. Никакой шершавости, никаких готических складок – просто quelques volutes savantes et peu profondes…
Крепкие белые и волосатые руки нежно огладили воздух.
– Какое наслаждение только прикасаться к ним кончиками пальцев! Какая утонченная чувственность! Какое…
Еще шаг. Но на этот раз движение получилось слишком неуклюжим. Фокси VIII тут же повернул остренький носик в сторону лестницы и, принявшись активно крутиться в плотных объятиях миссис Гэмбл, разразился лаем.
– А, вот и Себастьян! – радостно воскликнула миссис Окэм. – Идите сюда и познакомьтесь с мсье и мадам Вейль.
Чувствуя себя преступником, всходящим на эшафот, Себастьян медленно преодолел три последние ступени и подошел к плахе, где ждал палач. Лай сделался громче и истеричнее.
– Уймись, Фокси! – рявкнула Королева-мать, но потом, желая смягчить суровость команды, объяснила, обращаясь сразу ко всем: – Но вообще-то он милый и безвредный песик. Совершенно безвредный.
– Себастьян Барнак, племянник моего приемного отца, – представила миссис Окэм.
Себастьян поднял глаза, ожидая увидеть ироническую улыбку и услышать объявление Вейлей, что они уже встречались с этим юношей прежде. Однако жена лишь вежливо склонила голову, а муж протянул руку со словами:
– Очень рад, несказанно рад знакомству, сэр.
– И я несказанно… – ответил Себастьян, с трудом ворочая языком, но всеми силами делая вид, что для него это лишь совершенно обычная встреча с новыми людьми, в которой нет ничего экстраординарного.
– Не сомневаюсь, – сказал мсье Вейль, – что вы разделяете любовь своего дяди к искусству.
– Да, то есть… Я хотел сказать…
– Взгляните только на одну его китайскую коллекцию! – мсье Вейль свел ладони вместе, а глаза устремил в небеса. – И о многом говорит тот факт, что большую ее часть он держал в своей спальне, – продолжал он, поворачиваясь вновь к миссис Окэм, – вдали от всех, наслаждаясь ее красотой в одиночестве! Какая утонченная особенность, какая повышенная чувствительность!
– На твоем месте, Дэйзи, я продала бы все оптом, – вставила ремарку Королева-мать. – Получи кучу наличных и купи себе «Роллс». Это будет просто и практично.
– Очень дельный совет! – буквально выдохнул мсье Вейль тоном ценителя, который с трепетом отмечает мудрость мысли, высказанной Рабиндранатом Тагором.
– Не уверена пока относительно «Роллса», – сказала миссис Окэм, которая уже давно занималась подсчетами, как лучше потратить деньги на нужды своих бедных девочек. А потом, чтобы не вступать в препирательства со своей бабкой, поспешно сменила тему: – Мне прежде всего хотелось бы поговорить с мсье Вейлем о том рисунке, – продолжила она, обращаясь к Себастьяну. – Поэтому Вероника позвонила ему после обеда, и он любезно согласился немедленно приехать.
– Никакой любезности с моей стороны, – запротестовал мсье Вейль. – Для меня это удовольствие и, конечно же, дань памяти нашему дорогому усопшему.
Он приложил ладонь к сердцу.
– Мсье Вейль придерживается оптимистического взгляда, – сказала миссис Окэм. – Он считает, что рисунок не мог быть украден. Более того, он уверен, что сможет найти его.
– Ты несешь чепуху, Дэйзи, – пролаяла Королева-мать. – Никто не может ничего знать о рисунке, кроме Юстаса. Вот почему я снова послала за миссис Байфлит, и чем скорее мы устроим еще один сеанс, тем лучше.
Наступило молчание, и Себастьян понял, что для него настал момент сдержать данное им слово. Если он не совершит этот поступок немедленно, если не объяснит, что произошло с рисунком, потом может быть слишком поздно. Но признаться в содеянном при всех… При этом жутком человеке, Королеве-матери и миссис Твейл – перспектива представлялась ужасающей. Но все же обещание есть обещание. Себастьян тяжело сглотнул, провел языком по пересохшим губам. Но тишину первой нарушила миссис Гэмбл.
– Ничто не убедит меня, что его не украли, – заявила она безапелляционно. – Ничто, кроме уверения из уст самого Юстаса.
– Ни даже тот факт, что рисунок уже найден? – спросил мсье Вейль.
У него поблескивали глаза, а говорил он как человек, который в любой момент готов радостно рассмеяться.
– Уже найден? – переспросила миссис Окэм.
Как фокусник, достающий из рукава кролика, мсье Вейль протянул руку и вытянул тонкий плоский пакет, который держал под мышкой левой руки Себастьян.
– В первоначальном виде, – объявил мсье Вейль, вскрывая пакет. – Мне ли не узнать бумагу, которую я использую для emballage. – И еще более выразительным жестом, словно теперь это был уже не кролик, а по меньшей мере маленький единорог, он вынул рисунок и передал его миссис Окэм. – А что же наш юный друг? – продолжал он. – Почему он стоит здесь с таким печальным видом, словно на похоронах?
И он разразился громким смехом и похлопал Себастьяна по спине.
– Как? Как это случилось? – воскликнула Королева-мать. – Вы хотите сказать, что мальчик нашел рисунок?
– «Elle est retrouvée», – продекламировал мсье Вейль.
Elle est retrouvée.
Quoi? L’eternité.
C’est la mer allée
Avec le soleil.
Но если серьезно, мой друг, если серьезно… Где вы его обнаружили? Не в том ли месте, где, как я с самого начала предположил, он может находиться? Не в… – Вейль сделал паузу, склонился к Себастьяну и что-то прошептал ему на ухо. – Не там, куда даже короли ходят пешком – enfin в туалетной комнате?
Себастьян еще мгновение колебался, а потом кивнул.
– Да, там между шкафчиком с медикаментами и стеной как раз есть небольшая щель, – прошептал он.