XIV
Прежде чем лечь спать, Себастьян отдернул шторы на окнах, и вскоре после половины восьмого проникший в комнату луч солнца коснулся его лица и разбудил. За окном слышалось пение птиц и перезвон церковных колоколов, а между мелкими белыми облачками небо сверкало такой ослепительной голубизной, что, отказавшись от соблазна еще поваляться в огромной и удобной кровати, он решил встать и отправиться на разведку, пока остальные еще не поднялись.
Выбравшись из постели, он первым делом принял ванну, внимательно изучив подбородок и щеки, чтобы выяснить, не пора ли воспользоваться бритвой, и заключив, что время пока не пришло. Затем он тщательно оделся в чистую рубашку, серые фланелевые брюки и менее заношенный из двух своих твидовых пиджаков, которые стали маловаты, но, по настоянию отца, должны были дожить хотя бы до июня. В довершение немного приведя щеткой в порядок свои непослушные кудри, он спустился вниз и вышел в парадную дверь дома.
Внешне сад выглядел не менее романтичным, чем при лунном свете, открывая себя во всех продуманных деталях ландшафтного дизайна, сверкая всеми оттенками листвы и успевших распуститься апрельских цветов. Шесть фигур богинь стражами выстроились вдоль террасы, и между теми двумя, что высились в центре, широкая лестница вела от одной площадки к другой, мощеной и окруженной парапетом, а потом еще ниже посреди колоннады кипарисов к зеленой лужайке, обрамленной низкой полукруглой стеной, за которой насколько хватал глаз разметался в отдалении хаос из коричневых и розовых крыш. Поверх них в самом средоточии городского пейзажа плавал купол собора. Себастьян спустился к подножию ступеней и посмотрел поверх подпорной стенки. Прямо под ней протянулись вдоль склона виноградники, все еще безлистые, походившие на целый акр рук мертвецов, отчаянно и беспорядочно тянувшихся к свету. И здесь же, позади кипарисов, росла очень старая фига, вся состоявшая из сухих узлов коленей и суставов пальцев, чьи ветви-локти выглядели бледными, как человеческие кости на фоне неба. Потрясающий узор из синего с белым, когда присмотришься к дереву! «Как вид на небеса, – прошептал он, – из глубины склепа. Из висячей гробницы с прахом членистоногих». И снова донесся звон колоколов, потянуло запахами древесного дыма и гиацинтов, мелькнула первая желтая бабочка. А когда ты возвращался к подножию лестницы и смотрел вверх, то ощущал себя внутри какой-то строфы из Мильтона, оказывался посреди «Люсидаса», в чем-то сравнимом с образами «Потерянного рая». Волшебные симметричности! А выше на своих пьедесталах Артемида и Афродита бледными телами вырисовывались на фоне казавшегося отсюда укороченным фасада дома. Красиво, но в то же время и с налетом абсурда! И нужные слова сами начали приходить к нему.
Диана с псом, Венера скромно
Таит лишайником поросшее бедро
И зелень мха известняковых грудей…
И внезапно он понял, что совершенно бессознательно нашел фразы, подобные знаменитой «Сезам, откройся!», что распахивала путь к целой будущей поэме. «Известняковый» – это мелькнуло само собой как рядовой и чисто описательный эпитет. Но на деле он оборачивался паролем к его не созданному еще шедевру, ключом, путеводной нитью. И из всех известных ему людей роль Ариадны сыграл старый, похожий обвислыми усами на моржа Макдоналд, их преподаватель естественных наук. Себастьян вспомнил слова, мгновенно заставившие его выйти из состояния комы, в которую по привычке погружался на уроках физики и химии. «Разница между обломком камня и атомом состоит в том, что атом обладает высокой степенью внутренней организации. Атом имеет структуру, молекула имеет структуру, и даже кристалл имеет структуру, но вот кусок камня, пусть он и состоит из структурированных элементов, представляет собой их беспорядочное смешение. И только с появлением жизни мы начинаем получать организацию материи на еще более высоком уровне. Жизнь тоже вбирает в себя атомы, молекулы и кристаллы, но создает из них не хаос, а соединяет в новые, еще более сложные конструкции, присущие ей самой».
Другие ученики слышали только забавный акцент старого шотландца из Данди. На неделю потом «сту́руктура ато́мов» становилась в школе дежурной шуткой. Но для Себастьяна в этой фразе слышался таинственный и непостижимый смысл. А теперь он внезапно предстал в полной ясности и в истинном значении.
Первичная структура. Затем хаотичное перемещение этих структур. Потом живые организмы, возникавшие из хаоса. А что дальше? Продолжение структурных построений из живых структур? Но мир, созданный человеческими организмами, выглядел настолько уродливым, несправедливым, тупым. Даже более неподатливым и неизменным, чем кусок булыжника. Потому что камень поддавался обработке, позволяя вырезать из себя груди и лица. В то время как пять тысяч лет трудолюбивого построения цивилизации привели лишь к возникновению трущоб, заводов и контор. Он добрался до вершины лестницы и сел на гладкую плиту у пьедестала Венеры.
А человеческие существа, размышлял он. Как живые структуры в пространстве, насколько же они невероятно тонко устроены, разнообразны и сложны! Но те следы, что они оставляют во времени, устройство их личной жизни – боже, какая же невыносимая и ужасная рутина! Как повторение узора на рулоне линолеума, как чередование плиток разных цветов в отделке стен общественной уборной. А стоило кому-то попытаться сделать нечто оригинальное, обычно получались совершенно дикие орнаменты и завитушки. Поэтому большинство из них быстро смирялись с неудачей, и дальше снова оставались только линолеум и туалетная плитка, туалетная плитка и линолеум – до самого печального конца.
Он посмотрел на дом и стал гадать, какое из закрытых ставнями окон принадлежало миссис Твейл. Если эта чудовищная старая карга действительно хотела, чтобы он брал уроки правильной речи, это дало бы ему возможность общаться с ней. Хватит ли у него смелости рассказать ей о миссис Эсдейл? Это, безусловно, стало бы превосходной прелюдией. Он вообразил себе разговор, который начался бы его ироничным признанием своих причудливых подростковых фантазий, а закончился – закончиться он мог практически чем угодно.
Себастьян вздохнул, посмотрел вниз на видневшиеся вдалеке между кипарисами купола, а потом поднял взгляд вверх на статую. Какой интересный угол зрения – как червяк, взирающий на богиню! Зеленый и переливчатый жук медленно полз через ее левое колено. Или так только казалось со стороны. Но как бы сам жук определил то, чем он сейчас занимался? Как описал бы свои ощущения? Шестикратный ритм передвигающихся лапок, силу гравитации справа, отсвет непонятного белого света в левом глазу, теплоту и твердость поверхности, в которой встречались то выбоины, то целые сталагмиты наростов, то некая растительность, знакомая, но неинтересная, потому что от нее не исходил запах, заставивший бы жука инстинктивно начать вгрызаться в лист или прокладывать туннель между лепестками цветка. А что делал в этот момент он сам, задался вопросом Себастьян. Тоже полз по некоему необъятных размеров колену? Навстречу неизбежному – точному щелчку огромного ногтя?
Он поднялся, отряхнул сзади брюки, а потом протянул руку и легким щелчком сбил жука. Тот упал на пьедестал, приземлился на спинку и беспомощно дергал шестью маленькими ножками. Себастьян склонился, чтобы получше рассмотреть его, и заметил, что в его чешуйчатом брюшке копошились совсем уже мелкие клещи. Не без отвращения он перевернул насекомое, поставив на лапки, и направился в сторону дома. Солнце, ненадолго скрывшееся за облаком, снова засияло, и сад ожил, словно каждый листок, каждый цветок подсвечивался изнутри. Себастьян улыбнулся от переполнявшего его удовольствия и принялся насвистывать мелодию первой части сонаты Скарлатти, которую играла Сьюзен.
Открыв дверь, он с удивлением услышал неразборчивый гомон голосов, а когда переступил порог, увидел, что вестибюль заполнен людьми. Здесь стояли несколько слуг, две пожилые крестьянки с покрытыми платками головами и темноглазая маленькая девочка лет десяти-двенадцати, державшая в одной руке младенца, а другой сжимавшая за ноги свисавшую головой вниз почти до самого пола и не подававшую признаков жизни курицу-пеструшку.
Внезапно все замолчали. Из темного сводчатого коридора справа донеслись тяжелые шаркающие шаги. Мгновением позже, двигаясь спиной вперед и держа под мышками пару ног в серых брюках, показался дворецкий, а вслед за ним, сгибаясь под тяжестью тела, лакей и шофер. Одна пухлая желтоватая рука ладонью кверху волочилась по полу, и когда мужчины повернулись, чтобы поднять свою ношу по лестнице, Себастьян успел разглядеть черную дыру открытого рта и мутные, утратившие цвет глаза, застывшие и бессмысленно уставившиеся в пространство. Затем шаг за шагом тело унесли наверх, и оно скрылось из виду. Дернувшись в руке девочки, пятнистая курица вдруг издала чуть слышный писк и попыталась захлопать крыльями. Младенец разразился каркающим смехом.
Себастьян повернулся и поспешил в гостиную. От первой, чисто животной реакции на уведенное, от удивления и страха у него заныл низ живота, а сердце яростно забилось в груди. Он сел, спрятав лицо в ладонях. Ему стало так же плохо, как на том омерзительном уроке в школе, когда старый Мак дал им задание препарировать налима, и Себастьяна стошнило в одну из лабораторных раковин. А ведь это был бедный дядя Юстас. Внезапно умерший и превратившийся в то жуткое Нечто, которое унесли вверх по лестнице. Затащили, как какой-нибудь рояль. И случилось это с ним, должно быть, пока Себастьян спал. Здесь же. В этом самом кресле. Спал как сурок, а тем временем этот человек, который стал его другом, заинтересовавшийся им больше, чем кто-либо другой, проявивший к нему невероятную щедрость…
Внезапно – ударом молнии – его пронзила мысль, что не видать ему теперь вожделенного вечернего костюма. Вчера дядя Юстас дал обещание, но сегодня уже не в состоянии этого обещания исполнить. Он мог забыть о вечеринке у Тома Бовени, забыть о тех девушках, еще не успев познакомиться с ними. Вся мечта, конструкция которой начала приобретать реальные очертания с того момента, как дядя Юстас показал ему ателье портного по дороге с вокзала, рассыпалась в прах. От разочарования и жалости к себе у Себастьяна слезы навернулись на глаза. Разве бывает, чтобы человеку так не везло?
Но потом он снова вспомнил о дяде Юстасе – но не как о том, кто обещал ему смокинг, а просто как о добряке, веселом и жизнерадостном друге, каким он был для него вчера вечером, а теперь превратившемся в то вызывавшее лишь отвращение тело, – вспомнил, и его охватил стыд за свой чудовищный эгоизм.
«Господи, до чего же я гадок!» – мучился он. И чтобы не давать своим мыслям отвлекаться от реальной сути трагедии, стал шептать одно и то же слово:
– Умер, умер, умер, – снова и снова.
И тем не менее он уже скоро поймал себя на том, что размышляет, под каким предлогом ему теперь отказаться от участия в вечеринке Тома Бовени. Сказаться больным? Сослаться на траур по покойному дяде?
Прозвенел звонок, и сквозь открытую дверь Себастьян увидел, как лакей пересекает вестибюль к парадному входу в дом. После обмена несколькими фразами по-итальянски высокого и худощавого мужчину, элегантно одетого и с черным саквояжем в руке, поспешно проводили наверх. Очевидно, доктор приехал, чтобы выписать свидетельство о смерти. Но если бы его вызвали прошлым вечером, он, вероятно, смог бы спасти дядю Юстаса. А не вызвали его потому, напомнил себе Себастьян, что он уснул.
Слуга спустился вниз и удалился в направлении кухни. Время шло. Затем часы на каминной полке издали сначала свое дин-дон четырежды, а потом пробили девять. Минуту спустя через дверь из библиотеки вошел лакей, остановился напротив кресла, в котором сидел Себастьян, и сказал какие-то слова, которые, чувствуя издали аромат кофе и жареного бекона, тот истолковал как приглашение к завтраку. Поблагодарив лакея, он поднялся и прошел в столовую. Тошнота, вызванная внезапным испугом, постепенно прошла, и вернулось ощущение голода. Он уселся за еду. Омлет оказался превосходен; бекон хрустел на зубах – душистый и пряный; кофе – лучшего и пожелать невозможно.
Он как раз положил себе на ломтик хлеба вторую порцию джема, когда ему в голову пришла прекрасная идея. Тот рисунок Дега, который дядя Юстас подарил ему… Что, черт возьми, ему с ним делать в ближайшую пару лет? Повесить у себя в спальне, чтобы старушка Эллен жаловалась на ее «непристойность»? Убрать с глаз долой до тех пор, пока не отправится в Оксфорд? Но разве не будет гораздо практичнее продать эту вещь, а деньги использовать на приобретение вечернего костюма?
Открывшаяся дверь заставила его поднять взгляд. Вся одетая в черное, лишь с белыми гофрированными манжетами и воротником, тихо вошла миссис Твейл. Себастьян вскочил на ноги и, поспешно промокнув рот салфеткой, пожелал ей доброго утра. Листком бумаги, который она держала в руке, миссис Твейл сделала жест, разрешавший ему снова сесть, и сама расположилась рядом.
– Вы, конечно, знаете, что произошло?
Себастьян угрюмо кивнул.
– Чувствуешь себя… Как это лучше выразить? Делается почти стыдно за себя. – Он словно оправдывался перед ней в том, что за все время завтрака ни разу даже не вспомнил о дяде Юстасе. – Понимаете, стыдно, что сам ты преспокойно продолжаешь жить.
Миссис Твейл окинула его взглядом. Потом пожала плечами:
– Но в том-то и состоит жизнь. В физиологическом отрицании необходимости почтительности, хороших манер и даже христианской веры. Но вы ведь даже не считаете себя христианином, не так ли?
Он покачал головой. Миссис Твейл продолжила, задав ему, казалось бы, не относящийся к теме вопрос:
– Сколько вам лет?
– Семнадцать.
– Семнадцать?
Она снова посмотрела на него, но на этот раз более пристально, с выражением такого нескрываемого удивления, что Себастьян начал краснеть и опустил глаза.
– В таком случае, – продолжала она, – вдвойне глупо с вашей стороны чувствовать вину за то, что вы еще живы. В вашем возрасте пора бы уже знать, в чем состоит суть истинного смысла жизни. В бесстыдстве. Прежде всего в полнейшем бесстыдстве.
Ее красивое, словно сошедшее с гравюры лицо сложилось в комическую маску, когда она издала чуть слышный и деликатный смешок. Затем, вдруг сделавшись надменно серьезной опять, она открыла сумочку и достала карандаш.
– Нужно будет отправить целую пачку телеграмм, – сказала она спокойным, сугубо деловым тоном. – Вам придется помочь мне с некоторыми адресами.
Через несколько минут появился дворецкий и объявил, что ему удалось связаться с мистером Пьюзи, который предложил взять на себя все хлопоты, связанные с похоронами.
– Спасибо, Гвидо.
Дворецкий ответил чуть заметным наклоном головы, повернулся и безмолвно вышел. Служебный ритуал был им выполнен безукоризненно, но Себастьян заметил на его лице следы ранее пролитых слез.
– Что ж, это большое облегчение, – сказала миссис Твейл.
Себастьян кивнул.
– Вся эта похоронная волокита, – заметил он. – Нет ничего ужаснее.
– Но она не так ужасна, как осознание того, что смерть еще более бесстыдна, чем жизнь.
– Более бесстыдна?
– Да, позорна. Потому что вы, по крайней мере, не разлагаетесь, когда занимаетесь любовью, едите или же испражняетесь. В то время как после смерти… – Она скорчила гримасу. – Вот почему люди готовы тратить целые состояния на последние причастия, бальзамирование или свинцовые гробы. Но как насчет телеграмм? – Миссис Твейл посмотрела на листок со списком имен. – Миссис Поулшот, – прочитала она. – Куда послать сообщение ей?
Себастьян не сразу нашел ответ. Тетя Элис и дядя Фред отправились в автомобильную поездку по Уэльсу. Лучше всего отправить телеграмму в Лондон и надеяться, что с ними свяжутся.
Миссис Твейл записала продиктованный им адрес.
– Кстати, о бесстыдстве, – сказала она, потянувшись за следующим бланком телеграммы. – Мне доводилось водить знакомство с девицей, которая лишилась девственности в Страстную пятницу в Иерусалиме прямо над храмом Гроба Господня. Так, теперь, что нам делать с твоим отцом?
– Он отплыл в Египет вчера вечером… – начал Себастьян.
Но внезапно сквозь открытую дверь донесся громкий, хриплый и властный зов:
– Вероника! Вероника!
Ничего не сказав ему в ответ, миссис Твейл поднялась и в сопровождении Себастьяна перешла в гостиную. Их встретила буря писклявого лая. Пятясь назад с каждым сделанным ими шагом, Фокси VIII почти исходил в неистовстве. Себастьян перевел взгляд с собачонки на ее хозяйку. Ее нарумяненное лицо выглядело еще более отталкивающим в контрасте с черным платьем и шляпой. Королева-мать маленькой и трясущейся фигуркой стояла рядом с солидных размеров горничной.
– Тихо! – незряче выкрикнула она в направлении лая. – Возьми его на руки, Гортензия.
На руках у служанки Фокси пришлось довольствоваться всего лишь тонким рычанием.
– Мальчик тоже здесь? – поинтересовалась миссис Гэмбл и, когда Себастьян вышел вперед, спросила почти с триумфом в голосе: – Ну и что ты обо всем этом думаешь?
Себастьян пробормотал, что, по его мнению, случилось ужасное несчастье.
– Но ведь не далее как вчера, – продолжала Королева-мать тем же тоном, – я объясняла ему, что ни один толстяк еще не доживал даже до семидесяти лет. Не говоря уже о более почтенном возрасте. Вы уже послали телеграмму Дэйзи или еще нет?
– Я скоро собираюсь отправить сразу все телеграммы, – ответила миссис Твейл.
– И, представьте, эта гусыня унаследует все! – воскликнула Королева-мать. – Да что она будет со всем этим делать? Хотела бы я знать. С картинами Юстаса и с мебелью. В свое время я не уставала уговаривать Эми не отписывать ей всего имущества. – Внезапно она повернулась к горничной: – А ты какого лешего торчишь здесь, Гортензия? Пойди и займись чем-нибудь полезным. Неужели сама не видишь, что мне ты не нужна?
Женщина молча попыталась уйти.
– А где Фокси? – послала возглас Королева-мать в сторону удалявшихся шагов. – Отдай мне его.
И она вытянула вперед пару украшенных драгоценными камнями клешней. Собачка была передана ей.
– Мой маленький Фокси-мопси, – с нежностью выдохнула миссис Гэмбл и склонилась, чтобы потереться щекой о шерстку животного. Фокси в ответ лизнул ее. Королева-мать хрипло фыркнула и вытерла лицо пальцами, размазав румяна по своему острому и довольно-таки волосатому подбородку. – Ему было всего пятьдесят три, – продолжила она, поворачиваясь к остальным. – Просто нелепость. Но чего еще мог ожидать человек, отпустивший такое брюхо? Мальчик! – резко позвала она. – Дай-ка мне свою руку.
Себастьян выполнил ее просьбу.
– Я хочу, чтобы ты показал мне место, где он покинул этот мир.
– Вы имеете в виду… – начал он.
– Да, именно это, – рявкнула Королева-мать. – Ты можешь остаться здесь, Вероника.
Медленно и осторожно Себастьян двинулся к двери.
– Почему ты почти совсем не разговариваешь? – спросила миссис Гэмбл, когда они прошли в молчании несколько ярдов. – Я много знаю о футболе, если эта тема тебя интересует.
– Нет, не особенно… Мне более интересна… Я интересуюсь поэзией и всем, что с ней связано.
– Поэзией? – повторила она. – Ты сам пишешь стихи?
– Немного.
– Очень занятно, – заметила Королева-мать. Потом после паузы добавила: – Я как-то останавливалась в доме, где в то же время одним из гостей был мистер Браунинг. Никогда больше не встречала человека, который бы так плотно завтракал. Никогда. За исключением, вероятно, короля Эдуарда.
Они прошли через вестибюль в короткий темный коридор. Дверь в его конце все еще стояла нараспашку.
– Вот это место, – сказал он.
Миссис Гэмбл отпустила его руку и, продолжая держать собачку, медленно побрела вперед. Ее рука коснулась раковины умывальника; она открыла кран и снова закрыла. Потом продолжила движение, нашла унитаз и нажала на смыв. Фокси разразился лаем.
– Какой римский император? – спросила она, перекрывая голосом тявканье и шум воды. – Кто из них расстался с жизнью в туалете? Марк Аврелий или Юлий Цезарь?
– По-моему, это был Веспасиан, – отважился поправить ее спутник.
– Веспасиан? Я о таком даже не слышала, – сказала Королева-мать с подчеркнутым пренебрежением. – Здесь пахнет дымом сигары, – добавила она. – Я всегда говорила ему, что он выкуривает слишком много сигар. Подай мне руку снова.
Они вернулись тем же путем через большой холл в гостиную.
– Вероника, – сказала миссис Гэмбл, обращаясь наугад в темноту, которой был объят весь ее мир. – Ты уже пробовала снова звонить той невыносимой женщине?
– Еще нет, миссис Гэмбл.
– Интересно, почему она не ответила на первый звонок? – В голосе старухи раздражение смешалось с тревогой.
– Ее не было дома, – спокойно ответила миссис Твейл. – Вероятно, она участвовала в другом сеансе.
– Никто не устраивает сеансов в девять часов утра. И ей следовало бы иметь прислугу, которая отвечала бы на звонки в ее отсутствие.
– Возможно, прислуга ей не по карману.
– Чепуха! – пролаяла Королева-мать. – Никогда не встречала хорошего медиума, который не мог бы позволить себе завести служанку. Особенно во Флоренции, где им можно платить сущие гроши. Позвони ей еще раз, Вероника. Звони каждый час, пока не дозвонишься. А теперь, мальчик, я хотела бы немного прогуляться вдоль террасы, и чтобы ты рассказывал мне о поэзии. С чего ты, например, начинаешь каждое новое стихотворение?
– Как вам сказать, – начал Себастьян. – Обычно я… – Он осекся. – Это довольно трудно объяснить.
Повернувшись, он одарил ее одной из своих неотразимых ангельских улыбок.
– Что за вздор! – воскликнула Королева-мать. – Это может быть трудно, но, конечно же, возможно.
Слишком поздно вспомнив, что она не в состоянии оценить его улыбки, и почувствовав себя глупцом, Себастьян расслабил мышцы лица, придав ему серьезное выражение.
– Ну, я слушаю. Рассказывай! – скомандовала старая леди.
Он запинался, но старался, как только мог:
– Это подобно тому, словно вам… Я хотел сказать, словно вы вдруг что-то слышите. А затем оно начинает разрастаться само, понимаете, как кристалл в перенасыщенном растворе.
– В чем?
– В перенасыщенном растворе.
– А это еще что такое?
– О, это… Это среда, в которой выращивают кристаллы. Но если честно, – поспешил добавить он, – то метафора не совсем точная. Скорее уместнее сравнение с цветком, который вырастает из семени. Или даже со скульптурой. Добавляете понемногу глины, пока не получается статуя. А еще лучше представить себе…
Но Королева-мать оборвала его.
– Не понимаю ни слова из того, что ты говоришь, – прохрипела она. – Ты мямлишь что-то совсем уж невнятное.
– Мне очень жаль, – пробормотал он едва слышно.
– Я распоряжусь, чтобы Вероника занималась с тобой разговорным английским каждый день после обеда, пока я сама отдыхаю. А теперь попробуй начать про свою поэзию заново.