Шекспир и британская публика
Я отверг идею мистера Харриса о том, что Шекспир умер от разбитого сердца в «муках отвергнутой любви». Я привел свои доводы в пользу идеи, что Шекспир умер мужественно и даже в несколько легкомысленном настроении, которое показалось бы неуместным в епископе. О чем, однако, данные мистера Харриса свидетельствуют, так это о том, что у Шекспира был-таки повод для обиды, и весьма серьезный. Его могли бросить десять Смуглых леди, и он бы это перенес не моргнув глазом, но вот отношение к нему британской публики – дело иное. Идолопоклонство, смущавшее Бена Джонсона, ни в коей мере не было распространенным явлением, и к тому же, как всякое идолопоклонство такого типа, оно было обусловлено скорее магией шекспировского таланта, чем его воззрениями.
Начало его карьеры преуспевающего драматурга положила трилогия о Генрихе VI – сочинение, отличающееся оригинальностью, глубиной и тонкостью лишь постольку, поскольку эти качества свойственны чувствам и фантазиям простых людей. Шекспира это не удовлетворило. Какой прок быть Шекспиром, если тебе разрешается выражать лишь взгляды Автолика? Шекспиру виделся мир совсем не таким, как Автолику. Если он видел его и не вполне так, как Ибсен (да и мир ведь был не совсем тот), то, во всяком случае, постигал почти с ибсеновской силой понимания и со всем свифтовским ужасом перед его жестокостью и нечистоплотностью.
Так вот, с людьми таких дарований случается, что они вынуждены обрушивать всю мощь этих дарований на человечество, так как не могут создать популярное произведение. Возьмите, к примеру, Вагнера и Ибсена! Их ранние работы, несомненно, примитивнее поздних, и тем не менее популярными в свое время эти работы не были. Для Вагнера и Ибсена, в сущности, никогда не вставал вопрос – написать популярную вещь или нет: если бы они опустились до нее, они подобрали бы у ног людей гораздо меньше, чем им удавалось схватить поверх их голов. Но вот Гендель и Шекспир вели себя не лучшим образом. Они могли сочинить все, чего от них хотели, да еще с походом. Они поносили британскую публику и не могли простить ей того, что она пренебрегала их лучшими творениями и восторгалась их великолепными банальностями. Но они все равно продолжали сочинять свои банальности, которые получались великолепными просто за счет их животной способности к своему ремеслу.
Когда Шекспиру приходилось писать популярные пьесы, чтобы спасти театр от краха, он бунтовал, называя их «Как вам это понравится» или «Много шума из ничего». И все равно он делал свое дело так хорошо, что и по сей день эти две гениальные вульгарности остаются главным шекспировским капиталом наших театров. Позднее могущество Бербеджа и популярность Шекспира как актера дали ему возможность освободиться от тирании кассы и высказываться свободнее в пьесах, представляющих собой главным образом монолог, произносимый каким-нибудь великим актером, от которого публика готова стерпеть многое. Таким образом, история шекспировских трагедий есть история длинной цепи знаменитых актеров, от Бербеджа и Беттертона до Форбс-Робертсона. И человек, о котором рассказывают, что, «когда Бербедж произносил, что Ричард умер, и восклицал «коня! коня!», он плакал», стал отцом девяти поколений театралов-шекспировцев, толкующих про гарриковского Ричарда, киновского Отелло, ирвинговского Шейлока и Гамлета Форбса-Робертсона, знать не зная (да и не пытаясь знать), сколько в них на самом деле от шекспировского Ричарда или шекспировского Отелло. А пьесы, в которых не было больших главных ролей, а именно «Троил и Крессида», «Все хорошо, что хорошо кончается» и «Мера за меру», провалились, как и вторая часть гетевского «Фауста» или «Кесарь и галилеянин» Ибсена.
Вот где была у Шекспира настоящая обида. И хотя описывать его как человека с разбитым сердцем вопреки безудержно веселым сценам и безмятежно счастливой поэзии последних пьес – сентиментальное преувеличение, тем не менее открытие того факта, что самые серьезные из его произведений имели успех, только когда их вывозил на себе обворожительный актер (при этом безобразно переигрывающий), а серьезные пьесы, не содержавшие ролей, где было что переигрывать, оставались лежать на полке, – достаточно красноречиво объясняет, почему под конец жизни человечество и театр не рождали у Шекспира восторженного ликования. А это единственное, что мистер Харрис может привести в подкрепление своей теории разбитого сердца. Но если бы даже Шекспир и не терпел неудач, все равно человек его таланта, наблюдая политическое и нравственное поведение своих современников, не мог не прийти к выводу, что они не способны справляться с проблемами, поставленными их собственной цивилизацией. И их попытки проводить в жизнь законы и исповедовать религии, предлагаемые великими пророками и законодателями, всегда были и остаются до такой степени беспомощными, что ныне мы призываем сверхчеловека (новый, по существу, вид), чтобы он выручал человечество, спасая его от неумелого управления. Вот в чем истинное горе великих людей. Считать же, что, когда в словах великого человека слышна горечь, а на лице написана грусть, он будто бы разочарован в любви, кажется мне сентиментальной чепухой.
Если читатель вместе со мной добрался до этого места, он убедится, что, как бы ни была тривиальна моя пьеска, набросок этот полнее дает образ Шекспира, чем можно было бы ожидать при его легковесности. Увы! содержащийся в ней призыв создать Национальный театр как памятник Шекспиру не тронул глупцов, не понимающих, что Национальный театр стоит иметь ради Национальной души. Я, к сожалению, показал Шекспира хранящим и использующим (как и я это делаю) те сокровища бессознательно музыкальной речи, которые простые люди растрачивают каждодневно, и это приняли за умаление «оригинальности» Шекспира. Ну почему мне достались такие современники? Почему из Шекспира делают посмешище такие потомки?
Шестнадцатый век на исходе. Июньская ночь. Терраса Уайтхоллского дворца, выходящая на Темзу. Дворцовые часы, отзвонив четыре четверти, бьют одиннадцать. Лейб-гвардеец часовой на посту. К нему подходит неизвестный в плаще.
Часовой. Стой! Кто идет? Пароль!
Неизвестный. Пресвятая Дева! Не знаю. Забыл, совсем забыл.
Часовой. Значит, не пройдете. По какому делу? Кто вы такой? Верный ли человек?
Неизвестный. О нет, приятель. Я что ни день, то меняю обличье: то я Адам, то Бенволио, а то и Дух.
Часовой (отшатнувшись). Дух! Да охранят нас ангелы господни!
Неизвестный. Хорошо сказано, приятель. С вашего разрешения, я это запишу, ибо память у меня никуда не годная. (Достает вощеные таблички и пишет.) Сдается мне, хорошая это сцена: вы стоите один на посту, а я приближаюсь, как призрак в лунном сиянии. Не смотрите на меня так удивленно, но послушайте, что я вам скажу. У меня здесь сегодня свидание с одной смуглой леди. Она обещала мне подкупить часового. Я дал ей на это средства: четыре билета в театр «Глобус».
Часовой. Вот проклятая! Она дала мне только два.
Неизвестный (отрывая табличку). Друг мой, только покажите эту табличку, и вас с радостью пропустят в театр в любой день, когда будет идти пьеса Уилла Шекспира. Приводите жену. Приводите друзей. Приводите хоть весь гарнизон. Свободного места всегда достаточно.
Часовой. Не люблю я эти новомодные пьесы. В них ни слова не понять. Одни разговоры. Вы бы лучше дали мне пропуск на «Испанскую трагедию».
Неизвестный. «Испанскую трагедию» показывают за деньги, приятель. Вот получите. (Дает ему золотой.)
Часовой (потрясен). Золото! О сэр, вы платите лучше, чем ваша смуглая леди.
Неизвестный. Женщины бережливы, мой друг.
Часовой. Истинная правда, сэр. Да еще примите во внимание, что даже самый щедрый человек старается заплатить подешевле за то, что он покупает ежедневно. Этой леди чуть ли не каждый вечер приходится дарить что-нибудь часовому.
Неизвестный (бледнеет). Это ложь.
Часовой. А вот вы, сэр, готовы поклясться, и два раза в год не пускаетесь в такое приключение.
Неизвестный. Презренный! Ты что же, хочешь сказать, что моя смуглая леди не в первый раз так поступает? Что она и другим назначает свидания?
Часовой. Помилуй вас бог, как вы простодушны, сэр! Неужто вы думаете, что, кроме вас, нет красивых мужчин на свете? Веселая леди, сэр, уж такая вертихвостка! Да будьте спокойны: я не допущу, чтобы она водила за нос джентльмена, который дал мне золотой, ведь я их раньше и в руках не держал.
Неизвестный. Друг мой! Не странно ли, что мы, зная, как лживы все женщины, все же удивляемся, когда оказывается, что наша шлюха не лучше остальных?
Часовой. Не все, сэр. Много есть и порядочных.
Неизвестный (убежденно). Нет, все лживы. Все. Если вы это отрицаете, вы лжете.
Часовой. Вы судите по тому, какие они при дворе, сэр. Вот там поистине можно сказать о ничтожности, что название ей – женщина.
Неизвестный (опять достает таблички). Прошу вас, повторите, что вы сказали: вот это, насчет ничтожности. Какая музыка!
Часовой. Музыка, сэр? Видит бог, я не музыкант.
Неизвестный. У вас в душе живет музыка, я нередко замечал это среди простых людей. (Пишет.) «Ничтожность, женщина тебе названье!» (Повторяет, смакуя.) «Женщина тебе названье».
Часовой. Ну что ж, сэр, всего четыре слова. Разве вы собиратель таких вот пустейших пустяков?
Неизвестный (живо). Собиратель… (Захлебывается.) О! Бессмертная фраза! (Записывает ее.) Этот человек более велик, чем я.
Часовой. У вас та же привычка, что у милорда Пембрука, сэр.
Неизвестный. Очень возможно. Он мой близкий друг. Но что вы называете его привычкой?
Часовой. Сочинять сонеты в лунные ночи, да еще той же самой леди.
Неизвестный. Не может быть!
Часовой. Вчера вечером он был здесь по тому же делу, что и вы, и в таком же горе.
Неизвестный. И ты, Брут! А я считал его другом!
Часовой. Так всегда бывает, сэр.
Неизвестный. Так всегда бывает. Так всегда бывало. (Отворачивается, подавленный.) Два веронца. Иуда! Иуда!
Часовой. Неужто он настолько вероломен, сэр?
Неизвестный (к нему вернулось обычное его спокойствие и человечность). Вероломен? О нет. Он просто человек, приятель, просто человек. Когда мы обижены, мы ругаем друг друга, как малые дети. Вот и все.
Часовой. Да, да, сэр. Слова, слова, слова. Все ветер, сэр. Наполняем желудки свои восточным ветром, сэр, как говорится в Писании. Так каплуна не откормить.
Неизвестный. Хороший ритм. Разрешите… (Записывает.)
Часовой. А что это за штука – ритм, сэр? Я о ней никогда не слышал.
Неизвестный. Такая штука, с помощью которой можно править миром, друг.
Часовой. Чудно вы говорите, сэр, не во гнев вам будь сказано. Но вы мне нравитесь, вы очень учтивый джентльмен; бедного человека так и тянет к вам, – чувствуется, что вы не прочь поделиться с ним мыслями.
Неизвестный. Это мое ремесло. Но – увы! – мир отлично обходится без моих мыслей.
Дверь дворца отворяется изнутри, на террасу ложится полоса света.
Часовой. Вот и ваша леди, сэр. Я пойду в обход. Можете не торопиться: без предупреждения не вернусь, если только мой сержант не накроет меня. Сержант проворный, сэр, и с крепкой хваткой. Доброй ночи, сэр, желаю счастья! (Уходит.)
Неизвестный. «С крепкой хваткой»! «Сержант проворный»! (Словно пробуя спелую сливу.) О-о-о! (Записывает.)
Леди в темном плаще ощупью выходит из дворца и идет по террасе; она спит.
Леди (трет руки, как будто моет их). Прочь, проклятое пятно! Вы мне все измажете этими белилами и притираниями. Бог дал вам одно лицо, а вы делаете себе другое. Думай о смерти, женщина, а не о том, чтобы приукрашать себя. Всем благовониям Аравии не отмыть добела эту руку наследницы Тюдоров.
Неизвестный. «Всем благовониям Аравии»! «Приукрашать»! Целая поэма в одном только слове. И это моя Мария? (Обращаясь к леди.) Почему ты говоришь не обычным своим голосом и в первый раз твои слова звучат как поэзия? Ты захворала? Ты движешься как мертвец, восставший из могилы. Мария! Мария!
Леди (как эхо). Мария! Мария! Кто бы мог подумать, что в этой женщине так много крови! Разве моя вина, что мои советчики нашептали мне кровавые дела? Фи! Будь вы женщиной, вы догадались бы поберечь ковер, а то посмотрите, какие гадкие пятна. Не поднимайте ее за голову: волосы-то фальшивые. Говорю вам еще раз: Мария погребена, она не встанет из могилы. Я не боюсь ее; с этими мерзавками, которые лезут на трон, когда им место только на коленях у мужчин, разговор должен быть короткий. Что сделано, то сделано. Прочь, говорю я. Фи! Королева – и вся в веснушках.
Неизвестный (трясет ее за плечо). Мария, послушай! Ты спишь?
Леди просыпается, вздрагивает и чуть не теряет сознание. Неизвестный подхватывает ее.
Леди. Где я? Кто это?
Неизвестный. Смилуйтесь, умоляю вас. Я все время принимал вас за другую. Я думал, что вы моя Мария, моя любовница.
Леди (вне себя). Какая дерзость! Как вы смеете?!
Неизвестный. Не гневайтесь на меня, миледи. Моя любовница на редкость порядочная женщина. Но говорит она не так хорошо, как вы. «Всем благовониям Аравии» – это было хорошо сказано. Произнесено с прекрасной интонацией и отменным искусством.
Леди. Разве я сейчас беседовала с вами?
Неизвестный. Ну да, прекрасная леди. Вы забыли?
Леди. Я спала.
Неизвестный. Никогда не просыпайтесь, о волшебница, ибо, когда вы спите, ваши слова текут, как мед.
Леди (величественно и холодно). Ваши речи дерзки. Знаете ли вы, с кем разговариваете, сэр?
Неизвестный (не смущаясь). Нет, не знаю и не желаю знать. Вероятно, вы состоите при дворе. Для меня существует только два рода женщин: женщины с пленительным голосом, нежным и звучным, и квохчущие куры, а те меня бессильны вдохновить. У вас в каждом извиве голоса таится прелесть. Не жалейте, что на короткое мгновение усладили меня его музыкой.
Леди. Сэр, вы слишком смелы. На миг умерьте ваше изумленье, и…
Неизвестный (жестом останавливает ее). «На миг умерьте ваше изумленье»…
Леди. Грубиян! Вы смеете меня передразнивать?
Неизвестный. Это музыка. Разве вы не слышите? Когда хороший музыкант поет песню, разве вам не хочется петь ее еще и еще, пока вы не уловите и не запомните ее дивную мелодию? «На миг умерьте ваше изумленье». Бог ты мой! В одном этом слове «изумленье» – целая повесть человеческого сердца. «Изумленье»! (Берет таблички.) Как это? «На час оставьте ваше восхищенье…»
Леди. Очень неприятное нагромождение шипящих. Я сказала: «На миг умерьте…»
Неизвестный (поспешно). На миг, да, конечно, на миг, на миг, на миг! Будь проклята моя память, моя несчастная память! Сейчас запишу. (Начинает писать, но останавливается, так как память изменяет ему.) Но как же получалось это нагромождение шипящих? Вы очень правильно это заметили; даже мой слух уловил его, пока предательский мой язык произносил эти слова.
Леди. Вы сказали: «на час». Я сказала: «на миг».
Неизвестный. «На миг»… (Исправляет.) Так! (Пылко.) А теперь будьте моей не на миг и не на час, а навеки.
Леди. Этого еще недоставало! Уж не вздумали ли вы докучать мне вашей любовью, низкий негодяй?
Неизвестный. Нет, любовь – не моя, это ваше порождение; я только кладу ее к вашим ногам. Как мне не полюбить девушку, для которой так много значит правильно найденное слово. Так позволь, божественное чудо красоты… Нет, это я уже где-то говорил, а словесное одеяние моей любви к вам должно быть с иголочки новое.
Леди. Вы слишком много разговариваете, сэр. Предупреждаю вас: я больше привыкла заставлять себя слушать, чем выслушивать проповеди.
Неизвестный. Это обычно для тех, кто хорошо говорит. Но изъясняйтесь вы хоть ангельским языком – а оно поистине так, – все же знайте, что король над словом – я.
Леди. Король, ха!
Неизвестный. Именно. Жалкие созданья мы – мужчины и женщины.
Леди. Вы осмеливаетесь называть меня женщиной?
Неизвестный. Каким же более высоким именем мне назвать вас? Как иначе мне вас любить? А между тем у вас есть основания гнушаться этим именем: не сказал ли я только сейчас, что мы жалкие созданья? Но есть могучая сила, которая может спасти нас.
Леди. Покорно вас благодарю за проповедь, сэр. Хочу надеяться, что я знаю свои обязанности.
Неизвестный. Это не проповедь, а живая правда. Сила, о которой я говорю, – это сила бессмертной поэзии. Ибо знайте, что хоть этот мир и мерзок и хоть мы всего-навсего черви, но стоит только облечь всю эту мерзость в волшебные одежды слов, как сами мы преображаемся, и души наши парят высоко, и земля цветет, как миллионы райских садов.
Леди. Вы испортили ваши райские сады этими миллионами. Вы безрассудны. Надо же соблюдать какое-то чувство меры, когда говоришь.
Неизвестный. Вот это вы сказали, как Бен.
Леди. Что это еще за Бен?
Неизвестный. Ученый каменщик, который воображает, что небо не выше его лестницы, а потому считает своим долгом попрекать меня тем, что я летаю. Говорю вам: еще не создано слово, еще не пропета мелодия, достаточно безрассудная и величественная для той славы, которую нам могут открыть прекрасные слова. Отрицать это – ересь! Разве вас не учили, что в начале было Слово? Что Слово было у Бога, даже больше – что Слово было Бог?
Леди. Смотрите, сударь, поосторожнее со Священным писанием. Королева – глава Церкви.
Неизвестный. Вы глава моей церкви, когда говорите так, как говорили вначале. «Все ароматы Аравии»! Разве королева может сказать что-либо подобное? Говорят, она хорошо играет на спинете. Пусть сыграет мне, и я буду целовать ей руки. Но до тех пор вы моя королева, и я буду целовать эти губы, которые усладили мое сердце музыкой. (Обнимает ее.)
Леди. Вот непомерная наглость! Прочь руки, если жизнь вам дорога.
Смуглая леди, пригнувшись, крадется позади них по террасе, как бегущая куропатка. Увидев их, она гневно выпрямляется во весь рост и ревниво прислушивается.
Неизвестный (не замечая смуглую леди). Тогда сделайте так, чтобы руки у меня не дрожали от потоков жизни, которые вы вливаете в них. Вы притягиваете меня, как Полярная звезда притягивает железо; меня влечет к вам. Мы погибли, и вы и я; отныне ничто не в силах разлучить нас.
Смуглая леди. А вот посмотрим, лживый ты пес, обманщик, ты и твоя грязная тварь! (Двумя энергичными ударами отталкивает их друг от друга.)
Неизвестный, которому на горе достался удар правой рукой, растягивается на плитах террасы.
Вот вам обоим!
Леди в плаще (в неистовой ярости сбрасывает плащ и обращает к обидчице лицо, на котором написано оскорбленное величие). Государственная измена!
Смуглая леди (узнает ее и в раболепном ужасе падает на колени). Уилл, я погибла: я ударила королеву.
Неизвестный (приподнимается со всем достоинством, какое допускает его бесславная поза). Женщина, ты ударила Уильяма Шекспира!
Королева Елизавета (ошеломленная). Вот это мне нравится!!! Ударила Уильяма Шекспира, скажите на милость! А кто такой, во имя всех потаскух, и девок, и распутниц, и обманщиц, от которых в моих владениях проходу не стало, этот Уильям Шекспир?
Смуглая леди. Ваше величество, он всего лишь актер. Ах, я готова дать отрубить себе руку…
Королева Елизавета. Возможно, что и придется, голубушка. А вы не подумали о том, что я, может быть, прикажу отрубить вам и голову?
Смуглая леди. Уилл, спаси меня! О, спаси меня!
Елизавета. Спасти! Хорош спаситель! Слово королевы, я думала, этот человек по крайней мере дворянин, ибо я надеялась, что даже самая дрянная из моих приближенных не обесчестит мой двор, распутничая с каким-то безродным слугою.
Шекспир (с трудом встает на ноги, возмущенно). Безродный! Это я, потомок стратфордских Шекспиров! Я, чья мать носила имя Арден! Безродный! Не забывайтесь, ваше величество!
Елизавета (в ярости). Гром и молния! Это я забываюсь! Я вам покажу…
Смуглая леди (встает с колен и бросается разнимать их). Уилл, ради всего святого, перестань гневить ее. Это смерть. Ваше величество, не слушайте его.
Шекспир. Даже для спасения твоей жизни, Мария, не говоря уже о моей, я не стану льстить королевской особе, которая позволила себе оскорбить мою семью. Я не отрицаю, что мой отец к концу жизни стал нищим; это все его благородная кровь, он был слишком великодушен, чтобы заниматься торговлей. Ни разу он не отрекся от своих долгов. Правда, он не платил их, но каждый мог подтвердить, что, беря в долг деньги, он давал в обмен векселя. Эти-то векселя в руках низких корыстолюбцев и погубили его.
Елизавета (свирепо). Сын вашего отца скоро узнает, как вести себя в присутствии дочери Генриха Восьмого.
Шекспир (с надменным презрением). Не упоминайте имени этого развратника рядом с именем самого достойного олдермена Стратфорда. Джон Шекспир был женат только один раз, а Генрих Тюдор имел шесть жен. Вы должны бы стыдиться произносить его имя.
Шекспир (обрывая их). Откуда вы знаете, что король Генрих действительно был вашим отцом?
Шекспир. Научитесь вернее судить о себе, ваше величество. Я честный дворянин, никто не усомнится в моем происхождении, и я уже принял меры, чтобы мне дали герб, который мне по праву принадлежит. Можете ли вы сказать то же о себе?
Елизавета (едва владея собой). Еще одно слово, и я своими руками начну дело, которое завершит палач.
Шекспир. Вы не настоящая Тюдор: у этой вот дряни столько же прав на ваш королевский трон, как и у вас. Что позволило вам удержаться на английском престоле? Ваш прославленный ум? Ваша мудрость, перед которой бессильны самые лукавые государственные мужи всего христианского мира? Нет! Счастье, случайное счастье, которое могло бы выпасть на долю любой скотницы. Каприз природы, сделавшей вас образцом совершеннейшей красоты, какой еще не видывал мир.
Елизавета, уже занесшая кулак, чтобы ударить его, опускает руку.
Вот поэтому все мужчины и оказались у ваших ног, и трон ваш зиждется на неприступной скале вашего гордого сердца, каменистого острова в море желания. Вот вам, ваше величество, слова, сказанные по простоте, от чистого сердца. А теперь делайте со мной что хотите.
Елизавета (с достоинством). Мистер Шекспир, ваше счастье, что я милостивый монарх. Я оказываю вам снисхождение; вы росли в деревне и мало знаете. Но впредь запомните, что есть слова, пусть даже правдивые, с которыми все же не подобает обращаться… не скажу к королеве, ибо вы меня таковой не считаете, – но к девственнице.
Шекспир (без запинки). Не моя вина, что вы девственница, ваше величество, это только моя беда.
Смуглая леди (опять в испуге). Ваше величество, заклинаю вас, не удостаивайте его больше вашей беседой. У него вечно на языке какая-нибудь непристойная шутка. Вы слышали, как он обращается со мной! В присутствии вашего величества назвал меня дрянью.
Елизавета. А что до вас, голубушка, то я еще не спросила, почему вы оказались здесь в такой поздний час и каким образом вы могли настолько увлечься актером, что из ревности к нему как безумная подняли руку на вашу королеву.
Смуглая леди. Ваше величество, клянусь жизнью, клянусь надеждой на вечное спасение…
Шекспир (язвительно). Ха!
Смуглая леди (гневно). Да, да, уж скорее спасусь я, чем ты, который и верит-то разве только в черную магию слов да стихов… Так вот, ваше величество, клянусь жизнью, что я пришла сюда, чтобы навсегда порвать с ним. Ах, ваше величество, если вы хотите узнать, что такое страдание, слушайте этого человека, который и больше, чем обыкновенный человек, и меньше. Он свяжет вас и будет копаться у вас в душе, он исторгнет у вас кровавые слезы унижения, а потом будет лечить ваши раны лестью, против которой не устоит ни одна женщина.
Шекспир. Лесть?! (Опускается на колено.) О, ваше величество, позвольте мне сложить мои грехи к вашим ногам. Я сознаюсь во многом. У меня грубый язык, я неотесан, я кощунствую против святости миропомазанного монарха, но скажите, о моя королева, неужели я льстец?
Елизавета. В этом я вас не виню. Вы слишком прямодушны.
Шекспир встает с колен, благодарный.
Смуглая леди. Ваше величество, он и сейчас вам льстит.
Елизавета (грозно сверкая глазами). Это правда?
Шекспир. Ваше величество, она ревнует, и – да простит меня бог! – не без оснований. О, вы сказали, что вы милостивый монарх, но вы поступили жестоко, когда, застав меня здесь, скрыли ваше королевское достоинство. Ибо разве может меня удовлетворить эта черноволосая, чернобровая, черномазая чертовка после того, как я видел истинную красоту, истинное величие?!
Смуглая леди (вне себя от обиды и отчаяния). Сколько раз он мне клялся, что настанет день, когда черноволосых женщин, при всем их мерзком виде, будут больше ценить в Англии, чем рыжих. (Шекспиру, злобно.) Попробуй скажи, что этого не было. О, он весь соткан из лжи и насмешек. Я устала от его прихотей: то он возносит меня до небес, то тянет вниз, в преисподнюю. Я горю от стыда, что унизилась до любви к человеку, которому мой отец не позволил бы держать мне стремя, который треплет мое имя перед всем светом, который выносит мою любовь и мой позор на посмешище в своих пьесах, так что я готова сгореть от стыда, который пишет обо мне такие сонеты, что под ними не подписался бы ни один благородный человек… У меня голова идет кругом; я сама не знаю, что говорю вашему величеству, нет женщины несчастнее меня!..
Шекспир. Ага! Наконец-то горе выжало из тебя музыкальную фразу. «Нет женщины несчастнее меня». (Записывает.)
Смуглая леди. Ваше величество, умоляю вас, дозвольте мне уйти. Мой разум мутится от стыда и горя. Я…
Елизавета. Идите.
Смуглая леди пытается поцеловать ей руку.
Не нужно. Идите.
Смуглая леди уходит, потрясенная.
Вы жестоко обошлись с этой бедной любящей женщиной, мистер Шекспир.
Шекспир. Я не жесток, ваше величество, но вы знаете предание о Юпитере и Семеле. Не моя вина, что мои молнии опалили ее.
Елизавета. Вы много мните о себе, сэр; это не нравится вашей королеве.
Шекспир. О, ваше величество, разве прилично мне напоминать о себе скромным покашливанием, как второстепенному поэту, умаляя ценность своего вдохновения и сводя на нет величайшее чудо вашего царствования? Я сказал, что «замшелый мрамор царственных могил исчезнет раньше» тех слов, которыми я по своей воле изображаю мир то полным великолепия, то глупым и смешным. Кроме того, я хотел бы быть достаточно великим в ваших глазах, чтобы вы удостоили меня одной милости.
Елизавета. Я надеюсь, что это милость, о которой можно просить, не оскорбив королеву-девственницу, сэр. Вы так дерзки, что я не доверяю вам и прошу вас помнить: я не потерплю, чтобы человек вашего звания – не в обиду будь сказано вашему родителю-олдермену – зашел слишком далеко.
Шекспир. О, ваше величество, я не позволю себе забыться еще раз; хотя, клянусь жизнью, будь я властен превратить вас в служанку, вы остались бы королевой и девственницей ровно столько времени, сколько нужно молнии, чтобы пересечь Темзу. Но раз уж вы королева и не желаете знать ни меня, ни Филиппа Испанского, ни какого другого смертного мужчины, мне приходится сдерживать себя по мере сил и просить вас лишь о монаршей милости.
Елизавета. Монаршая милость? Так скоро? Вы становитесь царедворцем, как и все остальные. Вы жаждете отличий.
Шекспир. «Жаждете отличий». С разрешения вашего величества, – фраза, достойная королевы. (Собирается записать.)
Елизавета (вышибает табличку у него из рук). Ваши таблички мне надоели, сэр. Я не затем пришла сюда, чтобы писать за вас ваши пьесы.
Шекспир. Вы пришли сюда, чтобы вдохновлять их, ваше величество. Это, наряду с другими делами, предназначено вам свыше. Но милость, которой я домогаюсь, – это чтобы вы отпустили средства на постройку большого дома для представлений или, если вы разрешите мне изобрести для него ученое название, – Национального театра для просвещения и услаждения подданных вашего величества.
Елизавета. Стоит ли, сэр, разве мало театров на Бэнксайд и в Блэкфрайерс?
Шекспир. Ваше величество! Их держат необеспеченные, на все готовые люди, которые, чтобы не умереть с голоду, показывают глупцам то, что им больше всего по нраву; а по нраву им, видит бог, отнюдь не то, что возвышает их душу и служит их просвещению, как то являет нам пример церквей, куда народ нужно загонять силой, хотя они и открыты для всех и вход бесплатный. Только если в пьесе есть убийство, или заговор, или красивый юноша в юбке, или грязные проделки каких-нибудь распутников, только тогда ваши подданные согласны оплачивать дорогих, хороших актеров и их наряды, да так, чтобы и театру что-то осталось. В доказательство моих слов расскажу вам, что я написал две прекрасные, возвышенные пьесы, в которых вывел женщин, наделенных таким же благородным сердцем и плодотворным рвением, как вы, ваше величество: одна – искусная целительница, другая – послушница в монастыре, посвятившая себя добрым делам. А еще я украл из одной пустой, непотребной книжки две самые пустые нелепицы: одна – о женщине, что ходит в мужском платье и бесстыдно ухаживает за своим кавалером, а он радует партер тем, что сбивает с ног знаменитого борца, другая – о красотке, что щеголяет своим умом, преподнося без счета непристойности вельможе, столь же развратному, как и она сама. Я написал их, чтоб помочь друзьям, но не скрыл своего презрения к таким глупым выдумкам и к тем, кто их восхваляет, ибо одну я назвал «Как вам это понравится», подразумевая, что это не так, как нравится мне, а другую – «Много шума из ничего», чем она и является. И теперь эти две непотребные пьесы изгнали со сцены своих более благородных собратьев, так что свою целительницу, например, я совсем не могу показать – такая порядочная женщина не по вкусу нашей публике. Поэтому, ваше величество, я обращаюсь к вам с покорной просьбой: прикажите выделить из государственных доходов средства на создание театра, где я мог бы ставить те мои пьесы, которые не берет ни один театральный делец, хорошо зная, что ему гораздо выгоднее ставить скверные вещи, чем хорошие. Это будет также поощрением для других, пьесы начнут писать люди, которые сейчас презирают это занятие и целиком отдают его в руки тех, чьи писания не могут прославить вашу корону. Ибо сочинение пьес – серьезное дело, ведь так сильно влияние театра на склонности людей и их умы, что все происходящее на сцене они принимают всерьез и стремятся перенести в действительный мир, который есть не что иное, как большая сцена. Еще не столь давно, как вам известно, церковь поучала народ при помощи представлений; но народ шел смотреть только такие пьесы, в которых показывали всякие нелепые чудеса да мучеников в кровавых язвах, так что церковь, и так уже понесшая убытки от политики вашего венценосного отца, отказалась от театрального искусства и перестала поощрять его. И таким образом оно угодило в руки нищих актеров и алчных дельцов, которые заботятся не о славе вашего королевства, а лишь о своем кармане. И теперь вашему величеству следует продолжить доброе дело, от которого ваша церковь отказалась, и восстановить былое достоинство театра и его высокое назначение.
Елизавета. Мистер Шекспир, я поговорю об этом с лордом-казначеем.
Шекспир. Тогда я пропал, ваше величество, ибо не было еще лорда-казначея, у которого нашлось бы сверх необходимых правительственных расходов хоть одно пенни на что-либо, кроме войны или жалованья собственному племяннику.
Елизавета. Мистер Шекспир! Вы сказали истинную правду, но не в моих силах как-либо помочь делу. Я не могу обидеть моих беспокойных пуритан, взвалив на жителей Англии расходы по такому развратному учреждению, как театр; и есть тысяча вещей, которые нужно сделать здесь, у меня в Лондоне, прежде чем в казне найдется хоть пенни для вашей поэзии. Поверьте, мистер Уилл, пройдет триста лет, а может быть, и того больше, пока мои подданные поймут, что не одним хлебом жив человек, но и словом, исходящим из уст тех, кого вдохновляет Всевышний. К тому времени мы с вами будем прахом под копытами лошадей, если, конечно, тогда еще будут лошади и люди будут ездить на них, а не летать по воздуху. Впрочем, к тому времени и ваши произведения, быть может, обратятся в прах.
Шекспир. Они пребудут в веках, ваше величество, за них не опасайтесь.
Елизавета. Возможно. Но в одном я уверена, – ибо я знаю моих соотечественников, – пока все другие страны христианского мира вплоть до варварской Московии и селений невежественных германцев не станут содержать театры за счет казны, Англия ни за что не решится на такой шаг. А если наконец решится, то лишь потому, что она всегда стремится следовать моде и смиренно и послушно проделывать все, что проделывают на ее глазах другие. Пока же довольствуйтесь тем, что есть, ставьте эти две пьесы, которые вы считаете самыми скверными из всего вами написанного, но которые ваши соотечественники, уверяю вас, будут с пеной у рта причислять к лучшим вашим творениям. Одно я скажу: если б было в моей власти обратиться через века к нашим потомкам, я искренне посоветовала бы им исполнить вашу просьбу. Ибо правильно сказал шотландский менестрель, что создающий песни народа могущественнее, чем создающий его законы. И то же самое можно сказать относительно интермедий и пьес.
Часы бьют первую четверть. Часовой возвращается с обхода.
А теперь, сэр, настал час, когда королеве-девственнице более подобает быть в постели, чем беседовать наедине с самым дерзким из своих подданных. Эй, люди! Кто сегодня охраняет покои королевы?
Часовой. Я, ваше величество.
Елизавета. Так смотрите, впредь охраняйте их получше. Вы пропустили очень опасного кавалера к самым дверям нашей королевской опочивальни. Выведите его да известите меня, когда накрепко запрете за ним ворота; я не решусь снять одежды, пока дворцовая ограда не разделит нас.
Шекспир (целует ей руку). Я ухожу через ворота во тьму, ваше величество, но мысли мои следуют за вами.
Елизавета. Что? К моему ложу?
Шекспир. Нет, ваше величество, к вашим молитвам, в которых я прошу вас помянуть и мой театр.
Елизавета. С этой молитвой я обращаюсь к потомству. А сами вы не забудьте вознести молитву к Богу. Доброй ночи, мистер Уилл.
Шекспир. Доброй ночи, великая Елизавета! Боже, храни королеву!
Елизавета. Аминь!
Расходятся: она – в свои покои; он, под охраной часового, – к воротам, что обращены к Блэкфрайерс.
notes
Назад: Шекспир и демократия
Дальше: Сноски
