XXI
Это обещал быть скромный неформальный ужин, а Юстас, в конце концов, был ей всего лишь свойственником – не родственником по крови. Посему Королева-мать не видела причин отказываться от приглашения леди Уорплесден. Остаться дома, чтобы встретить приезжавшую тем вечером Дэйзи? Надо честно признать: такая мысль вообще не пришла ей в голову.
– Вам придется как-нибудь одному развлечь мою внучку, – сообщила она Себастьяну за чаем.
– Как одному? Но я думал, что миссис Твейл…
– Веронику я, разумеется, забираю с собой.
Миссис Твейл поспешила приободрить его:
– Вы сразу поймете, что в ней нет ничего пугающего.
– Пугающего? – переспросила Королева-мать презрительно. – Да она размазня. Как бланманже.
– Так что у вас не будет ни малейшего предлога, чтобы мямлить. Или пытаться отмалчиваться, – небрежно добавила миссис Твейл, протянув руку за кусочком сахара. – А это еще один ваш небольшой дефект, который я заметила.
– Кстати, – тут же встрепенулась Королева-мать, – как продвигаются дела с уроками по исправлению речи?
– Очень надеюсь, что уже скоро он продемонстрирует вам свои успехи, – с очень серьезной миной заявила миссис Твейл.
– Продемонстрирует? Что же именно он мне продемонстрирует?
Немедленного ответа не последовало. Себастьян поднял глаза и посмотрел на миссис Твейл с отчаянной мольбой. Но она окинула его полным любопытства взглядом и улыбнулась – словно перед ней разыгрывалась занимательнейшая сценка из комедии нравов.
– Как вы пишете свои стихи? – чуть слышно шепнула она на ухо Себастьяну.
– Что ты там бормочешь? – резко отреагировала на это Королева-мать.
Старушечья голова на сморщенной черепашьей шее начала вопрошающе поворачиваться то туда, то сюда быстрыми, хотя и незрячими движениями.
– Что это было?
– Пожалуйста, не надо. – Себастьян безмолвно изобразил эту фразу одной только артикуляцией губ, которые дрожали от испуга. – Пожалуйста!
На протяжении нескольких ужасающих секунд он пребывал в полном неведении, как она поступит. Потом она повернулась к миссис Гэмбл.
– Ничего особенного, – сказала миссис Твейл. – Просто одна из глупых шуток, которые мы придумали вместе во время уроков произношения.
– Мне не нравится, когда люди придумывают свои особенные шутки, – с хриплой злостью и неприязнью заявила старуха. Невидящими глазами она с неподдельным гневом посмотрела на сидевшую через стол от нее миссис Твейл. – Не нравится, – повторила она. – Очень не нравится.
В полном молчании миссис Твейл изучала окаменевшего скорпиона из каменноугольного периода палеозойской эры.
– Этого больше не повторится, миссис Гэмбл, – сказала она после паузы.
Но когда подумала про себя о том, какой реальный смысл вложила в эти внешне покорные слова, ее глаза сверкнули, а губы чуть заметно сложились в улыбку тайного торжества. Этим утром курьер доставил ей письмо от Пола де Вриза – шесть страниц, печатная машинка, горячечная путаница слов. Пока еще неофициальное предложение руки и сердца. Но стало совершенно очевидно, что миссис Гэмбл уже скоро придется подыскивать себе новую компаньонку. Она встала, тихо прошла за спинкой стула Себастьяна, выбрала одну из его возмутительно очаровательных шелковистых прядей, намотала на палец и быстро, но резко дернула, причинив изрядную боль. Затем, едва ли удостоив его взглядом, продолжила путь к тому месту, где сидела Королева-мать, и забрала чашку из ее когтистых рук.
– Позвольте мне налить вам свежего чаю, – сказала она своим низким, но, как всегда, мелодичным голосом.
Другая женщина была бы, вероятно, раздосадована столь небрежным и непочтительным отношением к себе. Но Дэйзи Окэм была настолько лишена ощущения собственной значимости, что едва ли вообще удивилась, прочитав записку, поданную ей дворецким.
– Моя бабушка уехала ужинать в гости, – объяснила она своему спутнику. – Так что этот вечер мы проведем одни.
Он склонил голову и голосом, который сразу выдавал тот факт, что его обладатель не получил образования в одном из старинных и дорогих учебных заведений, сказал, что ему это только доставит дополнительное удовольствие.
Тощий, остролицый, средних лет мужчина с темно-русыми липкими волосами, зачесанными назад поверх залысин на голове, мистер Тендринг был одет в стиле известных адвокатов или специалистов с Харли-стрит, но, к сожалению, все равно нисколько не походил на них. Его черные в полоску брюки выглядели излишне претенциозно в свои лучшие дни, а черный пиджак явно был по дешевке куплен в магазине готовой одежды. Один лишь воротник полностью соответствовал профессиональным стандартам – высокий, с загнутыми краями, но с несколько чрезмерно широким разрезом, в котором открывался вид на шею мистера Тендринга с остро выступавшим вперед кадыком и неприятно, почти до неприличия голую. В правой руке он держал черный кожаный чемоданчик, слишком важный, чтобы доверить его лакею, который помог гостю снять плащ.
– Как я полагаю, перед ужином вы пожелаете подняться к себе в комнату, – сказала миссис Окэм.
Он снова наклонил голову, но на этот раз молча.
Пока они следовали за дворецким к подножию лестницы, мистер Тендринг осматривался по сторонам своими маленькими, но проницательными глазками – он успел оценить колонны в вестибюле, высокий свод потолка, метнул сквозь открытые двойные двери быстрый взгляд в просторную гостиную, обратив внимание на картины, фарфор, ковры. Мысль о том, сколько же денег было потрачено, чтобы придать дому такой импозантный вид, доставила ему почти чувственное удовольствие. Он питал глубочайшее, хотя и вполне бескорыстное почтение к богатству, нежно и любовно относился к деньгам как таковым, пусть они не имели никакого прямого отношения к нему и не ему принадлежали. Окруженный столь экзотичной и непривычной роскошью, он не ведал зависти, а ощущал лишь благоговение, к которому примешивалось скрытое от всех довольство собой: он, сын простого зеленщика, бывший посыльный, наслаждался всем этим великолепием не как чужак, а как гость, незаменимый финансовый советник и специалист по бухгалтерии и налоговым вопросам новой владелицы виллы. Внезапно серое остроносое лицо приняло расслабленное выражение, и, подобно школьнику, получившему лучшую в классе отметку, мистер Тендринг расплылся в подобии улыбки.
– Ничего не скажешь, настоящий дворец, – обратился он к миссис Окэм, обнажив набор вставных зубов, которые провинциальный дантист сделал настолько ярко-жемчужными, что они оказались бы неуместными даже во рту танцовщицы из второразрядного мюзик-холла.
– Да уж, – неопределенно протянула миссис Окэм. – Да уж.
Она размышляла о том, до чего же остро знакомым представлялось все вокруг. Словно только вчера она еще была той школьницей, которая приезжала во Флоренцию на рождественские и пасхальные каникулы. А теперь уже никого не осталось в живых. Первым стал отец. Такой старый и внушавший трепет, такой высокий, с густыми бровями и с вечно равнодушным ко всему видом, что его уход не стал таким уж судьбоносным событием. Но затем пришел черед ее матери. А для Дэйзи Окэм мать умерла дважды – сначала, когда вышла замуж за Юстаса, и потом снова, уже по-настоящему, пять лет спустя. А когда печаль по этой потере притупилась, она сама вышла замуж, и для нее наступило время безмерного счастья с Фрэнсисом и Фрэнки. Почти четырнадцать лет насыщенной событиями и такой полной радости жизни. Потом в одно солнечное утро в отпуске у моря, когда громко кричали чайки, а ветер разносил в прибрежном воздухе мелкие капли от крупных зеленых, как бутылочное стекло, волн, пенившихся вдоль пляжа, они решили искупаться. Отец и сын, рука мужчины на плече мальчика; оба смеялись, заходя в воду. Всего через полчаса, когда она пошла вслед за ними вдоль полосы песка с термосом горячего молока и бисквитами, увидела, как моряки выносят из моря два тела… А теперь и бедный Юстас, которого любила мать, а она сама именно по этой причине глубоко ненавидела. Однако после смерти мамы Юстас почти совершенно выпал из ее жизни, превратился всего лишь в знакомого, кого время от времени встречаешь в домах других людей. А раз в год, когда возникали какие-либо имущественные вопросы, оба в заранее назначенное время приходили к юристу в «Линкольн инн», и, уладив дела, Юстас вел ее обедать в «Савой», где она слушала его странные, тревожившие душу рассказы, настолько не похожие на все, что она привыкла слышать дома. Она смеялась и думала, что он, в конце концов, вовсе не такой уж плохой человек, просто до странности своеобразный. Даже хороший и умный, вот только жаль, что он так и не сумел сделать ничего путного, обладая талантом и деньгами.
И вот теперь он был мертв, а все деньги достались ей – все деньги, а вместе с ними и ответственность распорядиться ими согласно Божьей воле. При одной только мысли о неожиданно свалившемся на нее бремени миссис Окэм начинала горестно вздыхать. Например, этот дом – что ей с ним делать, ради всего святого? И со всеми слугами, которых насчитывалось, должно быть, не меньше дюжины?
– Все случилось так внезапно, – сказала она по-итальянски дворецкому, когда они поднимались по лестнице.
Тот покачал головой, и выражение неподдельного горя отразилось на его лице. Singnor был к нам так добр. Tanto buono, tanto buono. Глаза наполнились слезами.
Миссис Окэм почувствовала, что глубоко тронута. Но все равно она просто не могла продолжать держать такой штат прислуги. Вероятно, если она выплатит им жалованье за год вперед и снабдит хорошими рекомендациями – или, лучше того, даст возможность еще год жить в доме с сохранением жалованья… Но вот только мистер Тендринг ни за что и никогда не позволит ей этого. Она искоса бросила обеспокоенный взгляд на это серое лицо с острым носом и вечно плотно сжатым ртом, в котором губ не было видно вообще. Ни за что и никогда, повторила она про себя, ни за что и никогда. В конце концов, для того он сюда вместе с ней и приехал. Чтобы не дать потерять голову и наделать слишком уж явных глупостей. Она вспомнила о том, что ей постоянно внушал каноник Крессуэлл. «Дабы свершилось мошенничество, необходимы два человека – мошенник и его жертва. Если вы позволите себе стать жертвой, то станете невольной соучастницей и, быть может, введете в искушение прежде ни в чем не повинного человека. А потому не допускайте этого. Ни в коем случае!» Поистине бесценный совет, но как же сложно оказалось для нее следовать ему! А теперь, когда вместо более чем достаточной суммы в тысячу двести фунтов ежегодного дохода в ее распоряжении окажутся сразу шесть тысяч и еще целое состояние в виде дома, мебели, произведений искусства, станет еще сложнее, потому что к ней потянется намного больше жаждущих помощи рук. Вот она и наняла мистера Тендринга, помимо прочих причин, чтобы защититься от своей излишней сентиментальной жалостливости. И тем не менее ею сразу же, помимо воли, овладело желание обеспечить этих бедняков-слуг годовым пансионом с сохранением жалованья. Ведь не их вина, что Юстас скончался так скоропостижно; многие из них находились при нем очень и очень долго… Она снова вздохнула. Как же тяжело разобраться, правильно поступаешь или нет! А потом, когда решение принято, взять на себя ответственность за поступок. Было бы гораздо легче, если бы дело касалось только ее самой. Но в большинстве случаев, как она уже знала по опыту, тебе не удавалось совершить деяние, правильное для одних, чтобы не огорчить почти стольких же людей, скольких осчастливила. И тогда горечь и разочарование обиженных вновь заставляли задуматься, а верно ли ты все сделала. И внутренние раздоры начинали терзать ее заново…
Через полчаса, освежившись в горячей ванне и переодевшись, миссис Окэм вошла в гостиную. Она предполагала, что окажется в полном одиночестве, и потому, когда из глубины одного из огромных, обитых глянцевым ситцем кресел неожиданно вскочила маленькая фигурка и почтительно встала, чтобы приветствовать ее, миссис Окэм издала испуганный и удивленный возглас. Фигура осторожно приблизилась, и когда оказалась в пределах ясного поля зрения близорукой миссис Окэм, она узнала мальчика, с которым разговаривала у публичной библиотеки в Хэмпстеде. Мальчика, напомнившего ей Фрэнки; который и был Фрэнки, как ей тогда с мукой померещилось, ее маленьким сокровищем, каким бы он стал, если бы ему отпустили свыше еще год или два жизни. Как же часто со времени той случайной встречи всего несколько недель назад она упрекала себя за недостаток храбрости, не позволившей ей спросить, как его зовут и где он живет! И вдруг случилось невозможное, и он предстал перед ней здесь, в гостиной дома Юстаса.
– Это вы? – прошептала она, не веря своим глазам. – Но… Но кто же вы?
Живой призрак Фрэнки застенчиво улыбнулся ей.
– Я Себастьян, – ответил он. – Дядя Юстас был моим… Да, он был моим дядей, – закончил он в полном замешательстве.
Внезапно для себя самой и довольно-таки грузно, потому что у нее начали подгибаться колени, миссис Окэм опустилась в ближайшее кресло. Еще мгновение, и она могла лишиться чувств. А потому, закрыв глаза, сделала три или четыре глубоких вдоха. Воцарилось долгое молчание.
Стоя напротив нее, Себастьян переминался с ноги на ногу и размышлял, следует ли ему сейчас сказать ей что-нибудь. Вроде: «Какое любопытное совпадение!» или «Спасибо еще раз за вкусный шоколад, которым вы меня тогда угостили». Но ведь она потеряла сына. Если говорить, то, наверное, об этом. «У меня в прошлый раз не было времени, чтобы выразить вам свои соболезнования». Но даже это звучало крайне неудачно, когда ты видел, до какой степени это несчастное существо опечалено!
Миссис Окэм подняла взгляд.
– Это рука самого Провидения, – сказала она очень тихо.
В ее глазах застыли слезы, но при этом она улыбалась, и улыбка изменила это рыхлое бугристое лицо, сделав его почти красивым.
– Богу угодно вернуть его мне.
Себастьян поежился. Звучало по-настоящему пугающе!
Бог пожелал вернуть ей Фрэнки, думала миссис Окэм, и, вероятно, вернуть ей себя самого. Потому что для нее Фрэнки всегда был живым символом веры, откровением и земным божественным воплощением.
– Бог – это любовь, – сказала она уже громко. – Но что такое любовь? Я не ведала этого, пока не родился мой малыш. Только тогда я начала учиться любви. И каждый день познавала что-то новое. Различные формы любви, степени ее глубины – каждый день на протяжении четырнадцати лет.
Она снова надолго замолчала, думая о том ветреном летнем утре и о рыбаках, неспешно выходивших из моря на пляж. Вспомнила первые недели почти безумного, буйного отчаяния, а затем месяцы пустоты, когда она потеряла надежду, онемела и сама наполовину умерла. К жизни ее вернул каноник Крессуэлл. После несчастья она долго отказывалась даже приближаться к нему. Вопреки здравому смыслу, потому что в глубине души знала: он в силах ей помочь, но она не хотела принимать ничьей помощи, стремилась продлить свое страдание в одиночестве навечно. Потом миссис Крессуэлл каким-то образом узнала, где она жила, и однажды дождливым ноябрьским днем они возникли на пороге унылого старого коттеджа, который она избрала, чтобы спрятаться от всех. И вместо того, чтобы броситься утешать ее в горе, вместо того, чтобы с сочувствием отозваться о ее совершенно больном виде, каноник Крессуэлл заставил ее сесть и выслушать свои слова, назвав ее трусливой эмоциональной эгоисткой, восставшей против Промысла Божьего, и величайшей грешницей, позволившей себе впасть в непростительное отчаяние.
Уже через час миссис Крессуэлл помогала ей навести порядок в коттедже и упаковать вещи. Вечер она провела в клубе для девочек, а утром, которое выпало на воскресенье, отправилась к ранней утренней службе. Она снова вернулась к жизни, но это была неполная жизнь. В прошлом Бог был рядом с ней каждый день. Например, когда она приходила пожелать Фрэнки спокойной ночи, он выбирался из постели в своей розовой пижаме, и они вместе, преклонив колена, молились – тогда Он был с ними, Отец Небесный, приносивший любовь. Но сейчас даже причастие не делало Его ближе. И хотя она искренне любила бедных детишек из клуба, хотя готова была делать для них не меньше, чем делала в прежние времена, когда считала эту работу лишь малой благодарностью за бесконечное счастье, теперь все изменилось. Никто и ничто не могло заменить ей Фрэнки. Она научилась смиренно принимать Божью волю, но только воля эта воспринималась теперь как нечто отдаленное, равнодушное и полностью отстраненное от ее судьбы.
Миссис Окэм достала носовой платок и принялась утирать из глаз слезы.
– Понимаю, вы считаете меня жуткой, старой и сентиментальной дурой, – сказала она, коротко рассмеявшись.
– Нисколько, – вежливо возразил Себастьян.
Но это был тот редкий случай, когда Королева-мать употребила точный эпитет. Размазня, бланманже оказывались сейчас самыми подходящими для нее определениями.
– Вы – сын Джона Барнака, как я теперь понимаю?
Он кивнул.
– Значит, ваша мама…
Миссис Окэм оставила фразу незаконченной. Но ее тон и тоскливое выражение, снова отразившееся в ее серых глазах, красноречиво указывали на то, что она хотела сказать.
– Да, она умерла, – договорил за нее Себастьян.
– Ваша мама умерла, – медленно повторила она.
И ей представился маленький Фрэнки, оставленный в одиночестве посреди этого грубого и равнодушного мира, без единой живой души, способной по-настоящему любить его. Ее сердце мгновенно переполнилось не только любовью, но и состраданием.
Бланманже, думал Себастьян. Бланманже под сладенькой христовой подливкой. А потом, к его величайшему облегчению, вошел дворецкий и объявил, что ужин подан.
Со вздохом миссис Окэм убрала свой платок и попросила слугу пойти и уведомить об этом signore. Повернувшись к Себастьяну, она начала объяснять, кто такой мистер Тендринг.
– Он, быть может, покажется вам… Не знаю, как сказать… Не совсем… – Жеста оказалось достаточно, чтобы пояснить, чего могло не хватать мистеру Тендрингу. – Но в глубине души он добрый человек, – добавила она после некоторого колебания. – Принадлежит к унитарианской церкви, двое детишек, и он сам выращивает помидоры в очень милом маленьком парнике на своем заднем дворе. Что же касается деловых вопросов, то даже не знаю, что бы я без него делала последние пять лет. Вот почему я попросила его приехать со мной – взять все это на себя.
Неловким круговым жестом руки она указала на принадлежавшие Юстасу сокровища.
– Сама я бы даже не знала, с чего начать, – уныло произнесла она.
Звук шагов заставил ее обернуться:
– О, а я как раз говорила о вас, мистер Тендринг. Рассказывала Себастьяну… Кстати, это – Себастьян, племянник мистера Барнака… Рассказывала Себастьяну, насколько потерянной чувствую себя без вашей помощи.
Мистер Тендринг поблагодарил за комплимент легким поклоном, молча пожал Себастьяну руку, а потом повернулся к миссис Окэм, чтобы извиниться за свою задержку.
– Я занимался составлением каталога предметов меблировки предоставленной мне комнаты, – объяснил он и в подтверждение своих слов достал из бокового кармана пиджака небольшой блокнот в черной обложке, протянув ей для изучения.
– Каталога? – повторила миссис Окэм с некоторым изумлением, вставая с кресла.
Мистер Тендринг только еще плотнее поджал губы и с важным видом кивнул. В широком вырезе его воротничка, положенного юристу, адамово яблоко, казалось, зажило своей спазматической жизнью. Намеренно используя фразы, словно взятые из делового письма или из формального документа, он заговорил так:
– Согласно уведомлению, полученному мною от вас, миссис Окэм, прежний хозяин дома, ныне покойный, не застраховал свое имущество на случай пожара или ограбления.
Как ни удивительно это прозвучало, но в ответ миссис Окэм разразилась звучным булькающим смехом.
– Он все время повторял, что не может себе позволить страховку. Из-за завышенных акцизов на гаванские сигары.
Себастьян улыбнулся, но вот мистер Тендринг лишь сурово сдвинул брови, его адамово яблоко взлетело вверх и опустилось, словно оно тоже было шокировано таким легкомысленным отношением к элементарным мерам предосторожности.
– Лично я, – заявил он с мрачной серьезностью, – не понимаю шуток, когда речь идет о крайне значительных вопросах.
Миссис Окэм поспешила умиротворить его.
– И совершенно справедливо, – сказала она. – Вы, безусловно, правы. Но мне по-прежнему не ясна связь между отсутствием у него страховки и вашими усилиями составить подобный каталог.
Мистер Тендринг позволил себе снисходительную улыбку. Зубы танцовщицы из мюзик-холла ярко и торжествующе сверкнули.
– Этот факт, – продолжил он, – позволяет мне сделать предварительное предположение, что покойный владелец никогда не предпринимал попытки составить исчерпывающий инвентарный список принадлежавшего ему имущества.
Он не удержался от еще одной улыбки, явно довольный красотой оборотов речи, к которым прибегал.
– Так вот что вы записываете в этот свой черный блокнот, – сказала миссис Окэм. – И что же, это действительно необходимо?
– Необходимо? – повторил мистер Тендринг почти возмущенно. – Это же sine qua non.
Подобный аргумент, разумеется, окончательно снял все вопросы. Немного помолчав, миссис Окэм предложила пойти поужинать.
– Вы не проводите меня, Себастьян? – спросила она.
Себастьян начал с того, что подал ей не ту руку, и пережил жгучий стыд вкупе со смущением, когда миссис Окэм улыбнулась и объяснила: этикет велит ему занять положение по противоположную от нее сторону. Выставить себя на посмешище перед этим провинциальным крючкотвором…
– Как глупо, – пробормотал он. – Я же на самом деле все это прекрасно знаю.
Но миссис Окэм была лишь очарована его неловкостью.
– Вы снова в точности напомнили мне Фрэнки! – воскликнула она весело. – Фрэнки тоже никак не мог запомнить, какую руку следует подавать в таких случаях даме.
Себастьян промолчал, но от постоянных упоминаний о Фрэнки ему уже стало не по себе.
Исподволь, пока они шли в сторону столовой, миссис Окэм пожала ему руку.
– Как же нам повезло, что в доме больше никого не оказалось в наш первый вечер! – сказала она, но тут же поспешила добавить: – Нет, я всегда любила нашу дорогую бабушку. А Вероника, она такая…
Она замялась, вспомнив, как встревожились Крессуэллы, когда мятежный дух стал проглядывать в ярких и спокойных глазах дочери, едва она перестала заплетать косички.
– Такая красивая и умная, – закончила фразу миссис Окэм. – И все равно я страшно рада, что их сейчас здесь нет. Надеюсь, и вы тоже, – добавила она почти с игривой интонацией.
– О да, несомненно, – ответил Себастьян, хотя прозвучало это не слишком убедительно.
