Дяде Федоту поперло счастье. Долину Бисера, оказывается, уже присмотрел для нового завода управитель Кусьи, что принадлежала барыням Строгановым. Надо было выбрать руду, пока ее не затопили прудовые воды. Управитель сразу дал дяде Федоту большой подряд, и дядя Федот развернулся вовсю.

Месторождение выпало богатое и легкое – в подножии горы над Бисером. Гора обросла тонкими и высокими елками, словно еж иглами. Когда ели качались под ветрами-лесобоями, рыжие куски железняка выворачивало корнями, и они катились прямо в Бисер. Дядя Федот набрал два десятка охочих мужиков и нанял артелку лесорубов. Теперь склон горы был разрыт, горщики ломали железняк кайлами, бабы грузили руду на поддоны и стаскивали по бревенчатым спускам-великанам на поляну, где козлом раскорячился самодельный рудобойный молот с каменной глыбой вместо балды. Руду дробили, потом отжигали в костре и засыпали в короба. Короба на плотах сплавляли за тридцать верст вниз по Койве на Кусьинский завод. Дядя Федот руководил всем хозяйством и богател с каждым днем.

– В моем дому – не в Митькином, за печку не нассышь! – хвастался он Осташе.

Дядя Федот уже почуял себя рудничным приказчиком, хотя кусьинский управляющий собирался ставить рудник только по весне. Целыми днями дядя Федот шастал вдоль Бисера от Койвы до горы, от плотбища до копей, орал, ругался, грозил батогами, наставлял неумелых и пособлял, где было надобно, и все для того, чтобы расстроиться и уйти на стан, а там стряпуха тетка Алена, понимающе улыбаясь, наливала ему в утешение чарочку. И к вечеру уже никакие беды не могли стереть с ядреных щек дяди Федота свекольную краску счастья.

– Ну чего тебе дома делать? Тараканов доить? – приставал дядя Федот к Осташе. – Давай ко мне! Будешь плоты водить в Кусью, тоже речная работа. Ну а лед окрепнет – начальником над возчиками сделаю. Ты – парень из староверов, надежный, непьющий, как и я. А весной – хрен с тобой, иди на сплав. Зато деньжонку на оброк заработаешь, да и еще много на что останется… Давай, Осташка! Я тебя на своей дочери женю! У нее жопа знаешь какая? Во! – Дядя Федот скрючивал руки и далеко растопыривал драные локти, с восторгом глядя Осташе в глаза.

Тетка Алена, жившая с дядей Федотом в одном балаганчике, улыбалась, тихо краснела и опускала глаза, но лицо не прятала.

– Я тебя спас, сапоги и зипун тебе дал, – дядя Федот загибал толстые пальцы перед носом Осташи, – и еще шапку свою отдал – у самого по утрам плешь во льду! А жрешь ты сколько? За всю артель!.. Отработай! В моем дому – не в Митькином!..

– Ладно, уговорил, – со смехом махнул рукой Осташа. – До холодов отработаю.

От слабости Осташа оклемался уже на второй день и потом просто отъедался при артельном котле. Но ему хотелось охолонуть возле новых людей от угрюмых и лесных раскольничьих гор, от мрачных тайн, от бесовщины, от разных хитников и отшибленных в ересь толков. Пусть здесь были никониане, любившие выпить и матюкнуться, но эти горщики и рудожоги не держали под полой подшитых карманов. Да и правду сказал радушный дядя Федот: куда ему спешить? Батя уже не ждет, а со сплавщицким делом, спасибо Сысолятину, вроде все уговорено прочно. Осташа решил задержаться на Бисере, чтоб хоть в обратный путь до Кашки на харчи заработать. Не воровать же редьку с чужих огородов.

При руднике Осташа отдыхал душой. И не только душа светлела, а и осень неярко распогодилась над Койвой иконными, лазоревыми небесами. Воздух без птиц пустынно прояснел, и все дальние горы казались составлены из крохотных иголочек елок. Золота бабьего лета не было: всю урему по Бисеру давно вырубили на дрова для обжига и на плетеные короба под руду. Но без уремы открылись склоны гор, словно развернулась книга, на сгибе которой блестела, как закладка, серебряная тесемка речки. Легли, поблекли, пожелтели исподом травы и папорот. Плотные еловые леса будто чуть-чуть приподнялись над землей, как теплый туман над остывшим омутом. И ничего уже больше не обещало тепла – ни вода, ни солнце, ни жесткая краснота рябин под мелкими скалами на дальнем берегу.

Осташа подрядился водить плоты с рудой от Бисера до Кусьи. И дело при своем ремесле, и новую речку вызнать не помешает. Каждый плот состоял из десятка длинных и тонких бревен-елег, скрепленных скобами. Посередке на жердях-веделицах устанавливали короб с рудой. Плоты связывали по пять-шесть штук гусем друг за другом. На первом плоту и на четвертом стояли плотогоны. Так и плавали до Кусьи, а на заводе сваливали руду на рудничный двор и продавали плоты на дрова. Обратно возвращались по берегу, по тропе, уже натоптанной, как бечовник вдоль сплавной реки, и вели в поводу лошадей с навьюченными мешками припасов.

Койва ниже Бисера была уже большой рекой, хоть и поменьше Чусовой. Однако по приплескам она так была завалена буреломами нечесаных лесов, таких навертела петель и излучин, так бурлила частыми перекатами, вся усыпанная по дну валунами, что показалась Осташе какой-то не подходящей для сплавного дела, а потому случайной, несерьезной, полоумной рекой. Впрочем, Осташа понимал: по весне она клокочет и трубит столь яростно, что родной Кашкинский перебор под бойцом Дождевым выглядит цыплячьей дрожью. И потому Осташа запоминал все повороты и створы, повторил про себя, как проходить стрежень ниже устья Тырыма под камнем Шайтан – черным и мятым, словно он скорчился от злобы. А пока что приходилось застревать на перекатах и ждать лошадей, чтобы сдернули плоты с отмели.

Дважды Осташа прокатился от Бисера до Кусьи и решил, что после третьей ходки не вернется, а пойдет дальше, домой. Дядя Федот поломал-поломал Осташу и отступился. Обещал, что плату выдаст в Кусье тетка Алена, которая за какой-то своей надобностью тоже отправлялась на завод.

Никакой женой тетка Алена дяде Федоту не была – просто полюбовницей. Семью свою дядя Федот держал в Рассольной. Тетке Алене было лет сорок, но последний десяток ее обошел стороной. Рослая и стройная, с высокой грудью, не потускневшая ласковыми глазами, тетка Алена и прочих мужиков заводила на греховные помыслы. Что-то манящее было в ее чистом и улыбчивом лице. На какую-то беззлобную, спокойную, мягкую доступность словно намекала золотая прядь, упавшая на бровь из-под края платка. Но подступаться к тетке Алене мужики не решались – не находилось себе врага, чтобы отбивать бабу у артельного. А Осташа, едва разглядел тетку Алену получше, не раздумывал и, вылучив момент, сразу бесстыже погладил по крепкому и круглому заду. Тетка Алена через плечо молча улыбнулась ему – и понимающе, и чуть снисходительно, и немного виновато. Она была бабой немногословной, доброй, но себе на уме. О ее твердую волю легко расшибался хмельной пыл дяди Федота.

Летом дядя Федот самолично повел плот с рудой в Кусью и на пороге перевернул. Этот порог прозвали Федотовским. Здесь поперек русла лежала облизанная течением плита, а вода тонким слоем текла через нее и широко рушилась в кипящую ямину с камнями. Проход был слева, узкий и бурный. Осташа и приглядел его, чтобы посадить плот на прикол. Сдвинуть плот отсюда на воду – дело двух умелых толчков слегой.

Все вышло, как и было задумано. Плот засел. Пену выбуривало меж бревен верхней выстилки. Короб с рудой немного покосился. Задние сплотки изогнулись дугой, качались, но не могли своей тяжестью пропихнуть Осташину сплотку в протоку. Цепляясь за короба, Осташа прошел по подтоварникам к тетке Алене, опустившей слегу, взял ее за руку и повел по камням к берегу.

На поляне за рябинами он и овладел бабой – уже не торопясь, как было с Фиской, а не спеша, с пониманием и с удовольствием. Он даже удивился – так это было сладко. Не из пушки пальнуть, как раньше казалось, а словно бы умеючи пройти по перебору меж бурунов. Да и опрятная тетка Алена – сейчас и язык не поворачивался назвать ее теткой – в любви оказалась куда ярче и охотнее, чем можно было подумать, глядя на нее у артельного котла с ложкой-бутыркой в руке.

До самой Кусьи, толкаясь слегой во лбы валунов, Осташа размышлял, что вот – все он понимает, а взял да и согрешил. Блуд – грех. Но ведь грех чуешь по какому-то раздвоению в душе, по скребу на совести… А у него раздвоения не было, ничего не скребло. Почему?.. Или это не грех? Или у этого греха таково уж свойство – не зудеть? А грешил ли батя, когда без закона жил с Лушей, беглянкой из вертепа Гусевых? Или батя с ней не любился? Или куда больший грех, когда в чужой жизни копаешься?..

В Кусье Осташа купил кумачовый платок и небрежно набросил его Алене на плечо. Она сняла платок и не обиделась Осташиному показному пренебрежению. Осташа даже покраснел, догадавшись, что Алене он давно понятен, а мил был вовсе не так, как ему хотелось бы. Но Алена даже усмешкой не унизила его, а на прощание наклонила голову и пожелала, как чужому, сдержанно: – Будьте здоровы, Остафий Петрович. Даже «даст бог – свидимся» не сказала. Потому что знала – теперь Осташа обойдет ее за версту.

Осташа попытался обдумать, почему так складывается. Он и не заметил, как с тетки Алены перешел мыслями на других девок, на свою ровню – на Неждану Колыванову, на вогулку Бойтэ… Он словно совсем забыл о них в раскольничьих горах… А сейчас Чусовая приближалась, и на ее притяжение, как на притяжение камня-магнита, отзывалось то, из чего душа и была откована.

От Кусьи Осташа прошагал восемь верст до деревни Рассольной по прямой дороге и от Рассольной повернул на заросшую дорогу к Четырехбратскому руднику. Теперь ближайшим селением был только Кумыш.

На третий день Осташа добрался до заброшенного рудника. Потом пошел по тропе взгорьем, оставил в стороне Четырех Братьев с могилой Сашки Гусева, миновал Разбойника и Кликуна и вышел на вершинку Горчака.

И с вершины вся Чусовая раскрылась перед ним, как огромные ворота. Она раскрылилась внизу в обе стороны и словно понесла Осташу над собой, над горстью домиков Кумыша, над щепками судов, зачаленных в устье речки, над деревенскими выгонами и пятнистыми коровами, что издалека были похожи на божьих коровок, над сплошными темными лесами – к дальним сизым горам под высоким осенним небом, уже не синим и не голубым, а бесцветным, прозрачным и неясным.

С Горчака Осташа в два пальца засвистел перевозчику и побежал вниз, к мосткам. Когда добежал, шаткая лодка уже подходила, миновав стрежень. На веслах сидел Бакирка-пытарь, сумасшедший татарин, искавший клады на Четырех Братьях. Был Бакирка все такой же кудлатый, оборванный и веселый.

– Астапа, здравствуй! – радостно закричал он и замахал руками, бросив весла.

– Но-но, опрокинешь шитик, – заворчал Осташа, хватаясь за пыж и перелезая с мостков в лодку.

Он уселся в носу на корточки так, чтобы вода, плескавшаяся на дне, не замочила штанов на заду, и взялся руками за борта.

– Никак бросил ремесло свое? – спросил он. – В перевозчики нанялся?

– Не-е, не бросил! – смеясь, ответил Бакирка, низко нагибаясь и широко раскидывая весла. – Бакир везучий! Как так – бросил? Рядом клад, рядом!

– А чего ж не берешь?.. – Осташа щурился на дальний берег – кто это там идет к причалу, что за девка?

Лодка сплывала по течению за Горчак, разворачиваясь носом к Кумышу. Темная вода тяжело плескалась в борта.

– Возьму-у!.. – горячо пообещал Бакир. – Приметы есть, скоро!

– Какие приметы?

– Бакир мертвяка отрыл на Четырех Братьях!

– Так это ж могила колодника с батиной барки.

– Что думаешь – Бакир дурак? – От обиды Бакир даже чиркнул веслами по волне, промахнувшись, и чуть не завалился на спину. – Бакир не дурак, могилу знает! Бакир другого мертвяка нашел! Этот тоже в земле лежал, без голбца, без знака! Кто такой, а? Мертвяк клад стеречь! Рядом клад!

Бакир быстро махал веслами, но лодка против течения подходила к причалу медленно. Осташа наконец узнал: с пригорка спускалась Неждана Колыванова.

– А чего же ты здесь тогда, коли клад рядом?

– Бакир только за едой приплыл! – опять обиделся татарин. – Что Бакиру кушать? Камни кушать?

– Кто же тебе еду принесет? Гуси-лебеди?

– Она вон принесет… – Бакирка через плечо кивнул на Неждану.

– Хороша артелка, – удивился Осташа. – Давно нанял?..

Бакир Осташу не понял.

– Колыван Бакира все лето кормит, хорошо! Колыван говорит – ищи, а еду дам. Найдешь клад – себе бери, только мне скажи. Не найдешь – тоже мне скажи, – пояснил Бакир и сильным гребком уткнул лодку в отмель. Он бестрепетно сбросил в ледяную воду босые ноги, встал и за пыж подтащил лодку на берег.

– Здравствуй, Остафий Петрович, – тихо сказала Неждана.

Осташа не ответил, вылезая из лодки и в упор рассматривая девку. Почему-то по памяти ему казалось, что Неждана здоровенная, как колокольня, но она была и ростом-то ему чуть выше плеча.

Бакир уже по-собачьи рылся в мешке у ног Нежданы.

– Много еды и хлеба три! – обрадовался он. – До зимы Бакиру хватит!

– А промерзнет земля – как копать будешь? – спросила Неждана, опуская взгляд на Бакира.

– Снег ляжет – Бакир уйдет, – твердо ответил татарин и встал, прижимая мешок с харчами к груди. – Зимой другие шайтаны, они про клад не знают, не отдадут. Зимой Бакир пойдет на Ермаков камень в пещере клад искать.

На бойце Ермаке в самой середке чернела дыра пещеры, к которой ни снизу, ни сверху по отвесной скале было не подобраться.

– Охочие-то люди уже спускались туда по веревке, – возразил Осташа. – Нету там клада, и пещера – шаг вправо, шаг влево, и все.

– Э-э!.. – засмеялся Бакир. – Только глупые так ищут, Астапа. Что думают: залез в пещеру, а там гора золота? Бери – не хочу! Не-ет, Астапа. А шайтаны? Шайтаны-то где?

– Где?

– Шайтаны там, клад прячут. Пещера большая-большая, день туда идешь, день сюда. Там, у стенки, и клад. Но зайти надо в пещеру! Бакир зайдет. Бакир не ленивый, летом плавал в Ёкву к Шакуле, вогулу. Бакир просил прыгун-траву, которая замки и стены ломает, – не дал вогул. Зато сказал Бакиру волшебные слова, чтобы пещеру разомкнуть и зайти.

– И что это за слова? – заинтересовался Осташа.

Бакир, щербато улыбаясь, хитро переводил взгляд с Осташи на Неждану.

– Ладно, – согласился он. – Вы хорошие люди. Может, жена и муж будете – красивые! Бакир скажет вам слова – только никому другому не говорите и сами в пещеру на Ермак не лазайте, обещаете, да?

«Жена и муж»… Осташа против воли глянул на Неждану. Неждана тоже слышала это, но смотрела на Бакира спокойно, бровью не поведя, и чуть улыбалась радости дурачка. Только легкий, почти незаметный отсвет огня обмахнул ее высокие скулы, закрытые тенью глухого платка, что туго обхватывал голову и по-раскольничьи был сцеплен на горле булавкой.

– В пещере сказать надо: «Кивыр, кивыр, ам оссам!» – понизив голос, сообщил Бакир. – Мне Шакула слова сказал. Бакир их скажет – и пещера откроется. Бакир клад Ермака искать будет, вот.

– Не ищи, не положа, – вдруг жестко усмехнулась Неждана.

Бакир посмотрел на нее исподлобья, потом прижал к груди развязанный мешок с припасами, развернулся, спихнул ногой лодку с берега, запрыгнул и плюхнулся на скамейку. Колыхаясь, лодка поплыла вниз по течению, волоча по волнам болтающиеся в уключинах весла.

– Никому слова Шакулы не говорите! – еще раз сердито крикнул Бакир уже издалека.

– Почто дурачка обидела? – хмуро спросил Осташа. – Его бог и без тебя обидел…

Неждана глаз не прятала, стояла перед Осташей распрямившись, опустив руки, подняв лицо.

– Учить надо дураков, – с каким-то потайным смыслом произнесла она. – А что это мы такие чуткие да нежные стали, Остафий Петрович?..

– Остатка! Остатка!.. – вдруг завопили с пригорка. Сверху слетел Никешка Долматов, засмеялся, схватил Осташу за руку, глядя изумленно и словно бы себе не веря.

– А я иду, смотрю – не пойму, то ли ты, то ли не ты!..

– То ли корова наложила, – с издевкой вставила Неждана.

Теперь и Никешка уставился на Неждану, забыв выпустить руку Осташи.

– Ты чего это, Нежданка? – пробормотал он.

Неждана словно закостенела в непонятном озлоблении. Осташа, тоже злея, смерил ее взглядом. Неждана была в новом сарафане с пуговками сверху донизу по глухому шву; пояс перехватывала расшитая покромка, поднимая и без того надутые груди. На плечах у Нежданы висел расстегнутый шабур. Из-под подола сарафана выглядывали носки дорогих сафьяновых сапожек на ногах, расставленных как для драки.

– Да много тут у нас искателей разных развелось, – твердо, будто с ненавистью произнесла Неждана, чуть прищурившись на Осташу. – Один клады ищет, которых никто не прятал, другой – утопленника выше по теченью…

– Ты на кого зубы скалишь, сука?! – тотчас заорал Осташа, кинувшись вперед.

Никешка плечом упал между ними, перепугавшись морщин бешенства, что смяли Осташин лоб. Неждана стояла неподвижно. Осташа взглядом провел под ногами – нет ли палки?..

– Ты, Нежданка, давай домой иди, а то зашибет, не ровен час… – торопливо стал уговаривать Никешка.

– Да у него ни рука, ни чо другое не подымется, – совсем уж по-мальчишечьи, звонко и отчаянно отрезала Неждана и даже сплюнула в сторону, а потом развернулась и пошла прочь.

– Ну, стерва… – тихо выдохнул Осташа, с трудом разжимая кулаки.

– Чего это она осатанела? – недоумевал Никешка, глядя, как Неждана уходит и скрывается в проулке. – Ладно, шут с ней… Пойдем скорей ко мне!

Осташа все кипел, думая про Неждану, а Никешка тараторил, забегая то справа, то слева, пока шагали к дому Долматовых:

– Тут про тебя какие только слухи не ходят!.. Говорят, ты Макариху свою прибил, а тебя самого в Ревде Конон Шелегин так отходил, что ты чуть не умер… Говорят, что ты барку под Сарафанным бойцом утопил, что ты с каким-то разбойником Федькой Мильковым илимского купца Сысолятина ограбить хотел… Колыван брехал, что ты в скиты подался насовсем, а мужик один, ты его не знаешь, видел, что ты на Кусьинском заводе в руднике руду ломаешь… И еще говорят, что ты с вогулкой-жлудовкой из Ёквы – того…

Осташа встал, и Никешка с разгону убежал вперед, а потом вернулся, пытаясь заглянуть Осташе в лицо.

– Чего еще говорят добрые люди? – каменно спросил Осташа.

– Говорят, тебя на камне Чеген убили… – шепотом досказал Никешка и даже прикрыл рот ладонью.

– Ну – вот, – туманно заключил Осташа и пошагал дальше.

Никешка в своей семье был поскребышем – последним и любимым сыном. Родители его, баба Груня и деда Костеня, были совсем старичками – маленькими, седенькими, похожими, как воробышки. Они всполошились, когда Никешка, сияя, гордо втолкнул Осташу в горницу. Осташу усадили в красный угол под медные иконы – как дорогого гостя. Всякую мелкую детвору – Никешкиных племянников, бабы-Груни-деды-Костениных внуков от многочисленных сынов и дочей, что вечно толклись при бабке с дедом, – как веником вымели в сени. Баба Груня сунула им туес с кедровыми орехами, и теперь в сенях стоял гвалт: мелкая Никешкина родова делила поживу.

– Как здоровьице ваше, Остафий Петрович? – ласково спросила баба Груня.

– Благодарствую, а ваше как? – степенно ответил Осташа.

После оскорблений Нежданы ему приятно было почувствовать уважительное отношение.

– Да уж какое наше здоровье, стариковское, – махнула розовой ладошкой баба Груня, и дед Костеня согласно зашевелил бороденкой. – Оба уж в яму глядим. И без того гнилы колоды небо закоптили…

– Чего говоришь, маманя? – недовольно буркнул Никешка.

– Ну, Никеша нас любит, жалует, – счастливо улыбнулась баба Груня, и дед Костеня прогудел:

– Любит, ага.

– А чего про Петра Федорыча слышно?.. – осторожно спросила баба Груня и заранее пригорюнилась, склонив голову и подперев ладошкой щечку. – Тело-то нашли, нет?..

Она спрашивала не про царя – про батю. Батю тоже звали Петром Федорычем. Осташа уж и забывать начал: все кругом называли батю только прозвищем – Переход да Переход. А переходами на Чусовой величали любого, кого баре из родной деревни в другую переселяли. Батю в Кашку Строгановы перевели из Нижних Чусовских городков, от казаков Ермакова корня, а матушка была из Билимбая.

– Не отдала Чусовая батю, – сухо ответил Осташа.

– Жаль-то, жаль-то как его, – завздыхала баба Груня. – Ведь такой человек был сердечный… Вы, Остафий Петрович, в Николин день Николе Угоднику поставьте свечку с волосом своим – и в Христову ночь всякий, без погребенья усопший, к родному крыльцу придет и под порожек записочку положит али еще чего, чтобы понятно было, где кости томятся…

– Добрый был Переход, да, – согласился дед Костеня.

– Дядька Переход Осташку бы сплавщиком сделал, а меня – водоливом, – добавил Никешка.

– А у вас-то, Остафий Петрович, с задельем как? У нас Колыван-то Бугрин всякое говорит…

– Да не слушай ты Колывана, баб Груня. Все слава богу. С дорожки-то меня, конечно, поспихивали…

– Знамо, – подтвердил дед Костеня.

– …да я все равно и сам пристроился. Барку батину продал, а по весне пойду бескуштно на барке купца Сысолятина из Илима. С купцом уж и по рукам ударили.

– Ну и хорошо. – Баба Груня облегченно махнула ручкой, и дед Костеня закивал. – А Никифора-то нашего не пристроите с собой?

Баба Груня просительно заглядывала Осташе в глаза. Никешка, покраснев, чуть отъехал от Осташи по лавке.

– Никифор мне верный друг, – сказал Осташа и требовательно поглядел на Никешку.

– Ну дак!.. – вскинулся Никешка.

– Никифора возьму с радостью, – пообещал Осташа. – Не водоливом, конечно, – не своя барка. Но уж если выйдет, то подгубщиком – точно.

– Хорошо – подгубщиком-то! – ободрилась баба Груня. – Никифор-то у нас – даром что последыш, а силен!..

– Летом вереи ворот меняли, так он кровлю на них в одиночку поставил, – похвастался дед Костеня.

– Да-а, это сила так сила, – важно склонил голову Осташа.

– Вы уж посмотрите за ним, Остафий Петрович, – опять попросила баба Труня. – Вас-то он уважает, слушает, не то что нас. Сила-то в нем великая, а умом-то сущий младенец… Не проследишь, так пропадет… Воров-то от простодушных хоть вицей гони, так и липнут…

Дед Костеня печально закряхтел.

– Ну что вот ты говоришь Осташке, маманя, – укоризненно сказал Никешка. – Прямо беда тебя слушать. Пошли, Осташка, лучше покурим…

– Во-от, – тотчас заметила баба Груня, – видите? Приучили парня к зелью табашники с меженных караванов! Это при нашей-то вере строгой!..

– А что вера? – надулся Никешка. Видно было, что ему тоже хотелось хвастануть перед Осташей какой-нибудь мужицкой статью. – Вере-то ничо! Табак – та же травка божья, в огороде растет, как щавель или там укроп… Царь Петр курил, вот.

– Травка-то растет, а откуда взялась-то? – Баба Груня строго посмотрела на Никешку, не приняв в расчет пример царя Петра. – Табак-трава и хмель-корень в Цареграде на могиле самой великой блудницы бес вырастил, табак – из чрева, хмель – из головы! Потому табак курить грешней, чем хмельное в рот взять! У какой божьей твари из пасти дым-то идет? Ни у какой! Только у сатаны!

– Так у него серный дым!.. – бесплодно и, похоже, не впервые возражал Никешка. – У него-то в пузе – сера кипучая, геенна! А тут травка сухая в трубочке дымит!.. Ты, маманя, еще скажи, что мыться нельзя, потому что щелок – бесовы слюни…

– Грех мыться, кто ж спорит, – подтвердила баба Груня, и дед Костеня кивнул. – Потому и живут в банях банники да обдерихи, которые мочалкой прикинутся и грешнику кожу с мясом до костей соскоблят… Но без мытья-то как? У нас ить Чусовая не Иордан, замерзает зимой, в проруби не попалькаешься… В мыльне помоешься – потом становись на чин грех замаливать.

– Ну вот потом и табак замолю, – решил не спорить Никешка. – Пошли, Осташ, а то мне сейчас пекло устроят еще до кончины…

Обожженным деревянным совком он подцепил с печного пода уголек и поманил Осташу за собой. Нагнувшись под низкую притолоку, они вышли в сени, где на полу валялся растоптанный и разодранный туес, а оттуда прошли на гульбище, смотревшее на двор. Никешка гордо расстелил на перилах тряпицу с табачным крошевом, достал откуда-то глиняную трубочку, нагреб ею табака, умело примял пальцем и принялся раскуривать угольком. Он отпыхивал дым краем рта и искоса поглядывал на Осташу: ну, каков он мужик, а? Осташа с деланным безразличием плюнул с крыльца и мимоходом порадовался, что Никешка не заметил, что плевок повис на тесинах, малым раскатом оторочивших повал.

– Хочешь, ночью сбегаем к Акульке, косоглазая которая? – щедро предложил Никешка. – Она с мужика по копейке берет.

– Чего мне, баб не хватает? – ухмыльнулся Осташа и пожал плечами.

Никешка завистливо вздохнул.

С гульбища за кровлей служб видны были крыши нижней стороны Кумыша – вон и черный конек Колывановой избы...

– Я Нежданку наказать хочу, – вдруг зло сознался Осташа. – Пусть тявкает, как хочет, но батю – не трожь.

– Нежданка – девка, – серьезно возразил Никешка. – Девке девятую пуговку расстегнуть – уж точно грех. Плюнь, дура она.

Девятая пуговка на сарафане приходилась как раз бабе на причинное место.

– Пусть дура, и пусть грех. Но и она пусть поплачет – за свой язык да за батю своего. Так-то. – Осташа посмотрел на Никешку.

Никешка растерянно молчал, приоткрыв рот, из которого курился дымок.

– Так – вроде забыл, а увидел – и вспомнил, – сказал Осташа. – Пусть ей. В моем дому – не в Митькином..