Осташа вылез из колодца и, забыв прятаться, пошагал по улице в сторону дороги на Демидовские Шайтанки. Еще не рассвело, но вдали в небе появилась какая-то узкая синяя промоина. Под ней из темноты проступили мертвенно торчащие вверх трубы завода – словно убитая барка затонула, легла на дно, а теперь вешняя вода опала, и над плесом показались разновысокие ребра кокор.

Хотелось спать, хотелось жрать, но не было денег, чтобы вернуться на постоялый двор. Оставалось только дойти до Шайтанских заводов и сдаться капитану Бергу. Пускай он определяет Осташу на казенный кошт хоть арестантом. В душе Осташи словно все обвисло, обгорело по краям. Нет, не на то он рассчитывал, отыскивая путь в каплицу Конона. Он думал, что услышит какой-то ответ на свои вопросы, что-то поймет… Или хотя бы попросту разозлится, чтобы на волне злости сделать так, как считает нужным. Никакой милости выпрашивать у Конона он не собирался. А оказалось, что Конон его чуть ли не в наследники произвел. Да еще и поучений прочитал таких, от каких блевать тянуло. И вместо праведного гнева Осташа испытывал лишь глухую тоску: вот еще и Конону он теперь должен. Всем должен. Все благодетели. Впору и шапку продавать – все равно надеть не перед кем.

Ревда позади затонула во тьме, как в болоте. От Ревды до Шайтанок было-то всего верст пять. Дорога скользила меж гор, заросших после вырубки байраком – низким и корявым сосняком. Вдоль дороги тянулись деревни из одной улицы, выселки, постоялые дворы. По обочине громоздились купеческие кибитки, короба, фуры. Ирбитская ярмарка уже началась, купцы везли товар, постоялых дворов на всех не хватало. Только лошадей заводили на ночь в стойла, а сани оставляли при тракте. Приказчики привязывали к оглоблям псов и сами укладывались спать под шубы прямо на товар. Осташа скрипел снегом, проходя мимо, но псы не лаяли. Лишь какой-то Полкан вышел из-за крутого полоза, посмотрел укоризненно и задрал лапу на задок чужой кибитки.

Осташа черпал рукавицей снег, совал в рот: ноги еле держали. Возле большой фуры, крытой залубеневшей рогожей, Осташа издалека увидел движение. Фура выдвинулась дышлами на дорогу, мальчишка запрягал лошадей. Откинув пологи, в фуре сидели купец с купчихой и пили чай из самовара. Снаружи на заиндевевшей рогожной кровле протаяло черное дымящееся пятно.

Когда Осташа подошел поближе, купец уже вылез на дорогу и вытащил самовар, выплеснул из него воду и вытряхивал угли.

– Хозяин, до Шайтанок не возьмешь? – спросил Осташа.

Купец распрямился, осмотрев Осташу с головы до ног.

– Алтын, – сказал он.

– Нету денег.

Купец не ответил, косолапо ушел за фуру, и Осташа услышал, как он начал шумно мочиться в сугроб. Купчиха, грузная в своих шубах, чуть повернулась и приподняла занавеску на окошке в рогожной стенке фуры, зачем-то бесстыже подсматривая за мужем. Купец вышел обратно, запахивая понизу тулуп. Один валенок у него был совсем белый, другой – с черным носком.

– Тогда придешь ко мне завтра снег с амбара скидать, – недовольно сказал он. – Залазь. Еду через Калату.

Осташа полез в фуру, а купец пошел к лошадям. Купчиха в полумраке глядела на Осташу. Похоже, была она молода – куда моложе супружника.

– Приходи, парень, после обеда, когда Платоныч в лавке, – негромко сказала она. – Сбляднем.

Осташа посмотрел на купчиху с мукой, вздохнул и отвернулся, растянулся на мягких узлах и тотчас уснул.

…В Шайтанках его растолкал мальчишка-возчик. Хозяев в фуре уже не было. Осташа вылез на дорогу, огляделся, нашел над снеговыми крышами щетку заводских труб и пошагал в их сторону.

К площади, на которой располагались контора и воинское присутствие, надо было пройти через плотину. По обледеневшим мосткам Осташа перешел над прорезами. Он сверху разглядывал сложное хозяйство, врытое в крутой склон плотины. Ровные канавы закрытых вешняков были заперты плотно опущенными затворами и завалены горбатыми сугробами. Ступени водяных ларей, обросшие ноздреватым льдом, соединялись меж собой ревущими пенными дугами водосбросов. Блестели каузы, где кипела стылая вода. На склонах плотины из-под снега обнажились черные срубы свинков, с которых сползла насыпь. Под малым зимним потоком тяжело вертелись колеса с железными тягами. Все перемешалось в разнокалиберной чехарде торчащих свай, в перекрестьях цепных желобов, балок, укосин и опор; все через деревянные блоки было опутано толстыми тросами. Повиснув на веревках меж высоких бревенчатых стен большого прореза, два мужика топорами срубали вспученные ледяные бороды. Рядом с людьми, словно загребая горстями, безостановочно уходили вверх щербатые, разбухшие плицы главного колеса. Все, чего не касалась вода, было покрыто толстым хрупким и необыкновенно красивым ледяным пухом. Все неподвижные перекладины были увешаны ровными рядами сосулек.

С площади за белым холстом Нижнего пруда был виден сухостой труб Верхне-Шайтанского завода под Ельничной горой, которая давно уже была не ельничной, а голой и какой-то помятой, грязной от копоти, что сыпалась с неба. Трубы Васильевской Шайтанки дымили совсем рядом, за спиной у Осташи. Можно было подумать, что над площадью, над заводом и над Осташей растут огромные, тенистые, темные деревья. Осташа повертел головой, прикидывая: где, на каком месте Андрюха Плотников, Золотой Атаман, здесь снес башку заводчику Ширяеву?.. Сейчас тут уже никому башку не снести – вон воинское присутствие.

В Демидовских Шайтанках оно было не в пример больше, чем в Илиме. Да и ясно: Шайтанки – ключ к Екатеринбургу, горной столице. Это и Белобородов понимал. После пугачевщины в Шайтанках три года простоял казачий полк, рассылавший регулярные разъезды по всем чусовским заводам. Потом казаков услали восвояси, а вместо них прибыл Тобольский пехотный полк с капитаном Бергом во главе. Батальоны его на две трети были распылены по гарнизонам заводских крепостей.

К огромной двухъярусной домине присутствия покоем примыкали крытые конюшни. Меж их концами из фашин солдаты сложили настоящий боевой шанец с воротами. Сейчас ворота никто не стерег: караульный солдат курил трубку и судачил с двумя какими-то мужиками. В раскрытые ворота входили люди, въезжали и выезжали сани. Присутствие было переполошено.

Осташа тоже вошел во двор, заполненный снующим народом. Крестьяне разгружали возы, солдаты с куцыми смешными косицами волокли тюки в подклет присутствия. В одном углу двора с десяток служивых, матерясь, насаживали на копылья полозьев здоровенный короб зимней кибитки. Вдоль другой стены у коновязи стояли лошади, которых скребницами обдирали от свалявшейся зимней шерсти. У крыльца в ряд выстроились шесть чугунных пушек. Голый по пояс канонир в рукавицах на красных волосатых руках бил в зев пушки железным прутом, долбя намерзший лед; другой канонир изодранным банником выгребал наружу ледяную крошку. В толпе весело покрикивали подметальщики, без всякой пользы махая метлами: велено, мол, подметать – и метем; плевать, что все тотчас растопчут и ногами разнесут. Праздный люд глазел, как возле кучи солдатских погребцов дерутся два молоденьких солдата, и подбадривал их возгласами, давал советы. Визжала баба-лотошница, что приперлась продавать пироги: солдаты с хохотом облепили ее со всех сторон и тащили пироги прямо из рук, из дыр лопнувшего берестяного лотка, а кто-то под шумок задрал лотошнице подол и шарил по заднице.

– Чего у вас тут за столпотворение? – недовольно спросил Осташа у ближайшего солдата.

– Домой собираемся, – пояснил тот, блеснув зубами из-под усов. – Рад народ. Из Тобольска нам смена пришла. Считай, год здесь у вас куковали без баб да на казенных харчах.

Осташа протолкался к крыльцу. Здесь раскорячились носильщики, что вытаскивали огромный поставец и застряли с ним в косяке. Где-то в глубине, за поставцом, слышался хриплый ор офицера. Осташа плюнул и свернул в конюшню, рассчитывая попасть в присутствие через черные сени. В конюшне, в ближнем стойле конюх бил веником по морде старую лысую лошадь. Лошадь отворачивалась, фыркала, мотала башкой, бухала по доскам настила разбитыми копытами.

– Я тебе сколь раз твердил: «Не грызи коновязь!»? Сколь раз? Слов не понимаешь? – ругался конюх.

Осташа прошел мимо пустых стойл по широкому проходу и выскочил в другой дворик, поменьше. Здесь под навесами выстроились высокие поленницы, громоздился целый ворох бревен. Два арестанта в ножных кандалах пилили на козлах бревно двуручной пилой. Пилу заклинило. Солдат-караульный, забросив за спину ружье с длинным штыком, обеими руками давил на комель, раскрывая распил. Осташа замер на полушаге: он узнал арестантов. Это были мурзинские старатели Микита и Антипа, которые летом пытались украсть укладочку из церквы у попа Флегонта, а потом встретились Осташе возле камня Чеген.

Осташа попятился обратно в конюшню.

– Эй, служба, – подошел он к конюху, – что там за арестанты?..

Конюх молча и укоризненно глядел на лысую лошадь, которая обиженно отвернулась в угол стойла.

– Арестанты как арестанты, – буркнул он, нехотя отрываясь от воспитания лошади. – А тебе чего? Вместе воровали?

– Да видел я их летом как-то раз в кабаке… Вот, удивляюсь теперь, – пояснил Осташа. – Чего они натворили-то?

– Их недели две как привезли из Невьянска. Чего-то они там с самоцветами мудрили. Слободскому попу, что ли, камни тайком от властей продавали. Попа тоже вчера привезли.

– Попа?.. – изумленно переспросил Осташа.

– А чего – попа? Думаешь, все попы хоть образ с них пиши? Всякие бывают. И шныри среди них есть почище каторжных.

– А поп где? – тускло спросил Осташа.

– Поп запирается, молчит про камни. С утра его, слышал я, под плети положили. Может, уже богу душу отдал.

Осташа, потрясенный, вышел из конюшни и застыл у стены, невидяще глядя на сутолоку большого двора. «Вот и нахлобучила жизнь дядю Флегонта… – ошарашенно думал он. – Последнего доброго человека снесло…» Осташа перекрестился, закрыл глаза и стал молиться, ничего не слыша вокруг. Что-то вдруг истончилось в душе, увязалось – как размытая грозовая хмарь вдруг увязывается в прочный жгут смерча. Ничего ведь не было просто так, в шутку, лишь бы поиграться на забаву. Игрался, и вдруг – бац! – погибель. Настоящая.

Поставец уже сволокли с крыльца, и Осташа беспрепятственно поднялся в сени. Где тут найти капитана Берга?.. Он заглянул в соседнюю камору и увидел там усатого батальонного писца, скрипевшего пером в толстой книге.

– Дозволено будет?.. – робко спросил Осташа, заходя.

Писец, задержав перо, искоса глянул на Осташу, потом тщательно довел строчку и распрямился.

– Кто таков? – строго спросил он.

– Кашкинской волости господ Строгановых оброчный крестьянин Остафий Петров, – представился Осташа по полному артикулу.

– И чего надо?

– Объявлен в розыск за разбой и поджог. Вот, явился.

– Э-э… – обомлел писарь. – Ну ты дал! На каторгу захотелось?

– Поклеп на меня, – пояснил Осташа. – Разобраться хочу.

– Нашел где разбираться, – хмыкнул писарь. – У меня позавчера казенные чернила сперли, кому по шее дали? Мне! Шапку-то сыми. Их благородье вон за дверью, в любой миг выскочит.

Осташа стащил шапку и шагнул к двери.

– Куда!.. – гаркнул писарь, приподнимаясь. – Нельзя туда! Их благородье с приказчиками заводскими роспись по гарнизонам делает – нельзя заходить!

– Ну, я подожду тогда, – мрачно сказал Осташа.

– Без толку. Ему сейчас не до тебя. Смену принимать надо, смену сдавать, имушшество казенное пересчитать… Проваливай, короче, парень. Их благородье весь месяц занят будет. Домой иди.

Осташа растерялся совсем.

– Тебе чего бояться-то? – развалясь за столом, спросил писарь, взбивая пером усы. – Ну, беглый ты. Всяко бывает. Тя споймать – дело долгое. Живи. Вон в прошлом году из Дегтярки парня привезли: значился Никитой Суслиным, девятнадцать лет в бегах. А парню всего семнадцать! Он давай кричать: это дед мой был беглый, тоже Никитой Суслиным звали, помер он еще до Пугача! Вон сколько лет розыск идет, а человек живет себе спокойненько.

– А парню чего за это было? – спросил Осташа.

– Да ничего. Выпороли и в рекруты отдали. Да ты не бойся, на этот год всех рекрутов уже набрали, тебе не грозит.

– Нет, я так не согласен. – Осташа покачал головой.

– Дурак, езжай к себе, к девкам! – увещевал писарь.

– Дома меня опять в холодную засадят…

– Ну и засадят, и чего? Посидишь пока там. Потом тебя сюда же и привезут. Пока то да се – целый год на казенных харчах. Хоть и скушно, зато без забот. За год безделья всего-то разок спину плетьми выгладят, и все! И тебе хорошо, и людям мороки меньше.

– Каким людям? – не понял Осташа.

– Ну, каким? – Писарь хитро посмотрел на него. – Мне, к примеру. Ты прикинь: мне ведь надо тебя в десяти книгах найти да строки подчистить – ты же честный получаешься! Ре… рзелю… бумазеи разные разослать: в Кашку твою, в Илим, в губернию, господам твоим… А так мы раз в год беглым реестру шлем, да и все. А с тебя надо будет еще показанья брать да проверять от других людей. Господь с тобой: эдакая волокита!

– Ах ты, семя крапивное! – разозлился Осташа. – Тебе, значит, честное имя человеку вернуть – лишние хлопоты?!.

– Да плевали тут все на твое имя! – воскликнул писарь. – Тебе-то чего? Тебя что, канонизировать собрались? Имя ему честное подавай, кочетку весельному! Живи, как хочешь! Припечет – народ свидетель, что греха на тебе нет!

– А еще присягу давал, служба! – рявкнул в сердцах Осташа, бросился к дверке в горницу капитана и замолотил кулаками.

Писарь, замычав, рванулся к нему, схватил за руки, начал оттаскивать, завопил шепотом:

– Да ты чего, деревня?! Запорют!..

Сопя, они сцепились, и вдруг дверь распахнулась. Удар в бровь откинул писаря на стол: взметнулись бумаги, покатилась чернильница. Удар в ухо с искрами и звоном обрушил на пол Осташу. Капитан Берг стоял в проеме со злым, перекошенным лицом и левой ладонью судорожно разминал костяшки правого кулака.

– Чего творите, канальи?! – яростно крикнул он. Осташа увидел за спиной капитана, что из его горницы через другую дверь выходят приказчики в тулупах и волосатых шубах, оглядываются и скалятся.

– Ваше благородье! Он буянит!.. – жалобно заголосил писарь.

– В холодную его! Караул! – гаркнул капитан.

– Слово дай сказать!.. – заорал Осташа, приподнимаясь.

Но капитан уже развернулся спиной, перешагивая порог.

– Попомни Степку Чумпина!.. – отчаянно крикнул капитану Осташа. – Того тоже не слушали, а теперь Тагил Кушву душит!..

Капитанская дверь остановилась, не долетев до косяка. Писарь уже вскочил, схватил с подоконника рожок и хрипло задудел тревогу.

– Отставить! – раздраженно приказал капитан Берг.

– Степка Чумпин, вогул, чертознай, тоже «слово и дело» кричал, когда магнит в горе Благодать нашел! – говорил Осташа, поднимаясь на ноги. – Татищев, горный начальник, на полдня всего опоздал, и Демидовы про магнит прознали, завод велели строить! А Степку за то вогулы на горе живьем сожгли!..

Осташа договаривал, уже глядя в холодные, жесткие глаза капитана Берга.

– Знаю сию историю, – оборвал Осташу капитан. – А тебе чего надо?.. Отбой! – через плечо бросил он солдатам, которые на звук рожка затопали за стеной, молча полезли в дверь каморы, сбивая шапки низкой притолокой.

– Помните, ваше благородие, за что осенью велели крестьянина Остафия Петрова в осляную в Илиме посадить? – спросил Осташа.

Капитан сузил глаза.

– Ладно. Пройди туда, – сказал он, подтолкнув Осташу в сторону своей горенки. – Ко мне никого не допускать! – строго велел он писарю, прошел вслед за Осташей и захлопнул дверку.

– Я и есть Остафий Петров, – сказал Осташа.

Капитан Берг был при полном параде: в зеленом камзоле с малиновыми отворотами, со шпагой, в парике и в шляпе пирогом. Правда, камзол его был штопаный, орденская лента через плечо выцвела, пожелтевший от времени парик насорил на плечи капитана мукой, а на сапогах с тупыми носками и высокими голенищами виднелись свежие пятна чернил, которыми денщик закрасил потертости. Капитан выдвинул кресло из-за стола и сел.

– Мне донесли, что сбежал ты, сторожа убил и контору поджег.

– Я только сбежал, а убивал и поджигал не я, – сказал Осташа, стоя перед капитаном. – Но то споначалу рассказывать надо.

– Ну, изволь, – согласился капитан. – Только коротко.

– Батя мой…

– Давай без генеалогии, – поморщившись, перебил капитан.

Осташа споткнулся, не поняв незнакомого слова, подумал и решительно продолжил:

– Батя мой был сплавщиком. При мачехе Лукерье с нами жили братья ее – Гусевы. Четверо их было. Они извозом занимались и кабак держали. – Осташа говорил медленно, в рассказе срезал острые углы, чтобы капитану было понятно: так на сплаве гибежная лодка срезает мысы. – Мачеха еще до Пугача погибла. В бунт Гусевы Пугачу предались. Когда Белобородова прогнали с Чусовой, кто-то из бунтовщиков передал Гусевым бочки с царской казной, чтобы спрятать. Кто передал – мне не известно. Гусевы Чусовой не знали и прятать бочки батю моего силком принудили. Потом хотели батю убить, чтоб свидетеля не осталось. Сами же упились вином из царева клада. Батя от пьяных Гусевых сбежал с золотом и закопал его где-то в ином месте. Гусевы после того в разбой ушли, потому что теперь за потерянную казну ни от властей, ни от бунтовщиков им пощады не было бы…

– А чего ж они с твоего отца казну не стрясли? – сразу спросил капитан. – Он же не скрывался, верно?

– Мой батя на слово был крепкий человек. Он решил, что казну только сам царь Петр Федорович заберет. Он бы и на пытке про казну не сказал.

– Запытать-то все равно могли бы насмерть…

– Тогда совсем бы не осталось надежды узнать, где клад.

– А тебе отец места не открыл? – с прищуром спросил капитан.

Осташа покачал головой.

– А ежели бы Гусевы тебя пытать стали, он бы сказал?

Осташа вздохнул:

– Нет.

Капитан с сомнением хмыкнул, скрестил на груди руки.

– Про клад пытать бесполезно, – с легким снисхождением пояснил Осташа. – Клад на пытошные слова не объявляется, уходит. Фролка, Стеньки Разина брат, сказал палачам о разинских кладах в Жигулях. Его четыре лета воеводы по Волге таскали, заставляли землю рыть, а ни единый клад им не дался.

Капитан насмешливо фыркнул, поразмыслил и спросил:

– А что это, позволь, за притча, будто клад возьмет тот, кто поймет, в чем суть истории? Ну, дескать, четверо братьев Гусевых – скала Четыре Брата?

Осташа понял, что капитан тоже расспрашивал людей о деле.

– Я отгадки ее не знаю, – ответил Осташа. – А клада на том бойце нет. Эта тайна лишь самому царю откроется. Больше никому.

Капитан презрительно сморщился:

– Тщитесь подражать народам иных держав в изобретенье легенд? Образованности у сермяжников недостанет, братец.

Осташа опять не понял, собрался с мыслями и продолжил:

– Батя недавно на сплаве погиб. Так сложилось, что вместе с одним из Гусевых, которого вы изловили…

– Ну-ка, постой! – снова перебил капитан. – Переход – это и есть твой батя?

– Он.

– Значит, я козла в огород пустил, когда Гусева к нему на барку определил?

– Оба же сгибли-то, – возразил Осташа. – Какая разница теперь?

– А почему ревдинский сплавной староста Крицын так ратовал, чтоб я разбойника на барку Перехода посадил?

«И тут Калистратов умысел… – подумал Осташа и сразу вспомнил рассказ Нежданы. – Нет, не случайно тут все…» Но выдавать сплавщиков Осташа ни за что бы не стал.

– Потому что батя лучший сплавщик был. Он всегда барку до места доводил. А приказчик небось и не знал про клад.

– Но теперь, значит, конфузия вышла? Утонули и сплавщик, и разбойник?

В вопросе капитана Осташа почуял подвох.

– Утонули, – твердо сказал Осташа. – Только другие сплавщики про батю слух пустили, что на самом деле он не утонул, а убил барку и убежал, чтобы казну забрать. Но это поклеп. Батя ведь и так казну мог забрать. А слух нужен, чтобы батино имя опорочить и меня к сплаву не допустить. Я-то ведь тоже должен был сплавщиком стать. Я бы хорошим сплавщиком был. Многим нынешним хвост бы прищемил. Вот и оттерли.

– Ты, братец, себя высоко ценишь, – заметил капитан.

– Это к делу уже не относится, – мрачно ответил Осташа. – Чего не стало, того и не было. А Гусевы теперь меня убить рыщут.

– Чем ты им насолил? Ты ведь не знаешь, где казна.

– Не знаю, – согласился Осташа. – Но как-то я им дорогу перегородил… Я думаю, они решили про себя, что разгадали батину загадку. Поняли, где казна зарыта. И сразу меня убрать захотели. Видно, по их мненью, и я могу загадку разгадать и казну у них из-под носа увести, как батя сделал.

– Отчего же они сами сей момент клад не выкопают, чтобы тебе не достался?

– Зима на дворе, – просто объяснил Осташа. Зимой и Бакирка уходит с Четырех Братьев, а пытаря от места отвадить труднее, чем кота отучить сметану жрать.

Капитан размышлял, проницательно глядя на Осташу:

– А может, ты все-таки знаешь?..

Осташа, зыркнув, угрюмо ответил:

– Если бы знал, так они меня трясти бы начали, а не губили.

– Коли они догадались, и ты догадаться мог. Соперник.

– Они не догадались. У них ума с курячью серку. И я не знаю.

Капитан Берг крепко помял бритый подбородок.

– Ну а где скрываются Гусевы?

– Один, Яшка, в скиту. Другой, Куприян, не знаю где.

– А третий?

– Сашка с баркой утоп, сам знаешь.

– А четвертый?

– Малафей-то вовсе полоумный был. Он сгиб, еще когда казну прятали. Упился царевым вином и блевотой захлебнулся. Его на Четырех Братьях и зарыли.

Капитан Берг снова хмыкнул.

– А-ля рюс смерть в бочке мальвазии, – пробормотал он. – Что-то, братец, у тебя в рассказе все эдак эфирно… – Глядя Осташе в глаза, капитан пошевелил в воздухе пальцами, будто бабью титьку пожамкал. – Домыслы одни.

Осташа и сам чувствовал, что как-то шатко все, неуверенно…

– А домыслы потому, что не знаю я ничего, – сказал он даже с обидой. – Как придумал, так уж и поведал.

– Почто же ты со сказками ко мне заявился?

– А я к тебе не сказки про клад рассказывать пришел, – огрызнулся Осташа. – Это ты сказок наслушался от доносчиков своих…

– Так зачем же пришел-то?

– Да как же «зачем»! Меня ведь в побеге, в поджоге, в убивстве обвиняют! В розыске я!

– Ах да… – с досадой вспомнил капитан, встал из-за стола, отвернулся к окошку и захрустел пальцами. – Ну и чего там?

– Яшка Гусев илимскому старосте денег дал, и староста на меня донос настрочил. Ты меня велел в осляную посадить в Илиме. А там ко мне Яшка явился. Сначала хотел через окно меня застрелить, да ружье осечку дало. Тогда он сторожа зарезал и поджег контору, чтобы я сгорел. А я убег. Свидетелем тому Федор Мильков из Каменской пристани, приказчик. Он вместе со мной сидел, все видел, подтвердить может. Ему врать незачем. Его-то в осляную сунули за кабацкий переполох по пьяному делу, случайно. А я не тать, не беглый. Я от хозяев, от оброка не скрывался, недоимок не имею. Я не убивал никого, не поджигал. Я хочу, чтоб с меня грех сняли да обратно домой отпустили.

– Ну, Милькову твоему доверья нет, – вздохнул капитан. – Кто тебя знает, на чем вы сговорились, чтоб он тебя выгородил…

– А кому тогда доверие? – разозлился Осташа. – Может, Яшке Гусеву?

Капитан Берг вдруг развернулся и с улыбкой посмотрел на Осташу.

– Точно, – согласился он. – Гусеву. Вот ему я поверю.

– Дак поди и спроси, – грубо сказал Осташа.

– Вот ты мне его достанешь, я и спрошу. Капитан испытующе глядел на Осташу.

– Как я тебе его достану?.. – опешил Осташа. – Он же в скиту…

– Выведешь солдат на скит.

Осташа замолчал, тоже разглядывая капитана Берга. Капитану было плевать на него. Капитана клад заинтересовал.

– Я в расколе, – веско предупредил Осташа. – Мне за выдачу скита смерть положена.

Капитан вдруг прошагал мимо Осташи к дверке в камору писаря, приоткрыл ее и приказал:

– Пошел вон! Живо!

За стеной протопали торопливые шаги.

Капитан перешел к другой двери, выглянул и вернулся.

– Вот теперь никто не подслушает. Можно и договориться. Выбирай. Или за поджог и убийство я тебя на каторгу сошлю, или ты мне скит с Гусевым выдашь. Про выдачу никто не узнает. Завтра я солдат отправляю до Ослянской пристани на смену караула. Те солдаты тобольские. Они на Чусовой люди чужие, про тебя никому не расскажут, потому как ни тебя, ни других людей на Чусовой не знают. Сержанту скажем, что ты, к примеру, крестьянин из-под Сысерти, другое имя назовем. Поедешь в кибитке, никто не увидит. По пути и возьмете скит. Я велю сержанту отпустить тебя сразу, как изловите Гусева. Ты – домой, а Гусева – под замок в Ослянке. Дальше – моя забота, а тебе – воля.

Капитан говорил, а Осташа даже дышать начал через раз, наливаясь яростью. Да, капитан поверил ему, что он не убивал и не поджигал, что он не знает, где казна… Но капитан поверил и Гусевым, будто те догадались о месте клада. Почему все одинаково? Почему при первом же слове о царевой казне с ним, с Осташей, сразу начинают торг? Хоть Конон с Калистратом, хоть капитан Берг – один и тот же разговор… И сулят-то не свое, а то, что Осташе по праву принадлежать должно: его собственное имя честное. Впрочем, нет, не имя – душу его обещают вернуть. Имя Перехода Осташе на пару с батей дадено. Коли батя казну спрятал, то Осташе искать ее, чтобы отдать, все равно что душу располовинить и дырнику подарить. Возможно ли от души половинку оторвать? Можно ли у ведра, до краев налитого, полдна отломить и надеяться, что воды только половина вытечет?

Капитан молчал, видя немой гнев Осташи, и вдруг сказал:

– Ну-ка пойдем со мной, покажу чего.

Он первым открыл дверь, прошел в сени, стал спускаться в подклет. Осташа шагал за капитаном. В подклете в каморе на лавке сидел солдат-часовой, подшивал дратвой подсумок.

– Дай-ка, Михалыч, мне ключ, – потребовал капитан. Солдат вскочил, бросил заделье и схватил длинное ружье, прислоненное к стене; вытаращив глаза, торопливо протянул большой ключ.

Капитан наклонился к низенькой толстой дверке, запертой на амбарный замок, отомкнул ее и потянул на себя.

– Пролезь-ка, чего увидишь? – кивнув на проем, предложил он.

Осташа, прижав шапку ладонью, полез в дверь и в полумраке едва не сверзился в пустоту, но успел нашарить ногой ступеньку. А дверь за его спиной захлопнулась, и дужка замка лязгнула в петле.

«Да ведь это ж арестантская камора!» – понял Осташа и тотчас прыгнул обратно к дверке, ударил в нее кулаками.

– Посиди подумай, – услышал он глухой голос капитана Берга.

Осташа сорвал шапку и швырнул ее куда попало: опять его провели! Ну что же он за дурак! Сколько же можно по своей простоте в неволю попадать!

Внезапно до слуха Осташи донесся стон. Осташа резко повернулся, невидяще вглядываясь во тьму, осторожно спустился со ступенек на земляной пол. Глаза потихоньку привыкали. Осташа разглядел невдалеке скамью и на ней – какую-то груду тряпья. Осташа подошел и неуверенно потрогал.

– А-а!.. – тихо раздалось из-под тряпья.

И тут Осташа понял. Это на скамье, на животе, свесив до земли руки, лежал человек, закинутый драной лопотиной.

– Дядя Флегонт!.. – крикнул Осташа, падая на колени.

Он тряхнул Флегонта рукой, и Флегонт по-щенячьи взвизгнул.

– О боже!.. – сорванным, глухим голосом просипел он.

Осташа понял, что причинил боль: небось вся спина у Флегонта после плетей была сплошным рваным мясом. Флегонт чуть повернул косматый ком головы, и Осташа увидел отсвет глаз.

– О-о… Остафий… – выдохнул поп. – Привел бог… Осташа, умираю я… Прочти надо мной…

– Оклемаешься, дядя Флегонт… – в страхе забормотал Осташа.

– Выдали меня… Взяли… Дыбой ломали, все палкой отбили… Кончаюсь… Я им ничего не сказал… Мо… монастырь Невьянский… попадью мою… деток… Туда… О… обещали…

Осташа увидел, что изо рта у Флегонта течет кровь. Руки его безжизненно лежали на полу ладонями вверх – белые, как лед.

– Про батьку твоего… не сказал, нет… – сипел Флегонт.

– Чего про батю?.. – помертвев, спросил Осташа.

– Камни мои… укладочки… он возил… Я платил ему… Осташа сразу все понял: значит, это батя увозил от Флегонта самоцветы, скупленные Невьянским монастырем у старателей Мурзинки! И деньги брал!

– Я просил… – твердил Флегонт. – Он не гордый был… Только спрашивал… от бога или от барина…

Осташа видел напряженный блеск глаз Флегонта: ему было очень нужно, чтобы Осташа почувствовал, понял.

– Я платил… Он брал… Не гордый… Подними меня…

Осташа вскочил на ноги, сверху обнял попа под мышки, с трудом приподнял. Флегонт прерывисто закричал, изо рта у него повалилась какая-то кровавая каша.

– На… на спину… – прохрипел Флегонт.

Он снова кричал, пока Осташа переворачивал его и укладывал на скамью вверх лицом. Мученически выкатившиеся глаза его были словно пузыри на лужах слез.

– Они думали… тело терзают… и душе больно… А не больно… Я прошел через все… все спытал… Ты слушай меня, Остафий… Ты раскольник… да все еретики, все… Думаете, душа как тело… только бестелесное тело… Ей всего, как телу, надо… С ней все, как с телом, можно… Нет… Душа… она не дым, не ветер, не свет… Душе нет сравненья… Я знаю…

Флегонт наклонил голову, глядя на Осташу, и неожиданно полнозвучным голосом произнес:

– Не так верим!

Он все вперивался в Осташу глазами, будто ждал ответа, и вдруг Осташа понял, что Флегонт уже мертв.