Часть третья
Расседины земные

Наумов день открыл декабрь, как книгу. Попы по приходам принялись учить грамоте заводских парнишек – на ум наставлять. Раскольничьи учителя вышли из скитов, собрали детвору в горницах у общинных старост. А Осташа сидел в осляной и читал только письмена куржака на бревнах.

Треснул Варварин день: трещит Варюха – береги нос и ухо. В осляной злой мглою стелилась по полу собачья стужа. А потом пришел Николин день – Никола с гвоздем. Мороз гвоздил по снежным лесам. Звонко лопались над Чусовой скалы – словно бесы лупили по камням молотком. С Николина дня нечисти была воля, народ начало блазнить. По ночам Осташе чудилось, что кто-то сидит, хихикает в углах его каморы. Какие-то тени в темноте шарили по стенам – их видно было в отсвете изморози, толсто наросшей на потолке. Чьи-то длинные дрожащие, как лапша, пальцы, шевелясь, высовывались из непроконопаченных щелей.

– Эй, Жалей Дубиныч!.. – звал Осташа сторожа деда Лупаню, что изредка проходил по гульбищу над осляной, скрипя снегом. – Ты ночью-то будешь спать или бродить?

– Да поброжу небось, – подумав, отзывался дед Лупаня. – Отосплюсь-то уж скоро под голбцом…

– В трещотку-то, деда, колоти погромче.

– А чего? Страшно?

– Страшно, – признавался Осташа.

– По само Крещенье оно будет, – соглашался дед.

Глаза Осташи истосковались по движению. Зрение сделалось чутким, как у зверя, а потому и ловило по краю промельк нежити за спиной. Осташа зарывался в солому лицом и благодарил бога, как под Костер-горой, что дана ему вера превозмочь все эти страхи.

Солнцестояния он, конечно, не видел. Узкое окошко под потолком выходило в угол заднего двора, в щель между дровяником и заплотом. Здесь и тропинки-то не было. Нежным бабьим изгибом громоздился нетронутый сугроб. Спиридон-солнцеворот полыхнул на нем снежной пылью, словно блеснул оскалом. Солнце на лето поворотилось, а зима – на люто.

Осташа раньше думал, что в тюрьме безделье тяготит. Но дело-то он себе нашел, хоть и бессмысленное. По соломинке перебрал весь ворох, гнилье выбросил за яму нужника, из хорошей соломы сплел, как девка, косы-пленицы, из них смастерил соломенные одеяла. Все лежать теплее, чем просто так. Еще он по вершку осмотрел всю осляную: искал, как убежать. В промерзшую землю не подкопаешься под стену; не выдавишь вверх плаху потолка; не пролезешь в окошко, перехваченное двумя глубоко вбитыми скобами. Скобы, конечно, можно выставить, если ударить по ним, к примеру, бревном от лесенки, но в одиночку бревно над головой не поднять… Нет, не безделье тяготило. Безмыслие.

Чего бы, казалось, проще – не думать. А не получалось. Как это старики могут весь день сидеть на лавочке да смотреть на небо? На то, видно, нужна стариковская мудрость. Откуда ей быть у Осташи? Или вот скитники: закроются в яме земляным накатом и молятся… Но и с богом говорить Осташа не умел, не только с самим собой. Вот бесы-то на глаза и лезли: давай поговорим! Они не в углах – в башке копошились.

Никому, кроме них, Осташа здесь не был нужен. Илимский староста велел повязать его, чтобы сдать воинскому караулу капитана Берга. А капитан Берг сидел в Демидовской Шайтанке, и не случалось оказии, чтобы послать солдат в Илим – в эдакую даль. И Осташа ждал. Перещелкал, выморозил всех блох в зипуне; выпросил у деда Лупани бабкин гребень и вычесал всех вшей. Кормили Осташу раз в день. Не снимая цепей, приоткрывали крышку в потолке и без разговоров просовывали ломоть хлеба да деревянную плошку с водой. Не с кем было перемолвиться. Днем, когда люди бывали в конторе или на гульбище, Осташа, подобравшись к крышке, пытался слушать, о чем же говорят, но голоса звучали невнятно. А уличных разговоров из окошка и подавно не услышать было, только собачий брех на дворе у купца Сысолятина. И глухими ночами Осташину душу студило безмолвие, одиночество смерти. Наяву ощущалось ее безбрежие. Не дай бог за грехи быть в него погруженным навечно и неизбывно. Тоска… И в тоске подзуживали бесы.

Ни любви, ни радости сердце не сберегло. Попади сейчас сюда Колыван или Конон – Осташа бы их убил, растерзал. Хорошо, что голод отбивал память о бабах: страшно было представить, как он бы надругался над Нежданой. Заходила мысль на нее – Осташа тупо молился, закрыв глаза и думая только о молитве: словно головой изо всех сил в стену упирался. А образы Бойтэ или бати Осташа гнал. Не мог отогнать – ногтями соскребал иней с потолка и тер льдом лоб и глаза. Он всю жизнь свою уже перебрал, как язычки лестовки, все передумал, что смог, и в пустой голове разум метался, как узник в узилище. И порой Осташа ловил себя на желании завыть, или грызть бревна, или колотиться затылком о землю, или взять да и закукарекать, чтобы деда Лупаню ночью повеселить. Это бесы мутили дух. И Осташа не знал ни одной молитвы, чтобы разметать бесов, как вихрь расшвыривает угли костра.

А народ отгулял Святки, отпел, отпил, отсмеялся. На Чусовой рубили проруби-иордани – крестом, чтобы в воде тело и душу омыть. По ночам в небесах искрило многозвездье – к ягодному лету. До февраля улеглись ветра. Подбоченясь, распрямились по берегам молодцеватые кедры в снежных кафтанах. Березы согнулись под тяжестью ледяных бус, как девки, что осенью вышли замуж и теперь смущаются первых животов. Отрясли сосульки с усов кряжистые утесы, выставили каменные груди в проемах толстых шуб. По опушкам грузными старухами с белыми платками на плечах расселись елки: сугробами им придавило подолы. Чужая жизнь шла полнокровно, а Осташина была пуста. Гнев, как бур, вкручивался в темя, еще немного – и треснет череп.

И как-то под вечер Осташа услышал гомон во дворе, потом множество ног затопало по гульбищу, по конторе, забрякала цепь, откинулась крышка. Сверху по лесенке кубарем слетел какой-то человек. Вслед ему под ругань толпы полетели шапка и зипун. Крышка захлопнулась. Человек ворочался на земле, как ожившая куча тряпья, пытался ухватиться за что-нибудь и встать. Осташа подбежал, начал поднимать мужика.

– Зар-режу с-суку… – хрипел мужик.

Был он мертвецки пьян, рожа разбита, рубаха порвана, кулаки в крови. Осташа и не сразу признал его: в осляную кинули Федьку Милькова.

Осташа дотащил Федьку до соломы, с каким-то трепетом ощущая тяжесть живого человеческого тела. Федька повалился ничком и сразу захрапел. Осташа закинул его зипуном и сел рядом. Ему вдруг плакать захотелось – так он разволновался. Только сейчас он почувствовал, как измучился от немоты и одиночества. И долго не мог уснуть, стоял под окошком, всей грудью вдыхая мороз, словно не пьяного буяна Федьку ему швырнули в напарники, а саму Бойтэ, по которой, оказывается, так изнывала душа.

Осташа проснулся от хрипов и стонов: Федька стоял над отхожей ямой. Он обеими руками уперся в стену и блевал. Потом вытер рот рубахой, проковылял к окошку и начал горстями грести снег и запихивать в пасть. Он оглянулся, когда Осташа зашуршал соломой. Лицо его было залито водой и страдальческими слезами.

– Упекли ведь, ироды, в осляную, – сипло сказал он. – А кувшинчик-то в кабаке я не допил… Э-эх… У тебя опохмелки нет?

– Вон лед погрызи из отхожей ямки, – усмехнулся Осташа. – Он солененький.

Федька шумно вздохнул – и тоскливо, и укоризненно, – и снова принялся жрать снег.

– За что тебя сюда? – спросил Осташа.

– А я почем знаю? – злобно буркнул Федька. – Ничо не помню со вчерашнего…

Он длинно сплюнул в угол, проковылял, держась за стену, и рухнул рядом с Осташей.

– Сысолятина, жилу, небось убить хотел, – признался он. – Чего еще-то может быть? Я его всегда убить собираюсь, когда в Илиме напьюсь.

– Чем он тебе не угодил?

– А тебе чем угодил? – обиженно спросил Федька.

Он как-то по-детски извернулся и прижался лбом к холодному бревну.

– Надолго тебя сюда?

– Завтра иль послезавтра плетей всыплют да пнут под зад, – глухо сказал Федька. – Знаю, не впервой.

– А чего тебя в Илим-то занесло? – не отставал Осташа, соскучившийся по разговору. – Сысолятин тебя прогнал; дел вроде больше здесь нету тебе… Ты ж сам с Каменской пристани будешь, да?

– Камешок, – согласился Федька. – Дрын длиннее на вершок… Я теперича на Каменской пристани младшим приказчиком. Поехал сюда по заботе: с казенным человечком с Ослянской пристани перетолковать надо было. Да вот, вишь, в кабаке меня защемило. Протухло мое дело, да-а…

– Сначала дело делай, потом пей-гуляй, – наставительно заметил Осташа.

– Ну, еще ты меня поучи, – сварливо отозвался Федька. – А то я совсем дурак. Сам-то, видать, от большого ума тут очутился.

– Ладно, не злись, – примирительно сказал Осташа, лишь бы Федька не обиделся и не замолк.

– Там в кабаке Фармазон гулял. Поднес мне чару-другую. От Фармазонова угощенья не откажешься – не то получишь потом в бок ножичек. А у меня на каждую чарку неделя запоя приходится.

Осташе будто тряпкой по роже шлепнули. Опять Гусевы!.. От злобы в скулах тяжело сделалось. Он, Осташа, без вины в осляной сидит, а Яшка, вор, по кабакам гужуется!..

– Ты что же, друг с Фармазоном-то? – недобро спросил Осташа.

– Ты чего, какие друзья у Фармазона? Так… Вокруг Чусовой дорожки путаные. Пересекались, бывало, вот и все.

– А Фармазон чего в Илиме праздновал?

– Сам спроси. Грехов не отмоля, к нему лучше не лезть. Прирежет или пристрелит, вот и вся недолга.

Осташа молчал.

– А ты как сюда угодил? – Федька отлип от бревна и повернулся на другой бок.

– Про клад Пугача слышал?

– Кто ж не слышал?

И Осташа, глядя в заросший льдом потолок, коротко пересказал Федьке свою историю. Федька выслушал и присвистнул.

– Что за дурак-народ? Коли знал бы ты, где казна, давно бы сам выкопал. Раз не выкопал – выходит, не знаешь.

– Батя мой знал – и не выкопал, – возразил Осташа.

Федька подумал один миг.

– Ну-у… Все равно, ктонь-то за четыре года из тебя пыткой место бы вызнал.

– Клад – штука колдовская, он на пытошные слова не объявится. Через пытку клад не взять.

– Н-ну да, – неохотно кивнул Федька. – Да то не важно. Ясно главное: ежели ты как был живешь, то не знаешь, где казна.

– Вот это верно, – согласился Осташа.

Федька, всполошившись, вскочил, торопливо напялил зипун, шлепнул на голову шапку и принялся ходить по осляной от стены к стене.

– Слушай, вот что, – горячо заговорил он. – Тут не властей дело. Капитан Берг – так, ерунда. Тут кто-то другой тебя решил убрать. Надо ему было тебя застрелить или зарезать.

– Спасибо, конечно, на добром слове, – мрачно согласился Осташа, – только я легко не дамся. Чужого не подпущу к себе.

– Потому на тебя капитана и натравили. Кто-то в Шайтанке ему про тебя письмо подметное всучил, чтобы он илимскому старосте приказал изловить тебя. А кто-то здесь, в Илиме, старосту подмазал, чтобы тот от печки задницу оторвал да людей выслал. А кто?

– Кто? – спросил Осташа.

Федька замер на месте, пристально глядя ему в глаза, будто ожидал ответа.

– И зачем? – добавил Осташа.

– Затем, что ты на его дорожке стоишь.

– Дак я ж не знаю, где клад.

– Не знаешь, да стоишь.

– И что с того?

– Дурень, тебе ж не жить по-человечески, пока клад не достанешь! Не дадут, не пустят никуда!

– Там посмотрим, – злобно сказал Осташа.

– Слушай, давай вместе казну цареву найдем! – выпалил Федька. – Одному тебе не справиться! Молодой ты, глупый. Я пособлю! Со мной не пропадешь. Помнишь, как летом я тебя в сплавщики к Сысолятину пристроил? То-то! Я, брат, на все руки мастер!

– Иди к бесу! – в досаде огрызнулся Осташа, перевернулся на другой бок, чтоб не видеть Федьку, и крепко зажмурился: может, заснет.

Он не заснул, и Федька не успокоился. Сел в солому над Осташей, как вогульский болванчик, и тихонько бормотал, размышляя сам с собой: «Девять бочонков там было, говорят… Четыре с вином, три с мехами… Значит, с золотом – два… По бочонку на рыло… Скоко пудов в бочонке?..»

– Ладно! – решился он и хлопнул Осташу по спине. – Помогу! Вдвоем враз справимся!

А Осташа думал, и после голодухи на мысли думалось ему легко, ходко, мощно. Неспроста Яшка-Фармазон в Илиме объявился. Прав, наверное, Федька. От Конона капитану донос на Осташу послали, а Яшка в Илим побежал, чтобы здесь его, пленного, и перехватить… Зачем? Кресты родильные отнять? Их одних маловато будет… Вон у Веденея крест потеряли – и бог с этим крестом, никакой суматохи… Что же в нем, в Осташе, может быть такого, отчего все эти тенета заколебались и пауки посыпались?

…К вечеру Федька окончательно оклемался от похмелья и уже успел устроить свару с дедом Лупаней: почему хлебный кус такой маленький? Осташа уже пожалел, что рассказал Федьке про себя. Для Федьки достать цареву казну стало уже решенным делом, и он высчитывал, сколько на что потратить нужно, чтобы свою лавку в Каменке открыть. Осташе он определил быть своим скупщиком на Ирбитской ярмарке и теперь гадал, куда же ему пристроить какого-то Спирьку, человека кроткого и честного, но пьющего без продыху, а потому вроде бы ни к какому делу и не способного.

– Слушай, а если мы его к тебе возчиком, а?! – Федька подполз и обрадованно схватил лежавшего Осташу за рукав, но тотчас сник: – Не-е, лошади хмельного духа боятся… Лягнет гнедко Спирьку в башку – конец Спирьке будет…

– Тихо! – вдруг шепотом крикнул Осташа. – Тихо ты!..

Из окошка, чуть синевшего в дальнем верхнем углу осляной, снова донесся свист.

Федька вскочил первым, подбежал, задрал руки, вцепился в скобы и подтянулся к проему. И тотчас отпрыгнул обратно, словно обжегся.

– Сей миг, Яков Филипыч, – робко и послушно пробормотал он окошку над головой и оглянулся на Осташу. – Тебя зовут…

«Яшка Гусев, что ль? – изумленно думал Осташа, вставая и направляясь к окну. – Фармазон?..»

Осташа, как и Федька, уцепился за скобы, подпрыгнул и повис лицом в темноту. Он ничего не успел разглядеть: черный громоздкий в шубе человек присел перед окном на корточки и загородил небо. И вдруг где-то рядом железно щелкнуло, вспыхнула искорка, осветив длинный ружейный ствол, нацеленный Осташе в переносицу, и в глаза Осташе дунуло кислым и горячим пороховым духом. Осташа, еще и не поняв ничего, упал на пол, под защиту стены осляной. Это была осечка. Яшка Гусев подозвал его к окошку и выстрелил прямо в лицо, да ружейный кремень подвел в самое нужное мгновение.

– Чего там? – ошарашенно спросил Федька.

– Прижмись! – рявкнул Осташа и дернул Федьку за рубаху на брюхе, роняя того на колени.

За окошком молчали. А потом раздался удаляющийся хруст снега: Яшка уходил прочь.

– Чего? – тупо повторил Федька.

– Фармазон в меня пальнул, вот чего! – прошипел Осташа, будто Яшка мог его услышать. – Ружье осеклось!

Федька потрясенно затих.

– Сиди тут, мало ли что, – добавил Осташа, не двигаясь с места.

Они сидели, прижавшись спинами к стене, и ждали. Осташа потихоньку начал ощущать лопатками липучий холод куржака на бревнах. И тогда, словно раскручиваясь, перепуганная душа ткнулась в горло, затряслась в груди. «Эх-х, не добил я его в тот раз…» – с мукой и ненавистью подумал Осташа про Яшку.

Вдруг наверху хлопнула дверь, раздались шаги по потолку.

– Деда! Деда Лупаня!.. – заорал Осташа, вскакивая. Он снова подпрыгнул к окошку и выглянул на улицу.

Теперь он увидел синий изгиб сугроба, посеребренный луной, и черную стену дровяника. Яшки не было.

– Лупаня!.. – снова заорал Осташа.

Шаги все так же двигались по потолку, но никто не отзывался. Быть того не может, что старик сторож не слыхал воплей!

– Карауль у окошка! – велел Осташа Федьке, который застыл с раскрытым ртом, подлетел по приступочкам к крышке в потолке и толкнулся в нее руками.

Крышка была заперта на щеколду. Осташа поднялся еще на ступеньку, изогнулся и ударил плечом, потом другой раз, третий. Щеколда, видно, выломалась. Крышка отскочила немного и остановилась, прижатая цепями, что перехлестывали ее сверху для верности. В щель Остаща увидел, что пристанская контора тускло освещена лучиной. Дед Лупаня лежал на полу, задрав клин бороденки. Его открытый глаз стеклянисто и мертво блестел, отражая огонек. Яшка сверху вдруг топнул по крышке и сшиб Осташу вниз.

– Яшка деда Лупаню убил! – тихо сказал Осташа Федьке.

Федька присел, как курица, тупо глядя на Осташу.

– Почто? – прошептал он.

– Почто-почто? Меня чтобы прикончить, вот почто! Он контору поджечь задумал!

Осташа успел заметить, что вокруг деда Лупани валялись клочья сена. Яшка таскал сено с сеновала над конюшней. В воинском присутствии, что соседствовало с пристанской конторой, обязана была быть конюшня – она и была. Слезть в осляную да застрелить Осташу Фармазон не решится, это точно. Проем узкий: если Яшке ружьем вперед спускаться – Осташа сможет выхватить ружье; если ногами вперед лезть – Осташа его сдернет за ноги и на пару с Федькой сомнет.

Яшка все топал и топал над головой, бегая туда-сюда, и наконец топот прекратился. Осташа и Федька сидели на земле, глядя на заиндевелый потолок, как на тучу.

– Поджигает небось… – выдохнул Федька.

– Пока пол прогорает, вся контора займется, – пробормотал Осташа. – А потом вместо осляной будет яма с углями, и от нас с тобой даже костей не останется, все сгорит.

– Драть надо отсюда! – тонко закричал Федька. Осташа вскочил, вертя головой. Для него и тьма тьмой быть перестала – он все видел. Как сбежать-то?!

– Через окно! – Осташа пальцем указал на окошко, чтобы Федька понял. – Надо скобы выбить, они снаружи вколочены!

– Как?! – рыдающе застонал Федька, обеими руками натягивая шапку до ушей.

– Бревно выкопаем! – Осташа ткнул пальцем в бревно с вырубленными в нем приступочками. – Бревном выбьем! Вдвоем – под силу будет!

Бревно вело к крышке в потолке. Одним концом оно было врыто в землю, другим концом, стесанным на угол, прислонено к косяку проема, закрытого крышкой. Здесь его насквозь прошивал огромный кованый гвоздь, вколоченный в косяк.

Осташа, нагнувшись, схватил с пола деревянную плошку, крепче взял ее за края и ударил донышком о ступеньку. Плошка лопнула пополам. Осташа за шиворот повалил Федьку на карачки и сунул ему половину плошки.

– Копай вот здесь! Копай, говорю!

Федька, поскуливая, принялся быстро, как собака, рыть землю возле бревна.

– Может, оно на аршин туда уходит!.. – провыл он. Осташа пнул Федьку под вздернутый зад:

– Копай!..

Он и сам повалился на пол с другой стороны бревна и принялся долбить землю обломком плошки. Земля была утрамбована, утоптана, да еще и промерзла. Но если не подкопать, то бревно было не вытащить.

Осташа и Федька долбились с лихорадочной быстротой. Что происходило там, наверху? Они не поднимали голов, не смотрели. Осташа чувствовал, как с каждым ударом, словно по глотку, грудь его наполняется яростью.

– Примеряйся, как цареву казну выкапывать будешь! – прохрипел он Федьке.

– Да пропади она!.. – простонал Федька. – Рой давай, не болтай!..

Вдруг наверху треснуло, и огромный пласт заледеневшей изморози рухнул вниз. Он ударил по головам, по плечам – едва не оглушил – и разлетелся на куски. Это потолок прогрелся от костра, и лед от него отпал. Осташу ткнуло лицом в выкопанную яму. Он встрепенулся, отплевываясь, и увидел, как по соломенным одеялам, по земляному полу осляной носятся ошалевшие мыши. Значит, пожар не затух, разошелся, и домине быть сгоревшей дотла. В ушах звенело от удара льдины, и Осташа не услышал мышиного писка, шума огня над головой, Федькиных матюгов.

Они уже выкопали здоровенную яму, а бревно все не кончалось. И вдруг Осташин обломок плошки вклинился под его комель и сломался пополам.

– Хорош! – закричал Осташа, вставая. – И так подымем!..

В каморе было совсем светло: потолок расчертили огненные линии – прогоревшие швы между половиц. Осташа и Федька навалились на бревно плечами, выдавливая его наверх. Комель пополз по склону ямы, осыпая землю. Бревно было тяжеленным, как дохлая корова. Заскрипел, затрещал гвоздь – и вывернулся из косяка. Бревно верхним концом кануло вниз и бухнуло в стену.

– Разворачиваем! – крикнул Осташа, хватаясь за комель. – Берись за тот край!..

Он едва не свихнул ногу, оступившись в яму, но выправился. Федька подхватил стесанный конец бревна и начал заносить его по направлению к окну.

– На плечи-и… раз! – охнул Осташа.

Они дружно взгромоздили бревно на плечи, потом подняли на руки и попятились для разгона.

– Цель в скобу! – командовал Осташа.

– Да сам понимаю!.. – огрызнулся Федька.

С бревном над головами они ринулись к окошку. Стесанный конец ударил в край проема. Осташа с Федькой полетели на пол, едва успели выкатиться из-под упавшего бревна.

– Убью черта косого!.. – заорал Осташа.

Они снова взгромоздили бревно, отступили и бросились вперед. Теперь бревно точно вошло в проем: скобы вышибло так, что их и не почуялось. Бревно застряло в окне. Осташа с Федькой выволокли его обратно и бросили. Сквозь огненные щели в потолке уже сыпалась раскаленная пыль.

Осташа присел, сзади обнял Федьку под коленки и поднял. Федька нырнул в проем, вывалился в снег, тотчас развернулся и всунул в окошко руки. Осташа ухватился за них, и Федька потащил его наверх. Он выдернул Осташу наружу, как пробку из бутылки. И в тот же миг все окошко ярко осветилось: это потолок разверзся, и пожар упал в осляную, как медведь в ловчую яму.

– Успели, успели, браток!.. – ликующе завопил Федька, обнимая Осташу.

Они стояли в ярко освещенном проулке между конторой и дровяником. Контора горела вся: из высоких окон торчали задранные лисьи хвосты пламени, огненный гребень колыхался вместо крыши. У дровяника тоже горела крыша, крытая дранкой, но в сравнении с огромным петухом пожара конторы пожар дровяника выглядел всего лишь цыпленком. В проулке было по-летнему знойно: щедрый, просторный пал еще казался добрым. Рыжий снег словно трепетал в отсветах как живой, шевелился и таял на глазах, взблескивая каплями воды. Контора гудела, точно печь с хорошей тягой. Из окон трещало, будто огонь там ломал балки пополам об колено. За гулом и пальбой еле слышался бряк тревожного колокола и крики сбегавшегося на пожар народа. Но сюда, между конторой и дровяником, никто не совался: здесь гасить огонь было бесполезно. Да и вообще, бесполезно было тушить домину – все равно не получится. Народ мог только бросать обратно в костер головни да уголья, разлетавшиеся вокруг как от взрыва, чтобы пламя не перекинулось на другие дома.

– Теперь нам удирать надо из Илима! – прокричал Осташе в ухо Федька. – Не то скажут, что это мы сторожа убили и контору подожгли!..

Осташа кивнул и махнул рукой в сторону забора, перегородившего проулок: туда! В другую сторону бежать нельзя – выскочишь сразу на толпу, и повяжут как поджигателей.

Они перемахнули забор и оказались в подворье Сысолятина. Вокруг было видно только то, что находилось в свете пожара; все остальное было в непроглядной тьме. Сысолятинские хоромы углом, скатом крыши и крыльцом торчали из темноты, будто покосившаяся, полузатопленная барка из воды. Перед крыльцом с баграми в руках стояли Сысолятин и четверо парнишек разного возраста – сысолятинские сыновья.

Купец молча смотрел, как Осташа и Федька выбираются из сугроба, как подходят ближе.

– Это не мы контору подожгли, – останавливаясь перед Сысолятиным, просто сказал Федька. – Это Яшка Фармазон. Бог свидетель. А мы еле ноги унесли.

Сысолятин не отвечал, переводя взгляд с Федьки на Осташу.

– Мы по домам пойдем, – вздохнув, признался Федька. – Дай рубль. Нам в дороге жрать надо и зипуны купить – наши-то сгорели…

Сысолятин покрепче сжал багор, облизал губы.

– Не скупись, помилуй, – снова попросил Федька.

– Проходи давай мимо… – сипло сказал Сысолятин.

– Я отдам рубль-то, – подал голос Осташа. – Или из заработка у меня вычтешь… Помнишь меня-то? Я Переход, сплавщик твой.

Сысолятин тряхнул багром, словно перекинул на сторону сноп.

– Нет у меня такого сплавщика… – просипел он. – Не знаю такого… Знаю только Осташку Петрова, беглого вора. Уходи прочь, или в брюхо багор всажу.