ДЕВЯТАЯ ПУГОВКА
Колыван не поленился: завидев Осташу с Никешкой, шагавших по улочке, он тпрукнул лошадь, слез с телеги, подошел. Под мышкой у него торчал свернутый кнут. Ладонь Колывана, толстая и твердая, как лопасть весла, уткнулась Осташе в грудь.
– Я тебе чего говорил – здесь мне не показывайся.
– Так, дядя Колыван, улица-то общая... – виновато забормотал сбоку Никешка.
– Да нет мне дела до твоих слов, – тотчас ответил Осташа, отбрасывая руку Колывана. Вчера-то с гульбища он на себя чуть не плюнул – значит, слышать ему на себя напраслину; но вот пуговицей он сегодня не остегивался – значит, битому не быть.
Колыван помолчал, тупо глядя на Осташу и вздрагивая короткой плотной бородой.
– О чем вчера у перевоза с Нежданкой говорил?
– О свадебке уходом.
Колыван медленно вытащил кнут из-под полы армяка.
– Только распусти, дядя Колыван, – предупредил Осташа. – Я за это тебе горло зубами хоть мертвый вырву.
Колыван засопел, постукивая кнутовищем по колену, словно стряхивал с кнута лишнюю злобу.
– Нежданке место за Прошкой Крицыным у Конона в Ревде, – передавленным голосом сказал он. – А тебе – в омуте под коргой, за батей вслед...
– Я, дядя Колыван, людей иль бога ждать не буду, пока тебя за поклеп на батю накажут, – спокойно сказал Осташа, сцепив за спиной руки. – Я тебя сам накажу. Хвати позору через краешек да покашляй так, чтоб сердце лопнуло.
Осташа не решился столкнуть Колывана плечом с дороги. Толкнешь, и будет драка, а в драке и гнев расплескаешь попусту. Обойдя Колывана, Осташа зашагал дальше. Никешка нагнал его и пристроился рядом, тяжело дыша.
– Маманя говорит, раньше Колыван таким не был, – виновато пояснил он. – Суровый, конечно, как старосте и положено, но обычный мужик был. Я-то сам не помню, не смотрел... А с прошлогоднего сплава он как озверел.
Осташа не ответил, оглянулся – Колыван боком усаживался в телегу, разбирал вожжи. Лошадь он не ожег кнутом, а легонько тронул, чмокнув губами: тоже, видать, копил злобу.
...Весь день Осташа и Никешка просидели на крыше амбара: отдирали прогнившие тесины, бросали вниз; под просветы подгоняли свежие. За амбаром на пустыре кумышские мальчишки стаскивали хлам в кучу, жгли вместе с бурьяном, на чугунных черепках жарили пшеницу. Баба Груня из окошка следила, чтоб они не подпалили дом. Осташа продрог на холодном ветру, но ему хотелось быть на воздухе, хотелось простора. Давил душу Колыванов поклеп, вчерашняя обида от Нежданы. Сколько ж можно ему щериться и отлаиваться, как трусливому псу из-под ворот? Пора рвануть живого мяса – легко и без сомнения, как хитник Ипат на Тискосе. И пускай сейчас перед ним – не сатаненыш, как у Веденея под Костер-горой… Осташа поднимал голову и с ненавистью оглядывал черные крыши Кумыша, черные ельники за голыми выпасами, бурую от лишайников груду Горчака над помертвелой, остывшей Чусовой. Северный ветер наволакивал на небо темные, сырые тучи – будто комьями земли заваливало крышку гроба в могиле.
– Работнички, вечерять пора! – позвала с крыльца баба Груня.
– Ты иди, я сейчас, – сказал Осташа Никешке. Среди парнишек на пустыре весь день вертелся Колыванов Петрунька. Осташа уже не раз заметил, что Петрунька поглядывает на него, словно хочет, да не может позвать.
С раската крыши Осташа спрыгнул в сторону пустыря, рукой поманил Петруньку. Парнишки двинулись к нему скопом, но Осташа отмахнулся:
– Мне, мальцы, он один нужен, насупротив…
– Ну, чего тебе? – буркнул Петрунька, глядя исподлобья.
– А тебе чего?
Петрунька сощурился, не отвечая. Правая щека у него была распухшей, на скуле – радужный синяк.
– У вас баню когда топят? – напрямик спросил Осташа.
– Сегодня и топят. Помыться, что ль, решил?
– А сеструха у тебя когда идет?
– А тебе чего?
Теперь молчал Осташа. Петрунька разглядывал его, словно что-то примеривал.
– Нежданку хочешь спортить?
– Хочу, – честно ответил Осташа.
Петрунька еще подумал, почесал пяткой лодыжку.
– Сейчас батя с матерью в баню пойдут, потом – Нежданка, – сказал он. – Валяй.
Осташа даже удивился Петрунькиному дозволению.
– Не жалко сеструхи-то? – с укором спросил он.
– Тебе жалеть, не мне, – буркнул Петрунька, отворачиваясь.
По мнущимся плечам Осташа видел, как Петрунька за спиной, ломая, сплетает руки.
– Эй, кашкинский, ты Петро забижать не смей!.. – крикнул кто-то из парнишек от костра.
Осташа посмотрел на мальчишек – они все глядели на него, сжимая в руках палки и камни. Осташа, не отвечая, снова перевел взгляд на Петруньку, бесчувственно ковырявшего мерзлую землю большим пальцем босой, черной от грязи ноги.
– Ну, говори, – велел Осташа.
– Ты Нежданку спортишь, так, может, грех покроешь и женишься, – глухо сказал Петрунька, не поднимая головы. – Так батя на мамке женился, он сам говорит… А я к вам жить уйду.
Осташе захотелось убить Колывана тут же. Он поднял за подбородок лицо Петруньки, повернул синяком к свету.
– Батя приложился?
Петрунька чумазым пальцем оттянул угол рта – справа вверху вместо коренных зубов из десны торчали белые обломки.
– Он ведь не ремнем, кулачиной бьет, сука… Мне теперь сплавщиком не стать. Как я без зубов буду заговоры читать?
– Без них обойдемся… Ты потерпи еще, я тебя и без Нежданки заберу, – хрипло пообещал Осташа. – Я ведь свои слова помню… Я уже на сплав купца нашел, у которого сплавщиком пойду, правда.
– А я и с Никешкой Долматовым уже условился, – угрюмо признался Петрунька. – Если ты меня не возьмешь, то он возьмет. Он сказал, что ты сплавщиком будешь, а он – при тебе подгубщиком, а я бурлаком на его потеси…
– Давай дотерпи до весны, мужик, – сказал Осташа.
– Остафий Петрович, стынет же на столе!.. – долетел со двора окрик бабы Груни.
…Уже в сумерках, отделавшись от Никешки, Осташа выскользнул от Долматовых через заднюю калитку и побежал пустырем к Кумышу. Он спрыгнул с обрывчика на приплесок и под кустами незаметно прокрался к бане Бугриных. Двор Колывана воротами смотрел на Горчак, а нижняя сторона, закрытая забором, протянулась вдоль Кумыша. Баня стояла в углу двора прямо над берегом, чтоб удобнее было носить воду – даже лесенка имелась. Осташа залез в почерневшую, давно не жгучую, гнившую на корню крапиву и послушал под окошком: в бане было пусто. Опоздал, что ли?.. Но в окошке светил огонек – значит, в баню кто-то еще придет. Незамужних сестер у Нежданы не было. Если Неждана придет, то одна.
Осташа перемахнул забор и залег в бурьян против дверки бани. Северный ветер сменился на западный, будто река ударилась о бойца и подалась в сторону. Толстые тучи за Горчаком оттащило обочь. Как выход из пещеры, рассквозилось ясное, желтоватое, стеклянистое небо, окрасившее облачный свод сиреневыми отсветами. Все дома деревни, что громоздились над Осташей по взгорью и по берегу, слились в единую, угловатую, черную груду. Из нее кое-где выплывали дымы, багровеющие перед закатной полыньей. Перегавкивались собаки, что-то стучало в глубине улочек, кто-то смеялся вдали на берегу.
Неждана со свертком белья в руках прошла по тропинке меж огородных грядок и скрылась за дверкой предбанника. Осташа покрутил головой, – нет ли кого на заднем крыльце дома? – выждал немного, освободил плечи от армяка, вскочил и бросился вслед за девкой.
Неждана не заперла за собой. Спиной к Осташе, она стояла в предбаннике в нижней рубахе. Она согнулась на сторону и расплетала черную косу. Осташа сзади обхватил Неждану обеими руками и бросил на пол, словно деревце сломил. Он упал сверху, рывком перевернул девку лицом к себе, уронив плечом ушат с грязным бельем, что стоял на скамейке, а скамейку повалил и оттолкнул ногой. Неждана не закричала. Осташа ладонью в лоб прижал ее голову к доскам пола, втиснулся губами в ее рот, словно хотел хватить хмельного перед рисковым делом, и пытался одной рукой сразу задрать подол ее рубахи на живот и раздернуть пошире мотню на своих штанах. Сердце, как в драке, стучало изнутри в затылок, а вожделение не ослепило, дурью не затмило ума.
– Тише ты! Мать идет!.. – вдруг шепотом крикнула Неждана сквозь его губы.
Осташа замер на ней, изогнувшись и глядя через плечо назад – как ящерка на камне. В приоткрытый проход он увидел, как от дома к бане, спускаясь по тропочке, топает, переваливаясь, толстая жена Колывана. Голова ее была обмотана полотенцем.
– В баню схоронись! – велела Неждана.
Осташа вскочил, дернул на себя дверку бани и нырнул в плотный темный жар, еле разжиженный плошкой с огоньком. Он и подумать не успел, почему Неждана прячет его, а не ищет у матери защиты?.. Он схватил валявшееся у каменки маленькое полено и прижался к стене за дверью. Он сразу решил: коли баба сунется в баню, даст ей поленом по лбу и убежит. Чай, поленом не убьет.
– Ты чего не затворяешься, гостей ждешь? – услышал Осташа ворчание старухи в предбаннике. – Я за бельем… Рубаху давай, чего не сняла?.. Белье в корзине замочу у мостков. В избу возвращаться будешь – прихвати. И босовики надень, крыльца не грязни…
– Хорошо.
– За собой в бане прибери, лавку помой, огонь залей. Окна не забудь заволочь, а то птицы налетят, засрут, как в прошлом годе, будет от отца таска… И веники с полотенцами посушить развесь.
– Да поняла я, матушка…
– Поняла она… Через чих забудешь, – ворчала старуха. – Запри за мной…
Осташа услышал, как стукнула дверка предбанника, потом шоркнула задвижка. Осташа тихо положил полено к печке и застыл, стиснув челюсти.
Неждана вошла, нагнувшись в низком проеме, – голая, уже без креста между грудями, только с тоненьким нательным пояском. Она распрямилась, не поднимая головы. Одной рукой она подтягивала толстую банную дверь с петлей вместо держалки, а другой прикрывала снизу живот. Ее еле-еле было видно при свете коптилки, но зрение Осташи обрело чуткость неясыти. Ничего не говоря, Осташа схватил Неждану за руку и толкнул к лавке, развернул спиной к себе, поставил на колени и повалил на доску животом. В тесноте бани на полу было не лечь.
Неждана ждала, пока он справится с прорехой на штанах. Она только тихо, протяжно охнула, вцепилась в края лавки и выставила вверх растопыренные локти. «Ноги расшарбшь…» – выдохнул Осташа, нагибаясь и ловя в ладони ее качающиеся груди. Он не торопился и не медлил, словно делал дело на совесть, и тяжело дышал ртом. Он не закрывал глаза и видел, как в красном свете коптилки гибкая, разделенная пополам спина Нежданы начинает блестеть, а голова ее покорно кивает и змеей изгибается туда-сюда коса. И еще под тонким пояском на пояснице Нежданы и на ее прыгающих в лад ягодицах, поджатых вверх его брюхом, Осташа увидел багрово-черные рубцы от ремня.
Она тихонько заскулила, когда он зарычал, а потом он перевел дух, оперся рукой о ее спину и встал, поддергивая и запахивая штаны. Неждана, как разбитая старуха, медленно поднялась и села на лавку, оглаживая распухшие колени. Волосы ее, вытянувшись из перевязки косы на шее, висели вдоль щек, как два черных крыла, и платком покрыли плечи. Теперь Осташа не знал, чего делать. Девке вроде полагалось плакать.
– Ты чего не воешь? – грубо спросил он. – Что ли, не впервой?..
Глядя на Осташу, Неждана провела между ног рукой и показала ему ладонь с темной полоской крови.
– Впервой, – сказала она. – Да ты присядь… Теперь и поговорить можно.
– Да мы уж поговорили – на берегу, на перевозе, – буркнул Осташа. Он почувствовал, что ничего не понимает, и оттого наливался злобой. Ему-то от девки ничего больше не надо было, но что-то никак не давало уйти.
– Ты меня прости за те слова, – мягко сказала Неждана. – Как мне с тобой поговорить, коли у батюшки кругом глаза да уши? Да и тебя самого только на бегу увидеть можно – как оборотня… Вот и пришлось тебя обидеть, чтобы ты отыграться захотел… Думаешь, просто так Петрунька весь день подле тебя терся и на все вопросы отвечал?
– У-у-у, во-от как?!. – изумился Осташа, присаживаясь на корточки и наваливаясь спиной на стену. Так было удобнее – и прохладнее, и голова не в чаду от печки, топившейся по-черному.
Неждана потянулась в сторону, достала из кадушки косматый ком мочала и положила себе на ноги, прикрываясь от взгляда Осташи. Осташа рассматривал ее груди, плечи, лицо. Красивой была девка. Но не трогала ее красота. Больше ничего от нее не хотелось. И даже казалось, что потом он охолонет – и все равно ему больше не захочется.
– И что, девства не жалко, лишь бы поболтать? – насмешливо спросил Осташа.
– Для тебя – не жалко, – тихо ответила Неждана и дернула головой, отбрасывая волосы. – Я тебя сразу полюбила.
– Когда же ты успела? Ты и видела-то меня, только когда мы с батькой твоим весной дрались.
– Тогда и успела.
– Вот так – с единого взгляда?
– А что, три года таращиться надо?
Осташа в задумчивости принялся пощипывать губу. А может, и так… Ему Бойтэ в душу запала тоже с одного взгляда…
Неждана встала, придерживая мочалку, потянулась к окошку, взяла большой костяной гребень и села обратно. Она перекинула через плечо на живот косу, смахнула перевязку и начала расчесывать волосы.
– Зад-то тебе Колыван нарезал? – спросил Осташа. Неждана молча кивнула. Осташа догадался – это тоже ее плата за разговор на берегу.
– Ну и как ты теперь будешь? – спросил он. – Скорей батьку упросишь тебя за Прошку Крицына выдать, чтобы грех покрыть?
– Не знаю и знать не желаю никакого Прошки, – спокойно ответила Неждана. – И никому не указ, чего мне делать: ни батюшке, ни матушке, ни тебе.
– Понятно, от батюшки теперь какой указ? – Осташа пожал плечами. – Он тебя убьет – эдакий ведь позор… Да еще от меня.
– А тебе что, меня совсем не жалко? – удивленно улыбнулась Неждана, и даже рука ее с гребнем остановилась.
– Ну, жалко, конечно, немного… – Осташа поскреб шею. – Только у нас с Колываном дело без жалости идет. И он первый за кромочку ступил.
– Я-то не ступала.
Осташа ухмыльнулся: а вот только что чего было-то? Неждана отвела взгляд и с силой потянула гребнем волосы.
– Правильно, не жалей, – вдруг согласилась она. – Я тебя нежалейного и полюбила.
– А я-то тебя – нет.
– А ты никого не любишь.
– Батю люблю.
– Батя твой умер. Только не серчай сейчас. Я ведь своего батюшку тоже люблю, ну и что? Из живых людей любишь кого?
– Найдется, – уверенно ответил Осташа.
– Никого не любишь, – убежденно сказала Неждана. – Если и кажется, что любишь, – так это пройдет. Я знаю.
– Что ж, выходит, я тебя полюблю? За жертвы твои, да?
– Никого, кроме Чусовой, ты уже не полюбишь. А мужем будешь моим.
– Не буду, – напрочь отказался Осташа.
– Будешь. Я своего дождусь, добьюсь. Я знаешь какая упрямая? Добилась же, чтоб ты пришел сюда и взял меня.
– Дураку наука, – зло согласился Осташа.
– Для тебя наука – барки водить, а в других науках ты навсегда дураком и останешься.
– Почто же тебе муж-дурак?
– У меня не дурак муж будет. У меня муж будет сплавщик. Лучший на Чусовой.
– Твой батя разве что солнце с неба не сорвал, чтоб я Чусовой ни в жисть не увидел, – желчно сказал Осташа.
– Ты батюшке не нужен. – Неждана покачала головой.
– Теперича вдвойне.
– Нет, я не о том… С батюшкой что-то случилось, какая-то беда, в грех он впал… А ты мешаешь исправить. Вот и все.
– Коли грех – так покайся.
– Того, значит, мало. Осташа помолчал, размышляя.
– А мне какое дело до Колывановых грехов? У меня и толк другой.
– Раньше батюшка не таким был… – Неждана не отозвалась на Осташину досаду. – Это все его Пугач да твои дядья сгубили…
– Гусевы, псы, мне не родня, – сразу отрекся Осташа.
– Батюшка всегда угрюмый был, матушку бил, бывало… Но я у него в баловницах ходила. Как в отроческие годы вошла, когда титьки появились, он ни разу на меня руку не поднял… Все после Пугача изменилось. Наш-то толк, беспоповский, Пугача принял.
– Колыван в истяжельчество перекинулся, – возразил Осташа.
– Батюшка из толка в толк не шарахается, – твердо ответила Неждана, и Осташа понял, что тайное для него истяжельчество – для нее не тайна. – Истяжельство – то же беспоповство, только с вогулами и для сплавного дела. Это батюшке сам Мирон Галанин подтвердил. Я ведь, Остафий, не дура. Не только слушаю, а еще и понимаю, чего услышала…
Осташа какими-то новыми, удивленными глазами смотрел на Неждану. Чтоб от девки – да какое-то понимание было?.. Ну и дела.
– К тому ж Гермонов толк признали только на Невьянском соборе через два года после Пугача… Так что вина – на Пугаче, а не на истяжельцах. А ты небось решил, что это они виноваты, Колыван, Гермон да Конон, – которые тебя в свой толк не берут? – В голосе Нежданы мелькнула насмешка.
– Плевал я на их толк! – тотчас ощетинился Осташа. – Мой батя без истяжельства лучший сплавщик был!
Неждана не ответила на вызов.
– Батюшка тайком Пугачу присягу принес… Все сплавщики перед Белобородовым ему крест целовали – весной, в Старой Утке. А потому батюшка и был обязан переправить царскую казну. От Утки до Кашки ее Ипат Терентьев вез, от Кашки до Кумыша – Гусевы, от Кумыша до Чусовских Городков должен был батюшка везти. А Гусевы твои…
– Не мои! – рявкнул Осташа.
– …Гусевы в дороге передумали. Они на то и брали с собой Перехода, который Пугачу-то не присягал, чтобы он им какое-нибудь тайное место указал, где казну можно спрятать. Сами-то они Чусовой не знали. Кто они были? Ямщики, целовальники…
– А батю моего, значит, потом – клад стеречь?
– Наверное… Им зачем свидетель?
– Ну, говори дальше, – кивнул Осташа.
В горле у него пересохло, он встал, черпанул ковшиком воды из бадейки, где кисли мочало и веники, попил и сел рядом с Нежданой.
– Они к батюшке ночью завалились. Я на печке лежала, за занавесочкой, все слышала… Хоть и малая была, да почему-то запомнила… Перехода связанного привезли. Он отказался казну ворованную прятать. Пришлось Гусевым батюшку уламывать. Батюшка тоже воровать казну не захотел. Тогда Гусевы убрались…
– И все?
– Не все, конечно. В казне-то четыре бочонка с вином было. Один бочонок Гусевы выпили еще до Кумыша, один – здесь. Как уплыли, продолжали пить. Совсем уж пьяные, без ума, еле причалили на Четырех Братьях. Пока валялись по кустам, Переход развязался, положил в насаду два бочонка с золотом и уплыл. Утром Гусевы проснулись – ни золота, ни Перехода. Да еще во сне у них Малафейка-дурачок блевотой захлебнулся. Там, на Четырех Братьях, они его и похоронили. Это его кости Бакирка нашел – слышал о том?..
Осташа, конечно, вспомнил. Вспомнил еще и то, что весной Бакир там же, на Четырех Братьях, показывал ему бочковые обручи с чеканкой «ЦРЪ ПТРЪ ФДРЧЬ».
Это были обручи с винных бочонков, нахлесть опростанных Гусевыми в ту ночь…
– А где ж тогда клад? – глупо спросил Осташа.
– Это только Переход и знал, – улыбнулась Неждана. – Он ведь золото увез… Спрятал – и никому не сказал. Даже тебе. Только басня и осталась: четыре барата Гусевых – боец Четыре Брата. Там, мол, и схоронена казна. Бакир всю гору изрыл, все скалы облизал и обнюхал, даже кости Малафейки достал, а клада нет.
– Ну а Гусевы чего? – хмуро спросил Осташа.
– А чего Гусевы? Они – отступники. Они и царя предали, и сплавщиков, которые царскую казну берегли. Им среди людей больше жизни нет.
– Да они-то как раз неплохо пристроились, – хмыкнул Осташа. – Чупря при Кононе, Яшка-Фармазон при старце Гермоне в скиту. Только Сашка разбойничал сам по себе, потому и погорел…
– Пропащий человек – в тайном хозяйстве вещь полезная, – недобро улыбнулась Неждана. – И на любой грех для хозяина согласен, и похерить не жалко.
Осташа повернул голову, заново разглядывая Неждану. Она засмущалась от его взгляда, обхватила себя за плечи, прикрывая грудь:
– Камелек-то прогорел, баня выстужается…
– Успеем договорить. Не окочуримся.
– Сашка прошлой зимой к батюшке приходил, – покорно продолжила Неждана. – Говорил, что догадался, где Переход клад спрятал… Батюшка ему не поверил, прогнал. А потом засомневался, правильно ли сделал. А потом узнал, что Сашку солдаты словили. Батюшка побоялся, что Сашка властям про клад под пыткой скажет… Сашку должны были из Шайтанских заводов в Казань отправить к губернатору. От заводов до Оханска – на барке, дальше с караулом по Казанскому тракту…
Неждана словно споткнулась, замолчала.
– И что? – подтолкнул ее Осташа.
– Я не знаю, что было… Но на этот сплав батюшка только на полпути нанялся – от Ревды до Кумыша. Дальше молодой Гилёв барку повел – ну, Алферка… Никогда раньше батюшка сплава на половине пути не оставлял. А на его барке мы с матушкой плыли. Мы весной в Ревду ездили поклониться Невьянской богородице… Нашу-то домашнюю каплицу батюшка после прошлогоднего сплава замкнул и доступа никому не давал. Как жить-то без причащенья на Пасху?.. Вот мы ездили, а обратно – на батюшкиной барке. И в Ревде на пристани я от тамошних баб узнала, что Конон капитану Бергу, который Сашку Гусева охранял, посоветовал Сашку на батюшкиной барке отправить. Поначалу Сашку и поместили в батюшкину казенку. А потом Калистрат Крицын упросил Берга Сашку от батюшки убрать. Я сама видела, как солдаты Сашку расковали и вывели… И еще видела, что батюшка незаметно Сашке ключ сунул…
– Какой ключ?
– Ну какой? Не от бабкиного же сундука… От кандалов.
Осташа совсем ссутулился, не в силах понять, почему все происходило так, как происходило. Он никак не мог увязать в узелок сразу столько ниточек. Колыван хотел, чтобы Сашка сбежал, а сам отказался его везти?.. И зачем Колыван сошел с барки в Кумыше, когда Сашка в батиной казенке поплыл дальше?.. И вообще: зачем это все? Чего Колыван выгадывал-то? Чего добивался?.. Почему ему батя и после смерти своей покоя не дает?
– Ты мне скажи: почему все так? – измученно попросил Осташа у Нежданы. – Для чего все это? Чего Колывану нужно – казна?
– Он ведь уже отказался от казны, когда Гусевы сулили…
– А почто тогда Бакира кормит? Думаешь, найдет Бакир казну – так Колыван ее Бакиру и подарит?.. Да он сразу Бакиру сшибет башку – так, что та три версты катиться будет! Почто Колыван всем говорит, что мой батя казну украл? Чтобы никто ее больше не искал и можно потихоньку было забрать себе?
– Я не знаю, Остафий, не знаю! – Неждана страдальчески посмотрела на Осташу. – Я сама не знаю! Может, и в казне дело, но я вижу, что не только в ней! Я вижу, как батюшка изменился, словно помертвел весь! Для него никого вокруг не осталось! Он всеми нами, и тобой, и твоим отцом какую-то свою беду перемогает! И ничто его не остановит!
– Да какую беду еще? – яростно прошипел Осташа.
– Это после прошлогоднего сплава началось. Он вернулся и замкнул каплицу и с тех пор будто сквозь людей смотрит. Я только единый раз в каплицу попала, когда он уехал и ключ за кивотом забыл… И знаешь, чего в каплице увидела?
– Младенцев он там, что ли, жрет – по вогульской вере? – хрипло спросил Осташа.
Неждана пренебрежительно усмехнулась.
– У него там перед каждой иконой по куче воска от свечей натекло… И только перед единым образом – ни капочки. Перед Трифоном. И образ Трифона черный-черный, как копотью покрыт – только нет на нем копоти, сам почернел. Еле глаза видны.
– А почему ж то?.. – хрипло, растерянно спросил Осташа, озираясь по темным углам бани – словно сей миг полезут оттуда банники да обдерихи, только скажи самое страшное слово…
– Ты ведь сплавщик. Ты ведь знаешь преданье о Трифоне…
– Как не знать.
– Я вот думаю… Батюшка шел со сплава прошлой весной и увидел на Чусовой Трифона – в лодке и со свечкой.
– Бывало, и другим Трифон являлся – кто ж после того бесам служить шел? Наоборот…
– Я думаю, что Трифон-то батюшке не поклонился. Не увидел его. И батюшка того испугался больше, чем самого явленья.
