Часть VI
1170–1174
Глава 17
Кингсбридж все разрастался. Городу давно стало тесно в старых пределах, где теперь оставалось меньше половины домов. Лет пять назад по решению приходского совета построили новую стену, которая включила в себя пригороды, а за ней тут же возникли новые. На лугу за рекой, где горожане устраивали гулянья на праздник урожая или Иванов день, появилась небольшая деревушка, которую назвали Ньюпорт.
Первый день Пасхи выдался холодным. Шериф Уильям Хамлей проследовал через Ньюпорт и по каменному мосту въехал в так называемый старый город. В этот день должны были освящать новый собор. Уильям прошел через гигантские городские ворота и поднялся по недавно вымощенной главной улице к монастырю. Здания по обе стороны были каменные, первые этажи занимали лавки, а наверху располагались жилые помещения. Кингсбридж стал больше, деловитее и богаче, чем Ширинг, с горечью признал шериф.
Поднявшись до конца улицы, он повернул к монастырскому двору. Глазам его открылось то, что стало причиной взлета Кингсбриджа и упадка Ширинга, – собор.
У него перехватило дыхание.
Высокий неф поддерживал ряд изящных, словно паривших в небе опор. C западной стороны собор украшали три портика, похожих на гигантские врата, а вверху шел ряд высоких островерхих окон с тонкими башенками по обеим сторонам. Таким автор представил себе свое творение восемнадцать лет назад, и вот сегодня, воплощенное в камне и стекле, оно поражало воображение. До сих пор подобных зданий в Англии не было.
По воскресеньям здесь по-прежнему шумел рынок, и всю площадь перед главным входом занимали торговые ряды. Уильям спешился, передал поводья Уолтеру и захромал к двери: ему было пятьдесят четыре, он располнел, и его мучили постоянные подагрические боли. Из-за этих болей Уильям почти постоянно пребывал в состоянии сильного раздражения.
Внутри собор вообще ошеломлял. Неф был выполнен в том же стиле, что и трансепты, однако зодчий сделал более легкой его отделку, более тонкими изящные колонны и более широкими окна. Но особенно поразило Уильяма другое: он давно слышал о цветном стекле, метод изготовления которого Джек Джексон привез из Франции. Уильям не понимал, почему об этом столько говорили; ему представлялось, что окна с цветными стеклами будут выглядеть как гобелены и живописные полотна. Теперь он понял, что это такое. Солнечный свет, пробиваясь цветное стекло, заставлял его сиять, и эффект получался удивительный. Собор был полон людей, которые, задрав головы, неотрывно смотрели на окна.
Картинки из цветного стекла представляли библейские истории, сцены ада и рая, святых и пророков, апостолов, а также некоторых жителей Кингсбриджа, которые, очевидно, внесли свой вклад в это великолепие и теперь красовались в окнах собора: пекаря, несущего поднос с караваями хлеба, кожевника с охапками шкур, каменщика с циркулем и нивелиром. Да, Филип изрядно поживился за счет этих святых на стеклышках, с горечью подумал Уильям.
На пасхальной службе народу было полно. К тому же, как это обычно бывает, и рынок просочился под крышу собора, так что Уильяму, пробиравшемуся сквозь толпу покупателей и продавцов, без конца предлагали то холодного пива, то горячего хлеба, а какая-то девица за три пенса готова была тут же, у стены, задрать юбку. Священники постоянно противились торговле в стенах храмов, но их призывы никто не слышал.
Уильям обменивался приветствиями с самыми влиятельными людьми графства. Но несмотря на столпотворение, мысли его были обращены к тянувшейся под крышей линии аркад с бесконечной чередой арок и окон, простенков, украшенных лепниной, и ребер свода, – казалось, собор был устремлен к небесам, каждой деталью лишний раз напоминая, для чего предназначено это здание.
Пол был выложен камнем, колонны выкрашены, все окна застеклены: Кингсбридж и его монастырь были богаты, и собор словно символизировал их процветание. В маленьких часовнях в трансептах подсвечники были покрыты золотом, а распятия инкрустированы драгоценными камнями. Горожане были под стать собору: на многих были богатые цветные туники с серебряными пряжками и брошами, а на пальцах – золотые кольца.
Взгляд Уильяма упал на Алину. Сердце, как всегда, на мгновение замерло. Она была по-прежнему красива, хотя ей было уже под пятьдесят. Ее кудрявые темные волосы были чуть короче подстрижены, но как будто слегка потускнели. В уголках глаз появились приятные морщинки. Она слегка располнела, но от этого не стала менее желанной. На ней была голубая накидка с красной каймой и такого же цвета кожаные туфли. Она была окружена почтительным вниманием. Хотя она была не графиней, а лишь сестрой графа – Ричард, похоже, надолго обосновался на земле обетованной, – все относились к ней как к госпоже. А она держалась как королева.
При виде Алины Уильям почувствовал, как в нем закипает ненависть. Он разорил ее отца, обесчестил ее, отнял замок, сжег ее запасы шерсти и заставил Ричарда покинуть страну, но всякий раз, полагая, что сокрушил ее, он видел, как она вновь поднималась, все выше и выше, к власти и богатству. Только теперь постаревший, страдающий от ожирения и подагры Уильям понял, что всю жизнь был околдован этой женщиной.
Рядом с Алиной стоял рыжеволосый мужчина, которого Уильям сперва принял за Джека, но, присмотревшись внимательнее, понял, что это, должно быть, его сын. Одет тот был как рыцарь, на поясе висел меч. Отец стоял поодаль, он был пониже ростом, на голове со лба появились залысины. Если Уильяму не изменяла память, муж был лет на пять моложе Алины, но и у него вокруг глаз уже появились морщинки. Джек оживленно беседовал с молодой женщиной, судя по всему – дочерью. Она была очень похожа на Алину и так же хороша, только роскошные волосы собраны сзади в тугую косу, и одежда совсем простая. Если под этой землистого цвета туникой скрывается такое же роскошное, как у матери, тело, она явно не хочет, чтобы об этом узнали.
Уильям почувствовал, как его охватывает злоба при виде этой благополучной, благородной и счастливой семьи. Все, чем они располагали, должно было принадлежать ему. Но он еще не оставил мысль о мести.
Хор из почти сотни монахов запел, заглушив все разговоры и крики торговцев. В церковь во главе процессии вошел приор Филип. Никогда не видел так много монахов сразу, подумал Уильям. Монастырь вырос вместе с городом. Филипу было около шестидесяти, он почти совсем облысел, располнел, некогда худое лицо округлилось. Не удивительно, ведь он был собой доволен: освящения этого собора он ждал с того самого дня, когда впервые появился в Кингсбридже, – то есть тридцать четыре года.
По храму пронесся шепот, когда в дверях появился епископ Уолеран в пышном облачении. На бледном угловатом лице застыло выражение полного безразличия к происходящему, хотя Уильям знал, что сейчас творилось в душе у епископа. Этот собор символизировал победу Филипа над Уолераном, и хотя Уильям ненавидел Филипа, ему доставляло истинную радость видеть, как унижен надменный епископ.
Уолеран был теперь редким гостем в Кингсбридже. В Ширинге наконец построили новый храм – с часовней в память о матери Уильяма, – и хотя он не шел ни в какое сравнение с этим собором, Уолеран избрал его местом для своей епархии. Но собор в Кингсбридже, несмотря на все его усилия, стал кафедральным. Три десятилетия длилось противостояние епископа и приора, но в конце концов Филип одержал победу. Их отношения чем-то напоминали отношения Уильяма и Алины. В обоих случаях слабость и совестливость одержали верх над силой и жестокостью. Уильям знал, что никогда не сможет этого понять.
Епископ обязан был присутствовать на освящении нового собора; могло показаться странным, если бы он не приехал приветствовать собравшихся на церемонию знаменитых гостей. Из соседних епархий прибыли несколько епископов, а также влиятельные аббаты и приоры.
Архиепископ Кентерберийский Томас Бекет прибыть не смог. Он рассорился со своим старым другом королем Генрихом; ссора была такой пылкой и ожесточенной, что архиепископ вынужден был бежать из страны и искать убежища во Франции. Спор вышел из-за разного толкования целого ряда законов, но причина была одна: разногласия в вопросе, какой должна быть власть короля, ограниченной или абсолютной. Примерно об этом и Уильям не раз спорил с Филипом: Хамлей считал, что граф может всегда поступать, как считает нужным, на то он и граф. Таким же хозяином хотел себя видеть в королевстве и Генрих. А приор Филип и Томас Бекет оба склонялись к тому, чтобы власть правителей была ограничена.
Епископ Уолеран был из тех духовных лиц, что принимают сторону правителей. Власть в его понимании для того и давалась, чтобы ею пользоваться. Поражения, которые он терпел на протяжении трех десятилетий, не поколебали в нем уверенность в том, что его руками осуществляется воля Господа, как не убавили решимости и дальше исполнять свою святую обязанность. Уильям не сомневался, что епископ, участвуя в освящении собора, не оставляет мысли о том, как отравить Филипу торжественный момент.
Уильям решил походить, так как стоять ему было гораздо труднее. В храм Ширинга Уолтер приносил ему стул, чтобы можно было дать отдых ноющим ногам, а то и вздремнуть. Здесь же люди разговаривали друг с другом, живо обсуждали свои дела. Уильям неспешно прохаживался среди собравшихся, заискивая перед сильными мира сего, вызывая трепет у слабых и внимательно прислушиваясь к разговорам. Былого страха у людей его появление не вызывало, но как шерифа его побаивались и к его мнению относились с почтением.
Богослужение длилось бесконечно долго. В какой-то момент монахи обошли собор снаружи, окропив стены святой водой. Ближе к окончанию службы Филип объявил о назначении нового помощника приора: им стал брат Джонатан, монастырский сирота. Ему было уже лет тридцать пять, и своим необычайно высоким ростом он все больше напоминал Филипу Тома Строителя.
Когда церемония освящения подошла к концу, знатные гости задержались в южном нефе, остальные ждали их во дворе. Уильям, прихрамывая, присоединился к толпе. Были времена, когда он держался на равных с епископами, а теперь вынужден отвешивать поклоны и искать знакомства с рыцарями и мелкими землевладельцами. Епископ Уолеран неожиданно отвел его в сторону и спросил:
– Кто этот новый помощник приора?
– Монастырский сирота, – ответил Уильям. – Всегда ходил в любимчиках у Филипа.
– Слишком молод для такого поста.
– Филип был еще моложе, когда стал приором.
Уолеран выглядел задумчивым.
– Монастырский сирота, – проговорил он. – Напомни-ка подробнее.
– Когда Филип приехал в наши края, он привез с собой младенца.
Лицо Уолерана прояснилось, он вспомнил:
– Боже милостивый, ну конечно! Я совсем забыл о ребенке Филипа. Как мог я забыть такое?
– Больше тридцати лет прошло. Кому это сейчас интересно?
Епископ окинул Уильяма презрительным взглядом, который всегда был так ненавистен шерифу и который, казалось, говорил: «Бык ты безмозглый, неужели даже такие простые вещи до тебя не доходят?» Уильям почувствовал ноющую боль в колене и переступил с ноги на ногу, чтобы стало полегче.
– Откуда взялся ребенок? – спросил Уолеран.
Уильям, с трудом проглотив обиду, ответил:
– Если мне не изменяет память, его нашли неподалеку от лесного монастыря, где раньше жил Филип.
– Так-так, уже лучше. – В голосе Уолерана звучал азарт охотника.
Уильям все еще не улавливал хода его мыслей.
– Ну и?.. – угрюмо спросил он.
– Тебе не кажется, что Филип воспитывал ребенка так, как если бы это был его сын?
– Вроде того.
– А теперь сделал помощником приора.
– Джонатана избрали монахи на собрании капитула. Мне кажется, они его очень уважают.
– Если человек становится помощником приора в тридцать пять, со временем ему открывается прямая дорога в приоры.
Уильям не стал повторять своего: «Ну и?..» – а просто ждал, как несмышленый ученик, что Уолеран все объяснит сам.
– У меня нет сомнения, что Джонатан – сын Филипа, – наконец произнес епископ.
Уильям засмеялся. Он ожидал от Уолерана глубокой мысли, а тот выдал такую чепуху. Уильяму приятно было видеть, как покраснело бледное лицо епископа.
– Никто из тех, кто знает Филипа, в это не поверит, – сказал шериф. – Он и родился-то сухим поленом. Надо же, придумать такое! – И снова засмеялся.
Епископ уверовал, что он умнее всех, но на этот раз здравый смысл ему изменил.
Взгляд Уолерана был холоден как лед.
– Говорю тебе, у Филипа была любовница, когда он управлял лесным монастырем. Потом он стал приором в Кингсбридже и вынужден был ее оставить. Она не захотела растить ребенка без отца и подбросила его Филипу. А тот, будучи чувствительной натурой, счел себя обязанным позаботиться о ребенке и выдал его за найденыша.
Уильям замотал головой.
– Невероятно, – бормотал он. – Будь это кто-нибудь другой – поверил бы, но Филип – никогда!
– Если ребенок подброшен, – настойчиво продолжал Уолеран, – как приор докажет, что он его нашел?
– Не докажет, – согласился Уильям. Он посмотрел в сторону южного поперечного нефа, где стояли Филип и Джонатан. Они беседовали с епископом Херфордским. – Но ведь они даже не похожи.
– Ты тоже не похож на свою мать, – сказал Уолеран. – И слава Богу.
– И какой от всего этого прок? – спросил Уильям. – Что ты собираешься предпринять?
– Обвиню его перед церковным судом, – ответил епископ.
Это совсем другое дело. Никто из знавших Филипа не поверил бы обвинениям Уолерана, но судья, впервые попавший в Кингсбридж, мог счесть их вполне правдоподобными. Уильям с неохотой признал, что затея Уолерана не столь уж глупа. Как обычно, тот оказался проницательнее его самого. Вид у епископа сейчас был вызывающе самодовольный, но Уильям не реагировал, так его увлекла мысль о возможном крахе Филипа.
– Боже праведный, – нетерпеливо сказал он, – ты и вправду думаешь, что из это возможно?
– Все зависит от того, кто будет судьей. Но тут я кое-что смогу предпринять. Интересно…
Уильям посмотрел на Филипа, который стоял в нефе вместе со своим долговязым протеже и торжествующе улыбался. Через широкие окна на них струился переливающийся всеми цветами радуги свет, и оба были похожи на сказочные видения.
– Прелюбодеяние и кумовство, – ликующе, произнес Уильям. – О Боже.
– Если нам удастся вменить это Филипу, – с наслаждением сказал Уолеран, – нашему проклятому приору придет конец.
Ни один здравомыслящий судья, возможно, не признал бы Филипа виновным.
Правда состояла в том, что приору никогда не приходилось тратить слишком много усилий, преодолевая зов плоти. Из исповедей он знал, что не для всех монахов борьба с искушением завершалась победой, не так было у него. Было время, лет в восемнадцать, когда он мучился от греховных снов, но продолжалось это недолго. На протяжении почти всей жизни воздержание не представлялось ему проблемой. Он ни разу не вступал в связь с женщиной, а теперь, возможно, был уже и стар для таких вещей.
Церковь, однако, отнеслась к обвинениям очень серьезно. Филипу предстояло держать ответ перед церковным судом. На слушании должен был присутствовать архиепископ Кентерберийский. Уолеран хотел провести суд в Ширинге, но Филип воспротивился этому, и решено было, что суд состоится в Кингсбридже, который к тому же был отныне кафедральным городом. В доме приора должен был остановиться архидиакон, и Филип освободил его от своих личных вещей.
Он никогда не был замешан в прелюбодеянии, из чего следовало, что и в кумовстве его никак нельзя обвинить: не может же человек способствовать продвижению своего сына, если у него его нет.
И все же он спрашивал себя, не ошибся ли, выдвинув Джонатана на столь важный пост. Возможно, думал он, подобно тому, как нечестивые мысли являются предвестником более тяжкого греха, так и благосклонность по отношению к любимому сироте может оказаться неосознанным проявлением кумовства. И хотя монахам неведомы радости семейной жизни, Джонатан всегда был для Филипа как родной. Приор назначил его келарем, когда тот был еще юношей, а теперь вот выдвинул в помощники приора. «Неужели я сделал это для собственного удовольствия?» Вопрос этот не давал Филипу покоя. Да, так оно и есть, решил он.
Ему всегда доставляло огромную радость наблюдать, как мальчик рос, учить его уму-разуму, видеть, как быстро тот усваивает премудрости монастырской жизни. Но даже если бы Филип не испытывал подобных чувств, Джонатан, без сомнения, был бы самым способным и самым дельным человеком в монастыре. Своим умом, благочестием, богатым воображением и совестливостью он снискал всеобщую любовь и уважение. Воспитанный в стенах монастыря, он не знал другой жизни и никогда не жаждал свободы. Филип и сам вырос в аббатстве. Из монастырских сирот, считал он, получаются самые лучшие монахи.
Он положил в сумку книгу: Евангелие от Луки – кладезь мудрости. К Джонатану он действительно относился как к сыну, но никаких грехов, заслуживающих осуждения церковным судом, не совершал. Обвинение было нелепым.
К несчастью, оно само по себе грозило неприятностями, подрывало авторитет приора. Найдутся такие, кто хорошо запомнит обвинение, а вердикт суда забудут. И когда Филип в очередной раз произнесет: «Заповедью запрещено возжелать жену ближнего своего», кто-нибудь из прихожан подумает: «А сам-то в молодости не отказывал себе в этом удовольствии».
В комнату, тяжело дыша, быстро вошел Джонатан. Филип нахмурился. Помощнику приора не пристало врываться к нему в таком виде. Он готов был уже напомнить о достоинстве служащего храма, когда Джонатан выпалил:
– Архидиакон Питер уже прибыл!
– Хорошо-хорошо, – смягчился приор. – Я уж почти собрался. – И протянул ему сумку. – Отнеси это в общую опочивальню и, прошу, не носись повсюду сломя голову, монастырь – обитель покоя и мира.
Джонатан принял и сумку и упрек приора, но все же сказал:
– Не нравится мне, как смотрит архидиакон.
– Я уверен: он будет справедливым судьей, а большего нам и не надо, – ответил Филип.
Дверь снова открылась, и вошел архидиакон. Он был высок и поджар, на вид – ровесник приора, с редеющими седыми волосами и высокомерным выражением лица. Филипу показалось, что раньше они встречались. Он протянул для приветствия руку и сказал:
– Я приор Филип.
– Я знаю тебя, – мрачно ответил архидиакон. – Ты разве меня не помнишь?
Суровый тон гостя заставил Филипа вспомнить. Сердце на мгновение замерло. Перед ним стоял его заклятый враг.
– Архидиакон Питер, – с трудом произнес приор. – Питер из Уорегама.
– От него никогда не ждали ничего хорошего, – рассказывал Филип Джонатану вскоре после встречи с архидиаконом, которого оставил устраиваться поудобнее в своем доме. – Вечно говорил, что мы мало работаем, слишком сытно едим, что службы у нас чересчур короткие. А я, дескать, этому потворствую. Уверен, он сам хотел стать приором. И это было бы для всех катастрофой. Тогда я поручил ему раздавать милостыню, и ему пришлось проводить большую часть времени вне обители. Я устроил так, чтобы избавиться от него. Так было лучше для монастыря и для него самого, но, не сомневаюсь, он до сих пор меня ненавидит, хотя прошло уже тридцать пять лет. – Филип вздохнул. – Когда мы ездили с тобой в обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу, я слышал, что он подался в Кентербери. И вот теперь именно он будет меня судить.
Они вошли в аркаду монастыря. Погода стояла удивительно мягкая, солнце было теплым, но не жарким. Пятьдесят мальчиков из трех классов учились читать и писать, и их приглушенное бормотание слышалось в освещенном солнцем дворе. Филип помнил времена, когда в монастырской школе учились всего пять учеников под руководством дряхлого наставника. Сколько же ему удалось сделать за эти годы! Построен новый собор; некогда убогий, вконец разорившийся монастырь превратился в процветающий деловой центр графства, а Кингсбридж вырос в настоящий город. В церкви сейчас более сотни монахов служили литургию. С того места, где он сидел, Филип мог видеть восхитительно красивые разноцветные окна второго яруса. За спиной у него стояло новое каменное здание библиотеки, где хранились сотни книг по теологии, астрономии, этике, математике – одним словом, по всем областям знания. Монастырские земли и угодья, на которых работали умелые и трудолюбивые люди, кормили не только монахов, но и сотни крестьян. Разве могло ложное обвинение перечеркнуть все сделанное? Неужели процветающий и богобоязненный монастырь будет отдан в чужие руки, ставленнику епископа Уолерана вроде архидиакона Болдуина или самоуверенного болвана Питера из Уорегама, которые очень скоро доведут его до разорения и упадка? Неужели от огромных отар останется лишь горсточка облезлых овец, крепкие хозяйства в неумелых руках захиреют, библиотечные книги будут пылиться за ненадобностью, а красивейший собор – разрушаться от сырости? Господь помог мне многого достичь, думал Филип, неужели он допустит, чтобы все пошло прахом?
– И все-таки, вдруг архидиакон Питер не сочтет тебя виновным? – спросил Джонатан.
– Думаю, сочтет, – с грустью сказал Филип.
– Говоря по совести, как он может?
– Похоже, он всю жизнь копил на меня обиду, и ему представился случай доказать, что я грешен, он же всегда оставался праведником. Уолеран каким-то образом прознал о наших отношениях и постарался сделать так, чтобы судьей назначили именно Питера.
– Но нет же никаких доказательств!
– Они ему и не нужны. Он выслушает обвинение, потом защиту, помолит Всевышнего о наставлении и объявит свой вердикт.
– Но Бог может дать ему правильный ответ.
– Питер пропустит его мимо ушей. Он никогда не умел слушать.
– И что же будет?
– Я буду смещен, – угрюмо произнес Филип. – Они могут оставить меня здесь простым монахом, чтобы остаток дней я замаливал свой грех, но это маловероятно. Скорее всего, я буду изгнан, чтобы исключить любое мое влияние на жизнь монастыря.
– И что же дальше?
– Дальше, конечно, должны состояться выборы. И тут, к сожалению, на первый план выходит политика. Король Генрих, как тебе известно, разошелся во взглядах с архиепископом Кентерберийским Томасом Бекетом, и тот вынужден искать убежища во Франции. Половина архидиаконов присоединились к нему. Остальные встали на сторону короля. Питер, ясное дело, из последних. А епископ Уолеран всегда держался короля. Он и предложит кандидатуру на пост приора, которая устроит кентерберийских архидиаконов и самого Генриха. Думаю, что местным монахам трудно будет ему противостоять.
– И кто может оказаться этим кандидатом?
– У епископа, не сомневаюсь, есть кто-то на примете. Может быть, архидиакон Болдуин. А может, и Питер из Уорегама.
– Мы должны что-то предпринять, чтобы помешать этому! – воскликнул Джонатан.
Филип кивнул.
– Но все складывается против нас. Мы ничего не сможем сделать, чтобы изменить ситуацию. Единственное…
– Что? – нетерпеливо спросил Джонатан.
Все казалось настолько безнадежным, что Филип решил не искушать судьбу: зачем вселять в душу Джонатана напрасную надежду, чтобы тот потом испытывал разочарование.
– Ничего, – отрезал приор.
– Что ты хотел сказать?
Филип еще и сам не вполне понял.
– Если бы удалось неоспоримо доказать мою невиновность, Питер не смог бы вынести мне обвинительный вердикт.
– Но что может послужить доказательством?
– Видишь ли, простым отрицанием трудно что-либо доказать. Нам остается одно: найти твоего настоящего отца.
– Точно! Ты прав! Мы найдем его! – обрадовался Джонатан.
– Подожди, остынь немного, – сказал Филип. – Я пытался сделать это. Теперь, по прошествии лет, сделать это еще сложнее.
Но Джонатана не так-то просто было остановить.
– Неужели нет никакой зацепки, откуда я мог появиться?
– Боюсь, что нет. – Филип вдруг почувствовал себя виноватым в том, что разбудил у Джонатана надежды, которые могли оказаться неосуществимыми. Хотя тот не мог помнить своих родителей, ему всегда было больно думать о том, что они его бросили. Теперь Джонатан изо всех сил стремился разгадать эту тайну и найти доказательства того, что родители его любили. Филип же был уверен, что ничего, кроме разочарования, эти попытки не принесут.
– Ты спрашивал людей, которые жили неподалеку от того места, где меня нашли? – спросил Джонатан.
– Там на многие мили вокруг ни одной живой души. Тот монастырь стоял далеко в лесу. Родители твои, наверное, приехали издалека, может, из Винчестера. Я там везде побывал.
– И тебе в то время не встречались никакие странствующие люди? – не унимался Джонатан.
– Нет. – Филип нахмурился. Правду ли он сказал? Бессвязные мысли кружили у него в голове. В день, когда нашли новорожденного, он покинул лесной монастырь, чтобы отправиться во дворец епископа, и по пути разговорился с какими-то людьми. Внезапно он вспомнил. – Да, действительно, как же я забыл: мне попался по пути Том Строитель со своей семьей.
– Ты никогда не рассказывал об этом! – удивился Джонатан.
– Я не придал этому значения. Да и сейчас, думаю, это не так важно. Они повстречались мне день или два спустя. Я расспросил их, и они сказали, что не видели никого, кто мог бы быть отцом или матерью найденыша.
Джонатан приуныл. Филип волновался, что поиски обернутся для Джонатана двойным разочарованием: он ничего не узнает о родителях и не сможет доказать невиновность своего приора. Но Джонатан не сдавался.
– И все-таки, что они делали в лесу? – упорствовал он.
– Том шел во дворец епископа. Он искал работу. Так они и оказались в Кингсбридже.
– Я хочу с ними поговорить.
– Тома и Альфреда нет в живых. Эллен живет в лесу, и один Господь знает, когда она снова появится. Правда, ты можешь поспрашивать у Джека или Марты.
– Надо попробовать.
Может, он и прав. Энергия юности бьет в нем через край. Но сам Филип уже мало на что надеялся.
– Попробуй, – сказал он. – Я уже стар да и силы не те. Иначе сам бы догадался. Поговори с Джеком. Надежда невелика, но больше нам не за что зацепиться.
Чертеж витража, в натуральную величину и в красках, был сделан на огромном столе, специально вымытом пивом, чтобы краски не растекались. На рисунке генеалогическое древо Христа. Салли взяла маленький кусочек стекла рубинового цвета и наложила на фигуру одного из царей Израилевых – Джек не знал его имени, он всегда путался в библейских сюжетах. Она окунула тонкую кисть в разведенный в воде мел и обвела по контуру изображение царя: плечи, руки, одеяние.
На огне у стола разогревался железный прут с деревянной ручкой. Она взяла его и быстро, но осторожно провела раскаленным кончиком по начертанному мелом контуру. Стекло треснуло точно по линии. Подмастерье аккуратно подхватил стекло и принялся обтачивать острые края.
Джеку нравилось наблюдать, как работает его дочь. Движения ее были скорыми, но точными и выверенными. Маленькой девочкой она поражалась работе стекольщиков, которых Джек привез из Парижа, и с тех пор твердила, что непременно хочет заниматься тем же, когда вырастет. И выбору своему не изменила. Джек не без грусти замечал, что люди, впервые попадавшие в новый собор, больше восторгались витражами Салли, чем работой ее отца.
Подмастерье вернул ей обработанное стекло, и она стала прорисовывать на нем складки одеяния краской, приготовленной из порошка железной руды, мочи и гуммиарабика. Плоское стекло стало обретать объем, словно на него небрежно набросили ткань. Руки у Салли были поистине золотые. Она закончила рисунок и положила стекло рядом с другими на железный противень, покрытый известью. Теперь она поставит его в печь, и краску прижжет к стеклу.
Салли взглянула на Джека, одарила его ослепительной улыбкой и взяла новое стекло.
Но ему нужно было уходить. Он мог часами наблюдать за ее работой, однако у него были кое-какие дела. Как сказала бы Алина, Джек был помешан на своей дочери. Когда он смотрел на нее, он испытывал удивление оттого, что благодаря ему на свет появилась эта умная, независимая молодая женщина. Он страшно гордился, когда видел, каким мастером стала Салли.
По иронии судьбы, он всегда хотел, чтобы строителем стал Томми. Ему удалось уговорить сына поработать вместе с ним, но того тянуло к земле, лошадям, охоте, он с удовольствием учился владеть мечом – словом, увлекался всем тем, к чему Джек всегда оставался равнодушным. В конце концов отец оставил его в покое. Томми успел послужить оруженосцем у одного из местных лордов, был посвящен в рыцари. Алина подарила ему небольшое поместье из пяти деревень, Томми женился на младшей дочери графа Бедфорда, и у них уже было трое детей. Джек стал дедом. А Салли в свои двадцать пять все еще была незамужем. В ней было много от бабушки: она тоже привыкла во всем полагаться только на себя.
Джек обошел западную часть собора и глянул на башенки-близнецы. Они были почти готовы, а из кузницы в Лондоне уже везли огромный бронзовый колокол. Сейчас у него почти не было работы. На стройке, где раньше под его началом трудилась целая армия каменщиков и плотников, укладывавших аккуратными рядами тяжелые камни и делавших опалубку, теперь осталась лишь горстка резчиков и маляров, занимавшихся тонкой отделкой и изготовлением мелких деталей: статуй для ниш, орнаментов, золоченых крыльев ангелов. Новых проектов почти не было, разве что иногда приходилось делать чертеж новой монастырской постройки – библиотеки, дома собраний капитула, приюта для паломников, прачечной или помещения для переработки молока. В свободное время Джек стал вновь, после долгих лет, заниматься резьбой по камню. Ему не терпелось поскорее снести алтарь, построенный еще Томом, чтобы на его месте возвести заново восточную часть собора по своему собственному замыслу, но приор Филип хотел еще хотя бы год полюбоваться законченным храмом, прежде чем начинать новое строительство. Возраст давал себя знать, и Джек боялся, что старик может так и не увидеть нового алтаря.
Однако работа будет продолжена и после смерти приора, подумал Джек, завидев приближавшуюся к нему со стороны кухонного дворика долговязую фигуру Джонатана. Он будет хорошим приором, возможно, не хуже, чем Филип. Джек был доволен, что сохранится преемственность: так можно строить планы.
– Джек, меня очень тревожит этот церковный суд, – начал Джонатан без всяких предисловий.
– Я-то думал, вся эта возня яйца выеденного не стоит, – сказал Джек.
– И мне так казалось, но тут выяснилось, что архидиакон – давний враг приора Филипа.
– Вот черт! Но ему наверняка не удастся доказать, что тот виновен.
– Он сделает все, что захочет.
Джек покачал головой. Он не переставал удивляться, как люди, подобные Джонатану, могли продолжать верить в святую Церковь, когда она так безбожно коррумпирована.
– И что ты собираешься делать?
– Единственное, чем мы можем доказать его невиновность, – это найти моих родителей.
– Немного поздновато.
– Но это последняя надежда.
Джек был растерян. Положение представлялось ему отчаянным.
– Где ты думаешь начать поиски? – спросил он.
– Начну с тебя. Ты был в окрестностях обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу в то время, когда я родился.
– Разве? – Джек не мог сообразить, куда клонит Джонатан. – Я жил в тех местах до одиннадцати лет, и на столько же лет я тебя старше.
– Отец Филип говорит, что встретил тебя, твою мать, Тома Строителя и его детей через день после того, как меня нашли.
– Я помню. Мы тогда съели всю еду. Мы голодали.
– Напряги память. Не видел ли ты кого-нибудь с грудным ребенком или, может, беременную женщину в тех местах?
– Подожди-подожди. – Джек выглядел озадаченным. – Ты хочешь сказать, что тебя нашли возле обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу?
– Ну да. А ты не знал?
Джек не мог поверить своим ушам.
– Нет. Этого я не знал, – медленно произнес он. У него даже голова закружилась. – Когда мы пришли в Кингсбридж, ты был уже здесь, и я, конечно, подумал, что тебя нашли здесь, неподалеку. – Ему захотелось сесть и перевести дух. Вокруг высились кучи строительного мусора, и он уселся прямо на одну из них.
– И все же, – Джонатан сгорал от нетерпения, – ты видел кого-нибудь в лесу?
– О да, – сказал Джек. – Не знаю только, как сказать…
Джонатан побледнел.
– Ты что-то знаешь об этом, да? Что ты видел?
– Я видел тебя, Джонатан. Вот что я видел.
У монаха от удивления отвисла челюсть.
– Что?.. Как?..
– Светало. Я охотился на уток. И вдруг услышал плач. Я обнаружил младенца, завернутого в старую драную накидку. Он лежал у затухавшего костра.
Джонатан не сводил с него тревожного взгляда.
– А дальше?..
Джек склонил голову.
– Ребенок лежал на свежей могиле.
У Джонатана комок застрял в горле.
– Моя мать?
Джек кивнул.
У Джонатана в глазах стояли слезы, но он продолжал спрашивать:
– И что ты сделал?
– Я побежал за своей матерью. Но когда мы вернулись на место, мы увидели священника верхом на лошади. В руках у него был этот младенец.
– Франциск. – Голос Джонатана дрожал.
– Что?
Тот с трудом проглотил комок.
– Меня нашел брат Филипа, отец Франциск, священник.
– А что он там делал?
– Ехал проведать своего брата в обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу. Туда-то он меня и отвез.
– О Боже! – Джек тоже уставился на высокого монаха, и слезы душили его. Ты еще не знаешь всей правды, подумал он.
– А ты не видел кого-нибудь, кто мог бы быть моим отцом? – спросил Джонатан.
– Видел, – гордо произнес Джек. – Я знаю, кто он был.
– Говори же… – прошептал Джонатан.
– Том Строитель.
– Том?.. – Монах тяжело опустился на землю. – Моим отцом был Том Строитель?
– Да. Теперь я понял, кого ты мне напоминал. Ты и он – самые высокие люди из тех, кого я когда-либо встречал.
– Он всегда был добр ко мне, пока я был маленьким, – задумчиво сказал Джонатан. – Часто играл со мной. Любил меня. Я виделся с ним так же часто, как с приором Филипом. – Слезы бежали из его глаз. – Это был мой отец. Мой отец. – Он снова взглянул на Джека. – Почему он бросил меня?
– Он решил, что ты все равно умрешь. У них не было молока, чтобы кормить тебя. Я знаю, они сами голодали. Им не к кому было обратиться за помощью. Они не знали, что поблизости находится монастырь. Кроме репы, не было никакой еды, а от нее ты бы сразу умер.
– Но они любили меня…
Джек видел тот день так ясно, словно все произошло лишь вчера: затухающий костер, свежая земля на могиле и крохотное существо, сучащее ручками и ножками под старой, рваной накидкой. Надо же, кто бы мог подумать, что из него вырастет верзила, который горько плачет сейчас, сидя на голой земле.
– О да, они любили тебя, – сказал Джек.
– Как же получилось, что никто никогда не говорил об этом?
– Тому было стыдно, – сказал Джек. – Мать моя знала об этом, да и мы, дети, тоже догадывались, что произошло. И все же эта тема была под запретом. И потом, мы никогда не связывали того ребенка с тобой.
– Но Том должен был знать.
– Да.
– Почему же он не забрал меня к себе?
– Вскоре после того, как мы оказались здесь, моя мать оставила его, – сказал Джек, и грустная улыбка тронула его губы. – Ей трудно угодить, прямо как Салли. Тому пришлось бы нанимать кормилицу, чтобы тобой заниматься. Мне кажется, он размышлял так: почему бы не оставить малыша в монастыре, ведь там о нем будет кому позаботиться.
Джонатан кивнул:
– О, старый добрый Джонни Восемь Пенсов. Упокой, Господь, его душу!
– Так Том мог больше времени проводить с тобой. Ты целыми днями носился по монастырскому двору, а он как раз здесь работал. А если бы он забрал тебя к себе, вам бы пришлось намного реже видеться. И, я думаю, с годами, пока ты рос монастырским сиротой и, кажется, был по-своему счастлив, Том приходил к мысли, что лучше все оставить как есть. Люди ведь посвящают своих детей Богу.
– Все это время я стремился узнать о моих родителях, – сказал Джонатан. Джек почувствовал, как у него сжалось сердце. – Я пытался представить себе, как они выглядят, просил у Бога встречи с ними, спрашивал: любят ли они меня, почему бросили? Теперь я знаю, что мама умерла, дав мне жизнь, а отец до конца своих дней был рядом. – Он улыбнулся сквозь слезы. – Я не могу передать тебе, как я счастлив!
Джек сам был готов разрыдаться. Чтобы скрыть смущение, он сказал:
– А ты очень похож на Тома.
– Правда? – Джонатан был польщен.
– Разве ты не помнишь, каким он был высоким?
– Все взрослые казались мне высокими.
– Он был так же красив, как ты. Если ты когда-нибудь задумаешь отпустить бороду, люди могут принять тебя за Тома.
– Я помню день, когда он умер, – сказал Джонатан. – Он водил меня по ярмарке, мы смотрели, как травили медведя. Потом я взобрался на стену алтаря, а когда надо было спускаться, перепугался. И Том мне помог. Потом он увидел, как приближаются люди Уильяма, и запер меня в монастыре. В тот день я в последний раз видел его живым.
– Я помню, как он снимал тебя с алтаря, – сказал Джек.
– Он хотел уберечь меня от опасности, – задумчиво произнес Джонатан.
– А потом стал спасать других.
– Он так любил меня.
Джек вдруг сообразил:
– Но ведь это может помочь Филипу на суде, как ты думаешь?
– Я забыл… Конечно же. О Боже!
– Есть ли у нас неопровержимые доказательства? – спросил Джек. – Я видел младенца, видел священника, но не видел, как ребенка передали в монастырь.
– Франциск видел. Но он брат Филипа, и его свидетельство могут не принять во внимание.
– Моя мать и Том были вместе в то утро, – сказал Джек, напрягая память. – Они говорили, что собираются искать того священника. Готов поклясться, они ходили в монастырь, чтобы убедиться, что с ребенком все в порядке.
– Если она скажет об этом в суде, это может решить дело.
– Филип считает ее ведьмой, – сказал Джек. – Захочет ли он, чтобы она выступила свидетелем?
– Надо попробовать его уговорить. Правда, она тоже его ненавидит. Станет ли она свидетельствовать?
– Не знаю, – сказал Джек. – Давай спросим у нее.
– Прелюбодеяние и кумовство?! – воскликнула мать Джека. – Филип?! – Она рассмеялась. – Какая чушь!
– Мама, это очень серьезно, – сказал Джек.
– Даже если его посадить в бочку с тремя потаскухами, он к ним не притронется. Просто не будет знать, что с ними делать!
Джонатан был смущен:
– Над приором Филипом нависла беда. Даже если обвинения и звучат нелепо.
– Но с чего мне помогать ему? – сказала Эллен. – Он мне принес одни печали.
Этого Джек и боялся. Мать так и не простила Филипу, что тот разлучил ее с Томом.
– Точно так же он поступил и со мной. Но я не держу на него зла, почему бы и тебе не простить его?
– Я не из тех, кто прощает.
– Хорошо, пусть не ради Филипа, сделай это для меня. Я хочу продолжать строить в Кингсбридже.
– Но что? Собор уже построен.
– Новый алтарь на месте того, что возвел Том. В новом стиле.
– О, ради Бога…
– Мама! Филип – хороший приор, и когда он уйдет, на его месте будет Джонатан, но для этого нужно, чтобы ты пришла в Кингсбридж и выступила на суде.
– Ненавижу суды, – сказала Эллен. – От них нельзя ждать ничего хорошего.
От этого можно было сойти с ума. В ее руках была судьба Филипа: только она могла доказать его невиновность. Но мать Джека была упрямой старухой, и он боялся, что не сможет ее уговорить.
Он решил сделать еще одну попытку:
– Может, тебе трудно дойти до Кингсбриджа? Сколько тебе сейчас – шестьдесят восемь?
– Шестьдесят. И перестань меня дразнить, – огрызнулась Эллен. – У меня сил побольше, чем у тебя, сынок.
Похоже, подумал Джек. Ее волосы были белыми, как снег, лицо изрезали глубокие морщины, но удивительные золотистые глаза видели даже лучше, чем прежде: стоило ей лишь взглянуть на Джонатана, как она сразу поняла, кто он такой.
– Ну что ж, мне нет нужды спрашивать, зачем ты здесь, – сказала она, обращаясь к Джонатану. – Ты ведь теперь знаешь, откуда ты? Боже, подумать только, ты такой же высокий и почти такой же широкоплечий, как твой отец.
Она была все такой же независимой и своенравной.
– Салли вся в тебя, – сказал Джек.
Эллен это понравилось.
– В самом деле? – Она улыбнулась. – Чем же?
– Такая же упрямая.
– Хм. – Мать сердито посмотрела на сына. – Ничего, это пройдет.
Джек решил попытаться ее уговорить.
– Мама, пожалуйста, пойдем с нами в Кингсбридж. Умоляю тебя, скажи правду.
– Не знаю, не знаю, – ответила она.
– Я хотел бы попросить тебя о другом, – сказал ей Джонатан.
Джек с удивлением ждал, что скажет монах. Он боялся, что тот ляпнет что-нибудь такое, что не понравится Эллен: достаточно было одного неосторожного слова, чтобы настроить ее против себя, тем более духовному лицу. Джек затаил дыхание.
– Ты можешь показать мне место, где похоронена моя мать? – спросил Джонатан.
Джек потихоньку выдохнул. Монах нашел единственную возможность растопить лед в сердце этой женщины.
Эллен и вправду оттаяла.
– Конечно покажу. Я уверена, что найду то место.
Джеку не хотелось терять время. Суд начнется утром, а им еще столько нужно успеть. Но он чувствовал, что не следует торопить судьбу.
– Хочешь пойти туда прямо сейчас? – спросила Эллен у Джонатана.
– Да, конечно. Если можно.
– Хорошо.
Она встала, накинула на плечи заячий мех. Джек хотел было сказать, что ей будет жарко, но передумал: старикам часто бывает холодно даже в теплую погоду.
Они покинули пещеру, где пахло лежалыми яблоками и костром, и через густые заросли, закрывавшие вход, выбрались на весеннее солнце. Эллен уверенно шла впереди, Джек и Джонатан – следом, держа лошадей под уздцы. Джек заметил, что мать шагает медленнее обычного. Видно, сил у нее уже не так много, как кажется.
Он этого места ни за что бы не нашел. Было время, когда он легко мог найти тропинку в чаще, как сейчас легко передвигался по улицам Кингсбриджа. Теперь лесные поляны все казались ему похожими, как страннику – дома в незнакомом городе. Идя за матерью звериными тропами, Джек как будто что-то припоминал: вот на этом огромном дубе он спрятался однажды от свирепого кабана; вот садок для зайцев, который его кормил; а в этой протоке он голыми руками мог поймать жирную форель. Временами он понимал, где находится, а порой терялся, не в силах вспомнить того или иного места. С удивлением думал он о том, что когда-то лес был его домом, а все эти ручейки и заросли были столь же знакомы, как теперь стройплощадка. Мог ли он себе представить в те дни, как повернется его жизнь, какое будущее откроется впереди?
Так они прошли несколько миль. Стоял теплый весенний день, и Джек уже взмок, а мать по-прежнему не снимала заячьей накидки. Наконец она вывела их на тенистую поляну. Джек заметил, как тяжело она дышит и каким угрюмым стал ее взгляд. Пора ей перебираться в город, к своим. Надо непременно поговорить с ней об этом.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросил он.
– Конечно, – коротко ответила Эллен. – Мы пришли.
Джек оглянулся. Он не узнавал этого места.
– Здесь похоронена моя мать? – спросил Джонатан.
– Да.
– А где дорога? – спросил Джек.
– Вон там.
Осмотревшись, он почувствовал, как на него волной нахлынули воспоминания. Прямо перед ним стоял большой каштан; сейчас дерево было покрыто крупными белыми соцветьями, похожими на свечи, которые уже начинали опадать, и с каждым порывом ветра легкое белое облако срывалось с ветвей и медленно опускалось на землю.
– Марта рассказывала мне, как все было, – сказал Джек. – Они остановились здесь, потому что твоя мать не могла идти дальше. Том развел костер и сварил немного репы на ужин: ничего другого у них не было. Она родила тебя прямо здесь, на земле. Ты был очень здоровеньким, но с ней что-то случилось, и она умерла. – Неподалеку от дерева возвышался небольшой, поросший травой холмик. – Смотри, – сказал Джек. – Видишь?
Джонатан молча кивнул.
– Вот ее могила. – Пока Джек говорил, с дерева слетело еще одно белое облако, и лепестки цветов ковром накрыли холмик.
Джонатан опустился рядом с ним на колени и начал молиться.
Джек стоял молча. Ему вспомнилось, что он испытал, когда нашел в Шербуре своих родных. А Джонатану сейчас было во сто крат тяжелее.
Наконец тот медленно поднялся с колен.
– Когда стану приором, я построю на этом месте небольшой монастырь с часовенкой и приютом, чтобы ни одному страннику не пришлось здесь замерзнуть. Этот приют я поставлю в память о моей матери. – Он взглянул на Джека. – Ты, наверное, не знаешь ее имени?
– Агнес, – ответила за сына Эллен. – Твою мать звали Агнес.
Речь епископа Уолерана звучала весьма убедительно.
Он начал с того, как быстро продвигался Филип по церковной иерархии: в двадцать один был простым келарем в монастыре, в двадцать три стал настоятелем обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу, а в двадцать восемь – необычно рано – занял место приора в Кингсбридже. Уолеран упирал на молодость Филипа, стараясь убедить суд, что такое раннее продвижение заронило в душу приора зерна высокомерия. Потом он подробно описал лесную обитель, отметив, что ее удаленность и уединенность от мира порождали у настоятеля чувства чрезмерной свободы и независимости.
– Неудивительно, – сказал епископ, – что через пять лет своего пребывания в качестве настоятеля лесного монастыря, при почти полном отсутствии надзора, этот неопытный, горячий молодой человек позволил себе связь с женщиной, которая родила от него ребенка. – Слова Уолерана звучали как приговор. В их правдоподобности мало кто мог усомниться. Филип с трудом подавил желание его придушить.
Затем Уолеран рассказал, как Филип привез Джонатана и Джонни Восемь Пенсов в Кингсбридж. Монахи были встревожены, сказал он, когда новый приор появился в монастыре с младенцем и нянькой Джонни. И это была правда. На мгновение Филипу вспомнилось прошлое, и он с трудом удержался от улыбки.
Филип часто играл с Джонатаном, когда тот был маленьким, продолжал Уолеран, давал ему уроки, позже взял к себе в помощники, как поступил бы всякий мужчина по отношению к собственному сыну.
– Джонатан тоже оказался не по годам шустрым, – сказал епископ. – Когда умер Катберт, Филип назначил его келарем, а ведь ему исполнился только двадцать один год. Неужели во всем монастыре, где живет больше сотни монахов, не нашлось никого, кроме этого мальчишки, кто мог стать келарем? Или же Филип предпочел свою родную плоть и кровь? Когда Милиус уехал приором в Гластонбери, он назначил Джонатана главным казначеем монастыря. Это в двадцать четыре года! Он что, самый мудрый, самый набожный из монахов? Или просто любимчик?
Филип обвел взглядом зал суда. Они устроили его в южном поперечном нефе Кингсбриджского собора. Архидиакон Питер восседал на высоком резном стуле, похожем на трон. Съехались все приближенные Уолерана, пришли все монахи из монастыря. Дела по хозяйству пришлось отложить, пока приор отвечал перед судом. Здесь же были все священники графства, включая и приходских из окрестных деревень. Своих представителей прислали соседние епархии. Вся религиозная община Южной Англии ждала вердикта суда. Собравшихся интересовали не прегрешения Филипа, но исход решающего поединка между епископом Уолераном и приором Кингсбриджа.
Когда Уолеран сел, Филип, дав клятву на Библии, начал рассказывать о том, что произошло в то зимнее утро много лет назад. Он поведал о давней ссоре с Питером из Уорегама, чтобы показать, что тот не может судить его непредвзято. Потом вызвал своего брата Франциска, чтобы тот рассказал, как нашел ребенка.
Джонатана в городе не было: он оставил записку, где сообщал, что отправился на поиски следов своих родителей. Джек тоже исчез, из чего Филип заключил, что все это как-то связано с матерью Джека, этой ведьмой Эллен, и что Джонатан не спросился у Филипа из боязни, что тот может запретить ему покидать монастырь. Вернуться они должны были как раз утром, но подзадержались. Приор был уверен, что Эллен вряд ли что добавит к рассказу Франциска.
Когда тот закончил, начал говорить Филип:
– Ребенок не мой, клянусь Богом. Я остаюсь целомудренным, как завещано нам апостолом Павлом. И готов ответить, почему я относился к этому мальчику, как к собственному сыну.
Филип вновь обвел взглядом собравшихся. Он решил, что единственным выходом будет говорить только правду, и надеялся, что Господь скажет Свое слово достаточно громко, чтобы одолеть душевную глухоту Питера.
– Когда мне было шесть лет, – продолжал Филип, – мои родители погибли. Их убили в Уэльсе воины старого короля Генриха. Меня и моего брата спас аббат из близлежащего монастыря, и мы росли под присмотром монахов. Я был монастырским сиротой. И я знаю, что это такое, когда постоянно хочется материнской ласки, несмотря на заботу и внимание со стороны братьев-монахов. Я понимал, что Джонатан испытывал те же чувства, поскольку на себе познал, что испытывает человек без родительского глаза, когда тебе некого назвать матерью или отцом. Как и он, я стыдился того, что вынужден доставлять кому-то лишние хлопоты, искать милосердия у чужих мне людей. Я часто спрашивал себя: за что я лишен всего того, что даровано другим? Я знал, что по ночам этот ребенок мечтал о теплой материнской груди и нежном голосе, жаждал встречи с той единственной женщиной, которая беззаветно любила бы его.
Архидиакон сидел с каменным выражением на лице. Филип вдруг осознал: перед ним самый худший из христиан. Он старательно выискивает все дурное в людях, находит любую возможность предать человека опале, не признает никаких оправданий и всегда требует самого сурового наказания за малейшую провинность; ему не знакомо христианское сострадание и прощение; он словно насмехается над великодушными заветами Христа. Такими были фарисеи, подумал Филип; неудивительно, что Всевышний предпочитал делить трапезу с хозяевами трактиров и грешниками.
Он продолжал говорить, с грустью понимая, что слова не способны поколебать праведность Питера, которой тот прикрывался, как щитом.
– Никто так не заботился бы о мальчике, как я, не считая, конечно, его родителей, найти которых мы не смогли. И на то была ясная Божья воля… – Он замолк: в храм вошли Джонатан с Джеком, а между ними стояла Эллен.
Она постарела: волосы стали совсем седыми, лицо покрыли глубокие морщины. Но вошла она как королева, с высоко поднятой головой, а золотистые глаза ее сияли так, словно она бросала кому-то вызов. Филип был слишком удивлен, чтобы протестовать.
Высокий суд молчал, когда она вошла в неф и встала против архидиакона Питера. Голос ее зазвучал в тишине, как из горна, и эхом отозвался в верхнем ярусе окон собора, построенного ее сыном:
– Клянусь всеми святыми, что Джонатан – сын Тома Строителя, моего умершего мужа, и его первой жены Агнес.
Собравшиеся в зале священники подняли страшный крик. На мгновение все утонуло в нем. Филип был в замешательстве. Том Строитель?! Джонатан – сын Тома?! Когда смог наконец посмотреть на своего воспитанника, он понял: это правда. Они похожи не только ростом, но и лицом. Джонатану не хватало лишь бороды.
Первое, что почувствовал Филип, – горечь утраты. До сего дня он был самым близким Джонатану человеком. Но Том – его родной отец, и это неожиданное открытие многое может изменить. С этой минуты Джонатан станет сыном Тома, и только, а для Филипа он потерян.
Приор тяжело опустился на скамью. Когда шум понемногу стих, Эллен рассказала, как Джек в то холодное утро услышал плач и нашел младенца; как они с Томом прятались в кустах, наблюдая за Филипом и монахами, которые, закончив утренние работы, возвращались в монастырь и встретили у ворот Франциска с младенцем на руках, про Джонни Восемь Пенсов, кормившего ребенка с помощью тряпочки, смоченной в козьем молоке.
Филип вдруг вспомнил, с каким интересом Том выслушал его рассказ о найденыше. Ему тогда показалось, что тот так внимателен из прирожденного чувства сострадания, но оказалось, он горел желанием узнать все о своем сыне.
Тома явно тянуло к мальчику, особенно когда тот впервые пошел, а потом превратился в озорного непоседу. Никто тогда не обратил на это внимания: все монахи привязались к Джонатану, а поскольку Том постоянно находился на церковном дворе, его привязанность к мальчишке казалась вполне естественной. И только сейчас, оглядываясь назад, Филип понимал, что забота, которую Том проявлял о Джонатане, была не совсем обычной.
Когда Эллен села, приор понял, что его невиновность доказана. Ее откровения были столь ошеломляющими, что он на время забыл о суде. Рассказ о рождении ребенка, о смерти Агнес, об отчаянии и надежде, о старых тайнах и бесконечной любви неоспоримо свидетельствовал о целомудрии Филипа. Слова Эллен прозвучали столь убедительно, что о продолжении суда не могло быть и речи. Даже у Питера не хватило бы духу обвинять Филипа после всего, что было сказано. Уолеран проиграл.
Однако епископ не был готов признать свое поражение. Ткнув пальцем в сторону Эллен, он спросил:
– Ты говоришь, Том Строитель сказал тебе, что ребенок его?
– Да. – В ее голосе звучала тревога.
– Но это некому подтвердить – Марта не пошла за тобой в монастырь.
– Нет.
– А Том умер. И ты единственная, кто слышал это признание от Тома. Твой рассказ проверить нельзя.
– Какие же еще нужны доказательства? – с пылом произнесла Эллен. – Джек видел брошенного ребенка. Франциск подобрал его и отнес в монастырь. Мы с Томом видели это. Сколько еще свидетелей требуется?
– Я не верю тебе, – сказал Уолеран.
– Не веришь мне? – Филип заметил, как Эллен задрожала от злости. – Ты мне не веришь? Ты, Уолеран Бигод, который столько раз лжесвидетельствовал?
Филип почувствовал приближение катастрофы. Уолеран побелел. Что-то за всем этим кроется, подумал приор.
Филип посмотрел на Эллен и спросил ее:
– Откуда тебе известно, что епископ замешан в лжесвидетельстве?
– Почти пятьдесят лет назад в этом монастыре томился узник по имени Джек Шербур, – ответила она.
Уолеран прервал ее:
– Суд не интересуют дела давно минувших лет.
– Ну почему же? – сказал Филип. – Обвинения против меня основаны на мнимом прелюбодеянии, якобы имевшем место тридцать пять лет назад. Ты потребовал, чтобы я доказал свою невиновность. Теперь суд ждет того же от тебя. – И повернулся к Эллен: – Продолжай.
– Никто не знал, за что его бросили в тюрьму, и меньше всего – он сам; но пришло время, и его освободили и дали ему украшенную драгоценными камнями чашу, должно быть, в качестве платы за годы несправедливого заточения. Он не хотел принимать подарка: ему чаша была ни к чему, а продавать на рынке такую дорогую вещь было опасно. И он оставил ее здесь, в Кингсбридже, в старом храме. А вскоре он был арестован Уолераном Бигодом – тогда простым деревенским священником, незаметным, но честолюбивым, – а чаша загадочным образом оказалась в сумке Джека. Его обвинили в воровстве и судили по показаниям трех человек: Уолерана Бигода, Перси Хамлея и приора Джеймса из Кингсбриджа. Джек был повешен.
В зале стояла мертвая тишина. Первым ее нарушил Филип:
– Откуда тебе это известно?
– Я была единственным другом Джеку Шербуру. От него у меня родился сын, Джек Джексон, строитель этого собора.
От рева голосов, казалось, дрогнули стены.
Уолеран и Питер одновременно попытались заговорить, но их голоса потонули во всеобщем гуле. Они, конечно, жаждали зрелища, подумал Филип, но такого вряд ли ожидали.
Наконец Питеру из Уолегана удалось всех перекричать:
– Зачем было трем законопослушным гражданам клеветать на невинного человека?
– Из-за денег, – ответила Эллен. – Уолеран Бигод стал архидиаконом. Перси получил имение Хамлей и еще несколько деревень. Я не знаю только, что выиграл приор Джеймс.
– Я могу ответить, – донесся откуда-то голос.
Ошеломленный Филип вгляделся в зал: голос принадлежал Ремигиусу. Старику было далеко за семьдесят, он был совсем сед и, случалось, при разговоре бессвязно бормотал. Но в эту минуту, когда он встал, опираясь на клюку, его глаза блестели, а на лице застыла тревога. С тех пор как вновь вернулся в монастырь, он говорил редко, а жил тихо и смиренно. Филип с нетерпением ждал, что последует дальше. На чью сторону встанет Ремигиус? Неужели воспользуется последней возможностью нанести удар своему давнему обидчику?
– Я могу ответить, что получил в награду приор Джеймс, – сказал Ремигиус. – Монастырю отошли деревни Нортуорлд, Саутуорлд и Хандредэйкр, а также лес в Олдине.
Филип был потрясен. Могло ли быть такое, чтобы старый приор дал ложные показания лишь ради того, чтобы получить в монастырское владение несколько деревень?
– Приор Джеймс всегда был плохим управляющим, – продолжал Ремигиус. – Монастырь был в большой нужде, и приор подумал, что дополнительный доход поможет решить наши проблемы. – Старик помолчал и резко добавил: – Ничего хорошего из этого не вышло, скорее наоборот. Доходы немного увеличились, но приор Джеймс так и не смог вернуть себе самоуважение.
Слушая Ремигиуса, Филип вспомнил, каким сгорбившимся, словно побитым, выглядел последние годы старый приор, и понял наконец причину.
– По чести говоря, – сказал Ремигиус, – Джеймс сам не лжесвидетельствовал. Он только показал под присягой, что та чаша принадлежала монастырю. Но ему было известно, что Джек Шербур невиновен, и все же он промолчал. И жалел об этом до конца своих дней.
Еще бы, подумал Филип; большего греха для монаха не существует.
Но Ремигиус еще не закончил.
– Мало кто из присутствующих здесь сегодня помнит, каким был монастырь сорок лет назад: захудалым, с пустой казной, полуразвалившимся, порядка – никакого. И все потому, что над приором довлело чувство вины. Перед смертью он исповедался мне в своем грехе. Я хотел… – Ремигиус умолк. Все собравшиеся напряженно ждали. Старик глубоко вздохнул и подвел черту: – Я хотел занять его место и восстановить нанесенный монастырю урон. Но Господь выбрал для этого другого человека. – Он снова помедлил и не без усилий добавил: – Я хочу сказать: Господь выбрал лучшего. – И рухнул на скамью.
Два давних врага спасли сегодня Филипа. Когда наконец раскрылись старые тайны, он вдруг почувствовал, что воспринимал жизнь однобоко. Епископ Уолеран был в бешенстве. С тех давних дней прошли многие годы, и он, должно быть, чувствовал себя неуязвимым. Он что-то шептал на ухо Питеру, а вокруг бушевало людское море.
Питер вскочил со своего места и крикнул:
– Тишина! – Все затихли. – Заседание суда объявляю закрытым!
– Подождите! – Это был Джек Джексон. – Так не полагается! Я хочу знать, почему.
Не обращая внимания на Джека, Питер прошел к двери, Уолеран двинулся за ним.
Джек догнал их.
– Почему ты сделал это?! – крикнул он епископу. – Ты солгал под присягой, а человек погиб. Ты что же, хочешь уйти от ответа?
Уолеран смотрел прямо перед собой, бледный от страха, губы крепко сжаты, на лице едва скрываемая ярость. Когда он уже проходил в дверь, Джек бросил ему вдогонку:
– Ответь мне, ты, лживый, продажный, бессовестный трус! Зачем ты убил моего отца?
Уолеран вышел, и дверь за ним с шумом закрылась.
