Шекспир и демократия
Рассмотрим теперь обвинение, которое Толстой, покойный Эрнест Кросби и другие выдвигают против Шекспира как врага демократии и которое поддерживает мистер Харрис. Состоятельно ли оно? Мистер Харрис привлекает внимание к тем отрывкам, где Шекспир говорит о ремесленниках и даже о мелких лавочниках как о подлом люде, чья одежда засалена, дыхание зловонно, а политическая неразвитость и непостоянство таковы, что Кориолан не мог удержаться и ответил римскому горожанину, требовавшему от него «добрых слов»:
Кто скажет слово доброе тебе,
Тот мерзкий льстец.
Будем, однако, честными. Как политическое кредо строки эти вызовут омерзение у всякого демократа. Но предположите, что это не политическое кредо! Предположите, что это просто констатация фактов. Джон Стюарт Милль объявил же нашим британским рабочим, что они большей частью лжецы. Карлейль оповестил нас всех о том, что мы большей частью глупцы. Мэтью Арнолд и Рескин высказывались более обстоятельно и в более оскорбительных выражениях. Всем, включая самих рабочих, известно, что рабочий люд грязен, пьет, сквернословит, пьянствует, невежествен, прожорлив, погряз в предрассудках, короче говоря, что он унаследовал специфические пороки бедности и рабства, равно как вместе с плутократией унаследовал все человеческие недостатки вообще. Даже Шелли двести лет спустя после того, как Шекспир написал «Кориолана», признал, что о всеобщем избирательном праве и речи быть не может.
Разумеется, истинным мерилом – не Демократии, она во времена Шекспира не была актуальным политическим вопросом, – а беспристрастия судящих классов (а это требуется и от великого поэта) служит не его умение льстить беднякам и осуждать богачей, а умение взвешивать тех и других на одних весах. Стоит прочесть «Лира» и «Меру за меру» – и уже не отделаться от впечатления такого ужаса перед опасностью облекания человека хотя бы небольшой и недолгой властью, такого беспощадного срывания пурпура с «бедного, голого двуногого животного», именующего себя царем и вообразившего себя Богом, что прямо недоумеваешь, куда смотрели «Елизавета и наш Яков» и какие таинственные причины помешали им научить Шекспира почтительности по отношению к коронованным особам, так же как недоумеваешь, почему Толстого оставляли на свободе, когда столько менее грозных сторонников равенства пошло на каторгу или в Сибирь. У зрелого Шекспира мы уже не найдем сцен, исполненных такого деревенского снобизма, какая разыгрывается между театральным деревенским сквайром Александром Айденом и театральным бунтовщиком Джеком Кедом. Зато есть пастух в «Как вам это понравится» и целый ряд честных, храбрых, достойных, преданных слуг наряду с неизбежно комическими. Даже в ура-патриотической пьесе «Генрих V» имеются Бетс и Уильямс, обрисованные со всем уважением и почтением к рядовым солдатам. В «Юлии Цезаре» Шекспир энергично продолжает линию Плутарха: прославляет цареубийство и в искаженном виде подает республиканцев. Надо сказать, почитатели героев так никогда и не простили Шекспиру того, что он принизил Цезаря и не увидел той стороны его убийства, из-за которой Гете осудил это убийство как бессмысленнейшее из преступлений.
Сопоставьте пьесу с «Карлом I» Уиллса, где Кромвель развенчан до такой степени, что Джек Кед в «Генрихе VI» выглядит просто героем, и после этого уверуйте, если сможете, в то, что Шекспир был одним из тех, кто «гнет колени там, где раболепье приносит прибыль». Вспомните Розенкранца, Гильденстерна, Озрика, франта, досаждавшего Хотсперу, и десяток других мест, где речь идет о подобных же личностях! Если такого рода примеры что-нибудь доказывают (а мистер Харрис повсюду опирается именно на такие), то Шекспир ненавидел придворных.
Если же, с другой стороны, обратить внимание на то, что шекспировские персонажи принадлежат к праздным классам, так ведь то же самое относится и к персонажам пьес мистера Харриса и моих. Промышленное рабство несовместимо с той свободой приключений, изысканностью облика и интеллектуальной культурой, с той широтой охвата, каких требует более высокая и утонченная драма. Даже Сервантесу пришлось в конце концов отказаться от возни Дон Кихота с трактирщиками, требовавшими от него уплаты за жилье и пропитание, и сделать его свободным от экономических тягот, каким был Амадис Галльский. Все, что происходило с Гамлетом, не могло случиться с паяльщиком. Бедняк на сцене призван выполнять ту же функцию, что и слепой, а именно возбуждать сострадание. Бедность аптекаря в «Ромео и Джульетте» производит сильное впечатление и даже позволяет вывести здоровую мораль: совесть для бедняка излишняя роскошь. Но если бы все действующие лица пьесы были так же бедны, как он, получилась бы мелодрама на манер тех, какими нас угощают сицилийские актеры, а это было бы не лучшее, что мог предложить Шекспир. Когда бедность будет уничтожена и праздная, вольготная жизнь станет доступна всем, то единственными пьесами, оставшимися от нашей эпохи, которые будут иметь хоть какое-то отношение к действительности (в понимании того времени), будут те, в которых никто из персонажей не терпит нужду и не влачит жалкое, нищенское существование. Наши пьесы о бедности и убожестве, которые сейчас одни только и воспроизводят правдиво жизнь большинства живущих, тогда попадут в разряд документов о скупцах и монстрах, и читать их станут только студенты, изучающие историю социальной патологии.
И вот в свете этого рассмотрим теперь шекспировских королей, лордов и джентльменов!
Разве имел бы основание сам Джон Болл или пророк Иеремия считать, что Шекспир польстил этим господам? Поистине, не проходило по сцене вереницы негодяев, развенчанных с большей беспощадностью! Даже монарх, который останавливает мятежника, сославшись на божественный ореол, охраняющий короля, – пьяница и похотливый убийца, и его вскоре с презрением приканчивают на наших глазах, несмотря на его божественный ореол.
Я мог бы написать не менее доказательную главу о диккенсовского толка предубежденности Шекспира против трона, знати и джентри в целом, чем это сделали мистер Харрис и Эрнест Кросби, стоя на противоположных позициях. Я даже готов пойти дальше и утверждать, что Шекспир был неграмотен в своем понимании феодализма. И он, конечно же, не предвидел демократического коллективизма. Если не считать таких банальных понятий, как война и патриотизм, Шекспир был насквозь капером. Ни один человек в его пьесах, будь то король или горожанин, не выполняет никакого гражданского долга для блага общества и не имеет об этом ни малейшего понятия, разбираясь разве что в деле назначения констеблей; тут Шекспир привлекал внимание к злоупотреблениям совсем в духе фабианского общества. Его волновало пьянство, а также идолопоклонство и лицемерие в системе судопроизводства, но средство против них он видел только в индивидуальной трезвости и свободе от идолопоклоннических иллюзий, насколько он вообще мог предложить какое-нибудь средство, а не просто потерять веру в человечество. Его первое и последнее слово о парламенте было: «Купи себе стеклянные глаза и делай вид, как негодяй политик, что видишь то, чего не видишь ты».
Он и не представлял, с каким чувством сегодняшние поборники национализации земель относятся к тому, что он принимал участие в огораживании общинных земель в Уэлкоме. И объяснение тут не в его умственной отсталости, а в том, что английские земли в ту эпоху нуждались в индивидуальном владении и возделывании, а английская конституция нуждалась в принципах индивидуальной свободы, которые исповедовали виги.
