Глава 18

I

Письмо от короля Генриха пришло во время заседания капитула.

Джек выстроил для этой цели новое здание, вмещавшее сто пятьдесят монахов – небывалое для одного монастыря число. Само здание было круглым, с каменным сводом, ярусы ступеней, на которых сидели монахи, располагались полукругом. На самом верху, вдоль стен, были места для монастырских чинов, а Филип и Джонатан восседали на резных каменных престолах напротив входа. Молодой монах читал седьмую главу из завета Святого Бенедикта: «Шестая степень покорности достигается, когда монах смиряется со всем, что есть презренного и подлого…» Филип вдруг подумал, что не знает имени читающего: «Неужели монастырь стал таким большим, что я уже не всех знаю». «Седьмая степень покорности достигается, когда человек не просто на словах признает, что он есть самое низкое и ничтожное существо в сравнении с другими, но и всем сердцем верит в это». Филип знал, что сам он еще не достиг этой стадии. В свои шестьдесят два года он многого добился, и добился исключительно благодаря своим мужеству, решимости и уму; но он постоянно был вынужден напоминать себе: главная причина его успеха заключается в том, что он с радостью принимает помощь от Господа, без которой все его усилия ни к чему бы не привели.

Джонатан, сидевший рядом, неспокойно ерзал в кресле. Добродетели послушания и покорности давались ему еще труднее, чем Филипу. Самонадеянность была присуща многим правителям. Джонатан давно был готов принять на себя дела по управлению монастырем и с нетерпением ждал своего часа. От Алины он узнал многое о новых методах возделывания земли и очень спешил испробовать их: пахать на лошадях, засеять озимые горох и ячмень. «Совсем как я тридцать пять лет назад, когда задумал разводить овец на шерсть», – думал Филип.

Он чувствовал, что пора уступить место приора Джонатану, а самому посвятить остаток дней молитвам и раздумьям. Именно так он бы посоветовал поступить кому-то другому. Но сейчас, когда он был уже достаточно стар, такая перспектива его страшила. Ведь тело было еще упругим, как звонкий колокол, а ум быстр и ясен, как никогда прежде. Жизнь в полной бездеятельности довела бы его до сумасшествия.

И все же Джонатан не станет ждать вечность. Бог наградил его способностями управлять главным монастырем Южной Англии, и он не должен растратить свой дар понапрасну. За эти годы он объехал множество аббатств и везде произвел хорошее впечатление. Наступит день, когда умрет какой-нибудь из аббатов, и монахи могут избрать Джонатана, и Филип не сможет этому помешать.

Молодой монах, имени которого приор так и не вспомнил, заканчивал очередную главу, когда раздался стук в дверь и вошел привратник. Брат Стивен, монастырский ревизор, сердито посмотрел на него: тревожить монахов на заседании капитула запрещалось. Стивен отвечал за порядок и дисциплину и всегда строго придерживался правил.

Привратник громким шепотом объявил:

– Прибыл посланник короля!

Филип обратился к Джонатану:

– Займись этим, будь добр.

Посланник настаивал на том, чтобы письмо принял кто-то из первых лиц монастыря. Джонатан вышел. Монахи чуть слышно перешептывались. Филип твердо сказал:

– Мы продолжим чтением поминальной книги.

Начались молитвы по усопшим, а Филип мучился неотвязной мыслью: что за послание прислал король Генрих II Кингсбриджскому монастырю. Новости, судя по всему, вряд ли были из приятных. Последние шесть лет король был в ссоре с Церковью. Спор вышел из-за несогласия по вопросу о правомочности церковного суда: несговорчивость короля и чрезмерная горячность архиепископа Кентерберийского Томаса Бекета не позволили им найти общее решение, и разногласия переросли во вражду.

Как ни печально, английская Церковь не встала на сторону архиепископа. Многие епископы, и среди них Уолеран Бигод, поддержали Генриха в расчете на благосклонность монарха. Правда, папа пытался повлиять на короля, чтобы примирить его с Бекетом. Самым неприятным последствием этого раздора было то, что стремление Генриха получить поддержку английской Церкви давало жадным до власти епископам вроде Уолерана значительное влияние в церковном суде. Вот почему послание короля в глазах Филипа таило в себе угрозу.

Джонатан возвратился с пергаментным свитком, скрепленным воском и огромной королевской печатью. Монахи внимательно следили за Филипом. Он решил, что не стоит испытывать их терпение.

– Хорошо, – сказал он, – продолжим молитву позднее. – Сорвав печать, он развернул свиток, пробежал глазами первые приветственные слова и передал послание Джонатану. – Вот, зачитай вслух.

Король писал: «Новым епископом Линкольнским я назначаю Уолерана Бигода, в настоящее время епископа Кингсбриджского».

Голос Джонатана потонул в хоре голосов. Филип в досаде покачал головой. Уолеран потерял всякое доверие в здешних краях после разоблачений на суде, и все же он сумел уговорить короля назначить его епископом Линкольна. После Кентербери и Йорка Линкольн был наиболее влиятельной епархией в королевстве. Оттуда оставался лишь небольшой шажок к сану архиепископа. Не исключено, что Генрих готовил Уолерана на место Томаса Бекета. Сама мысль о том, что заклятый враг может стать архиепископом Кентерберийским, главой английской Церкви, была Филиппу невыносима.

Когда монахи успокоились, Джонатан дочитал фразу до конца:

– «…И я рекомендовал канонику и капитулу Линкольна избрать его».

Ну что ж, подумал Филип, это легче сказать, чем сделать. Королевская рекомендация равносильна приказу, но не всегда: капитул Линкольна может выступить против Уолерана или выдвинуть свою кандидатуру. Не исключено, что королю в конце концов удастся добиться своего, но пока его решение не было окончательным.

Джонатан тем временем продолжал:

– «Приказываю вам, капитулу Кингсбриджского монастыря, провести выборы нового епископа Кингсбриджа; рекомендую избрать на этот пост слугу моего Питера из Уорегама, архидиакона Кентерберийского».

Шквал протестующих голосов поднялся в зале собраний капитула. Филип похолодел от ужаса. Подумать только, этот надменный, обидчивый, самоуверенный архидиакон Питер избран королем на место епископа Кингсбриджа! Он ведь ничем не лучше Уолерана. И хотя оба набожны и богобоязненны, они слишком уверовали в собственную непогрешимость, выдавая свои желания за Божью волю, и добивались цели в качестве приора средствами. Если Питер станет епископом, Филипу придется всю оставшуюся жизнь бороться за соблюдение законности и приличий в округе, где будет править железной рукой этот бессердечный человек. А если к тому же Уолеран займет место архиепископа, будет еще хуже.

Филип рисовал в своем воображении страшные времена, которые их ожидали. Это похуже, чем годы гражданской войны, думал он, когда графы, подобные Уильяму, чинили самоуправство, а надменные священники не обращали внимания на нужды людей; монастырь вновь придет в упадок и станет лишь бледным напоминанием о былом величии. От этих мыслей в нем закипела ярость.

Но не один Филип возмутился решением короля. Стивен вскочил со своего места, раскрасневшийся от негодования, и хотя Филип приказывал говорить в здании капитула тихо и спокойно, что было мочи крикнул:

– Этому не бывать!

Монахи поддержали его одобрительными возгласами, а Джонатан, вновь явив свою мудрость, задал решающий вопрос:

– Что мы можем сделать?

– Надо ответить отказом на пожелание короля! – сказал повар Бернард, добродушный толстяк.

Несколько голосов его поддержали.

– Мы напишем королю, что изберем того, кто нас устраивает! – сказал Стивен. И робко добавил: – С Божьей помощью, разумеется.

– Я не согласен, что нам следует с порога отвергать решение короля, – вступил Джонатан. – Чем упорнее мы будем в неповиновении Генриху, тем больший гнев вызовем на наши головы.

– Джонатан прав, – поддержал его Филип. – Человек, проигрывающий битву своему королю, может рассчитывать на снисхождение; тот же, кто одерживает победу, чаще всего обречен.

– Но ты просто сдаешься! – взорвался Стивен.

Филип был взволнован и удручен не меньше других, но ему приходилось соблюдать спокойствие.

– Стивен, держи себя в руках, прошу тебя, – сказал он. – Мы, конечно, должны всеми силами противиться этому назначению. Но делать это следует умно и осторожно, избегая открытого столкновения.

– И что ты намерен предпринять? – спросил Стивен.

– Пока не знаю, – ответил приор. Поначалу он чувствовал себя подавленным, но теперь ощущал решимость. Эту битву он вел год от года всю свою жизнь. Начиналась она здесь, в монастыре, когда он одолел коварного Ремигиуса; потом перекинулась на все графство, и ему пришлось противостоять Уильяму Хамлею и Уолерану Бигоду; и вот теперь она обретала национальные масштабы: он собирался бросить вызов королю.

– Думаю, мне следует отправиться во Францию, – сказал Филип. – Повидаться с архиепископом Томасом Бекетом.

Филипу удавалось найти выход из положения в самые тяжелые времена. Всякий раз, когда монастырю или городу угрожала опасность, он умудрялся придумать не только как защититься, но и как нанести ответный удар. Не всегда, правда, он был уверен в успехе, но не было случая, чтобы он не знал, как поступить. Но так было до сей поры.

Он все еще пребывал в растерянности, когда ступил на землю городка Сенс, к юго-востоку от Парижа.

Местный собор был одним из самых крупных из тех, что ему доводилось видеть. Неф в поперечнике был не меньше пятидесяти футов. В отличие от собора Кингсбриджа, этот поражал не освещением, но размерами.

Путешествуя по Франции впервые, Филип словно открывал для себя разнообразие, существующее в церковной архитектуре; он уловил, как оно отразилось на ощущениях и замыслах Джека, откуда у того взялось так много новых идей. Особенно остро он почувствовал это, когда посетил знаменитый собор в Сен-Дени. Попались ему на глаза и два храма с парящими как у Кингсбриджского собора опорами: должно быть, местные мастера столкнулись с теми же трудностями, что и Джек, и нашли похожее решение.

Филип не мог не засвидетельствовать свое почтение архиепископу Сенса Уильяму Белые Руки, талантливому молодому священнику, который доводился племянником королю Стефану. Архиепископ пригласил Филипа отобедать с ним. Тот был чрезвычайно польщен, но от предложения вынужден был отказаться: ему не терпелось после столь долгого пути повидаться с Томасом Бекетом. После мессы Филип покинул город и отправился вверх по течению реки Йонны.

Путешествовал он налегке, что было не совсем обычно для приора одного из богатейших монастырей Англии; сопровождали его два воина и молодой монах по имени Майкл Бристольский – в качестве помощника, а еще у него была вьючная лошадь, на которой он вез священные книги с миниатюрами из монастырской скриптории Кингсбриджа для подарков принимавшим его аббатам и епископам. Книги были очень ценными, свита у Филипа скромная. И поступил он так намеренно: ему хотелось, чтобы люди испытывали уважение не к приору, а к монастырю.

Неподалеку от северных ворот Сенса, на залитом солнцем лугу, взору его открылось старинное аббатство Сен-Коломб, где последние три года жил архиепископ Томас. Один из приближенных Томаса тепло приветствовал Филипа, велел слугам позаботиться о лошадях, распорядился насчет багажа и проводил приора в гостевой дом, где жил архиепископ. Приор вдруг подумал, что изгнанники так радушно принимают гостей с родины не только из ностальгии, но и потому, что им необходима помощь и поддержка соотечественников.

Филипа и его помощника накормили, угостили вином и представили ближайшему окружению архиепископа. Все это были священники – молодые и, как показалось приору, достаточно умные. Вскоре Майкл уже горячо спорил с одним из них о пресуществлении святых даров. Филип отпил немного вина и молча слушал разговор. Вдруг один из священников обратился к нему с вопросом:

– А что ты думаешь об этом, отец Филип? Мы еще не слышали твоего слова.

Филип улыбнулся:

– Сложные теологические споры менее всего занимают меня в данную минуту.

– Почему же?

– Потому что они найдут свое разрешение в будущем, а пока их можно отложить до лучших времен.

– Хорошо сказано! – послышался чей-то голос. Филип поднял глаза и увидел вошедшего архиепископа Кентерберийского Томаса.

Он был высок, сухощав и необычайно привлекателен, с высоким лбом, ясными глазами, чистой кожей и темной шапкой волос. Томас был лет на десять моложе Филипа. Несмотря на несчастья, свалившиеся на его голову, вид у него был живой и бодрый. Приор отметил привлекательность архиепископа, решив, что этим отчасти объясняется его стремительный взлет.

Филип преклонил колено и поцеловал ему руку.

– Очень рад познакомиться с тобой! – сказал Томас. – Я всегда хотел побывать в Кингсбридже, столько слышал о твоем монастыре и о замечательном новом соборе.

Филип был очарован и польщен.

– Я приехал повидаться с тобой, – сказал он, – поскольку все, чего удалось достичь, может погибнуть из-за короля.

– С нетерпением жду твоего рассказа. Пройдем в мои покои. – Томас повернулся и вышел.

Филип последовал за ним, довольный и вместе с тем охваченный тревогой и волнением.

Архиепископ пропустил его вперед и ввел в небольшую комнату. Здесь стояла дорогая деревянная кровать, обтянутая кожей, покрытая тонкими льняными простынями и вышитым стеганым одеялом; однако в углу Филип заметил свернутый тонкий тюфяк, и на память сразу пришли рассказы о том, что Томас никогда не пользовался роскошной мебелью, которой обставляли его покои гостеприимные хозяева. Вспомнив свою кровать в Кингсбридже, Филип почувствовал угрызения совести оттого, что он, приор, нежится в мягкой постели, тогда как глава английской церкви спит на полу.

– К слову сказать, – обратился к нему Томас, – что ты думаешь о соборе в Сенсе?

– Впечатляющее зрелище, – ответил Филип. – А кто мастер-строитель?

– Уильям из Сенса. Надеюсь, мне удастся заманить его в Кентербери. А теперь расскажи, что происходит в Кингсбридже.

Филип поведал ему о епископе Уолеране и архидиаконе Питере. Томас проявил большой интерес к рассказу приора и несколько раз прерывал его вопросами, выказав острый ум. И внешняя привлекательность, и ум были ему необходимы, чтобы подняться на ту высоту, с которой он мог противостоять воле одного из самых могущественных королей в истории Англии. Ходили слухи, что под платьем архиепископа Томас носил власяницу, а под ней, напомнил себе Филип, скрывалась железная воля.

Когда он закончил говорить, Томас выглядел суровым и озабоченным.

– Этого никак нельзя допустить, – сказал он.

– Согласен, – ответил Филип. Решительный тон архиепископа вселял надежду. – В силах ли ты помешать им?

– Только при условии, что я вернусь в Кентербери.

Филип ждал другого ответа.

– А ты мог бы прямо сейчас обратиться к папе?

– Да. Я сегодня же это сделаю. Обещаю тебе, папа не признает Питера епископом Кингсбриджа. Но мы не в силах изгнать его из епископского дворца. Как не можем назначить на это место другого человека.

Филип был поражен сквозившей в словах Томаса обреченностью. Всю дорогу сюда он лелеял надежду, что архиепископ может сделать то, чего не удалось добиться ему, Филипу, и найдет способ сорвать замыслы Уолерана. Но и такой блестящий ум, как у Томаса, оказался бессилен. Все, что он смог предложить, – надеяться на его возвращение в Кентербери. Тогда, конечно, у него достанет власти отменять назначения епископов.

– А есть она, эта надежда на скорое возвращение? – удрученно спросил Филип.

– Если верить, надежда всегда остается, – ответил Томас. – Папа составил мирный договор и призывает нас с Генрихом его принять. Условия меня устраивают: я получаю то, за что боролся. Генрих говорит, что и он не возражает против этих условий. Я настаивал на том, чтобы король подтвердил свое миролюбие поцелуем. Король отказывается. – Пока он говорил, голос его менялся. Вначале спокойный, он стал требовательным и грозным. Выражение оживления исчезло с лица: теперь он был, скорее, похож на священника, дающего клятву самоотречения на виду у безразличной паствы. Филип видел в его глазах упорство и чувство собственного достоинства, которые поддерживали в нем силы к борьбе все эти годы. – Отказ Генриха от мирного поцелуя означает только одно: он хочет заманить меня в Англию, а потом отречься от условий договора.

Филип кивнул. Мирный поцелуй был частью ритуала мессы, символом доверия, и ни одно соглашение – от брачного договора до перемирия во время войны – не заключалось без него.

– Чем я могу помочь? – спросил он скорее у себя, чем у Томаса.

– Возвращайся в Англию и постарайся привлечь на мою сторону как можно больше приоров и аббатов. Направь посланников от Кингсбриджа к папе. Пошли петицию королю. Выступай с проповедями в своем знаменитом соборе, рассказывай прихожанам о том, что высшего иерарха Церкви король выгнал из страны.

Филип согласно кивал. Но ничего подобного он делать не собирался. Томас предлагал ему встать в ряды тех, кто выступал против короля. Архиепископу это могло сослужить хорошую службу, зато Кингсбриджу – плохую.

У него появилась идея получше. Если Генрих и Томас уже так близки к согласию, не составит особого труда ускорить этот процесс. И это, думал Филип, пожалуй, мне по силам. Эта мысль его воодушевляла. Риск был велик, но Филип при этом ничего не терял.

В конце концов, спор шел всего лишь из-за поцелуя.

Филип был поражен, увидев, как постарел брат.

Франциск стал совсем седым, под глазами появились тяжелые мешки, кожа на лице иссохла. Впрочем, ему исполнилось шестьдесят, и удивляться было нечему. А вот глаза по-прежнему блестели да и сил еще хватало.

Филип вдруг осознал, что на самом деле его больше беспокоит собственный возраст. Как всегда, глядя на брата, он ясно видел, насколько сам постарел. В зеркала он не смотрелся уже много лет. «Неужели и у меня под глазами такие мешки?» – подумал приор и провел рукой по лицу. Трудно сказать.

– Как тебе служится у Генриха? – спросил Филип, который, как и всякий, хотел знать, каким бывает король в личной жизни.

– Лучше, чем у Мод, – ответил Франциск. – Конечно, она была поумнее, но уж больно неискренняя. Генрих человек открытый. Всегда видно, что у него на уме.

Они сидели в здании монастыря в Байе, где остановился Филип. По соседству разместились придворные короля. Франциск вот уже двадцать лет служил при дворе. Ныне он возглавлял королевскую канцелярию, через него проходили все государственные бумаги. Человек, занимающий такой пост, обладал большим влиянием.

– Открытый, говоришь? Генрих? А вот архиепископ Томас так не считает.

– Еще одно неверное суждение Томаса, – мрачно сказал Франциск.

Филип подумал, что брату не следует так презрительно отзываться об архиепископе.

– Томас – великий человек, – сказал он.

– Он метит на королевский трон, – отрезал Франциск.

– А Генрих, похоже, подумывает занять место архиепископа, – подхватил Филип мысль брата.

Некоторое время они смотрели друг на друга. Если уж мы с Франциском зашли в тупик, ничего удивительного в том, что Генрих и Томас так сцепились между собой, подумал Филип, улыбнулся и сказал:

– Но мы-то с тобой не станем из-за этого ссориться.

Франциск смягчился:

– Конечно не станем. Понимаешь, их ссора не дает мне покоя уже шесть лет. Тебе легче, ты – сторонний наблюдатель.

– Но почему Генрих не принимает условий договора, предложенного папой?

– Он-то готов. Мы на пути к примирению. Но Томас хочет большего. Он настаивает на мирном поцелуе.

– Если король искренен в своем стремлении к миру, разве трудно ему сделать такой жест?

Франциска повысил голос:

– Договором это не предусмотрено!

– Но почему так трудно на это согласиться? – настаивал Филип.

Франциск вздохнул:

– Он был бы рад. Но однажды он поклялся на людях никогда не целовать Томаса в знак примирения.

– Многим королям приходилось нарушать данную клятву, – не унимался Филип.

– Слабым королям. Генрих не отступит от данного слова. Этим он и отличается от несчастного короля Стефана.

– Тогда Церкви нет смысла убеждать его сделать этот шаг, – неохотно уступил приор.

– Но почему Томас так настаивает на мирном поцелуе? – раздраженно спросил Франциск.

– Потому что не доверяет Генриху. Что стоит королю отречься от заключенного между ними мира? И что тогда делать Томасу? Снова отправляться в изгнание? Сторонники постоянно поддерживали его, но и они устали. Архиепископ не сможет еще раз все это пережить. И поэтому прежде чем согласиться, он хочет иметь твердые гарантии.

Франциск грустно покачал головой.

– Это вопрос чести, – сказал он. – Я знаю, король не помышляет о том, чтобы перехитрить архиепископа. Но и заставить короля уступить – невозможно. Он не переносит, когда его к чему-либо принуждают.

– Думаю, Томас такой же, – сказал Филип. – Он выдвинул это условие и уже не может отступить. – Приор устало покачал головой. Он надеялся, что брат предложит какой-то выход, чтобы сблизить этих людей, но задача представлялась ему невыполнимой.

– Самое забавное в этой ситуации то, что Генрих с удовольствием поцелует Томаса, но после того, как состоится примирение, – сказал Франциск. – Он не хочет только, чтобы это выдвигалось как предварительное условие.

– Он так и сказал?

– Да.

– Но это все меняет! – воскликнул Филип. – Повтори в точности его слова.

– Король сказал: «Я поцелую его в губы, поцелую его ноги и выслушаю его обедню – но после того, как он вернется». Я это слышал собственными ушами.

– Я непременно извещу Томаса.

– Ты думаешь, он примет такие условия? – заволновался Франциск.

– Не знаю. – Филип не хотел обольщаться. – Ведь это пустяковая уступка. Он получит этот поцелуй – только чуть позже.

– Да и Генриху подобный жест ничего не будет стоить. – Франциск явно воодушевился. – Это будет поцелуй по его собственной воле, а не по принуждению. Боже, неужели получится?

– Примирение может состояться в Кентербери. Об их соглашении можно объявить заранее, чтобы ни один не вздумал пойти на попятную. Томас отслужит обедню, а Генрих поцелует его прямо там, в соборе. – А уж после этого, подумал Филип, архиепископ сможет сорвать замыслы Уолерана.

– Я немедленно поставлю в известность короля, – сказал Франциск.

– А я извещу Томаса.

Зазвонил монастырский колокол. Братья дружно встали.

– Будь понастойчивее, – сказал Филип. – Если все получится, Томас сможет вернуться в Кентербери, а если это произойдет – Уолерану конец.

Они встретились на живописном лугу на границе Нормандии и Французского королевства, неподалеку от городов Фретеваль и Вьеви-ле-Рэ. Король Генрих уже ждал со своей свитой, а Томас прибыл вслед за ним в сопровождении архиепископа Уильяма Сенского. Филип, который был с Томасом, издали заметил брата рядом с королем.

До этого король и архиепископ достигли соглашения – пока только устно.

Они приняли решение, по которому мирный поцелуй последует во время примирительной обедни сразу по возвращении Бекета в Англию. Но окончательная договоренность должна была состояться во время личной встречи.

Томас выехал на середину луга, оставив позади своих людей, то же сделал и Генрих, в то время как сопровождавшие следили за ними, затаив дыхание.

Беседа длилась несколько часов. Никто не слышал, о чем они говорили, хотя многие догадывались. Речь шла о многочисленных обидах, которые Генрих нанес Церкви, о неповиновении Томасу, проявленном некоторыми епископами, о противоречивости церковных уложений, о вынужденном изгнании архиепископа, о роли папы… Поначалу Филип опасался, что они жестоко разругаются и расстанутся злейшими врагами. Однажды они уже были близки к согласию, встретились вот так же – один на один, – но между ними промелькнула искра недоверия, возможно, кто-то произнес неосторожное слово, задевшее самолюбие другого, и оба наговорили резкостей, обвинив друг друга в неуступчивости. Но сейчас, чем дольше они разговаривали, тем больше крепла надежда в душе Филипа. Он чувствовал: если бы кто-то из двоих готов был сорваться, это случилось бы гораздо раньше.

Жаркий летний день сменился вечерней прохладой, густые вязы бросали через реку длинные тени. Напряжение становилось невыносимым.

Вдруг все почувствовали: что-то произошло. Томас сделал движение.

Неужели он собрался уезжать? Нет. Он просто спешился. Что это означало? Филип, чуть дыша, следил за ним, не отрывая глаз. Томас спешился, подошел к Генриху и опустился на колени.

Король тоже спешился и обнял архиепископа.

Свита с обеих сторон возбужденно и радостно зашумела.

Филип почувствовал, как на глаза навернулись слезы. Спор был улажен, разум и добрая воля восторжествовали. Так и должно быть всегда.

Это был добрый знак.

II

На Рождество король с утра пребывал в ярости.

Уильяма Хамлея это пугало. Он знал лишь одного человека с таким крутым нравом – свою мать. Оба были страшными деспотами. Во всяком случае Генрих и вид имел устрашающий: широкоплечий, с мощной грудью, большой головой, а уж когда злился, серо-голубые глаза наливались кровью, веснушчатое лицо краснело, а обычная неугомонность превращалась в ярость медведя в клетке.

Они остановились в Бюр-ле-Руа, охотничьем замке Генриха, в лесном парке у побережья Нормандии. Король должен был чувствовать себя счастливым. Охоту он любил больше всего на свете, а место это было его любимым уголком. Но он был в бешенстве. И причиной тому был архиепископ Томас Кентерберийский.

– «Томас! Томас! Томас!» Только и слышу: «Томас сделал то – Томас сделал это – Томас оскорбил вас – Томас к вам несправедлив». Не могу больше слышать этого имени!

Уильям украдкой следил за лицами графов, епископов и других знатных особ, сидевших за рождественским столом в большом зале. Большинство из них нервничали. И лишь один человек был явно доволен – Уолеран Бигод.

Епископ первым предсказал, что Генрих вскоре вновь поссорится с Томасом. Он говорил, что архиепископ одержал слишком явную победу; мирное соглашение, предложенное папой, вынуждало короля к серьезным уступкам; так что впереди были новые скандалы, а то и открытые столкновения. Но Уолеран не просто отсиживался в сторонке, выжидая, как повернутся события; он прилагал немалые усилия к тому, чтобы его предсказания сбылись. С помощью Уильяма он чуть ли не ежедневно доносил королю о каждом шаге архиепископа, с тех пор как тот вернулся в Англию: будь то поездки по сельской местности с целой армией рыцарей, встречи с близкими ему людьми, во время которых якобы плелись сети предательских заговоров, наказание священников, которые во время его изгнания поддержали Генриха. Уолеран так ловко умел вплести в свои доносы действительные детали, что получалась картина всеобщего заговора. И он все раздувал пламя, которое и без того уже полыхало. Те, кто не оставался верен Томасу во время его изгнания и жил под страхом возмездия, жаждали любой ценой выставить его перед королем в черном свете.

Итак, Уолеран был счастлив, видя короля в гневе. И было отчего. Он как никто другой пострадал от возвращения Томаса. Архиепископ не поддержал назначение Уолерана епископом Линкольна и выдвинул своего человека на место епископа Кингсбриджа – приора Филипа. Если бы это случилось, Уолеран лишился бы одного поста, не получив другого. Тогда ему – конец.

Уильям тоже пострадал бы. Алина давно уже правила за графа, и если бы Филип стал епископом, уступив место приора Джонатану, а Уолеран лишился всякой власти, у Уильяма не осталось бы ни одного союзника во всем графстве. Вот почему он решил держаться ближе к Уолерану: вместе легче разорвать хрупкое согласие, достигнутое с таким трудом королем Генрихом и архиепископом Томасом.

К выставленным на праздничном столе блюдам с запеченными лебедями, гусями, павлинами, утками и прочими яствами собравшиеся гости едва притронулись. Уильям, который во время застолий ел и пил от души, сейчас грыз корку хлеба, прихлебывая из кружки с поссетом. Лучшего средства хоть немного успокоить режущую боль в животе он не знал.

Бешеную злобу у короля вызвала новость о том, что Томас отправил посланников в Тур, где находился папа Александр, с жалобой на Генриха, который нарушил свои обязательства по мирному соглашению. Один из старейших советников монарха, Энжугер де Воун, сказал:

– Мира не будет до тех пор, пока ты не разделаешься с Томасом.

Уильям в ужасе застыл.

– Ты прав! – рявкнул Генрих.

Уильяму было ясно, что король верно понял своего советника, хотя те слова и были произнесены скорее в отчаянии.

Вилли Мальвуазен лениво произнес:

– Будучи в Риме по пути из Иерусалима, я слышал рассказ о папе, которого казнили за невыносимое высокомерие и дерзость. Черт возьми, не могу вспомнить его имени!

– Похоже, нам ничего другого не остается, как поступить так же с Томасом, – вступил в разговор архиепископ Йоркский. – Пока он жив, он будет сеять смуту повсюду – и дома, и за границей.

Уильяму показалось, что эти трое заранее все обдумали. Он взглянул на Уолерана, который в этот самый момент произнес:

– Сомнений нет, взывать к благоразумию Томаса – дело бесполезное.

– Молчите все! – взревел король. – Довольно, наслушался! Все, на что вы способны, – жаловаться и скулить, вместо того чтобы оторвать свои задницы от стульев и сделать хоть что-то! – Генрих жадно глотнул из бокала. – Не пиво, а моча! – заорал он и резко отодвинулся от стола.

Все тут же поспешили встать, а король вскочил со стула и пулей вылетел из зала.

В наступившей тишине Уолеран произнес:

– Король высказался яснее ясного. Хватит раздумывать, с Томасом пора что-то делать.

Уильям Мэндвилл, граф Эссекс, сказал:

– Я полагаю, что нам следует отправить посланников к архиепископу и попытаться его образумить.

– А что ты будешь делать, если он откажется прислушаться к голосу разума? – спросил Уолеран.

– Тогда нам придется арестовать его именем короля.

Несколько голосов заговорили одновременно. Собравшиеся разбились на небольшие группки: те, кто был согласен с графом Эссексом, начали обсуждать, когда отправиться на встречу с Томасом; Уильям заметил, как Уолеран шептался с двумя молодыми рыцарями. Епископ поймал его взгляд и кивком подозвал к себе.

– Посланники Мэндвилла ничего не добьются, – сказал он. – Томас расправится с ними одной левой.

Реджинальд Фитцурс исподлобья посмотрел на Уильяма и произнес:

– Некоторые из нас считают, что пора принимать более решительные меры.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Уильям.

– Ты ведь слышал Энжугера.

Ричард Ле Брег, юноша лет восемнадцати, выпалил:

– Достоин смерти!

У Уильяма от этих слов похолодело в груди. Дело принимало серьезный оборот. Он вопрошающе уставился на Уолерана:

– Ты собираешься просить согласия короля?

– Этого делать не следует, – ответил за епископа Реджинальд. – Генрих не даст на то своего согласия. – Злая ухмылка тронула его губы. – Но мы смогли бы отблагодарить его верных слуг позднее.

– Ну что, Уильям, ты с нами? – спросил молодой Ричард.

– Не знаю… – Шериф готов был принять предложение, но страх сковал его. – Мне надо подумать.

– Времени на раздумья нет, – сказал Реджинальд. – Надо немедленно отправляться в путь. Мы должны опередить Уильяма Мэндвилла и первыми прибыть в Кентербери.

Уолеран обратился к Уильяму:

– Им понадобится опытный человек, который смог бы повести их и во всех деталях составить план захвата Томаса.

Шериф горел желанием сказать «да». Удача в этом деле могла избавить его от многих затруднений; не исключено, что король вновь пожалует ему графство за добрую услугу. И все же сомнения терзали его.

– Но ведь убийство архиепископа есть страшный грех, – пробормотал он.

– Об этом не беспокойся, – сказал Уолеран, – я отпущу тебе грехи.

Чудовищность затеи довлела над Уильямом, подобно грозовому облаку, все время, пока убийцы-заговорщики добирались до Англии. Ни о чем другом думать он был не в состоянии, не мог ни есть, ни пить, в голове царил полнейший сумбур. В тот самый момент, когда корабль бросил якорь в Дувре, он готов был уже отказаться от затеи.

Через три дня после Рождества, к вечеру понедельника, они добрались до замка Солтвуд в графстве Кент. Это была собственность архиепископа Кентерберийского, но за время изгнания Томаса замок захватил Ранульф де Брок и теперь отказывался возвращать его законному владельцу. Томас в своем послании папе сетовал, что Генрих не восстановил его в правах владения.

Ранульф вселил новые надежды в душу Уильяма.

За время вынужденного изгнания архиепископа он разорил графство точно так же, как когда-то это сделал Уильям, и теперь готов был на все, лишь бы остаться здесь хозяином. Возможность покончить с Томасом вызвала у него воодушевление, он сразу согласился участвовать в убийстве и, не откладывая, с большой охотой принялся обсуждать детали коварного плана.

Решимость Ранульфа рассеяла суеверный страх Уильяма, который стал с упоением представлять себе свое возвращение к власти в родном графстве.

Всю ночь, не сомкнув глаз, они вели жаркие споры, как лучше осуществить задуманное. Ранульф ножом нацарапал на столе план церковного двора и дворца архиепископа. Монастырские постройки располагались к северу от церкви, что было непривычно, – обычно их возводили на южной стороне, как в Кингсбридже. Дворец архиепископа стоял к северо-западу от собора. Войти в него можно было через дворик кухни. Пока велись разговоры, Ранульф разослал всадников по гарнизонам в Дувре, Рочестере и Блетчингли с приказом рыцарям встретить его утром на дороге в Кентербери. Ближе к рассвету заговорщики разошлись вздремнуть часок-другой.

У Уильяма после долгого путешествия страшно болели ноги. Он очень надеялся, что это предприятие станет последним и больше ни в какие темные дела он вмешиваться не будет. Скоро ему исполнится пятьдесят семь, и пора остановиться, возраст нешуточный.

Несмотря на усталость, заснуть не удавалось. Мысль об убийстве архиепископа казалась чудовищной, хотя грех этот был ему заранее отпущен.

План нападения они продумали до мельчайших подробностей. Конечно, всякое могло случиться: в последний момент всегда что-то шло не так, как было задумано. Главное – не теряться в непредвиденных обстоятельствах. Хотя, что бы ни произошло, опытным воинам не составит труда расправиться с горсткой монахов.

Тусклый свет зимнего утра едва пробивался сквозь узенькие оконца. Уильям еще повалялся в постели и встал. Ему следовало прочесть утреннюю молитву, но ни сил, ни желания не было.

Остальные тоже поднялись рано. Все дружно позавтракали в столовой. Кроме Уильяма и Ранульфа в компании заговорщиков были Реджинальд Фитцурс, которого Уильям считал главным действующим лицом; Ричард Ле Брег, самый молодой из них; Вилли Трейси, самый старый, и Хью Морвилл, самый знатный.

Они надели доспехи, вооружились и на лошадях Ранульфа тронулись в путь. День выдался холодным, серые облака висели низко над землей; казалось, вот-вот пойдет снег. Лошади несли их по старой дороге, которую называли Каменная улица. Часа через два с половиной к ним присоединились еще несколько рыцарей.

Сбор всех сил был назначен в аббатстве Святого Августина. Ранульф всю дорогу уверял Уильяма, что аббат – злейший враг Томаса, но шериф все же решил при встрече сказать аббату, что они собираются арестовать архиепископа, но не убивать его. Свою главную цель они будут скрывать до последнего момента; никто, кроме Уильяма, Ранульфа и еще четырех рыцарей, не должен был знать об их истинных намерениях.

В полдень группа всадников наконец въехала на территорию аббатства. Там их уже ждали люди Ранульфа. Аббат угостил их обедом. Вино оказалось добрым, и все здорово напились. Ранульф объяснил воинам, что им следует окружить церковный двор владения архиепископа и не дать ни одной живой душе скрыться.

Уильяма бил озноб, хотя он стоял у самого очага в гостевом доме. Дело, которое им предстояло, казалось совсем несложным, но расплата за неудачу могла быть только одна – смерть. Король нашел бы способ оправдать убийство архиепископа, но попытку убийства — никогда: он не моргнув глазом отрекся бы от того, что ему было что-либо известно о заговоре, и повесил бы виновных. Уильяму на своем веку не раз приходилось приговаривать людей к повешению, но от одной мысли, что его тело может болтаться в петле, его охватывала дрожь.

Поэтому он постарался переключиться на что-то более приятное: как здорово было бы, например, получить в награду графство, вновь почувствовать власть в своих руках, вновь испытать жгучее удовольствие оттого, что тебя боятся, уважают и безропотно подчиняются твоей воле.

Брат Алины Ричард запросто мог погибнуть на земле обетованной, и в таком случае король Генрих вернул бы Уильяму прежние владения. Эта мысль согрела его гораздо лучше, чем пылавший у ног очаг.

Из аббатства они уезжали большим отрядом, тем не менее до Кентербери добрались без особых хлопот. Ранульф уже шесть лет хозяйничал в этой части страны и власти никому не уступал. Он пользовался гораздо большим влиянием в округе, чем Томас; вот почему архиепископ так горько жаловался папе. Как только добрались до места, воины рассеялись и окружили церковный двор, перекрыв все выходы.

План начал осуществляться. До сего момента все еще можно было остановить и повернуть назад без особого ущерба; но теперь, с ужасом подумал Уильям, жребий брошен.

Он оставил Ранульфа следить за входом, разместив большинство рыцарей в небольшом домике прямо против главных ворот, а сам с остальными вошел в церковный двор. Реджинальд Фитцурс и еще три главных заговорщика въехали во двор кухни под видом официальных гостей архиепископа. Уильям в это время приставил острие меча к горлу перепуганного привратника.

Все пока шло по намеченному плану.

Уильям, все еще трясясь от страха, приказал одному из воинов связать привратника, подал знак остальным, и вся группа проскочила в ворота, заперев их за собой. Теперь ни войти, ни выйти никто бы не смог. Монастырь был почти в его руках.

Не раздумывая, Уильям поспешил во двор кухни, к остальным заговорщикам. В северной его части были монастырские конюшни, но все четверо привязали своих лошадей к толстой шелковице прямо посреди двора. Пояса с мечами и шлемы они предварительно сняли: не хотелось раньше времени демонстрировать свои намерения.

Уильям тоже бросил оружие под деревом. Реджинальд посмотрел на него с немым вопросом на лице.

– Все в порядке, – успокоил Уильям. – Монастырь окружен.

Они пересекли кухонный двор и взошли на крыльцо дворца. Уильям оставил одного из рыцарей по имени Ричард на страже, а сам вместе с остальными прошел в столовую.

Дворцовые слуги мирно ужинали. Значит, подумал он, Томасу и его окружению сегодня они уже не понадобятся. Один из слуг поднялся им навстречу.

– Мы посланцы короля, – сказал Реджинальд.

В комнате стояла тишина, все ждали.

– Добро пожаловать, милорды. Я – здешний управляющий, меня зовут Уильям Фицнил. Прошу, входите. Желаете отужинать?

Уж слишком он любезен, подумал Уильям, а ведь знает, что его хозяин давно враждует с королем. Вдруг все подстроено?

– Спасибо, мы не голодны, – ответил Реджинальд.

– Тогда, может быть, по бокалу вина с дороги?

– У нас послание к твоему хозяину от короля, – поспешил сказать Реджинальд. – Будь любезен, доложи о нас.

– Непременно. – Управляющий поклонился. Они были без оружия, и у него не было причин им отказать. Он вышел из-за стола и прошел в дальний конец зала.

Уильям и четверо рыцарей поспешили за ним, провожаемые взглядами остальных слуг. Шериф дрожал, что всегда бывало с ним перед боем, и желал лишь одного: чтобы все поскорее началось; тогда эта противная дрожь пройдет.

По лестнице они поднялись на второй этаж и вошли в просторную приемную. Вдоль стен стояли длинные скамьи, по центру одной из стен – высокий престол. На скамьях сидели несколько священников и монахов в черных одеждах.

Управляющий подошел к распахнутой двери внутренних покоев и громко объявил:

– Посланцы от короля, ваше высокопреосвященство.

Ответа они не услышали, но архиепископ, должно быть, кивнул, и управляющий жестом пригласил их войти.

Монахи и священники пристальными взглядами проводили рыцарей до порога.

Томас Бекет в своей архиепископской мантии сидел на краю кровати. Рядом, у его ног, сидел монах, весь обращенный в слух. Уильям встретился с ним взглядом и вздрогнул: перед ним был приор Филип из Кингсбриджа. Какого черта ему здесь понадобилось? Заискивает, решил Уильям. Недавно его избрали епископом Кингсбриджа, и он ждал теперь своего утверждения. Не дождешься, мелькнула у Уильяма ехидная мысль.

Филип был поражен не меньше, увидев своего заклятого врага. Томас тем временем продолжал говорить, словно не замечая рыцарей. Уильяму показалось, что архиепископ намеренно демонстрирует свое пренебрежение к гостям. Рыцари сели на невысокие табуреты и лавки, стоявшие вокруг кровати. Уильям тут же пожалел об этом: их визит теперь выглядел слишком дружественным; он чувствовал, что они теряют решимость. А может быть, Томас на это и рассчитывал?

Наконец архиепископ обратил на них свое внимание. Но не поднялся, чтобы приветствовать их. Он знал всех, кроме Уильяма, и взгляд его остановился на Хью Морвилле, самом знатном из них.

– А-а, Хью, – сказал он.

Уильям поручил эту часть операции Реджинальду, и поэтому он, а не Хью заговорил с архиепископом.

– Мы прибыли из Нормандии с посланием короля. Зачитать тебе его при всех или желаешь уединиться?

Томас переводил раздраженный взгляд с Реджинальда на Хью и обратно; ему словно неприятна была мысль о том, что беседу предстоит вести с самым молодым из посланцев Генриха. Тяжело вздохнув, он сказал:

– Оставь нас, Филип.

Тот поднялся и пошел к двери мимо рыцарей; в глазах его читалось беспокойство.

– Но дверь оставь открытой, – сказал ему вдогонку Томас.

Когда приор вышел, Реджинальд обратился к архиепископу:

– Именем короля я приказываю тебе прибыть в Винчестер и ответить на выдвинутые против тебя обвинения.

Уильям испытал необычайное удовольствие, заметив, как побледнел Томас.

– Вот, значит, как! – Архиепископ держался спокойно. Он поднял глаза от пола и взглянул на управляющего, который переминался с ноги на ногу в дверях. – Пусть все войдут, – приказал ему Томас. – Я хочу, чтобы все это слышали.

Монахи, священники, приор Филип один за другим вошли в комнату. Кто-то сел на скамьи, остальные остались стоять вдоль стен. Уильям не стал возражать: напротив, чем больше людей будет присутствовать – тем лучше; ведь главной целью этой встречи было показать при свидетелях, что Томас отказался подчиниться королевскому приказу.

Когда все заняли свои места, архиепископ обратился к Реджинальду:

– Повтори еще раз.

– Именем короля я приказываю тебе прибыть в Винчестер и ответить на выдвинутые против тебя обвинения.

– О каких обвинениях идет речь? – тем же спокойным тоном спросил Томас.

– Ты обвиняешься в государственной измене.

Архиепископ покачал головой:

– Генриху не удастся устроить надо мной суд. Я не совершал никаких преступлений, Бог свидетель.

– Ты отлучил от Церкви слуг Его Величества.

– Это сделал не я, а папа.

– Ты лишил многих епископов их постов.

– Я милосердно предложил им вернуться, но они отказались. Хотя мои предложения остаются в силе.

– Ты поставил под угрозу преемственность власти, осудив коронацию сына монарха.

– Ничего подобного я не совершал. Архиепископ Йоркский не имеет права короновать кого-либо, и папа вынес ему порицание за подобную вольность. Но никто никогда не говорил, что коронация была недействительной.

– Одно следует из другого, ты, чертов тупица! – не выдержал Реджинальд.

– Ну все, довольно, с меня хватит! – сказал архиепископ.

– А мы по горло сыты тобой, Томас Бекет! – заорал Реджинальд. – Видит Бог, как ты надоел нам своей самонадеянностью, своими смутами и изменами!

Томас встал.

– Мои замки заняты людьми короля! – возмутился он. – Король же забирает себе всю арендную плату, которая причитается мне! Архиепископу приказано не покидать пределов Кентербери! И вы еще смеете заявлять, что ваше терпение кончилось?

Один из священников попытался вмешаться:

– Ваше высокопреосвященство, давайте обсудим все в узком кругу…

– С какой целью? – оборвал его Томас. – Они требуют от меня того, что я не обязан делать и не сделаю ни при каких условиях.

На шум сбежались все, кто был во дворце; они толпились в дверях с широко открытыми от удивления глазами. Спор продолжался довольно долго, и собравшиеся могли теперь засвидетельствовать, что Томас отказался подчиниться королевскому приказу. Уильям сделал знак Реджинальду. Жест был почти неуловимым, но приор Филип заметил его и очень удивился, сообразив, что за главного здесь не Реджинальд, а Уильям.

Реджинальд монотонно произнес, словно читал по написанному:

– Архиепископ Томас, ты больше не находишься под защитой короля. – Он развернулся и скомандовал: – А теперь всем освободить помещение!

Никто не тронулся с места.

– Вам, монахи, – продолжал он, – я приказываю именем короля сторожить архиепископа и не дать ему улизнуть.

Конечно, они откажутся. Уильям это прекрасно понимал. Но именно их неповиновение и было нужно: он молил Бога, чтобы Томас попробовал бежать, тогда было бы легче с ним покончить.

Реджинальд повернулся к управляющему, Уильяму Фицнилу, который был, кроме всего, еще и личным телохранителем архиепископа.

– Ты арестован, – объявил он, схватил его за руку и вывел из комнаты.

Тот не сопротивлялся. Уильям и остальные рыцари вышли следом. Они сбежали по ступенькам и выскочили из дома. Рыцарь Ричард все еще стоял на страже у крыльца. Уильям ломал голову, что делать с управляющим.

– Ты с нами? – спросил он его.

Тот был напуган до полусмерти.

– Да, если вы за короля!..

Пожалуй, в таком состоянии он ни для кого не представляет опасности, решил Уильям. И приказал Ричарду:

– Глаз с него не спускай. Из дворца никого не выпускать. Дверь держи закрытой.

А сам побежал к шелковице, где остальные рыцари уже натягивали на себя доспехи и застегивали пояса с мечами. Вот он, долгожданный момент, думал Уильям со странной смесью азарта и страха, сейчас мы вернемся обратно и покончим с архиепископом Кентерберийским. О Боже! Уильям давно не надевал доспехов, края кольчуги, которые прикрывали шею и плечи, все время задирались. Он проклинал свои неловкие корявые пальцы. Возиться с этим было некогда. Заметив неподалеку какого-то мальчишку, который, раскрыв рот, смотрел на него, Уильям крикнул:

– Эй, ты! Тебя как зовут?

Мальчуган обернулся, посмотрел в сторону кухни, словно сомневался, отвечать ему или нет, и наконец сказал:

– Роберт, мой господин. Все зовут меня Роберт Свирель.

– Подойди сюда, Роберт Свирель. Помоги мне.

Мальчишка не решался.

Терпение Уильяма лопнуло.

– Иди сюда, или я, клянусь Богом, снесу тебе голову с плеч вот этим мечом!

Мальчик нехотя приблизился. Уильям показал ему, как правильно держать кольчугу, пока он будет надевать шлем. Наконец он справился, а мальчишка убежал прочь. Когда-нибудь я расскажу об этом своим детям, мимоходом подумал Уильям.

Шлем был с забралом и защитным щитком для рта на ремне, который пристегивался у щеки. Остальные рыцари тоже надели шлемы, лиц не было видно, и никто теперь не смог бы их узнать. Каждый держал в одной руке меч, в другой – секиру.

– Готовы? – спросил Уильям.

Все дружно кивнули.

Время разговоров кончилось. Больше никаких команд не требовалось, наступило время действовать. Оставалось только вернуться во дворец и убить Томаса.

Уильям сунул в рот два пальца и пронзительно свистнул.

И застегнул ремень на шлеме.

Из сторожевой будки выскочил один из воинов и распахнул главные ворота.

Во двор ворвались рыцари, которых Уильям оставил в домике через дорогу. Как и было велено, они громко выкрикивали:

– Люди короля! Люди короля!

Уильям рванулся к двери во дворец.

Рыцарь Ричард и управляющий Уильям Фицнил широко ее распахнули.

В это время двое слуг архиепископа, воспользовавшись тем, что Ричард и Фицнил на мгновение отвлеклись, успели запереть вторую дверь, ведущую с крыльца в большой зал.

Уильям всем телом обрушился на дверь, но было поздно: они уже опустили тяжелый засов. Шериф грязно выругался. Рыцари начали долбить в дверь секирами, но безуспешно: сработана она была на совесть. Уильям ощутил растерянность. Стараясь изо всех сил побороть первые признаки паники, он соскочил с крыльца и стал искать вторую дверь. Реджинальд оказался рядом.

С этой стороны здания дверей больше не было. Они обежали дворец с западной стороны, мимо кухни. С юга к дому примыкал фруктовый сад. Уильям облегченно вздохнул: по стене поднималась лестница на верхний этаж. Похоже, это был запасной вход в покои архиепископа.

Вместе с Реджинальдом он подбежал к основанию лестницы. В верхней части она оказалась поврежденной, на середине ее были сложены плотницкие инструменты, а возле стены стояла небольшая приставная лесенка; судя по всему, ремонт был в самом разгаре. Реджинальд схватил лестницу, прислонил к стене и, миновав сломанный участок большой лестницы, поднялся. Здесь была дверь, ведущая на небольшой закрытый балкон. Уильям, затаив дыхание, следил за Реджинальдом. Тот попробовал открыть дверь – заперто. Рядом было окно, прикрытое ставнями. Реджинальд размахнулся секирой и одним ударом разнес ставни. Потом забрался внутрь, немного повозился с дверью и открыл ее.

Уильям стал карабкаться по лестнице.

Филип почувствовал недоброе сразу, едва увидел Уильяма, хотя священники и монахи из окружения Томаса до последнего сохраняли на лицах благодушные улыбки. Только заслышав, как рыцари барабанят в дверь, они испугались. Кто-то даже предложил укрыться в соборе.

Томас посмотрел на него с презрением.

– Бежать?! – возмутился он. – От кого?! От этих рыцарей?! Архиепископу не пристало удирать от горстки безумцев.

Филип сказал себе, что Томас прав во всем: какой же он был бы архиепископ, если бы испугался рыцарей? Божий человек, уверенный в том, что его грехи простятся, воспринимает смерть как переход в лучший мир, и ему не страшны никакие мечи. Но даже архиепископу не следует быть беспечным и безропотно ждать расправы. Уж кто-кто, а Филип хорошо знал злобу и жестокость Уильяма Хамлея. И когда они услышали, как разбили ставни на окне, приор решил взять контроль над ситуацией в свои руки.

Из окна он видел, что дворец окружен. Ясно было, что нападение готовилось заранее и преступники ни перед чем не остановятся. Он не мешкая запер дверь спальни на засов. Архиепископ был по-прежнему спокоен, но он не стал останавливать Филипа.

У двери приор прислушался. До него донеслись шаги: видно, кто-то влез через эркер в приемную. Дверь в спальню была крепкой, однако человек и не пытался ее взломать: он прошел через приемную и спустился по лестнице на первый этаж. Филип догадался, что тот собирался отпереть дверь и впустить остальных рыцарей.

У Томаса появилось немного времени для передышки. В дальнем углу спальни, за кроватью, находилась еще одна дверь.

– Куда она ведет? – спросил Филип, указав на нее.

– В монастырь, – ответил чей-то голос, – но она наглухо закрыта.

Филип подбежал к ней и удостоверился, что это действительно так.

– У тебя есть ключ? – обратился он к Томасу. Потом помедлил и добавил: – Ваше высокопреосвященство.

Томас покачал головой:

– Я полагаю, что этим ходом никогда не пользовались.

Дверь была не особенно крепкой, но Филипу уже исполнилось шестьдесят два, и физическая сила никогда не была одним из его достоинств. Он сделал шаг назад и ударил по двери ногой. Дверь содрогнулась и треснула. Приор крепко сжал зубы и двинул по ней еще раз. Она с шумом распахнулась.

Филип взглянул на Томаса. Тот, казалось, колебался, возможно, не вполне понимая, что такое число рыцарей и захват дворца говорили о смертельно опасных намерениях нападавших. Приор понимал, что не следует пытаться напугать архиепископа, чтобы убедить его бежать. Вместо этого он сказал:

– Время вечерней молитвы. Не следует позволять горячим головам срывать обряд богослужения.

Томас улыбнулся, по достоинству оценив его слова.

– Хорошо, – сказал он и встал.

Филип пошел первым, чувствуя облегчение оттого, что заставил архиепископа двинуться с места, и в то же время тревогу за то, что тот, как ему показалось, шел недостаточно быстро. Потайной ход вел по ступенькам вниз. Было темно – хоть глаз выколи; свет падал только из спальни архиепископа. Наконец они уперлись в еще одну дверь; она была намного крепче и тоже оказалась заперта. Филип начал стучать по ней что было сил и звать на помощь:

– Помогите! Отоприте! Скорее!

В голосе своем он уловил панические нотки и сделал над собой усилие, чтобы успокоиться. Но сердце, не слушаясь, продолжало рваться из груди: он понимал, что рыцари Уильяма идут за ними по пятам.

Голос Томаса на мгновение остановил его:

– Филип, прошу тебя, помни о своем сане. Сохраняй достоинство.

Но приор тут же вновь принялся колотить в дверь. Ему важно было сейчас сохранить достоинство архиепископа. Свое было уже не в счет.

Прежде чем Томас снова успел подать свой протестующий голос, до них донесся скрип отодвигаемого засова, в замке повернулся ключ, и дверь открылась. У Филипа камень свалился с души. Перед ними стояли два келаря. Один с удивлением произнес:

– Даже не подозревал, что эта дверь куда-то ведет!

Филип нетерпеливо рванулся вперед и оказался в монастырских погребах. Он с трудом протиснулся мимо бочек с вином до следующей двери и, распахнув ее, вырвался на свежий воздух.

Темнело. Филип находился в южной галерее главного здания. В дальнем конце он заметил широкую дверь, которая вела в северный неф Кентерберийского собора.

Они были почти в безопасности.

Оставалось лишь укрыть Томаса в соборе, прежде чем рыцари Уильяма их догонят. Приближенные архиепископа уже вышли из погребов.

– В собор, быстро! – скомандовал приор.

– Нет, Филип. Спешить не стоит, – сказал Томас. – В собор мы войдем преисполненными достоинства.

Филипу хотелось взвыть от отчаяния, но он поборол себя и произнес:

– Конечно, ваше высокопреосвящество.

До его слуха уже долетал топот ног из потайного хода. Он прекрасно знал, что бежать архиепископу не позволяет чувство собственного достоинства, но был уверен, что большой беды не будет, если они все же поторопятся и укроются в соборе.

– Где мой архиепископский крест? – спросил Томас. – Я не могу входить в храм без него.

Филип глубоко вздохнул.

Кто-то из священников сделал шаг вперед:

– Я захватил его. Вот он.

– Будешь нести его впереди меня, как подобает, – сказал Томас.

Священник поднял крест над головой и поспешил к двери в храм.

Томас последовал за ним.

У самого входа монахи и священники из окружения архиепископа выстроились впереди него, как того требовал церемониал. Филип шел последним в группе. Он придержал дверь, давая Томасу пройти. В этот момент двое рыцарей выскочили из подземелья и побежали по южной галерее.

Приор закрыл дверь в неф и задвинул тяжелый засов. Считая, что самое страшное позади, он повернулся и с облегчением прислонился спиной к двери.

Томас уже шел через узкий неф к ступенькам, ведущим в северный придел алтаря, но, услышав, как лязгнул засов, неожиданно остановился и обернулся.

– Нет, Филип! – произнес он.

У приора перехватило дыхание.

– Но, ваше высокопреосвященство…

– Это храм Божий, а не замок. Отопри.

Дверь содрогалась под ударами рыцарей.

– Я боюсь, они хотят убить тебя! – сказал Филип.

– Тогда запирай не запирай – не поможет. Знаешь, сколько дверей в этом храме? Открой.

Рыцари продолжали молотить по двери теперь уже, похоже, секирами.

– Ты мог бы укрыться. – В голосе Филипа звучало отчаяние. – Здесь столько мест, где тебя не найдут. Вот вход в усыпальницу.

– Прятаться?! В моем собственном храме? Неужели ты бы так поступил?

Филип пристально смотрел на Томаса.

– Нет, – наконец ответил он.

– Тогда отопри.

С болью в сердце приор повиновался.

Рыцари ворвались в собор. Их было пятеро. Лица скрывали шлемы. В руках – мечи и секиры. Они были похожи на посланцев ада.

Филип говорил себе, что нельзя показывать свой испуг, но, глядя на острые лезвия мечей, невольно содрогался от ужаса.

Один из рыцарей закричал:

– Где Томас Бекет, изменник королю и королевству?

– Где предатель? Где архиепископ? – подхватили остальные.

В храме было темно, лишь несколько свечей освещали его тусклым светом. Монахи все были в черном, да и забрала мешали рыцарям различать лица. Может, в темноте они не найдут Томаса, с надеждой подумал Филип. Но архиепископ перечеркнул ее: он спустился по ступенькам навстречу заговорщикам и сказал:

– Я здесь, но я не изменник королю, а слуга Господу. Что вам нужно?

Он открыто смотрел в глаза вооруженным до зубов преступникам, и Филип вдруг отчетливо осознал, что сейчас, на этом самом месте, Томас умрет.

Люди из окружения архиепископа, очевидно, почувствовали то же самое, потому что некоторые из них дрогнули и побежали. Кто-то скрылся во мраке алтаря, кто-то смешался с толпой прихожан, ожидавших в нефе начала службы, а один рванул на себя дверь на лестницу и стал быстро по ней взбираться. Отвращение овладело Филипом.

– Вам следует молиться, а не удирать! – закричал он им вдогонку.

Он вдруг понял, что и его могут убить. Но он не мог оставить архиепископа.

Один из рыцарей крикнул Томасу:

– Отрекись от своего вероломства! – Филип узнал голос Реджинальда Фитцурса.

– Мне не от чего отрекаться, – ответил архиепископ. – Я не совершал никакого предательства. – Он казался невозмутимо спокойным, но лицо было мертвенно-бледным; и приор с холодком в сердце понял, что и Томас осознал: сейчас он умрет.

– Беги, ты труп! – крикнул Реджинальд.

Архиепископ даже не пошевелился.

Им нужно, чтобы он побежал, мелькнуло у Филипа, хладнокровно заколоть его у них не хватит духа.

Наверное, и Томас чувствовал это; непоколебимый и спокойный, он открыто бросал им вызов. Это смертельное противостояние длилось, казалось, бесконечно долго; все будто застыли: рыцари – не решаясь сделать выпад первыми, и священник – слишком гордый, чтобы спасаться бегством.

Первым нарушил молчание Томас:

– Я готов принять смерть, – сказал он. – Но вы не посмеете тронуть моих людей – ни священников, ни монахов, ни мирян.

Реджинальд сделал шаг вперед. Он размахивал мечом, подступая все ближе к архиепископу. Филип стоял, словно окаменев, не в силах пошевелиться; взгляд его был прикован к фигуре рыцаря, сверкавшего в тусклом свете меча он не замечал, а потому вздрогнул, когда резким выпадом Реджинальд сбил с головы Томаса епископскую митру.

Слабая надежда вновь зародилась у Филипа: рыцари не решатся нанести смертельный удар, страх овладел ими.

Но он ошибался. Когда митра слетела на пол, решимость убийц, казалось, окрепла; первое мгновение после этого они еще словно ждали карающей руки Господа; но наказания не последовало, и они осмелели.

– Выведите его отсюда! – приказал Реджинальд.

Рыцари спрятали в ножны мечи и подступили к архиепископу.

Один из них схватил его за пояс и попытался поднять.

Филип был в отчаянии. Они посмели прикоснуться к Томасу, решились поднять руку на слугу Господа. Он нутром почувствовал, какое безграничное зло несут эти люди; ему показалось, что он заглянул в бездонный колодец. Должны же они понимать в глубине души, что за такой грех им одна дорога – в ад. Но те не остановились, не одумались.

Томас потерял равновесие, он отбивался как мог, размахивая руками, но тут подоспели остальные рыцари и все скопом навалились на него. Из всего окружения архиепископа остались только Филип и священник по имени Эдвард Грим. Они оба кинулись Томасу на помощь. Филип схватился за его мантию и почти повис на ней. Один из рыцарей развернулся и со всего маху двинул тяжелым кулаком Филипу в голову. Тот рухнул на пол, на миг лишившись сознания.

Когда он пришел в себя, рыцари уже отпустили Томаса, и тот стоял, опустив голову, сложив, словно в молитве, руки. Один из них поднял над головой меч.

Филип, все еще лежа на полу, издал пронзительный крик:

– Не-е-е-т!

Эдвард Грим вскинул вверх руку, пытаясь отразить удар.

– Я вручаю себя Го… – начал Томас.

И в этот момент меч обрушился на него. Архиепископу раскроило череп, а Эдварду Гриму отсекло руку. Кровь брызнула из повисшей культи, а Томас упал на колени.

Филип, ошеломленный, не отрывая глаз смотрел на страшную рану на голове Томаса.

Архиепископ медленно повалился вперед, на какое-то мгновение опершись локтями об пол, потом упал плашмя, уткнувшись лицом в каменные плиты.

Другой рыцарь вскинул свой меч и тоже рубанул. Филип невольно взвыл от ужаса. Второй удар пришелся в то же место, снеся Томасу верхнюю часть черепа. Удар был столь силен, что меч, лязгнув по камню, переломился пополам. Оставшийся в руках обломок рыцарь бросил на пол.

Третий рыцарь сотворил то, что будет огнем жечь память Филипа всю оставшуюся жизнь: он всунул кончик своего ножа в разбитый череп архиепископа и выковырнул на землю мозги.

Ноги у приора подкосились, и он осел на колени.

– Больше он не встанет, – сказал один из рыцарей. – Уходим.

Они развернулись и побежали.

Филип видел, как они неслись по нефу, размахивая мечами, чтобы запугать прихожан.

Когда убийцы скрылись из виду, в соборе повисла тишина. Тело архиепископа лежало лицом вниз, снесенная часть черепа с остатками волос валялась рядом, словно крышка от горшка. Филип закрыл лицо руками. Конец всем надеждам, эти звери победили, не переставая думал он; они победили. Голова кружилась, появилось смутное ощущение, что он опускается на дно глубокого озера, утопая в отчаянии и безысходности. И не за что больше ухватиться, и неоткуда ждать помощи.

Всю свою жизнь он боролся с деспотичной властью людей, погрязших в пороке, но в решающей схватке потерпел поражение. Ему вспомнилось, как Уильям Хамлей во второй раз явился, чтобы спалить Кингсбридж, и как горожане за один день выстроили стену и отстояли свои дома. Какая то была победа! Жажда тихой и спокойной жизни сотен простых людей одержала верх над грубой, жестокой силой графа. Помнил он и как епископ Уолеран хотел построить главный собор в Ширинге, чтобы использовать его в своих целях. Филипу пришлось тогда поднять на ноги всю округу. Сотни, тысячи людей стеклись в Кингсбридж в тот чудный день на Троицу, и их искренний порыв разрушил замыслы Уолерана. Теперь надежд не осталось. Ни жителям Кентербери, ни даже всему христианскому миру не под силу вернуть к жизни Томаса.

Стоя на коленях на каменных плитах Кентерберийского собора, Филип словно вновь видел людей, которые пятьдесят шесть лет назад ворвались в их дом и у него на глазах убили мать и отца. Чувство, которое он испытал шестилетним мальчиком, не было похоже ни на страх, ни на скорбь. Им владела ярость. Не в силах остановить тех здоровенных, кровожадных, пылавших злобой людей, он загорелся страстным желанием заковать мерзавцев в кандалы, затупить их мечи, стреножить их лошадей, заставить их подчиняться другой власти, стоявшей выше всевластия насилия, которое они исповедовали. Несколькими мгновениями позже, когда родители его уже лежали мертвыми на полу, в дом вошел аббат Питер. Он и показал Филипу, как следует поступать. Безоружный и беззащитный, он остановил кровопролитие силой слова Божьего и своим великодушием. До сего дня Филип свято верил в то, что и он, и люди, подобные ему, в конечном счете окажутся победителями. Последние полвека так оно и было. Но сегодня, на закате его жизни, враги доказали, что ничего не изменилось в этом мире. Его победы были временными, а успехи – иллюзорными. Люди, подобные тем, что убили его отца и мать, только что лишили жизни архиепископа, и не где-нибудь, а в соборе, безоговорочно доказав, что нет такой силы, которая способна остановить человека с мечом в руках.

И он, дожив до шестидесяти двух лет, глядя на изуродованный труп Томаса Бекета, испытывал теперь ту же безрассудную, всепоглощающую ярость, что охватила когда-то шестилетнего мальчишку у тела убитого отца.

Филип поднялся с колен. В мертвой тишине прихожане сгрудились вокруг распростертого на полу тела архиепископа. Приор чувствовал, что за горестным выражением их лиц скрывается тот же гнев, что кипел в нем самом. Кто-то шептал молитвы, кто-то еле слышно стонал. Какая-то женщина быстро нагнулась и коснулась тела рукой, ее примеру последовали другие. Она же торопливо стала собирать кровь архиепископа в крохотную бутылочку, точно Томас был великомучеником.

Священники начали понемногу приходить в себя. Казначей архиепископа Осберт, обливаясь слезами, вытащил кинжал и отрезал кусок материи от своего платья. Потом склонился над трупом и неловко привязал осколок черепа к голове, в трогательной попытке вернуть облику архиепископа цельность. По толпе прокатился тяжелый стон.

Несколько монахов принесли носилки и осторожно положили на них тело Томаса. Десятки рук тянулись помочь. Филип заметил, что на лице архиепископа застыло выражение покоя, несмотря на тонкую струйку крови у правого виска.

Подняли носилки, а приор подобрал с пола обрубок меча, который лишил Томаса жизни. Он думал о женщине, собиравшей кровь архиепископа в бутылочку, словно тот был святым. В этом действе ему виделся тайный смысл, значения которого он пока не мог постичь.

Люди молча шли за носилками. Монахи пронесли тело через алтарь и осторожно опустили на престол. Прихожане, шепча молитвы, наблюдали, как священник принес чистую ткань, аккуратно перевязал голову покойного и надел на нее митру.

Монах вспорол черную мантию архиепископа, пропитавшуюся кровью, и снял ее. Похоже, он не знал, что делать дальше; когда же повернулся, словно собираясь ее отбросить, кто-то из прихожан шагнул вперед и осторожно взял ее у него из рук, точно священную реликвию.

Горожане готовы были почитать Томаса как мученика, собирая его кровь и обагренные ею одежды, словно они обладали сверхъестественной силой. Приор счел это убийство политическим поражением Церкви, но люди думали иначе: они восприняли смерть Томаса как мученическую кончину, угодную Господу. А смерть мученика, хотя и выглядела поражением, всегда в конечном счете служила Церкви.

Филип вспомнил, как сотни людей пришли в Кингсбридж, чтобы возвести новый собор, как мужчины, женщины и дети трудились бок о бок ночь напролет на строительстве городских стен. Если бы сейчас можно было собрать всех вместе, думал он, они бы представляли собой такую силу, от которой содрогнулся бы мир.

Глядя в лица обступивших тело Томаса людей, приор понял, что им не хватает лишь человека, способного повести их за собой.

Но где найти такого?

Он вспомнил, что уже переживал подобный момент в своей жизни. Изуродованный труп, толпа зевак, вооруженные всадники на горизонте: где же он видел все это? То, что должно было произойти дальше, вставало перед глазами: небольшая горстка людей против могучей империи.

Да, конечно же, так зарождалось христианство.

И тогда он понял, что должен делать.

Филип вышел к главному престолу и повернулся лицом к толпе. В руке он все еще держал обрубок меча. Все взоры устремились на него. «Справлюсь ли я? Смогу ли поднять людей на борьбу, от которой содрогнется английский трон?» Некоторое время приор вглядывался в лица, словно в поисках ответа.

Наконец, подняв над головой меч, он произнес:

– Этот меч погубил святого. – По толпе прошелестело согласие. Вдохновленный этим, приор продолжал: – Только что, на этом месте, мы были свидетелями мученической кончины архиепископа Кентерберийского Томаса. Каждый из нас должен теперь пойти и рассказать всем, что он видел. – Они слушали внимательно, но этого Филипу было мало. Он хотел их воодушевить. Правда, проповеди редко ему удавались. Он был не из тех, кто мог увлечь толпу, заставить людей смеяться или плакать, убедить пойти за ним. Приор не знал, как сделать так, чтобы голос его дрожал, а глаза излучали свет; а именно сейчас от него требовалось трогать и убеждать. – Пусть каждый мужчина, каждая женщина и ребенок в Кентербери узнают о том, что люди короля убили в соборе архиепископа Томаса. Но это будет только начало. Это известие должно облететь Англию, а затем и весь христианский мир.

Он почувствовал, что теряет их внимание. На некоторых лицах появилось выражение недовольства и разочарования.

– Так что же нам делать? – крикнули из толпы.

Их нужно открыто призвать к какому-то действию, решил приор. Но нельзя же объявить о крестовом походе и распустить всех по домам.

Крестовый поход… Мысль ему понравилась.

– Завтра я отвезу этот меч в Рочестер, – сказал он. – Послезавтра – в Лондон. Вы пойдете со мной?

Лица побледнели, но из задних рядов донеслось:

– Да! – И тут же крик подхватили еще несколько голосов.

Филип заговорил громче:

– Мы расскажем о том, что произошло, в каждом городе, в каждой деревне Англии. Люди повсюду увидят меч, которым убит Святой Томас. Мы покажем его окровавленные одежды. – Он старательно подогревал интерес к своим словам, добавив в голосе немного злости. – Наш клич услышат во всем христианском мире и даже в Риме. Мы поднимем все просвещенные народы против дикарей, совершивших ужасное, богохульное преступление!

На этот раз согласились многие. Они ждали возможности выразить свои чувства, и Филип давал им ее.

– Деяние это, – голос его перешел на крик, – никогда… никогда… не будет прощено!

Толпа одобрительно шумела.

Внезапно Филипа осенило:

– Давайте начнем наш крестовый поход сегодня!

– Да!

– Мы пронесем этот меч по каждой улице Кентербери!

– Да!

– И расскажем каждому жителю о том, что видели!

– Да!

– Тогда несите свечи и идите за мной!

С поднятым над головой мечом он шел по собору, и толпа послушно следовала за ним.

К ней присоединились некоторые монахи и священники. Филипу не надо было оглядываться: за спиной он слышал шелест сотен ног. Через главный вход они вышли из храма.

Сквозь заросли фруктовых деревьев в саду приор с тревогой увидел, как вооруженные люди грабили дом архиепископа. Если те, кто шел за ним, столкнутся с ними, крестовый поход, едва начавшись, превратится в драку. Для того чтобы этого избежать, он резко повернул в сторону и через ближайшие ворота вывел толпу с церковного двора на улицу.

Кто-то из монахов запел церковный гимн. За ставнями на окнах домов поблескивали огоньки свечей. Заслышав топот шагов, жители открывали двери, чтобы взглянуть на процессию, спрашивали, что происходит. Некоторые присоединялись к шествию.

Филип повернул за угол и увидел Уильяма Хамлея.

Тот стоял возле конюшни и, похоже, только что снял с себя кольчугу, чтобы вскочить в седло и умчаться из города. Рядом с ним была небольшая горстка людей. Они выжидающе глазели на толпу, пытаясь сообразить, что к чему.

Уильям был явно озадачен при виде такого количества народа с горящими свечами в руках. Потом увидел в руке Филипа обломок меча, и ему все стало ясно. Еще мгновение он смотрел на приора и наконец заорал:

– Прекратить немедленно! Приказываю всем разойтись!

Никто его не послушал. Воины Уильяма почувствовали тревогу: даже имея в руках оружие, они были беззащитны перед толпой.

Уильям обратился прямо к Филипу:

– Именем короля приказываю тебе остановить этих людей!

Филип и сам уже не мог остановиться, подпираемый сзади огромной толпой.

– Слишком поздно, Уильям! – крикнул он через плечо. – Слишком поздно!

III

Мальчишки собрались на рыночной площади очень рано.

Они вовсю забавлялись, бросая камнями в кошек, задирая нищих и толкая друг друга, когда появилась Алина. Она пришла сюда одна, пешком, в дешевой накидке с капюшоном, чтобы не быть узнанной.

Она стояла в стороне и смотрела на эшафот. У нее не было намерения идти сюда. Ей довелось видеть слишком много казней за то время, что графство было на ее плечах. И теперь, когда она избавилась от этого груза, ей казалось великим счастьем до конца своих дней больше не увидеть ни одного повешенного. Но тут совсем другое дело.

Алина уже не правила за графа, потому что брат ее Ричард погиб в Сирии и, по иронии судьбы, не на поле битвы, а во время землетрясения. Известие об этом дошло до нее лишь через шесть месяцев. Она не видела брата пятнадцать лет и теперь не увидит уже никогда.

Ворота замка, стоявшего на холме, отворились, и из них вышел узник в сопровождении стражи. За ними шел новый граф Ширинг, сын Алины – Томми.

У Ричарда не было детей, и его законным наследником стал племянник. Король был потрясен и обескуражен убийством Бекета, а потому не стал возражать и сразу утвердил Томми в графском титуле. Алина с готовностью передала свои заботы сыну. Ей удалось осуществить здесь все, что она хотела. Это снова была изобильная и процветающая земля, где буйно зеленели луга, на которых паслись упитанные овцы, а мельницы исправно мололи зерно. Многие крупные землевладельцы в округе, из тех, кто смотрел намного вперед, перешли, по ее примеру, на вспашку земли конной тягой, стали применять трехполье для выращивания овса. И земля отозвалась: стала кормить намного больше людей, чем даже в приснопамятные времена правления отца Алины.

Томми будет хорошим графом. Он словно рожден для этого. Джек долго упорствовал, желая, чтобы сын стал строителем, однако со временем вынужден был смириться. Томми никогда не умел точно обработать камень, зато с детства был заводилой и уже в свои двадцать восемь отличался решимостью и рассудительностью. Теперь все называли его Томасом.

Когда он принял графство, все ожидали, что Алина останется в замке, будет ворчать на невестку и заниматься внуками. Ее это забавляло. Жена Томми очень ей нравилась – красивая девушка, младшая дочь графа Берфорда, а трех внучат она обожала, но в свои пятьдесят два она не собиралась на покой. Они с Джеком купили новый каменный дом неподалеку от Кингсбриджского монастыря, там, где раньше был бедняцкий квартал, и она снова занялась шерстью: покупала и продавала, жарко спорила с другими торговцами и легко зарабатывала свои деньги.

Приговоренный был уже на площади, и Алина вернулась к реальности. Она почти в упор смотрела на узника, ковылявшего мимо со связанными за спиной руками. Это был Уильям Хамлей.

Кто-то из толпы зевак плюнул в него. Народу на площади собралось видимо-невидимо: многие были рады увидеть конец Уильяма; те же, кто не таил на него зла, пришли из любопытства – не каждый день вешают бывших шерифов. К тому же его обвиняли в соучастии в самом громком убийстве из тех, что были на слуху.

Алина не ожидала, что убийство архиепископа Томаса вызовет такую реакцию. Весть о нем, подобно огненному смерчу, прошла по всему христианскому миру, от Дублина до Иерусалима и от Толедо до Осло. Папа объявил всеобщий траур. Вся континентальная часть империи короля Генриха была отлучена от Церкви, что означало закрытие церквей и запрет совершать богослужения. В Англии люди отныне совершали паломничество в Кентербери, ставший такой же святыней, как Сантьяго-де-Компостелла. Здесь часто творились чудеса. Вода, смешанная с кровью мученика, обрывки мантии, что была на нем в день убийства, исцеляли не только тех, кто приходил в Кентербери, но и страждущих по всей стране.

Люди Уильяма хотели выкрасть тело архиепископа из собора, но монахов кто-то предупредил, и они спрятали его; теперь мощи накрыли каменной плитой, и паломники могли приложиться к мраморному гробу, только просунув голову через специально оставленное отверстие.

Это было последнее преступление Уильяма. Он поспешил укрыться в Ширинге, но Томми арестовал его и обвинил в богохульстве, а суд епископа Филипа признал его виновным. Прежде никто не смел выносить приговор шерифу, поскольку тот был на службе его величества; на этот раз сам король не решился защищать убийцу Бекета.

Уильяма ждала страшная смерть.

Глаза его были полны ужаса, из раскрытого рта текли слюни, он что-то мычал себе под нос, а спереди на тунике было мокрое пятно: от страха он обмочился.

Алина смотрела, как заклятый враг, пошатываясь, бредет к виселице. Ей вспомнился молодой надменный и безжалостный парень, который взял ее силой тридцать пять лет тому назад. Трудно было поверить, что он превратился в это стонущее, потерявшее человеческий облик существо. Даже тот жирный, подагрический, разочаровавшийся в жизни старый вояка, каким Уильям был в свои последние годы, не имел ничего общего с этим ничтожеством. Подойдя ближе к виселице, он стал отчаянно сопротивляться и кричать. Стражники волокли его, точно свинью на бойню. Но жалости в ее сердце не было: она не чувствовала ничего, кроме облегчения. Больше Уильям никому не причинит зла.

Он брыкался и визжал, когда его поднимали на повозку, запряженную быками. Он был похож на животное, перепуганный, красный и отвратительный, лопотал, стонал и жалобно вскрикивал. Четверо стражников с трудом удерживали его, пока пятый надевал на шею петлю. Уильям вырывался так отчаянно, что она затянулась прежде, чем он повис. Стража отступила. Уильям корчился, харкал слюной, его жирное лицо побагровело.

Алина, потрясенная, смотрела не отрываясь. При всей своей неистребимой ненависти она не желала ему такой смерти.

Криков уже не было слышно, он задыхался, а толпа стояла, затаив дыхание. Даже мальчишки притихли от жуткого зрелища.

Кто-то стегнул быков, животные тронулись, и Уильям наконец повис, но шея не хрустнула – он болтался на веревке и медленно задыхался. Глаза были открыты. Алина чувствовала на себе его взгляд. Гримаса на лице агонизировавшего была ей знакома: точно так же он смотрел на нее, когда насиловал, – за мгновение до того, как кончил. Воспоминание пронзило ее словно острым кинжалом, но она не позволила себе отвести взгляд.

Агония продолжалась довольно долго, но никто не тронулся с места. Лицо Уильяма становилось все темнее. Тело содрогнулось в предсмертных судорогах. Наконец глаза закатились, веки опустились, и он замер, а почерневший и разбухший язык вывалился изо рта.

Уильям был мертв.

Алина чувствовала себя опустошенной. Уильям изменил ее жизнь, прежде она сказала бы – разрушил, и вот теперь он мертв, он не может больше причинить страданий ни ей, ни кому-либо еще.

Толпа начала расходиться. Мальчишки, весело смеясь, гримасничали, изображая предсмертные судороги, закатывая глаза и высовывая языки. Один из стражников взобрался на эшафот и перерезал веревку, на которой висел Уильям.

Алина встретилась глазами с сыном. Похоже, он не ожидал ее здесь увидеть, но очень быстро подошел и, склонившись, поцеловал. Мой сын, подумала она, мой взрослый сын. Сын Джека. Ей вспомнилось, как она испугалась при мысли, что может родить от Уильяма. Да, кое-что все же устроилось наилучшим образом.

– Я думал, ты не захочешь прийти сюда, – сказал Томми.

– Я должна была увидеть его мертвым.

Удивленный, он, похоже, ничего не понял. Алина была рада. Дай Бог, чтобы ему не пришлось сталкиваться с чем-то подобным.

Томми обнял ее, и они вместе пошли с площади.

Алина ни разу не оглянулась.

Однажды жарким днем, в самый разгар лета, Джек обедал вместе с Алиной и Салли в прохладе северного поперечного нефа, в одной из галерей. В алтаре шла служба, и негромкое пение монахов звучало как приглушенный шум далекого водопада. На обед у них были холодные отбивные из молодого барашка со свежим хлебом; в каменном кувшине пенилось золотистое пиво. Все утро Джек вычерчивал план нового алтаря, к строительству которого собирался приступить на будущий год. Салли внимательно рассматривала чертеж, откусывая своими красивыми белыми зубками нежное мясо. Джек знал, что она вот-вот примется его критиковать. Он взглянул на Алину. Та тоже поняла по выражению лица дочери, что сейчас последует. Родители переглянулись и заулыбались.

– Зачем тебе понадобилось делать восточную часть закругленной? – спросила Салли.

– Так было задумано еще в Сен-Дени.

– А что это дает? Смотри, какие маленькие получились окна.

– Маленькие?! – Джек сделал вид, что возмущен. – Да они огромные! Когда я впервые задумал такие окна, люди испугались, что здание не выдержит и рухнет.

– Если бы алтарь был четырехугольным и восточная стена – плоской, ты мог бы сделать окна намного больше!

А ведь она права, подумал Джек. При закругленном алтаре предполагается все та же вертикаль, состоящая из трех традиционных уровней: сводчатой галереи, прохода и верхнего ряда окон. Четырехугольный алтарь предоставлял возможность внести в проект изменения.

– Представляешь, как солнце будет светить через большие окна! – сказала Салли.

Джек мог себе это представить.

– Можно сделать целый ряд сводчатых окон, – начал фантазировать он.

– Или одно большое округлое окно, похожее на розу, – подхватила Салли.

Мысль была захватывающая. Человеку, стоящему в нефе и смотрящему перед собой в другой конец собора, круглое окно будет казаться похожим на огромное солнце, разбрасывающее во все стороны разноцветные блики. Джек словно наяву видел это.

– Интересно, какие рисунки монахи попросят сделать на витражах?

– Закон и Пророков, – ответила Салли.

Джек вскинул бровь и удивленно посмотрел на дочь.

– Ах ты, хитрющая лиса, успела поговорить с приором Джонатаном, да?

Салли виновато опустила глаза, но отвечать ей не пришлось, так как к ним подошел Питер, молодой резчик по камню. Он был очень застенчив и немного неуклюж, вечно растрепанные волосы падали ему на глаза, но в работе он был искусен, и Джек радовался, что нанял его.

– Чем могу помочь, Питер? – спросил он.

– Вообще-то я искал Салли, – начал тот.

– Ну вот, ты ее нашел.

Салли уже вскочила на ноги и отряхивала крошки хлеба с подола своей туники.

– Потом договорим, – бросила она отцу и вместе с Питером прошла через низкую притолоку и направилась к винтовой лестнице.

Джек и Алина переглянулись.

– Она что, покраснела? – спросил он.

– По-моему да, – ответила Алина. – О Боже, ей давно пора в кого-нибудь влюбиться. Уже двадцать седьмой год пошел!

– Ну-ну. А я было отчаялся. Думал, так и останется старой девой.

Алина покачала головой:

– Только не Салли. С ней все в порядке. Только слишком привередливая.

– Неужели? Разве все девки в округе на Питера глаз положили?

– Им подавай таких красавцев, как Томми, что сломя голову скачут на лошадях и достаточно богаты, чтобы носить вышитые красным шелком плащи. Салли не такая. Ей нужен умный и чуткий парень, и Питер как раз подходит.

Джек кивнул. Ему никогда не приходили в голову подобные мысли, но сердцем он чувствовал, что Алина права.

– Вся в бабку, – сказал он. – Моя мать тоже в свое время влюбилась в чудака.

– Салли похожа на твою мать, а Томми – на моего отца.

Джек улыбнулся. Алина была красива, как никогда. И хотя в волосах ее появились серебряные прядки, а кожа на шее не была такой мраморно-нежной, как прежде, с годами черты обозначились четче, и она обрела спокойную, величавую красоту. Джек протянул руку и провел кончиками пальцев по ее подбородку.

– Мои парящие подпорки, – сказал он.

Алина улыбнулась.

Его рука скользнула по шее и остановилась на груди. Грудь тоже изменилась. Он помнил времена, когда она была высокой, словно невесомой, и соски дразняще рвались вверх. Потом, во время беременности, грудь увеличивалась, а соски набухали. Теперь грудь немного опустилась и стала мягче, а при ходьбе колыхалась из стороны в сторону. Ему нравились все эти изменения, а еще было интересно, какой станет ее грудь в старости. Неужели вялой и морщинистой? Кажется, я тогда буду любить ее еще сильнее, подумал Джек. Он почувствовал, как под его пальцами затвердел сосок, и наклонился, чтобы поцеловать ее в губы.

– Джек, мы ведь в храме, – прошептала Алина.

– Забудь. – Его рука побежала по ее животу и опустилась к лону.

На лестнице послышались шаги. Джек виновато отстранился. Она улыбнулась его растерянности.

– Это тебе Божья кара, – дерзко сказала она.

– Я с тобой позже разберусь, – шутливо пригрозил он.

В галерею вошел приор Джонатан. С торжественным видом он поприветствовал обоих. Вид у него был серьезный.

– Я хочу кое-что сообщить тебе, Джек, – сказал он. – Давай пройдем в главное здание.

– Хорошо, – ответил тот и встал.

Джонатан стал спускаться по винтовой лестнице.

Джек задержался у двери и, погрозив Алине пальцем, повторил:

– Позже.

– Обещаешь? – улыбнулась она.

Джек проследовал за приором через собор к двери в южном поперечном нефе, что вела в главное здание. Они пошли по северному коридору мимо учеников, чертивших что-то на восковых дощечках, и остановились в углу. Наклоном головы Джонатан указал Джеку на монаха, сидевшего на каменном выступе на полпути к западному коридору. На голове у монаха был капюшон, скрывавший лицо, но, когда они остановились, тот обернулся, поднял голову – и быстро отвел взгляд.

Джек невольно отступил.

Монахом был не кто иной, как Уолеран Бигод.

– Какого черта ему здесь надо? – со злостью спросил Джек.

– Готовится к встрече со своим Создателем, – ответил Джонатан.

– Не понимаю, – вздрогнул Джек.

– Он конченый человек. У него не осталось ни положения, ни власти, ни друзей. Он наконец осознал, что Бог не хочет видеть его великим и могущественным епископом. Уолеран понял, что избрал ложный путь. Он пришел сюда пешком и умолял принять его как простого монаха, чтобы провести здесь остаток дней, моля Бога об отпущении грехов.

– Что-то мне не верится, – сказал Джек.

– Я тоже поначалу сомневался, но в конце концов понял, что он, в сущности, всегда был воистину богобоязненным человеком.

Слова приора не тронули Джека, и Джонатан добавил:

– Я на самом деле думаю, что Уолеран был очень набожным. Он совершил только одну роковую ошибку: всегда полагал, что цель служения Богу оправдывает средства. И поэтому поступал как хотел.

– И в том числе организовал заговор против архиепископа!

Джонатан воздел руки, словно хотел защититься.

– Его Господь накажет – не я.

Джек пожал плечами. То же самое сказал бы, наверное, и Филип. Но Джек не мог понять, зачем позволять Уолерану жить в монастыре. Впрочем, таковы уж порядки у монахов.

– Зачем ты хотел показать мне его?

– Он хочет рассказать тебе, за что повесили твоего отца.

Джек похолодел.

Уолеран сидел, неподвижно глядя в пустоту. Он был бос. Сухие белые щиколотки старика виднелись из-под ветхой домотканой одежды. Джек понял, что бывший епископ уже совсем не страшен. Это был обессилевший, разбитый, пребывающий в тоске человек.

Джек медленно подошел к Уолерану и сел на скамью в ярде от него.

– Старый король Генрих был слишком сильным, – сразу начал тот. – Многим высшим феодалам это не нравилось – они не были всевластны. Нужен был монарх послабее. Но у Генриха был сын, Уильям.

Это было очень давно.

– Меня еще на свете не было, – сказал Джек.

– Твой отец умер до твоего рождения, – сказал Уолеран с оттенком прежнего высокомерия.

Джек кивнул:

– Продолжай.

– Несколько феодалов решили убить Уильяма. Им казалось, что, если возникнут трудности с прямым наследником, они смогут оказать влияние на выбор нового монарха.

Джек внимательно смотрел на бледное изможденное лицо Уолерана, пытаясь понять, правду ли тот говорит. Старик, казалось, был полон раскаянья. Если он что-то и замыслил, Джек не смог этого уловить.

– Но ведь Уильям погиб во время крушения «Белого корабля», – сказал он.

– Кораблекрушение не было несчастным случаем, – ответил Уолеран.

Джек вздрогнул. Неужели это правда?! Наследник престола лишился жизни только оттого, что несколько феодалов захотели видеть на троне слабого монарха? Впрочем, это не намного страшнее, чем убийство архиепископа.

– Дальше, – сказал он.

– Феодалы затопили судно, а сами скрылись на лодке. Все, кто был на корабле, утонули, кроме одного человека, который ухватился за обломок мачты и выплыл на берег.

– Это был мой отец, – сказал Джек.

Он уже понял, к чему все идет.

Лицо Уолерана еще больше побледнело, а губы стали совсем бескровными. Говорил он монотонно, не поднимая глаз:

– Он выплыл неподалеку от замка, владелец которого был одним из заговорщиков, и его схватили. Ему не было никакого резона выдавать их. Да он и не подозревал, что корабль был затоплен. Но он видел многое из того, что могло открыть правду другим, если бы его отпустили и он смог обо всем рассказать. Тогда его вывезли в Англию и оставили под присмотром.

Джек испытывал глубокую печать. Отец хотел лишь одного – развлекать людей; так говорила мать. Но в рассказе Уолерана было немало странного.

– Почему они не убили его сразу? – спросил он.

– И надо бы, – спокойно произнес Уолеран. – Но твой отец был невинным человеком, который приносил радость людям. Они не решились. – Невеселая улыбка тронула его губы. – Даже самые жестокие люди иногда испытывают угрызения совести.

– Тогда почему они передумали?

– Со временем он стал опасен. Поначалу они считали его безвредным – он даже не знал английского. Но понемногу выучился, у него появились друзья. Тогда его упрятали в подземелье. А люди стали спрашивать: за что? Он стал помехой. Они поняли, что до тех пор, пока он жив, покоя им не будет. В конце концов они приказали нам убить его.

Как просто, подумал Джек.

– Но почему вы подчинились?

– Мы были очень честолюбивы, все трое, – сказал Уолеран, и губы его дрогнули от раскаяния. – Перси Хамлей, приор Джеймс и я. Твоя мать сказала правду – все мы получили вознаграждение. Я стал архидиаконом, моему продвижению по церковной иерархии был дан прекрасный толчок. Перси Хамлей стал богатым землевладельцем. Приор Джеймс значительно прирастил собственность монастыря.

– А феодалы?

– После того кораблекрушения король Генрих в течение трех лет подвергался опасностям: ему угрожали Фальк Анжуйский, Уильям Клито из Нормандии и король Франции. Какое-то время казалось, что он не удержится у власти. Но в конце концов он одолел всех врагов и правил еще десять лет. Правда, свобода, которой так добивались феодалы, все-таки наступила, когда он умер, не оставив наследника. На трон взошел Стефан. Двадцать лет, пока длилась гражданская война, феодалы правили на своих территориях, как короли, и центральная власть не могла призвать их к порядку.

– И за это умер мой отец.

– Но его смерть ничего не изменила. Большинство тех феодалов погибли в сражениях, как и их сыновья. То, что мы оклеветали твоего отца и отправили его на виселицу, обернулось против нас. Твоя мать прокляла нас, и проклятие подействовало. Приор Джеймс не вынес сознания того, что совершил преступление, – Ремигиус на суде сказал правду. Перси Хамлей умер до того, как все стало известно, но сын его был повешен. Посмотри на меня: мое лжесвидетельство аукнулось мне почти через пятьдесят лет, и моя карьера завершилась. – Лицо Уолерана было мертвенно-бледным, он выглядел изможденным и не владел собой. – Мы все боялись твоей матери, не зная точно, что ей известно. Как выяснилось – не так много, но этого оказалось достаточно.

Джек почувствовал себя таким же опустошенным, как и Уолеран. Наконец он узнал правду об отце. Сбылась мечта его жизни. Озлобленность и жажда мести больше не довлели над ним. Своего настоящего отца он никогда не знал, но у него был Том, который наделил его любовью к своему ремеслу, и это стало второй величайшей страстью его жизни.

Джек встал. То, о чем рассказал Уолеран, произошло слишком давно, и он не заплакал. С тех пор много воды утекло, и хорошего в его жизни было больше, чем плохого.

Он посмотрел на жалкого, несчастного старика. Так случилось, что именно Уолеран переживал сейчас горечь разочарования. Джеку стало жаль его. Как ужасно, думал он, став стариком, осознать, что жизнь прожита напрасно. Уолеран поднял голову, и глаза их впервые встретились. Старик вздрогнул и отвернулся, словно получил пощечину.

Джек понял, что тот увидел в его глазах жалость.

Для Уолерана жалость в глазах врага была самым большим унижением.

IV

Филип стоял в западных воротах древнего христианского города Кентербери, облаченный в роскошные одежды епископа, с усыпанным драгоценными камнями посохом в руках, стоившим королевского состояния. Дождь лил как из ведра.

Ему было шестьдесят шесть, и от холодного дождя его слегка знобило. Больше он не отважится уехать так далеко от дома. Но такой день он не мог пропустить ни за что на свете. В каком-то смысле сегодняшняя церемония стала венцом всей его жизни.

Со дня убийства архиепископа Томаса прошло три с половиной года. За это короткое время мистический культ Бекета получил необычайное распространение. Филип не мог и предположить, какому движению положил начало, возглавив ту процессию с горящими свечами на улицах Кентербери. Папа принял решение о причислении Томаса к лику святых беспрецедентно быстро. На земле обетованной даже был создан новый орден монахов-рыцарей, получивший название Рыцари Святого Томаса из Акры. Король Генрих не смог подавить столь мощное народное движение. Оно в действительности было таким, что никто не смог бы ему противостоять.

Для Филипа значение сего явления заключалось в том, как оно обозначило власть в государстве. Смерть Томаса показала, что в противостоянии Церкви и Короны монарх всегда может одержать верх, прибегнув к грубой силе. Но культ нового святого неоспоримо доказывал, что такая победа бессмысленна. В конце концов власть короля не беспредельна: ее способна ограничить воля народа. И перемена эта произошла в течение его, Филипа, жизни. Он был не просто созерцателем, но сам помог ей свершиться. И сегодняшняя церемония была посвящена этой перемене.

Коренастый человек с большой головой шел к городу сквозь пелену дождя. Он был бос и без головного убора. Позади него на небольшом расстоянии двигалась многочисленная группа всадников.

Человеком этим был король Генрих.

Толпа в скорбном молчании проводила взглядом вымокшего до нитки монарха, подошедшего к городским воротам.

Филип, как и было задумано, вышел на дорогу и повел босого короля за собой, в собор. Генрих шел, склонив голову, не обычной легкой походкой, но с усилием передвигая ноги, и весь его вид говорил о глубоком раскаянии. Потрясенные горожане молча смотрели, как король Англии унижает самого себя у них на глазах. Королевская свита следовала чуть сзади.

Филип ввел монарха в собор. Огромные двери великолепного храма были настежь открыты. Они вошли, и торжественное шествие этих двоих стало кульминацией политического кризиса целого столетия. Неф собора был забит до отказа. Толпа расступилась, давая им дорогу. Люди переговаривались шепотом, ошеломленные тем, что самый гордый из королей христианского мира вошел в церковь точно нищий: вымокший до нитки, босой и жалкий.

Они прошли через неф и спустились по ступенькам в подземную часовню. Здесь, рядом с могилой мученика, уже ждали монахи Кентерберийского монастыря вместе с самыми влиятельными епископами и аббатами королевства.

Генрих опустился на колени.

Свита встала у него за спиной. Перед всеми собравшимися король Англии Генрих II покаялся в своих грехах, признав, что стал невольным виновником убийства Святого Томаса.

Когда покаяние было произнесено, он скинул плащ. Под ним были зеленая туника и власяница. Король снова встал на колени и подставил спину.

Епископ Лондонский изготовился.

Короля собирались высечь.

Каждый из присутствующих священников должен был нанести ему по пять ударов розгой, монахи – по три.

Удары были, конечно, символическими: в часовне собралось не менее восьмидесяти монахов, и если бы каждый ударил в полную силу, король бы не выжил.

Епископ Лондонский пять раз слегка ударил по спине короля. Потом повернулся и протянул розгу Филипу, епископу Кингсбриджскому.

Филип сделал шаг вперед. Он был рад, что дожил до этого мгновения. После такого покаяния, думал он, мир уже не может остаться прежним.

notes

Назад: Глава 17

Дальше: Примечания