Так называемое подхалимство и извращенность Шекспира
Мистер Харрис, не задумываясь, дает двойной ответ: во-первых, да, Шекспир в своем поведении по отношению к графьям был подхалимом; во-вторых, нормальность его сексуальных устремлений даже чересчур подтверждается его излишним пристрастием к нормальному влечению: в его творчестве это проявляется повсюду. Второй ответ вполне убедителен. В случае с Микеланджело, конечно, нельзя не признать, что если повесить его работы рядом с работами Тициана или Паоло Веронезе, то невольно бросится в глаза отсутствие у флорентийца той чувствительности к женской красоте, которая пронизывает картины венецианцев. Но, как показывает мистер Харрис (он, правда, не пользуется этим именно сопоставлением), Паоло Веронезе просто анахорет по сравнению с Шекспиром. Язык сонетов к Пембруку, каким бы он ни казался нам экстравагантным, просто язык светской любезности, к тому же, несомненно, преображенный словесной магией Шекспира и гиперболизированный (гиперболическим Шекспир всегда кажется людям не с таким живым, как у него, воображением), но в то же время его нельзя принять ни за что иное, кроме как за выражение дружбы – достаточно нежной и потому легко уязвимой, и мужской преданности – достаточно глубокой и потому ломающейся раз и навсегда. Но язык сонетов к Смуглой леди есть язык страсти – свидетельство тому их жестокость. Ничто не говорит о том, что Шекспир был способен хладнокровно совершить зло, но в своих обвинениях против любви он бывал злым, язвительным, даже безжалостным, не щадил ни себя, ни несчастную женщину, которая провинилась только тем, что привела великого человека к общему человеческому знаменателю.
Мистер Харрис использовал эти два пункта с такой уверенностью и так умело пустил в ход свои данные, что мне остается лишь представить доводы в пользу второго пункта, который я считаю более разумным. Некоторая, с моей точки зрения, слабость первого объясняется, я думаю, распространенным заблуждением относительно положения Шекспира в обществе или, если хотите, тем, что его истинное место в обществе – место сына бедного торговца, который пошел в актеры, чтобы зарабатывать на жизнь, – смешивают с его собственным представлением о себе как о джентльмене благородного происхождения. Я готов утверждать, что, хотя Шекспир и проявлял сентиментальность в изъявлении своей преданности мистеру У. Г. в форме, ставящей их обоих сегодня в нелепое положение, подхалимом его считать нельзя, если мистер У. Г. был в самом деле хорош собой и обаятелен и Шекспир был глубоко привязан к нему. Подхалим не говорит своему патрону, что слава о нем останется не в его поступках, а в его, подхалима, сонетах. Подхалим, когда патрон отбивает у него возлюбленную, не высказывает ему всего, что о нем думает. Кроме того, подхалим не сообщает патрону о состоянии всех своих чувств по каждому поводу. А между тем этой редкостной искренностью исполнены все сонеты. Шекспир, по отзывам, был «господин очень учтивый». Стало быть, его желание угождать людям, нравиться им и нежелание обидеть кого бы то ни было вынуждали его льстить из любезности, даже когда чувства его и не были затронуты. Если принять во внимание все это, а заодно и тот факт, что Шекспир испытывал и выражал все обуревавшие его эмоции с такой неистовостью, что подчас впадал в смехотворное преувеличение, заставляя своего Ричарда предлагать за коня королевство, а Отелло говорить о Кассио:
О, если б раб жил тысячею жизней!
Для полной мести мало мне одной, –
приняв все это во внимание, мы увидим больше учтивости и гиперболы, чем подхалимства, даже в ранних и более хладнокровных сонетах.
