К тому времени как я добрался до дома, дождь прекратился и на севере завис тоненький серп луны. От сонливости не осталось и следа, теперь мне казалось, что я насквозь пропах запахом Делакруа. Я просто благоухал запахом жареного мяса.

Джейнис ждала меня, как и всегда в ночь казни. Я не собирался рассказывать ей о случившемся, слушать такое особой радости нет, но ей хватило одного взгляда, чтобы понять, что экзекуция прошла далеко не гладко, поэтому мне пришлось выкладывать все. Я сел за кухонный стол, взял ее теплые руки в свои холодные (печка в моем стареньком «форде» едва тянула, а погода после грозы резко изменилась) и рассказал ей все, что она хотела услышать. Где-то на полпути я даже всплакнул, чего от себя не ожидал. Но особого стыда не почувствовал. Во-первых, говорил я с женой, которая никогда в жизни не стала бы меня за это укорять, а во-вторых, бывают ситуации, когда можно пустить слезу, во всяком случае, я так думал. Вообще мужчина с хорошей женой – счастливейшее из созданий Божьих, а без оной – самое разнесчастное. И спасает таких только одно: они просто не знают, чего лишены. Я плакал, а она прижимала мою голову к своей груди. Когда же внутренняя гроза миновала, я почувствовал себя значительно лучше. И поверите ли, именно тогда моя идея окончательно оформилась. Я не про ботинок. Речь о другом. Хотя и ботинок имел к этому отношение. В основу идеи легло одно наблюдение: у Джона Коффи и Мелинды Мурс, при всех их различиях – половых, в весе, росте, цвете кожи, – были абсолютно одинаковые глаза: подернутые болью, грустные, отстраненные. Умирающие глаза.

– Пойдем в постель, – нарушила тишину моя жена. – Пойдем в постель, Пол.

И мы пошли, слились воедино, а потом она заснула. Я же смотрел на лунный серп, вслушивался в тиканье часов и думал о Джоне Коффи, говорящем о том, что он помог. «Я помог мышке Дела. Я помог Мистеру Джинглесу. Он – цирковая мышь». Конечно, усмехнулся я. А может, мы все цирковые мыши, бегающие среди бакелитовых домов, а Господь Бог и прочие небожители наблюдают за нами через плексигласовое стекло.

Спал я в ту ночь мало, часа два или три, примерно столько же, сколько сплю теперь, в Джорджия Пайнс. И заснул с мыслями о церквях моего детства. Названия их менялись в зависимости от капризов моей матери и ее сестер, но в принципе одна ничем не отличалась от другой, потому что в любой из них славили Господа, везде говорили об искуплении грехов. Только Бог мог простить грехи и прощал, омыв их кровью своего распятого Сына, но это не снимало с Его детей обязанности искупать свои грехи. Искупление греха обладало немалой силой, оно примиряло с прошлым, избавляло от угрызений совести за содеянное.

Вот я и заснул с мыслями об искуплении, об Эдуарде Делакруа, поджаренном заживо, о Мелинде Мурс и о моем здоровяке с плачущими глазами. Мысли эти плавно переместились в мой сон. В нем Джон Коффи сидел на берегу реки и выл на синее летнее небо. На другой стороне товарный поезд мчался к ржавому мосту через Трейпинг-ривер. На сгибе обеих рук черного великана лежало по обнаженному белокурому детскому телу. Пальцы он сжал в кулаки, огромные коричневые кувалды. Вокруг стрекотали цикады, вилась мошкара. День выдался жарким. Во сне я подошел к нему, встал на колени и взял за руки. Его кулаки раскрылись. В одном он держал катушку, зелено-красно-желтую катушку. Во втором – ботинок тюремного надзирателя.

– Я не смог ничего с этим поделать, – пожаловался мне Джон Коффи. – Пытался загнать это обратно, но было уже слишком поздно.