XXII

Но миссис Окэм оказалась не такой мерзкой старухой, как он ожидал, вынужден был признать Себастьян, когда вечер еще даже не подошел к концу. Бланманже как бланманже. С этим ничего не поделаешь, но вполне разумное существо. Она пообещала подарить ему все до единого тома Лебовской классической серии, которая хранилась в кабинете ее мужа. И выпущенное в Оксфорде собрание сочинении Донна. Плюс составленный Сэйнтсбери двухтомник «Поэзии эпохи Карла I». А помимо того, что она проявила такую необычайную щедрость, еще и показала себя отнюдь не полной дурой. Верно, она призналась, что не могла петь христианский гимн «Пребудь со мною» и не плакать при этом, но зато ей нравились стихи Джорджа Герберта. И хотя у нее была раздражавшая привычка при упоминании кого бы то ни было называть его непременно «дорогой Такой-то» или, того хуже, «бедный Такой-то», она обладала достаточно развитым чувством юмора, и некоторые из рассказанных ею застольных историй оказались поразительно смешными.

Но ее самое ценное дарование заключалось в том, что при ней ты никогда не чувствовал себя робким и застенчивым. В этом смысле она походила на дядю Юстаса, и, как показалось Себастьяну, секрет обоих состоял в умении ни при каких обстоятельствах не быть претенциозными, не подчеркивать своих особых прав, привилегий или гипертрофированного чувства собственного достоинства. В то время как злобная и мерзкая старуха – Королева-мать – не просто подчеркивала чувство собственного достоинства, но намеренно перечеркивала его в других. И миссис Твейл, несмотря на всю свою внешнюю привлекательность, поступала точно так же, пусть делала это куда как более тонко. Складывалось впечатление, что так или иначе, но она всегда использовала тебя как средство для достижения каких-то своих личных целей, остававшихся загадочными и непредсказуемыми. В то время как с миссис Окэм единственной целью становился ты сам, а ей всего-то и нужно было, чтобы ей милостиво разрешили восторгаться тобой и прославлять тебя. Оказалось, что это довольно-таки приятное чувство. Настолько приятное и вдохновляющее, что Себастьян уже скоро не только вообще перестал стесняться ее, но и начал выставлять свои достоинства напоказ и даже диктовать правила. За исключением Сьюзен – а ее, если честно, он даже не принимал в расчет, – ему впервые встретился человек, готовый с таким уважением выслушивать все, что бы ему ни взбрело в голову сказать. Поощряемый ее восхищением и нисколько не сдерживаемый мистером Тендрингом, который вообще не принимал участия в разговоре и охотно позволял игнорировать свое присутствие, Себастьян уже после второго бокала вина стал необычайно красноречив. Когда ему не хватало собственных мыслей, он беззастенчиво заимствовал идеи Юстаса Барнака. Его замечание о сходстве Викторианской эпохи в ее срединной части с культурой итальянского примитива было найдено поразительно верным. Но даже вино, придавшее смелости и снявшее напряжение застенчивости, не позволило ему повторить того, что дядя Юстас сказал о Венере и Адонисе. Сама миссис Окэм нарушила молчание, по большей части воцарившееся после окончания обеда, и заговорила первой, когда они стояли и разглядывали полотно Пьеро.

– Странная все-таки штука – искусство, – сказала она, в задумчивости покачивая головой. – Порой даже очень странная.

Себастьян окинул ее улыбкой, в которой сквозили удивление и одновременно жалость к ней. После этой ремарки им окончательно овладело чувство превосходства.

– Произведения искусства нельзя приравнивать к трактатам на моральные темы, – сказал он покровительственным тоном.

– Конечно, конечно, я это понимаю, – согласилась миссис Окэм. – Но все же…

– Все же что?

– Зачем поднимать вокруг подобных тем столько шума, уделять им так много внимания?

Сама она его, разумеется, не уделяла, если не считать сугубо негативного отношения: секс всегда воспринимался ею как нечто необходимое, но неприятное. И вопреки всем опасениям и многочисленным предостережениям матушки об угрозах, исходивших от коварного противоположного пола, оказалось, что и ее милый Фрэнсис тоже вполне к нему равнодушен. Почему же другие считали необходимым так много думать и рассуждать о нем, писать все эти книги и любовные стихи, создавать живописные полотна вроде того, на которое они смотрели сейчас? Ведь если бы люди не превозносили подобные картины как великое искусство, никому бы и в голову не пришло вывесить нечто подобное в приличном доме, где невинные мальчики вроде Фрэнки или вот Себастьяна…

– Зачастую, – продолжала она, – я просто не в состоянии постичь…

– Прошу прощения, – оборвал ее мистер Тендринг, внезапно протиснувшийся между ними поближе к мифологической наготе.

Сначала по горизонтали, а потом по вертикали он измерил рулеткой размеры картины. Потом, вытащив карандаш, который держал в это время зажатым между жемчужных зубов, сделал запись в блокноте. «Картина маслом: Антоний и Клеопатра. Старинная. 41 дюйм на 20,5 дюйма.

В раме».

– Спасибо, – сказал он и перешел к Сера. Двадцать шесть на шестнадцать; в раме, которая почему-то не сияла позолотой и не восхищала ручной лепкой, а имела весьма простой и дешевый вид, да и само полотно напоминало красками и точками камуфляж, который наносили на корабли во время войны.

Миссис Окэм усадила Себастьяна на софу и, пока они пили кофе, принялась расспрашивать об отце:

– Он ведь не слишком ладил с дорогим бедным Юстасом, верно?

– Дядю Юстаса он ненавидел.

Миссис Окэм была повергнута в шок.

– Ты не должен так говорить, Себастьян.

– Но это правда, – упрямо настаивал он.

И когда она попыталась все сгладить, превратить в свое обычное бланманже, рассуждая о братьях, которые, вероятно, слишком редко виделись, но не могли же в самом деле питать друг к другу ненависть, забыв о своем кровном родстве, Себастьяна это скоро начало выводить из себя.

– Вы не знаете моего отца, – сказал он резко.

И начисто забыв о том героическом портрете, который он изобразил для Габриэля Вейля, Себастьян пустился в полный горечи рассказ о подлинном характере и замашках Джона Барнака. Глубоко огорченная миссис Окэм попыталась убедить его, что речь идет всего лишь о взаимном непонимании. Когда он станет старше, то убедится – отец всегда исходил из самых лучших побуждений. Но единственное, чего она добилась благонамеренными нотациями, так это подвигла Себастьяна на еще большую несдержанность в выражениях. А затем самым естественным в его возрасте образом неприязнь к отцу трансформировалась в жалобы. Он внезапно почувствовал приступ острого сочувствия к самому себе и начал говорить об этом.

Теперь миссис Окэм была тронута до глубины души. Даже если мистер Барнак не так плох, как его воспринимает Себастьян, если он всего лишь очень занятой человек с суровым характером и недостатком времени на нежности, этого вполне достаточно, чтобы сделать несчастным столь чувствительного мальчика. И слушая Себастьяна, она все больше убеждалась, что сам Бог свел их сейчас вместе – бедного ребенка, лишившегося матери, и скорбящую мать, потерявшую единственное дитя. Да, свел их вместе, чтобы они помогли друг другу и укрепились в желании заниматься в этом мире богоугодными делами.

А Себастьян тем временем перешел к повествованию о своем вечернем костюме.

Миссис Окэм мгновенно вспомнила, как чудесно выглядел ее обожаемый Фрэнки в смокинге, который она купила ему к тринадцатому дню рождения. Такой взрослый, но одновременно так трогательно юный. Ее глаза наполнились слезами. И это стало для нее окончательным свидетельством, как тяжело было Себастьяну выносить столь жесткое отношение к себе отца, который жертвовал интересами сына во имя обыкновенных политических предрассудков.

– О, как же мило было со стороны дорогого Юстаса подарить его тебе! – воскликнула она, когда он дошел до финала истории.

Но Себастьяна даже обидел этот ее елейный тон, подразумевавший: хорошо все, что хорошо кончается.

– Но дядя Юстас только пообещал мне смокинг, – сказал он мрачно. – А потом… Потом с ним случилось это несчастье.

– Значит, костюма ты так и не получил?

Он помотал головой.

– Бедняжка, тебе действительно не повезло!

Себастьяну, погруженному в глубочайшую жалость к самому себе, ее проникновенные слова пролились как бальзам на душу. Услышать настолько прямо высказанное мнение, что он действительно стал жертвой несправедливости судьбы, было до такой степени отрадно, что показалось почти святотатством пускаться сейчас в дальнейшие объяснения: упоминать о рисунке, двух тысячах двухстах лирах и визите к портному. К чему вдаваться в подробности, которые в его нынешнем настроении вообще казались несущественными и ничего, по сути, не менявшими? Но затем они совершенно внезапно сами собой выдвинулись на передний план и стали частью реальности. Потому что миссис Окэм склонилась вперед и положила ладонь ему на колено, а ее рыхлое лицо осветилось нежнейшей из улыбок.

– Себастьян! Я должна просить вас об огромном одолжении.

Он тоже одарил ее очаровательной улыбкой и вопросительно вздернул брови.

– Юстас обещал вам нечто, – пояснила она, – но не сумел сдержать слово. Но его обещание могу исполнить я. Вы разрешите мне закончить начатое им, Себастьян?

Он какое-то время смотрел на нее, не уверенный, правильно ли все понял. Затем, когда до него дошло, что смысл сказанного ею мог быть только один, кровь прилила к его щекам.

– Вы имеете в виду… Вы говорите о смокинге?

В величайшем смущении ему пришлось отвести глаза в сторону.

– Мне бы это доставило огромное удовольствие, – сказала она.

– Вы очень добры ко мне, – пробормотал он, – но, право же…

– В конце концов, это было одно из последних желаний дорогого бедняги Юстаса.

– Я знаю, но…

Он колебался, раздумывая, стоит ли рассказать ей о рисунке. Она ведь могла подумать, как, несомненно, подумал тот скользкий тип Вейль, что ему следовало бы повременить с продажей рисунка, не делать этого так скоро после похорон. А ей он никак не мог наплести чепухи про некий долг чести. Кроме того, если он собирался упомянуть о рисунке вообще, то следовало рассказать о нем сразу. Завести о нем речь сейчас значило признать, что он пытался вызвать ее жалость и напрашивался на щедрое предложение, не имея на то никаких оснований. И каким же дурачком будет он выглядеть в ее глазах, и к тому же каким корыстным!

– Прошу, не забывайте, – добавила миссис Окэм, которая приписала его нерешительность понятному нежеланию принимать дорогой подарок от посторонней женщины, – что я тоже часть вашей семьи. Приемная двоюродная сестра, так, кажется, называется степень моего с вами родства.

Как же деликатен этот милый мальчик! Она снова улыбнулась ему с еще большей нежностью во взгляде.

Чувствуя глубочайший внутренний разлад, Себастьян попытался ответить на ее улыбку. Слишком поздно пускаться в объяснения. Не оставалось ничего, как предоставить событиям самим развиваться дальше.

– Что ж, если для вас это в самом деле не проблема, – сказал он.

– Ах, как чудесно! Очень хорошо! – воскликнула миссис Окэм. – Тогда мы отправимся к портному вместе. Это будет занятно, не правда ли?

Он кивнул и сказал, что это действительно может оказаться очень занятным.

– Мы выберем лучшего портного во всем городе.

– Я как раз заметил одно ателье на улице Торнабуони, – тут же сказал он, понимая, что теперь во что бы то ни стало должен отвадить ее от того места, что располагалось рядом с собором.

Но какой же глупостью с его стороны оказалось желание продать рисунок так поспешно! Вместе того, чтобы немного выждать и посмотреть, как сложится ситуация. А теперь у него будут сразу два смокинга. И даже приберечь один из них на будущее не получится. Через пару лет ему станут малы сразу оба. Что ж, в конце концов, это уже не имело никакого значения.

– Когда мы вернемся в Лондон, – сказала миссис Окэм, – я надеюсь, что однажды вы согласитесь поужинать со мной в вашем новом вечернем наряде.

– С превеликим удовольствием, – вежливо ответил он.

– А потом вы составите мне компанию, и мы вместе станем ходить на спектакли и концерты, куда у меня никогда не хватало энергии собраться одной.

Спектакли, концерты… От подобной перспективы у него разгорелись глаза.

Они заговорили о музыке. Оказалось, что миссис Окэм часто посещала концерты, пока был жив муж. Они вместе ездили в Зальцбург ради Моцарта и современных композиторов, в Байрейт, чтобы почтить память Вагнера, слушали в Милане «Отелло» и «Фальстафа». Этим достижениям Себастьян мог противопоставить лишь несколько не слишком славных вечеров в Куинз-Холле. Спасая свою репутацию, он вдруг обнаружил, что ударился в хвастливую фантазию о том, что у него есть близкий друг, старый пианист, который больше не концертирует, но сохранил свое виртуозное мастерство. Блестящий музыкант. Доктор Пфайффер, может быть, слышали? Нет. Странно. В свое время он пользовался европейской известностью.

Между тем под сурдинку мистер Тендринг закончил с замерами картин и работал теперь над изделиями из фарфора, оникса и слоновой кости. Тысячи и тысячи фунтов, повторял он время от времени про себя, растягивая дифтонги, как всякий кокни. Многие тысячи фунтов… При этом он чувствовал себя необычайно счастливым человеком.

В четверть одиннадцатого в вестибюле раздались звуки какой-то суеты, а потом как с плаца, где проходил парад призраков, донесся командирский голос Королевы-матери.

– А вот и наша дорогая старая бабушка, – сказала миссис Окэм, перебивая Себастьяна на середине фразы.

Она поднялась и устремилась к двери. В холле горничная как раз закончила помогать миссис Гэмбл избавляться от верхней одежды и передавала ей в этот момент с рук на руки померанского любимца.

– Мой маленький Фокси-мопси! – вскричала Королева-мать. – Он так скучал по своей мамочке! Скучал ведь, правда?

Фокси VIII лизнул ее в подбородок, а потом повернулся, чтобы облаять незнакомку.

– Бабушка, дорогая!

Зазвенев, как целая люстра из бриллиантов, миссис Гэмбл тоже повернулась на голос.

– Это Дэйзи? – хрипло спросила она.

И когда Дэйзи ответила, что да, это она, старуха подставила сморщенную и красную до кирпичного оттенка щеку, в то же время ловко убрав Фокси за спину, чтобы тот не покусал внучку, когда она будет отдавать ей дань уважения.

Миссис Окэм поцеловала ее, не подвергаясь опасности.

– Как я рада снова вас видеть! – сказала она сквозь писклявый лай.

– Почему у тебя такой холодный нос? – неожиданно спросила Королева-мать. – Надеюсь, ты не простужена?

Миссис Окэм пришлось заверить ее, что она никогда не чувствовала себя лучше. Потом она обратилась к миссис Твейл, которая держалась чуть в стороне молчаливым, ясноглазым, слегка улыбающимся зрителем.

– А вот и наша милая маленькая Вероника, – сказала она, протягивая обе руки.

Миссис Твейл последовала ее примеру, и они обменялись двойными рукопожатиями.

– Вы стали даже краше, чем прежде! – воскликнула миссис Окэм с искренним восхищением.

– Хватит, Дэйзи, – рыкнула Королева-мать. – Ты несешь всякий вздор, как школьница.

Слышать, что в ее присутствии делали комплименты другим, она всегда терпеть не могла. Но миссис Окэм простодушно не поняла намека и только усугубила нанесенное уже оскорбление.

– Но я вовсе не несу вздора, – возразила она, взяв свою бабушку за руку и пробуя отвести ее в гостиную. – Это просто констатация факта.

Королева-мать злобно фыркнула:

– Я никогда прежде не видела, чтобы Вероника сияла красотой так ярко, как этим вечером.

Все хорошо, думала миссис Твейл, следуя за ними, но если это правда, то она жила в мире иллюзий. Ей самой мнилось, что ее лицо совершенно непроницаемо и дает железное эмоциональное алиби, а оказывалось, что на нем все читалось, как в открытой книге.

Она внутренне напряглась. Не хватало ей гипотетического Бога, от которого ни у кого не могло быть тайн или секретных помыслов. Но выдать потаенные мысли даже такой простушке, как Дэйзи Окэм, – это ли не подлинное унижение?

Конечно, у нее было для этого оправдание. Не каждый вечер тебе делал предложение Пол де Вриз. Но, с другой стороны, именно в таких исключительных и важных ситуациях более всего необходимо уметь скрывать от других свои истинные чувства. А она позволила приметам радости проступить на лице так явственно, что даже эта старая гусыня Дэйзи сумела разглядеть их. Собственно, сейчас большого вреда это принести ей не могло. Но зато она получила еще один урок: поняла, какой осторожной и неусыпно бдительной следует быть впредь.

Миссис Твейл слегка нахмурилась, но потом расслабила лицевые мышцы и сознательным усилием снова придала себе вид отстраненный и равнодушный. Никакого больше предательски выдававшего ее сияния! Перед внешним миром она представала непроницаемым символом чуть загадочной, но не привлекающей лишнего внимания вежливости и хороших манер. А вот уже под надежной маской можно было сколько угодно предаваться тайной безудержной радости, молча хохотать и искрометно праздновать свою победу!

Все случилось после ужина, когда старый лорд Уорплесден, астроном-любитель, настоял на том, чтобы миссис Твейл и маленькая Контессина поднялись на вершину башни, где он установил шестидюймовый рефракторный телескоп. Первоклассный инструмент, хвастался он. Изделие фирмы «Цейсс» из Йены. Однако среди молоденьких соседок телескоп получил известность по совершенно иным причинам. Звездочет заманивал их по очереди под купол своей миниатюрной обсерватории, а затем под предлогом, что ему необходимо помочь девушке правильно занять положение, чтобы разглядеть спутники Юпитера, принимался их отчаянно лапать, не переставая громко бубнить о Галилее. Потом, если девушка попадалась не слишком строптивая, он мог показать ей и кольца Сатурна. А ведь были еще и спиральные туманности. Чтобы увидеть их, требовалось по меньшей мере еще минут десять тщательной настройки. Девушки, у которых хватало терпения до туманностей, на следующий день получали большой флакон духов с игривым приглашением прийти снова и по-настоящему изучить поверхность Луны, на котором была выдавлена корона и стояла подпись: «Ваш преданный друг, У.».

Запас духов у Контессины, видимо, подходил к концу, поскольку прошло полчаса, прежде чем они вдвоем со старым джентльменом вновь показались из тесного помещения обсерватории. Этого времени Полу, который без приглашения последовал за всеми на вершину башни, вполне хватило, чтобы оглядеть невооруженным глазом ночное небо, прочесть лекцию об Эддинтоне, взглянуть вниз на огни Флоренции, громогласно отметить красоту вида, который представлялся сверху земными созвездиями. Потом он немного помолчал. Заговорил о Данте и его «Новой жизни». Снова помолчал, а затем взял ее за руку и, задыхаясь, невнятно произнося слова, попросил стать его женой.

Сама по себе смехотворность ситуации и неожиданное даже для нее самой радостное чувство чуть не заставили ее громко расхохотаться.

Наконец-то! Магнит сделал свое дело; философский глаз окончательно сдался присущему жизни бесстыдству. В долгой борьбе между видимостью и реальностью победила реальность. Как должна побеждать всегда; всегда и везде.

Нелепый спектакль! Но, по крайней мере, для нее эта шутка будет иметь очень важные и серьезные последствия. Она означает свободу; дает власть самой выбирать для себя окружение. Теперь свой приватный мир можно будет создать не только внутри своего существа, но и вовне. Собственный дом и положение в обществе. Апартаменты в «Ритце» и смена мышления, расположения ума, которому становились доступны любые, самые роскошные фантазии.

– Ты согласна, Вероника? – взволнованно спросил он, потому что она отвернулась и несколько секунд хранила молчание. – О, моя дорогая, умоляю, скажи «да»!

Только полностью уверившись, что сможет говорить, не выдав себя с головой, она посмотрела на него.

Дорогой Пол… Тронута невыразимо… Но это такая неожиданность… Хотела бы подумать день или два, прежде чем дать определенный ответ…

Дверь крохотной обсерватории открылась, и стало слышно, как лорд Уорплесден громко рекомендует Контессине больше читать популярных трудов сэра Джеймса Джинса, члена Королевского общества астрономов. В его случае, отметила миссис Твейл, глаз был астрономический и дипломатический, а вот магнит оставался тем же: точно такое же бесстыдство. А всего через несколько лет этот человек вступит в последнюю фазу бесстыдства и умрет.

Между тем в гостиной Королева-мать реагировала на простонародный прононс мистера Тендринга в точности так, как того и опасалась внучка. На его вежливый вопрос о состоянии своего здоровья она ответила просьбой просто произнести свою фамилию по буквам, а когда он это сделал, громко сказала:

– Как странно звучит! – и повторила фамилию Тендринг два или три раза с отчетливым отвращением в голосе, словно ее против воли заставили обсуждать скунсов или человеческие экскременты. Потом она повернулась к Дэйзи и сиплым театральным шепотом поинтересовалась, зачем, во имя всего святого, она притащила с собой этого жуткого ничтожного простолюдина. К счастью, миссис Окэм хватило находчивости, чтобы перекрыть последнюю фразу старой леди первым предложением своего громкого и полного энтузиазма рассказа о предыдущей и совершенно случайной встрече с Себастьяном.

– Ах, так ты считаешь, что он похож на Фрэнки? – спросила Королева-мать, немного послушав ее молча. – В таком случае наш Себастьян должен выглядеть намного моложе своих лет, совсем еще ребенком.

– Он выглядит очень мило! – воскликнула миссис Окэм елейно-сентиментальным тоном, от которого Себастьяна коробило едва ли не больше, чем от оскорбительных речей ее бабки.

– Мне не нравится, когда мальчики кажутся милыми, – продолжала миссис Гэмбл. – Особенно если вокруг вертятся типы вроде Тома Пьюзи. – Она понизила голос. – А этот твой маленький человечек, Дэйзи? Он хотя бы не опасен для мальчиков?

– Бабушка! – в ужасе вскричала миссис Окэм.

Она в тревоге огляделась по сторонам и с облегчением заметила, что мистер Тендринг уже отошел в другой конец комнаты, где вносил в свой каталог статуэтки Каподимонте и стоявшее между двух окон бюро.

– Слава богу, – выдохнула она, – что он не слышал ваших слов.

– А хоть бы и слышал, – сказала Королева-мать. – По таким типам тюрьма плачет.

– Но он вовсе не из числа подобных людей, – возмущенным шепотом возразила миссис Окэм.

– Это ты так думаешь, – усмехнулась Королева-мать. – Но если ты воображаешь, что хотя бы немного разбираешься в подобных вещах, то глубоко ошибаешься.

– Я и не хочу в них разбираться, – содрогнувшись, ответила миссис Окэм. – Это нечто жуткое!

– Тогда зачем вообще поднимать эту тему? Особенно в присутствии Вероники. Вероника! – позвала она. – Ты слышала, о чем мы говорили?

– Лишь фрагментами, – сдержанно признала миссис Твейл.

– Вот видишь! – сказала Королева-мать с упреком и одновременно триумфом в голосе. – Но она хотя бы успела побывать замужем. А ведь здесь есть еще и этот мальчик. Мальчик! – властно обратилась она, глядя в никуда. – Скажи, что ты об этом думаешь?

Себастьян покраснел.

– Вы имеете в виду… О тюремном заключении?

– О каком еще тюремном заключении? – раздраженно повторила Королева-мать. – Что ты думаешь о своей новой встрече с моей внучкой?

– Ах вот вы о чем! Что ж, это, разумеется, просто поразительно. То есть я хотел сказать, насколько же забавные случаются иногда совпадения, не так ли?

Импульсивно миссис Окэм обняла Себастьяна за плечи и прижала к себе.

– Забавные – не совсем подходящее слово, – сказала она. – «Радостные» будет правильнее. Счастливые, словно ниспосланные самим Господом. Да, воистину самим Господом, – повторила она, и на ее глаза опять с необычайной легкостью навернулись слезы, а голос задрожал от переполнявших ее эмоций.

– Господь здесь, Господь там, – проворчала Королева-мать. – Ты слишком много говоришь о Боге.

– Но о Нем невозможно думать или говорить слишком много.

– Поминать Его имя всуе – это богохульство.

– Но Себастьяна действительно послал мне сам Бог.

И дабы подчеркнуть силу своей убежденности, миссис Окэм стиснула его еще крепче. С ощущением полной беспомощности Себастьян покорно позволял обнимать себя. Он чувствовал невероятное смущение. Она на публике выставляла его дурачком, причем до какой степени глупо он выглядел, можно было прочитать на лице миссис Твейл. На нем застыло то же выражение, какое он видел в тот день, когда она мучила его попытками заставить демонстративно шокировать миссис Гэмбл, – это был тот же полный жадного любопытства взгляд зрителя, перед которым разыгрывался эпизод из очень смешной комедии нравов.

– И не только богохульство, – продолжала Королева-мать. – Все время талдычить о Боге – признак дурного вкуса. Как носить жемчуга целый день вместо того, чтобы надевать их вечером, когда готовишься к ужину.

– Кстати, об одежде к ужину, – сказала миссис Окэм, стремясь перевести разговор в более спокойное русло. – Мы с Себастьяном договорились, что станем часто посещать вместе театральные спектакли и концерты, когда вернемся в Лондон. Верно я говорю, Себастьян?

Он кивнул и неловко улыбнулся. Затем, к его величайшему облегчению, миссис Окэм сняла руку с его плеча, и он смог отойти в сторону.

Из-за занавески своей воображаемой частной ложи миссис Твейл наблюдала за всем этим и получала удовольствие от комической пьесы. Святой Женщиной буквально овладел нестерпимый материнский зуд. Но мальчик, что было вполне естественно, не горел желанием стать жертвой этой разновидности женского вожделения. Поэтому бедной старой святоше приходилось подкупать его. Театры и концерты призваны были соблазнить его на роль малолетнего жиголо и помочь ей удовлетворить свою материнскую похоть. Но ведь существуют и другие формы житейского бесстыдства, которые юнцу покажутся куда как привлекательнее навязчивой «мамочки». Имеются магниты, беззастенчиво льстила она себе, гораздо более притягательные, чем похожее на мордочку мопса лицо Дэйзи, чем ее целомудренная, но перезрелая грудь. Может получиться занятно, если устроить интересный научный эксперимент… Украдкой от всех она улыбнулась. Да, вдвойне занятно после того, что произошло сегодня вечером на башне лорда Уорплесдена, а уж научные результаты могли стать поистине шокирующими в своей огромности.

При упоминании о концертах Королева-мать, которой всегда претила мысль о том, что ее могли лишить возможности стать причастной к чему бы то ни было, настояла на своем непременном присутствии, куда бы они ни направились. Но, разумеется, она сразу отвергла любую современную музыку, как и Баха, от которого ее всегда начинало клонить в сон. Это же касалось струнных квартетов – она терпеть не могла эти утомительные визгливые или скрипучие звуки…

Внезапно на сцене снова появился мистер Тендринг.

– Прошу прощения, – сказал он, когда Королева-мать закончила перечисление своих музыкальных фобий, и передал миссис Окэм листок бумаги.

– Что это? – спросила она.

– Несовпадение данных, – ответил мистер Тендринг, употребив со всей серьезностью термин из лексикона лицензированных бухгалтеров.

Фокси, обладавший слухом, глазом и нюхом собаки из богатой семьи на представителей менее привилегированных сословий, начал рычать.

– Ну-ну, тихо, – ласково успокоила его Королева-мать. Затем, повернувшись к миссис Окэм, пролаяла сама: – Что несет этот ваш странный человек?

– Несовпадение, – объяснил мистер Тендринг, – между квитанцией, полученной покойным владельцем дома в день его… Э-э, в день его кончины. И количеством предметов, фактически находящихся в упаковке. Он купил два, но сейчас там только одно.

– Одно что? – спросила миссис Окэм.

Мистер Тендринг улыбнулся почти лукаво.

– Как я предполагаю, это можно назвать произведениями искусства, – сказал он.

Себастьян внезапно ощутил приступ тошноты.

– Извольте пройти сюда, – предложил мистер Тендринг.

Они проследовали за ним к столику у окна. Миссис Окэм осмотрела сначала оставшийся рисунок Дега, а потом листок, в котором мсье Вейль засвидетельствовал покупку двух рисунков.

– Дайте-ка мне их, – сказала Королева-мать, когда ей объяснили ситуацию.

В тишине она ощупала картонку из-под рисунков и тонкую бумажку из магазина, а затем вернула их миссис Окэм.

– Значит, второй был украден, – сказала она, смакуя каждое слово.

«Украден!» – повторил Себастьян. Так и получится – они решат, что он украл рисунок. Только сейчас до него впервые дошло: у него нет никаких доказательств, что дядя Юстас подарил ему рисунок. Даже эта их маленькая шутка во время сеанса ничего на самом деле не доказывала. «Округлый зад и грудь простая» – эти слова имели ясный смысл для него. Но так ли очевидно будет их значение для других, если он попытается все объяснить?

Тем временем миссис Окэм ринулась пылко опровергать безосновательное пока предположение своей бабушки. Но упрямая старуха стояла на своем.

– Это, конечно же, один из слуг, – утверждала она почти ликующе.

И пустилась в долгий рассказ о своем бывшем дворецком, выпившем почти три дюжины бутылок ее лучшего бренди, о горничной, пойманной с рубиновой брошью Эми, о шофере, который выставлял завышенные счета за бензин и ремонт машины, о младшем садовнике…

А тот факт, что он сразу же отправился и продал рисунок, выставит его в самом дурном свете. Ах, если бы только он упомянул о подарке в то утро, когда обнаружили тело! Или во время сеанса – да, это был самый подходящий момент. Или сегодня утром в разговоре с миссис Твейл. Или даже вечером, когда миссис Окэм предложила ему сшить смокинг, пусть он рисковал предстать в ее глазах жалобщиком, ищущим сострадания без особых на то оснований. Ах, если бы только, если бы только… Потому что теперь было слишком поздно. Расскажи он об этом сейчас, и все будет выглядеть так, словно он признался только потому, что его поймали. А история с щедрым подарком дяди Юстаса прозвучит как придуманная на ходу, чтобы скрыть чувство вины – как глупая и неубедительная ложь. И все же, если он промолчит, одному богу известно, чем все это закончится.

– Но у нас нет никаких оснований даже предполагать, что рисунок был украден, – сказала миссис Окэм, дождавшись, пока поток воспоминаний Королевы-матери о бесчестных слугах иссякнет. – Бедный Юстас, вероятно, вынул его из упаковки и переложил в другое место.

– Он не мог никуда его переложить, – возразила Королева-мать, – потому что никуда не выходил. Юстас находился в этой комнате вместе с мальчиком, пока ему не приспичило в туалет, где он испустил дух. Все время в этой комнате – это ведь так, мальчик?

Себастьян кивнул, не вымолвив ни слова.

– Ты можешь ответить как полагается? – потребовал призрак армейского сержанта.

– О, извините, я и забыл… То есть конечно да, он был здесь. Все время.

– Ты только послушай это, Вероника, – заметила Королева-мать. – Он мямлит хуже, чем прежде.

Миссис Окэм обратилась к Себастьяну.

– Вы видели, как он что-нибудь делал с рисунком тем вечером? – спросила она.

На мгновение Себастьян растерялся, но потом в панике помотал головой:

– Нет, миссис Окэм.

Чувствуя, что краснеет до корней волос, он отвернулся и в попытке спрятать лицо, на котором, как ему представлялось, было написано все, склонился ниже над лежавшим на столике вторым рисунком.

– Говорю же тебе – его украли, – услышал он победоносный голос Королевы-матери.

– О, мистер Тендринг, и зачем только вы это обнаружили? – почти с тоской взвыла миссис Окэм.

Тот начал исполненную достоинства речь о профессиональном долге, но был снова бесцеремонно перебит Королевой-матерью.

– Послушай меня, Дэйзи, – сказала она. – Я не позволю тебе строить из себя сентиментальную идиотку, сочувствующую толпе никчемных слуг. Да они, скорее всего, грабят тебя направо и налево прямо сейчас!

– Это невозможно! – воскликнула миссис Окэм. – Я просто отказываюсь верить в такое. И вообще, зачем поднимать столько шума из-за какого-то жалкого рисунка? Если он такой же уродливый, как и оставшийся…

– Как это зачем? – повторил мистер Тендринг тоном человека, оскорбленного в лучших чувствах. – Разве вы не понимаете, что покойный заплатил за этот предмет крупную сумму? – Он взял квитанцию и снова подал ее миссис Окэм. – Семь тысяч лир, мэм. Семь тысяч лир!

Себастьян вздрогнул и поднял на него округлившиеся глаза. У него буквально отвисла челюсть. Семь тысяч лир? А тот вонючий делец сначала предложил ему всего тысячу, а потом еще издевательски хвалил за деловую хватку, когда поднял цену до жалких двух с половиной. Злость и унижение заставили Себастьяна еще гуще покраснеть. Какого же дурака он свалял! Каким же наивным был простаком!

– Видишь, Дэйзи? Теперь ты понимаешь? – Тон Королевы-матери делался все более торжествующим. – Они могли продать эту штуку чуть ли не за свою годовую зарплату!

Наступила краткая пауза, а потом Себастьян услышал мелодичный голос миссис Твейл.

– Не думаю, что это сделал один из с-слуг, – сказала она, намеренно выделяя свистящий согласный звук. – Мне кажется, виновен кто-то с-совсем другой.

Сердце Себастьяна застучало с такой скоростью и силой, словно играло само с собой в футбол. Да, она могла подсмотреть в открытую дверь, как он укладывал рисунок в свой портфель. А всего мгновением позже окликнула по имени. Так оно и случилось, окончательно уверился он.

– Себастьян, – снова негромко повторила его имя миссис Твейл, когда он не издал ни звука.

С огромной неохотой он распрямился и посмотрел на нее. Миссис Твейл продолжала улыбаться, как зритель на комическом спектакле.

– Полагаю, тебе все известно не хуже, чем мне, – сказала она.

Он глубоко сглотнул и отвернулся.

– Разве нет? – все так же мягко спросила она.

– Что ж, – начал он едва слышно. – Вы имеете в виду…

– Конечно же! – сразу вмешалась она. – Разумеется! Речь о той маленькой девочке на террасе. – И она указала в темноту за окном.

Пораженный до глубины души, Себастьян снова посмотрел на нее. В темных глазах танцевали искорки возбуждения; улыбающиеся губы, казалось, в любой момент могли раскрыться, чтобы дать волю громкому смеху.

– Маленькая девочка? – повторила Королева-мать. – Какая еще маленькая девочка?

Миссис Твейл пустилась в объяснения. И внезапно, с чувством неподконтрольного ему, но огромного облегчения, Себастьян понял, что получил отсрочку приговора.