Глава 6
Исцеление
А тут ли стал Илья да на резвы ноги,
А крестил глаза на икону святых отцов:
— А слава да слава, слава Господу!
А дал Господь Бог мне хожденьице,
А дал Господь мне в руках владеньице.
Былина «Исцеление Ильи Муромца»
Все эти годы Илья не терял её из виду. Как можно?
Нечасто, но и не очень редко тот самый коробейник, что хаживал торговать на оба берега Жезны, приносил в Москву из Сагдеева скупые весточки. Ильша сильно опасался опекуна, проклинаемого половиной Москвы душегуба, но, видно, и душегубам не чужды обычные человеческие чувства. Известия, доходившие из поместья Милославских, были скупы, однако из них следовало, что девочка жива и здорова. Потом Зеркаловы оттуда съехали, Ильше на сердце стало поспокойней.
Часто, особенно зимними ночами, одинокий калека вспоминал, как сиживал возле своей спящей царевны. Может, это и было счастье, о котором сказывают сказки: когда на душе мир, покой и, главное, понимаешь свою нужность на свете.
А месяца два, что ли, назад коробейник приехал и говорит: нет её там больше, к дяде переехала.
Снова стало тревожно. Где обитает большой человек из Преображёнки, начальник полуприказа, сведать было нетрудно.
Не день и не два проторчал Илья в своей тележке на углу кривого переулка, страшась и волнуясь, что снова увидит её после стольких лет разлуки. А вдруг она стала, как обычные девки? Он и сам не сумел бы объяснить, отчего эта мысль так его пугала. Спроси, что дурного в обычных девках, не ответил бы. Наконец увидел.
Василиса выезжала из ворот в кожаной карете со спущенными стеклами (немецкая работа, в городе Кенигсберге такие ладят). С ней рядом был парнишка в золотистых волосьях до плеч. Илья его узнал, но разглядывать не задосужился, лишь рассердился, что зеркаловский сын заслоняет соседку.
Словно услышав, парень откинулся назад, и стало видно Василису.
Что грудь перестала вбирать-выдыхать воздух Илья сообразил, когда в глазах уже начало темнеть от удушья. Разинул рот, зашевелил губами, будто вытащенная из воды рыба. Все страхи были напрасны. Не того следовало бояться…
В обычную девушку Василиса не выросла, да и не могла вырасти. Но стала она такой, что смотришь — и забываешь дышать, а по-иному объяснить трудно. У Ильши бы точно не получилось.
Потом, несколько позже, уже отдышавшись, он вспомнил, что вид у неё был довольный, а платье самое лучшее, какие носят боярышни немецкого обычая.
За Василисино благополучие тревожиться он перестал, но тайно проезжал по Кривоколенному ещё многократно. Увидеть её повезло всего один разок, и то мельком, по ту сторону забора — лёгкой тенью в окошке.
Как же было с Алёшкой не напроситься, раз он ехал в тот самый дом? Вдруг повезёт её близко увидеть. Узнает она его или нет? И ладно ли будет, коли узнает?
Вот о чём он думал, когда ехали из Доброй Слободы, перебивая друг дружку и не успевая отвечать на многие вопросы.
Митьша с Алёшей, похоже, не догадывались, что меж подворьем в Кривоколенном переулке и Сагдеевским поместьем есть связь. Лёшка-то про спящую красавицу вовсе не знал, его тогда на мельне не было, но Дмитрию, наверно, открыться следовало. Иль нет?
По своему обыкновению, Илья не совершал поступков, если не был уверен в их правильности, а потому так ничего друзьям и не сказал. Лучше выждать и поглядеть, как оно сложится.
Но в дом Ильша не пошёл, и дело было не в крыльце. Ножки на его самоходном кресле умели сокращаться и выдвигаться, приспосабливаясь под высоту ступенек — собственное изобретение. Подъем, особенно при наличии перил, получался довольно быстрый. Оробел Илья, потому и остался сидеть в тележке.
Вдруг она на него посмотрит и прочтёт по глазам такое, чего ей знать нельзя?
Торчал во дворе бездвижно, потел от напряжения и надежды — может, голос её раздастся или выйдет гостей проводить?
Василису он увидел не там, где ждал, а наверху, на вислом крыльце. Она выскочила на него, будто играючись, спиной вперёд. Обернулась, мельком глянула на Илью. Лицо у неё было раскрасневшееся, радостное.
С кем она там разговаривала, снизу было не углядеть. Да и всё равно. Ильша смотрел на её шею, на уложенную венцом косу и тем был счастлив. Вдруг что-то случилось — он и не видел, что.
Ни с того ни с сего Василису, словно бешеным порывом ветра, отшвырнуло назад, на хилую узорчатую оградку. Та с грохотом обвалилась, а девушка, всплеснув руками, закачалась на самом краешке предательского балкона.
— А-а-а-а!!! М-м-м-м! — утробно зарычал Ильша.
Это он хотел крикнуть: Алёшка! Митька! Спасайте! Не хватило ни времени, ни сил — до того испугался. Раньше и не знал, что бывает такое состояние — будто кровь в жилах застыла, а вся внутренность сжалась в изюмину.
Как подстреленная охотником лебедь, Василиса опрокинулась и стала падать плашмя, широко раскинув руки. Это было красиво и страшно.
Что с ним произошло дальше, Илья не понял и, можно сказать, даже не заметил. Какая-то неведомая, доселе дремавшая сила вытолкнула его с сиденья. Огромным прыжком он соскочил на землю, оттолкнулся, прыгнул ещё раз — и падающая княжна рухнула прямо в его подставленные руки.
Они оба повалились, но драгоценной ноши Илья не выпустил. Сидел на земле, ничего не соображая, и бережно прижимал лёгкое тело. Лицо Василисы было совсем близко, глаза в глаза.
— Ой… — пролепетала она тоненьким, детским голосом. — Илюша… Да как закричит: — Илья! Илья! Нашёлся!
И давай его обнимать, целовать.
В последующие годы своей жизни, если Ильша когда о чём и жалел — так это что у него в тот самый миг от счастья не лопнуло сердце. Попал бы сразу в рай, и разницы между землёй и небом не заметил бы.
Поразительней всего, что об оживших ногах он и не вспомнил. Это Василиса первая сказала:
— Ты нашёлся! Ты здоров, ногами ходишь! Какой день, ах какой день!
Только теперь он спохватился. Оглянулся на упряжку, до которой было добрых десять шагов. Вороной Брюхан пучился на хозяина, недоверчиво прядая ушами. Не ожидал от сидня этакой прыти.
— Уф, до чего ж я напугался, — содрогнулся Илья. — Прямо душа вон…
Василиса засмеялась:
— Ты напугался? Не ври. — Она вскочила на ноги, потянула его за собой. — Ну, вставай же!
«Не встану», — подумал Илья, и встал. Не с такой, как Василиса, лёгкостью, да ещё и пошатнулся, но стоял. Держали ноги, держали!
На крыльцо, толкаясь, вылетели Дмитрий с Алексеем — на девичий крик. Замерли, ничего не понимая.
Внезапно наверху что-то заскрипело, захрустело. По шву, где балкон соединялся со стеной, пробежала трещина, расползлась. Офицер с казаком отпрянули назад.
— В сторону! — взвизгнула Василиса, оттаскивая Илью от опасного места.
Вовремя: италианский балкон, краса фасада, с преужасным грохотом обвалился вниз, подняв целую тучу пыли.
Через минуту двор огласился громким смехом и звонким чиханием.
Трое мужчин и девица, перепачканные, но совершенно целые, громко ликовали.
— …Думала, разобьюсь! Он, как из-под земли, вырос!
— Илюха, ты стоишь?! Ходишь?!
— Говорили же каменщики: смотреть можно, ступать ни-ни… А-ха-ха-ха!
У Ильи слов не было, он радостно гудел невнятное, хлопал себя по ляжкам, притоптывал на месте.
Сверху, из пустого дверного проёма, который в отсутствие балкона смотрелся весьма нелепо, за ликующими наблюдал стройный юноша. Взгляд его фиалковых глаз были строг и сосредоточен. Поочередно остановился на каждом из четырех лиц и устремился дальше, к воротам.
Туда как раз въезжал всадник, никем кроме юноши не замеченный.
Он натянул поводья, сдвинул чёрные с проседью брови и со спокойным удивлением воззрился на весельчаков, отряхивая дорожный прах с камзола.
На улице остался эскорт, четверо синемундирных конников, у каждого в седельном чехле по карабину.
* * *
Княжна наконец оглянулась.
— Дядя! Твой балкон всё-таки обвалился! Я чуть не расшиблась! Кабы не… — Здесь Василиса запнулась. — …Кабы не этот вот человек, не было б у тебя племянницы.
Застигнутые врасплох появлением начальника, приятели повели себя неодинаково.
Гвардии прапорщик вытянулся и сделал правой рукой салютацию. Казак тронул бороду и поправил на боку саблю — запорожцы ломают шапку лишь перед царём иль, на худой конец, перед князь-кесарем. Простолюдин отошёл к своей тележке — мол, вы, дворяне, тут меж собой разбирайтесь, а наше дело мужицкое.
— Я думал, татаре напали. Разгромили мне дом и радуются, — сказал хозяин сдержанно, и лишь по искоркам, что блеснули в желто-карих глазах, было понятно, что пошутил.
Он упруго спустился на землю, потянулся, всё так же зорко оглядываясь. Приметил наверху сына, задержал на нём взгляд, но ничего не сказал и даже не кивнул.
— Василисушка, — с весёлой укоризной молвил Автоном Львович, — тебе бочок не продует?
Она схватилась за бок, обнаружила, что платье лопнуло по шву от подмышки до талии — видно лиф. Ойкнула, обхватилась руками, убежала в дом.
Спровадив племянницу, Зеркалов поманил пальцем Попова. Тот, не дожидаясь вопроса, доложил:
— Господин гехаймрат, дело. Срочное!
— И у меня к тебе тож, — с усмешкой, но уже не весёлой, а опасной сказал начальник. — Был я ныне у князь-кесаря. Гневен он на тебя. Говорит, пропал бесспросно, дерзким манером. Велел сыскать тебя и представить. Что ли тебе, Алексей, голова надоела?
Помертвев, Попов вскричал:
— Разве я бы посмел, кабы не важнейшая оказия!
И поспешно доложил, как на ассамблее случайно подслушал разговор подозрительного немца с мажордомом, как немец тот оказался вражьим курьером и попытался гвардии прапорщика убить, и что обнаружилась у гонца секретная шкатулка с письмом из шведского лагеря. Ежели бы господин гехаймрат наведался в приказную избу, то сержант Журавлёв обо всём отрепортовал бы, ибо о сем чрезвычайном деле извещён и к розыску причастен.
Кто другой из сумбурного этого доклада половины не понял бы, стал переспрашивать, но гехаймрат Зеркалов был муж ума острого и цепкого. Сохмурив брови, он спросил только об одном, грозно:
— Ты почему о тайном при чужих говоришь? — Хищное лицо дёрнулось в сторону казака и мужика, который тоже стоял недалеко и должен был слышать каждое слово. — Пусть на тебя пеняют. Эй, охрана! — оглянулся он на отборных ярыг, всегдашнее своё сопровождение. — Взять этих двоих и в приказ, под замок. Пускай посидят, пока дело не окончится.
— Это мой помощник Дмитрий Микитенко, князь-кесарь пожаловал его армейским прапорщиком. И второй тож при мне. — Попов метнул быстрый взгляд на Ильшу и мигнул: не встревай. — Князь велел мне помощников подобрать, чтоб непременно бородатые. По ведомому твоей милости стрелецкому сыску. Илейка этот один десяти ярыг стоит.
Зеркалов посмотрел на богатырскую стать мужичины, кивнул и махнул охране, чтоб оставалась в сёдлах.
Когда назревала большая охота и пахло серьёзной дичью, гехаймрат лишних слов не тратил, а времени тем более.
— Донесение, — сказал он, протягивая руку.
— Вот тайная шкатулка, хитрого устройства. Если бы не Илейка, ломать бы пришлось… А вот письмо.
Повертев раскрытую шкатулку, гехаймрат углубился в чтение. Несколько раз спрашивал у Попова незнакомые слова, ибо французский язык знал средне.
Прямо во дворе, даже не поднявшись в дом, свинцовым грифельком, который всегда имел при себе, списал донесение на листок. Подозвал Илью:
— А ну, борода. Раз ты сумел эту штуковину отворить, сумей и закрыть.
Мастер неспешно уложил сложенное письмо обратно в ларец, завертел его так и этак, защелкал пластинками. Скоро секретная коробка опять стала сплошь гладкой, непроницаемой. Начальник сунул её в карман камзола. — Ступайте в дом. Ждите. И чтоб никуда.
Он сел на коня, подъехал к охране и что-то негромко сказал ей, после чего помчал вдоль переулка рысью.
— Это он к князь-кесарю. — Алёша с тревогой наблюдал, как ярыги заводят коней во двор и запирают ворота. — Караул при нас оставил. Ох, не нравится мне это.
На душе у Попова было скверно. Наврал-то он складно, но у князь-кесаря всюду глаза и уши. Вдруг кто-то видел или слышал, как оно на самом деле вышло, на ассамблее-то? В Преображёнке со своими за провинности обходились суровей, чем с чужими. Что шпиона шведского выявил и донесение перехватил — это твой долг и служба. А вот за брехню начальству отвечали своей шкурой, если не жизнью.
— Ладно… Нам велено в доме ждать. Ты, Илья, тоже иди. У тебя теперь выбора нет. Куда мы, туда и ты.
— Само собой, — пробасил Ильша, с удовольствием ставя ногу на ступеньку крыльца.
* * *
Он и в салоне всё не мог усидеть на месте. Похаживал взад-вперёд, да любовался на себя в зеркало, да ножкой потопывал. Каждая ножка пуда по два, если не по три, шагнет — в стеклянном посудном шкапе фарфоровые чашки-блюдца дребезжат.
— Да сядь ты, слон! — в конце концов осерчал на друга Алексей, обеспокоенно ёрзая на золочёном стуле.
Илья огляделся вокруг, но все имевшиеся в горнице сиденья показались ему неосновательными. Ни скамьи дубовой, ни сундука. Осторожно присел на край козетки — та треснула под тяжестью огромного тела.
— Я, тово-етова, постою.
Дмитрий всё посматривал в окно, на караульных.
— Слушай, Алёша, а не сбежать ли нам через сад? Гляди, поздно будет.
Видно и он от князь-кесаря хорошего не ждал, хотя истинной причины Лёшкиной тревоги не ведал.
Попов нерешительно взглянул на Илью, но тому было всё едино. Бежать, скакать, просто идти — лишь бы ногам была работа. Богатырь пожал плечами. На душе у него было светло и радостно. Слава Богу, исцелился, да Василису повидал, да товарищи рядом. Чего ещё желать?
Не в силах устоять на месте, он прошёлся по скрипучему паркету и, чтоб Лёшка не ругался, вышел за дверь, в соседнюю горенку. Там пол был устлан ковром, топай, сколь пожелаешь. Ильша с удовольствием пересёк комнату, до следующей двери, и хотел повернуть обратно, но вдруг услышал Василисин голос и застыл — не чтоб подслушивать, а просто такую уж власть имели над ним эти звуки.
— …нисколько не сержусь. Ты же не знал, что перила обвалятся. Я сама от сердца, бывает, такое сделаю — самой жутко! Пойдём к ним. Право, идём, нехорошо.
Испугавшись, что будет застигнут под дверью, Ильша неумело просеменил на цыпочках в обратном направлении. Дело это оказалось нелёгкое, за двадцать лет подзабылось. Спасибо Бабиньке, что велела каждый день ноги мять да тискать, не то они вовсе не удержали бы этакую тушу.
Едва он вернулся в салон, как следом вошли двоюродные брат с сестрой.
— Посмотри, Петруша, вот мой спаситель…
Княжна подмигнула из-за спины кузена и приложила палец к губам. Вспомнит ли Петя, что когда-то уже видел Илью?
Юноша очень долго, пристально смотрел на бородатого мужчину, который был вдвое его шире. Было заметно, что в голове младшего Зеркалова происходит какая-то работа — ещё более мучительная, чем раньше, когда он так же разглядывал Дмитрия. Нет, не вспомнил. Но что-то с ним всё-таки произошло.
Не говоря ни слова, он внезапно развернулся и быстро вышел. Василиса растерянно окликнула его, кинулась вдогонку.
— Не нравится мне этот братец, — мрачно заметил Алексей. — Кабы родной — иное дело, а то слыхали мы про двоюродных…
Илье это тоже не понравилось, но по другой причине. Из ненароком подслушанного разговора явствовало, что с балкона Василиса упала не сама по себе — парень этот толкнул. Что ежели на него сызнова какая дурь найдёт?
Поспешил следом. Очень споро не получалось. Ожившие мышцы ныли так, будто отмахали сотню вёрст.
Василису обнаружил в переходе, перед дверью — должно быть, запертой. Девушка звала, прижавшись лицом к щели:
— Петя, что с тобой? Открой! Петенька!
Опасности в том Илья не усмотрел и попятился назад. В нём тут не нуждались.
* * *
Ускакал гехаймрат один, вернулся же с целым отрядом. Попов, глядя во двор, насчитал восемнадцать конных, всё отборные молодцы из ярыжной роты. Въехав, они выстроились в две шеренги, не спешиваясь.
— Ну, братья, может, и пожалеем, что не сбежали, — бросил Алексей через плечо.
Жалеть, однако, было поздно. Зеркалов уже поднимался пружинистой походкой на крыльцо. Его личная охрана не отставала.
Для Попова наступила тревожная минута. Если четверо синих, как обычно, останутся в сенях, значит, грозу пронесло. Если войдут вместе с начальником — беда. Слава Господу, Автоном Львович пожаловал один.
— Вы ждите внизу, — приказал он Дмитрию с Ильёй, а гвардии прапорщику, когда остались наедине, сказал. — Недоволен тобою Фёдор Юрьевич. Сначала Фролку Быка упустил, теперь гонца шведского живьём не взял. Но все те вины тебе простятся, ежели дознаемся, к которому из посланников ехал лейтенант.
Своего облегчения Алёша ничем не выдал. Про посланника же думал и сам, весь день.
— Ясно одно, — уверенно произнёс Попов. — В записке сказано: «Не удивляйтесь, что пишу на французском», стало быть не д'Антраг. И потом, он никакой не посланник, в Москве сидит наполовину партикулярно.
Но Зеркалов не согласился:
— Про то мы с князь-кесарем говорили. Кавалер д'Антраг, хоть и не имеет от короля Лудовика дипломатского характера, но почитается средь прочих французов наипервейшей особой, так что именуют его «екселянсом», сиречь «превосходительством» — как в письме. Версальский двор с шведским Карлом пребывает в давнем дружестве, то нам тоже не новость. А про французский язык в депеше могло быть нарочно писано, из хитрости.
Рассуждение было умное, возразить нечего. Встревать со своими соображениями Алексей более не стал — понял по лицу начальника, что всё уже соображено и решено.
— Приказывай, господин гехаймрат. Что надо, всё исполню.
Зеркалов хладнокровно заметил:
— Ещё бы. Не исполнишь — придётся за всё разом ответить… А действовать будем вот как. — Он развернулся на каблуке, прошёлся по салону. — Сегодня вечером по всему Кукую — в аустериях, в кирхе, в больших лавках — развесят бумагу. Найден-де на улице близ Преображенского дворца человек в немецком платье, который, видно, пал с коня и расшибся. В имеющемся при нём пашпорте сказано, что се вюртембержец Иеронимус фон Мюльбах, прибывший в Москву из литовских краёв. Человек этот лежит в гошпитале, беспамятен. Буде он кому из слобожан ведом, пускай его заберут. Вот и поглядим, кто объявится… — Гвардии прапорщик гримасой изобразил сомнение. — Что ёрзаешь лицом? Говори!
— Чай, не дураки они. Сначала подошлют кого-нибудь посмотреть, точно ль это Мюльбах.
— А кто его видел? Ты сам слышал, как он мажордому говорил, что говорил со слугой в воротах, с коня не спускался. Время было тёмное. Навряд ли слуга что разглядел, кроме больших усов. Шляпу с белым пером и плащ, который слуга мог запомнить, ты с собой забрал, у нас они. Трупа, правда, в указанном тобою месте не сыскано. Течением снесло. Но труп нам и не надобен.
— Как так?
— Я же сказал: лейтенант жив, лежит в беспамятстве. — В глазах гехаймрата мелькнули искорки мрачного веселья. — Догадываешься, к чему клоню? Ты немца порешил, ты и оживишь. Усишки свои галантские сбреешь, наклеем тебе вот такущие.
Гвардии прапорщик заморгал, охватывая рассудком, какую ловкую комбинацию сочинили хитроумные начальники Преображёнки. Ох, изрядно придумано!
— А царевичев мажордом? — спохватился он. — Он ведь Мюльбаха в лицо видел, разговаривал. Может прочесть объявленное и явиться. Или позднее опознает.
— Нет его больше на Москве. Мажордома Шлегера уже везут в Санкт-Петербурх, где ему велено быть в новом дворце.
Некоторое время гехаймрат и подчиненный обсуждали подробности затеваемой охоты. Напоследок же начальник сказал вот что:
— Известно нам пока немногое. Кто-то из иностранных посланников состоит в тайных сношениях с шведским лагерем. И не просто переписывается, а имеет некий план, который ему дозволяется свершить в любое удобное время. Что за план, нам неведомо, однако ясно: замыслен он во вред и погубление Российскому отечеству, которое ныне и так обретается в лютой опасности. Если мы тому злодейскому плану не воспрепятствуем, не только тебя — всех нас должно смертию казнить. За дурость, безделье и небдение государству. Пока же князь-кесарь повелел расставить по городу летучие отряды, как предписано диспозицией «Пожар». Об этой диспозиции, разработанной князь-кесарем ещё в годину Стрелецкого мятежа, Попов знал. Конные команды Преображенских ярыг скрытно размещаются в двенадцати точках города так, чтобы любого места столицы достичь самое большее в пять минут галопной скачки. Чуть где шум иль смута — всадники тут как тут. Кого надо порубят, кого надо повяжут. В самом начале пожара одно ведро воды даст больше, чем потом сто бочек.
— Взвод, что со мной пришёл, будет стоять у Овчины-Козельского, — пояснил гехаймрат, помянув имя сосланного боярина, чей заколоченный двор был в соседнем переулке. — За тобой же скоро прибудет карета. Переоденешься, положат тебя на носилки и в гошпиталь отнесут, в Немецкую Слободу. Гляди же, не подведи меня и себя…
Никитин с Ильёй тем временем томились в сенях. Оба тревожились за Лёшку. Но перекинуться словом было невозможно, ибо здесь же торчала начальникова охрана.
Дмитрий-то ждал терпеливо, Ильша же на месте удержаться не мог. Насиделся за девятнадцать лет. Походил немного по сеням, поскрипел половицами. Вышел на крыльцо. Поднялся, спустился, снова поднялся. Хорошо! Решил обойти вкруг дома, всё одно делать нечего.
А когда был с обратной стороны, где сад, из окна вдруг окликнула Василиса.
— Илюша! Я хотела тебя искать!
Вид у неё был задумчивый. Или даже растерянный. Неважно — ему нравилось на неё всякую глядеть.
— Пошто?
Она спросила неожиданное:
— Помнишь, у тебя на мельне икона висела, в углу? Спас, с глазами такими, сияющими? Где он теперь?
— У меня. Я к нему привык.
— Где «у меня»?
— Дома. Как ране, в углу, за ставенками. В Рождество и на Пасху открываю, лампадку зажигаю. Ещё на Покров, иногда и на Преображение, если не забуду.
Княжна обрадовалась:
— Неужто? А покажешь? Я Спас твой часто вспоминала.
Он почесал загривок. Рад бы услужить, да не велено отлучаться. И не похоже, чтоб скоро отпустили.
— Тово-етова, нельзя мне сейчас. Или после съездим, или, коль хочешь, дам тебе ключ, наведайся сама.
Сказал — самому понравилось. Если Василиса у него в избе побывает, там потом и житься станет радостней.
— А что? Поеду! — сказала Василиса.
Тогда Ильша объяснил, где в Доброй Слободе найти дом, растолковал, как поворачивать ключ — хитрый, с шестерным поворотом.
Хотела она ему ещё сказать про что-то, но появился Никитин, и княжна умолкла. Дмитрий без слов поклонился ей, избегая смотреть в глаза. Коротко сообщил Илье, что вышел начальник, который велел ехать в Преображенское.
Сели друзья в тележку, поехали за Зеркаловым и его телохранителями. Выбора, ехать или нет, не было.
* * *
В приказной избе (по-новому — язык сломаешь — «ордонансгаузе») начальник поставил перед собою обоих и долго рассматривал тяжёлым, прилипчивым взглядом.
Ильша стоял спокойно, ибо был в Преображёнке впервые. Никитин попал в это чёртово место уже в третий раз, а не своей охотой — во второй, и потому ёжился, всё поглядывал на потолок, откуда торчало колесо для дыбы. Очевидно в особых случаях комната использовалась и для допроса.
— Ну, голуби, — молвил, наконец, Зеркалов, — скажите мне, будет от вас делу прок али нет?
Ответил ему не новоиспеченный прапорщик, как следовало бы, а мужик. Причём безо всякой боязни и почтительности.
— Коли надо Алексею пособить — пособим. Не то прощевай, боярин.
Всякий другой начальник тут бы осерчал, в крик пустился, грозить начал. Этот же был не глуп. Подумал немножко и сказал:
— Что ж, пособите своему товарищу. Ему помощь ох как нужна. Не исполнит, что доверено — голова с плеч.
С Ильёй гехаймрату, кажется, теперь было ясно, что он за человек. Поэтому обратился он к Дмитрию:
— Вот ты, прапорщик, с Поповым на колокольне был. Слышал, как воры-стрельцы на изменническое дело сговариваются. Ныне сдаётся нам, что заглавный вор Фролка Бык не бахвалился, когда сулил десятникам иноземную подмогу. Князь-кесарь уверен: кто-то из посланников заодно со стрельцами. Даёт Быку деньги, а план, о котором сказано в тайном письме, это и есть заговор стрелецкий. Попов вам, поди, то письмо читал?
И опять было, чему удивиться: прапорщик покачал головой, а мужик кивнул. Несколько озадачившись, начальник перевёл взгляд на Илью.
— Ты что за человек? Какого рода-звания? Не сбежишь?
— Куды ж мне бежать? — всё так же спокойно ответил мужичина. — У меня на беготню ноги не сноровисты. А человек я сам по себе. Мастер всякой работы из Доброй Слободы. Спроси у Журавлёва.
Этот ответ, показавшийся Дмитрию странным, Зеркалова тем не менее удовлетворил. Он крикнул за дверь, чтоб позвали сержанта, и продолжил своё начальственное напутствие:
— Помочь отечеству и своему товарищу вы можете вот как. Ты, Микитенко, как я понимаю, Фролку глазами не видел, но голос его слышал. Слыхал ты и прочих заговорщиков. Это, конечно, немного, но лучше, чем ничего. Идите по стрелецким слободам, слушайте, ищите. Вражеский заговор можно с двух сторон раскрыть. Попов с головы попробует, а вы попытайтесь с хвоста. Я думаю, гвардии прапорщик вас в помощники не за одни бороды взял? Вот и старайтесь… Вижу, что на узде вас водить не нужно, ребята вы самостоятельные, — продолжал начальник, слегка усмехаясь. — А толковы ли, поглядим. Вот вам полезная вещица для вспоможения. — Он вынул из выдвижного ящика короткую медную трубочку вроде напёрстка, с одного конца сплюснутую. — Это чрезвычайная свистулька, германской работы. Пищит тонко, однако слыхать версты за полторы. Если что — дуйте. Не долее, чем в пять минут, прискачет подмога, летучий отряд.
Илья с любопытством рассмотрел чужеземное изобретение. Хотел дунуть на пробу, но Зеркалов погрозил ему пальцем: не смей.
— Всё, бородачи, ступайте. Без вас забот много. Ныне уже поздно, заночуйте в караульне. А утром беритесь за дело.
Дмитрий вышел первым, а Илье начальник велел задержаться. Указал на скамью:
— Посиди-ка тут.
И уткнулся в бумаги. Илья стал ждать, что будет дальше.
Через малое время в дверь постучали. Вошёл Журавлёв — узкий, нескладный — ступая длинными, будто ходули, ногами в ботфортах. Встал перед столом.
— Знаешь сего молодца? — спросил его гехаймрат.
— Знаю, — коротко ответил сержант своим скрипучим голосишкой, с удивлением глядя на мастера, который — вот диво — стоял на собственных ногах.
— Ну ладно… Скажешь в канцелярии, чтоб твоего знакомца в приказной реестр вписали. На какое жалованье, укажу после, смотря по радению.
Начальник остался в кабинете, сержант же повёл Илью в соседнее помещение, здесь же, в ордонансгаузе. По дороге меж ними приключился короткий разговор, постороннему уху нисколько не понятный.
— Смотри у меня, Илейка, — свистящим шёпотом пригрозил Журавлёв. — Про мои с тобой дела никому ни болтай, иначе пожалеешь. Ты тут про меня порасспрашивай, узнаешь, что со мной ссориться не надо.
Ильша ему в ответ спокойно:
— Попусту ссориться, Яшка, никому ни с кем не надо. Много ль я с тебя за работу денег брал? То-то. Пожалел тебя, потому что ты калека, и я калека… Что крепленья-то, держат? Ну-тко, дай погляжу…
Он присел на корточки, отогнул книзу раструбы журавлёвских ботфорт, задрал полы кафтана.
Там, где полагалось находиться коленям, у сержанта были ступни — неестественно маленькие, прочно утопленные в кожаных гнёздах невиданной конструкции.
— Подвигай-ка… Вроде неплохо. Верхом научился ездить?
— Плохо. Придумал бы что-нибудь вместо шпор.
— Ладно, тово-етова, посмотрим… Тьфу, ну и дух от тебя! Поди, отродясь в бане не был. — За поворотом коридора раздались шаги. Оттолкнув мастера, Журавлёв поправил сапоги и кафтан.
— У нас мало кто про меня прежнего знает, только старые. Я их добром попросил — молчат, — быстро шепнул инвалид. — И ты меня не выдавай.
Поскольку уже не грозился, а человечно просил, Илья ему ответил попросту:
— Не скажу.
* * *
Назавтра чуть свет, вооружённые Преображенской свистулькой, а более ничем, Дмитрий с Ильёй отправились пособлять товарищу.
С чего начать, ни тот, ни другой не знали. Сыщицкое дело, как известно, криво да извилисто, а люди они были прямые, бесхитростные.
Сели на бережку реки Яузы, стали думать. Ночь они спали мало — не от жесткости казённых лавок, а от разбережённых чувств. Поговорить возможности не было, потому что здесь же ночевали всякие-разные шпиги с ярыгами, у кого ночная смена. Рожи у этого люда были такие, что не пооткровенничаешь.
Даже и не будь рядом преображенцев, вряд ли старые друзья стали бы пускаться в душеизлияния. Ибо думы у обоих были сокровенные, всё время сами собой сворачивавшие к одному и тому же предмету (если лучшую на свете особу можно обозвать этим низменным словом). Говорить о нём — то есть о ней — вслух было невообразимо.
Вот и теперь товарищи помалкивали, вздыхали, да смотрели на текучую воду, которая ничего путного подсказать не умела.
— Тово-етова, звонаря бы сыскать, — неуверенно сказал Илья. — Которого ты давеча отпустил. Может, указал бы, где десятников искать…
— Что толку-то?
— Не скажет?
— Прикинусь своим — наверно, скажет. — Никитин мрачно жевал травинку. — А только совестно к человеку в доверие влезть да обмануть.
Илья закряхтел.
— Оно конечно… Но и Лёшку-блошку жалко. Пропадёт он с этими иродами.
— Жалко…
Спор, впрочем, был сослагательный, ибо звонаря давно след простыл. Ноги у парня были молодые, а Русь широкая. Поди-ка сыщи. Время уходило, солнце поднималось всё выше.
Поняв, что от Митьши озарения не дождешься, Илья заставил себя отнестись к задачке, будто это некий механизмус, сиречь замысловатое устройство, который нужно разобрать и снова собрать, чтобы понять его работу.
Здесь как надо? Открутил винтик — положил. Сообразил, в чём его назначение. Потом взялся за следующий. И так дальше по порядку.
Достал Илья из кармана кусок сахару — от сладкого у него голова варила лучше, это было им давно замечено.
— Сахарку хошь?
— Не люблю, — отказался Митя.
Стал Илья грызть лакомство, а сам мысленно крутил-вертел заковыристую штуковину. Наконец, угадал, какой штырёк в ней ключевой — за что можно уцепиться. Ушло на эту трудную мозговую работу, наверное, не меньше часа.
— Тово-етова, — нарушил затянувшееся молчание Илья, — а не припомнишь ли, как десятники один другого называли?
Митя удивился.
— Как-как. По кличке. Дуля, Косой, ещё как-то… Хотя погоди, двоих полным именем называли. Зиновий Шкура и… постой-ка… Конон Крюков, мастер фитильного дела. А что?
— Ну вот по именам мы этих двоих и сыщем, — удовлетворенно объявил более сообразительный из сыщиков.
— Они же по норам попрятались. Им Фрол велел.
Илья хитро прищурился.
— Спрятаться-то спрятались, да глубоко ли? Они же не знают, что вы их подслушивали. Русский человек, тово-етова, в потаённых делах не горазд. Пойдём-ка по стрелецким слободам, повыспрашиваем, где Зиновий Шкура с Кононом Крюковым живут. Раз товарищи их десятниками над собой поставили, знать, мужики уважаемые, известные.
Обрадовался Дмитрий, просветлел.
— Ох и голова у тебя, Ильша! Прямо дума боярская!
Илья такой хвалой не ульстился — боярская дума у крестьянина была не в чести.
— Сам ты дума! Вставай, дворянский сын, неча рассиживать!
Старых стрелецких слобод на Москве было не одна и не две, а больше двадцати, по числу полков, ныне уже не существующих. Все обойти — не одна неделя понадобится. На счастье, Дмитрий вспомнил, как Алёшка в разговоре поминал, что десятники, которых он выслеживал, все из бывшего Гундертмаркова приказа, чьи улицы расположены близ Сухаревки. Туда сыщики и отправились. В первом же кабаке, угостив зеленым вином одного слобожанина, узнали, что надо: Зиновия Шкуры дом был в конце Последнего переулка, дом Конона Крюкова тоже неподалёку — за прудом, на Самотёке. Оба стрельца, видно, и впрямь слыли здесь людьми не последними — пьянчужка знакомством с ними гордился. А может, и врал, что знаком, неважно.
Очень довольные собой, друзья вышли из кружала, порешив, что теперь действовать станут поврозь. К одиночке внимания меньше, да и вдвое больше вероятия, что рыба клюнет. Замысел был простой, но верный.
Пристроиться напротив десятникова дома и ждать, пока чего подозрительного не приключится, а там уж поступать, как ум подскажет.
Попрощались у церкви Николы, что в Драчах. Один пошёл вверх по переулку, другой вниз, к Неглинной речке.
Илье достался Зиновий Шкура, дом которого был ближе. От колодца второй, с жестяным кочетом над крышей. Встал Илья напротив. Что делать — непонятно.
Дом как дом, улица как улица. Обыкновенная, московская. Заборы, ворота, возле ворот скамейки. Там бабы сидят, семечки лузгают. Калики перехожие от двора к двору, побираются. А ещё слепые, три человека при поводыре, неподалёку стоят, гнусавят нескончаемую былину о Соловье-Разбойнике.
Принялся Ильша перед домом похаживать. Соскучиться не боялся — хождение было ему в отвычку, а каждый шажок в радость. Прогуляется в одну сторону, на шкуринские ворота поглядит, и обратно шествует. Да снова. Да ещё. Недолго, однако, эдак погулял.
Ходке на пятой, много на шестой, накинулись на него со всех сторон, словно разом взбесившись, и калики перехожие, и слепые, и поводырь, всего же человек семь-восемь. Кто сзади на плечи вспрыгнул, кто ногу обхватил, кто попробовал руки за спину крутить.
Эге, сообразил Илья, на ловца и зверь. Вот они, стрельцы-заговорщики, сами нагрянули.
И осторожно, чтоб греха на душу не взять, стал их охаживать. Одного легонько по лбу шлёпнул, другого локтем под вздох, третьего просто отпихнул — бедняга через голову перекувырнулся и не встал.
Самый последний, кто сам не наскакивал, а лишь других науськивал, видя такое происшествие, сунул что-то в рот, и как дунет. Раздался пронзительный свист, от которого засверлило в ушах. Но Ильша кулаком достал и последнего по загривку. Упал лихой человек, из губ вывалился малый медный напёрсток. Илья сразу узнал: казённая свистулька. Зачесал голову.
Кого ж он, тово-етова, побил-то? Преображенских, что ли? Ай, нехорошо.
Ну конечно! Дьяк Зеркалов мужчина ушлый. Тоже сообразил к домам десятников, чьи имена известны, шпигов понасажать: вдруг кто подозрительный появится. Вот он и появился…
Скольким государевым слугам руки-ноги поломаны, башки пробиты. Непорядок!
Не успел Илья вдоволь насокрушаться, как издали, с той стороны, куда отправился Никитин, донёсся уже знакомый тошнотворный свист.
Выходит, и Митьша в засаду угодил. Само собой: раз шпиги тут стерегли, то у дома Крюкова тоже. Да-а, незадача.
Со стороны Сретенских ворот, быстро приближаясь, раздался бешеный топот множества коней.
Илья недоуменно повернулся в ту сторону и вспомнил: это ж летучий отряд, на свист скачет. Придётся, однако, объяснять, что невразумение вышло.
Внезапно кто-то подбежал сбоку, дёрнул богатыря за рукав.
— Дядя, за мной давай!
Молодой парень, востроносый, в выцветшем стрелецком кафтане.
— Не бось, свой я. Данька Легкой, стрелецкий сын. Зиновий Силыч велели за домом доглядывать. Как ты этих-то пошвырял, а? Будто кутят! — восхитился парень. — Ишь, нищими прикинулись. Мне-то и невдомёк.
В конце переулка заклубилась пыль.
— Сюда!
Данька тянул к забору. Отодвинул доску, пролез. Илья тоже попробовал — никак. Тогда рванул, кое-как продрался, свалив пол-изгороди.
— Уф! Веди меня к Зиновию, — велел он парнишке. — У меня к нему разговор.
— Это я понял. — Стрелецкий сын подмигнул. — Огородами пройдём, тут недалече.
Кажется, дело складывалось удачно, Илья был доволен.
* * *
Миновали ещё сколько-то заборов, причём выяснилось, что для перелазу через препятствия Ильшины ноги приспособлены плохо. Сколько он их не задирал, высоко подниматься они не желали. Проще было выдернуть колья вместе с досками, а потом воткнуть обратно.
И уставали ноги быстро. Пару раз Илья садился на что придется, отдыхал. Утешал себя тем, что скоро приобыкнет.
Во время одной такой отсидки пристала к нему бездомная собачонка, каких на Москве видимо-невидимо. Была она не поймёшь какого цвета, хвост баранкой, над носом кустистая шерсть.
— Чего тебе, кочерыжка? — неосторожно обратился к ней Илья, и всё, пристала репьём, проклятущая.
Была у Ильши такая особенность: живность к нему так и липла. Лошади, собаки, кошки, даже гуси. Силу, что ли, чуяли.
А с бродячей собакой, если ластится, разговаривать нельзя — сразу прицепится, станет хвостом вилять, в глаза заглядывать. Возьми, мол, к себе, хозяин.
Данька на пса шикнул, но тот парня за важную особу не держал, льнул только к Илье. Пнуть же божью тварь было жалко.
— Ладно её, пускай бежит, — сказал он.
И дальше двинули втроём: стрелецкий сын поспешал впереди, нетерпеливо оглядываясь; за ним топал Илья; замыкала шествие дворняжка. Время от времени Данька пытался выспросить, откуда-де и по какому к Зиновию Силычу делу. «Ему и скажу», — ответствовал Илья, ещё не придумавший, как себя вести с десятником.
Тайник у Шкуры оказался не особенно мудрёный — банька на каком-то огороде.
— Тута мы проживаем, Легкие, — показал на расположенную неподалёку избёнку провожатый. — Батя мой с Зиновьем в одной сотне служил. Голову ему срубили шведы, бате-то.
Ох и заговорщички, покачал головой Илья. Нечего сказать, глубоко запрятались. Ещё денёк-другой, и всех вас до одного сыщут-выловят. Шпигам довольно будет посмотреть по стрелецким книгам, кто с кем служил.
Шкура сидел на лавке чистый, намытый-напаренный. Наверное, со скуки только и делал, что баню топил.
— Вот, дяденька, человек к тебе. Его шпиги вязать хотели, с дюжину их было, а он их как зачал крушить-молотить, так во все стороны и полетели, — взахлёб начал рассказывать Данька, для красоты ещё и привирая.
Десятник его слушал, но смотрел при этом на гостя. Илья тоже приглядывался.
Видно было, что Зиновий этот — мужик хороший, правильный. Крутить и вилять с ним нечего, надо вести разговор напрямки.
— Ладно, Даня. Поди-ка, посторожи, — сказал Шкура. Подождал, пока паренёк выйдет. — Ты с чьего десятка будешь, мил человек?
— Мог бы я тебе наврать, что с крюковского. Да не стану. Потому что врать не люблю. — Ильша сел на лавку, вытянул уставшие ноги и потрепал по мохнатой башке Кочерыжку, которая пролезла и сюда. — Ни с какого я не с десятка. Я сам по себе человек, но про ваше тайное дело всё знаю.
Шкура слегка шевельнулся.
— Что «всё»?
— Про сговор Преображенку жечь и Ромодановского-князя подорвать. Про то, что шведы с вами заодно…
На это десятник вскинулся:
— Врёшь! Про шведа врёшь!
— Сказано же, врать я не люблю. Разве Фрол Бык вам не сказывал, что будет вам помощь от чужеземцев? И деньги оттуда же.
Наблюдая, как потемневший лицом Шкура теребит бороду, Илья спокойно продолжил:
— Нравится царь, не нравится, а с врагом против своего отечества соединяться не след. Скверное это дело, иудино.
— Верно. Говорил нам Фрол про иностранных радетелей. Неужто это он шведское серебро нам в карманы сыпал? Не-е, на это я не согласный. — Зиновий стукнул по лавке коричневым кулаком. — Я против шведов в Нарве бился! В плену у них голодовал! А ну, пошли со мной. Сведу тебя с Фролом, пускай ответ держит!
— А ты знаешь, где он? — осторожно спросил Илья.
— Знаю. Был у него ночью. Вызывал он меня.
* * *
Опять потащились огородами да задворками. Шкура сердито то и дело оборачивался, сердито подгонял Илью. Собачонка прыгала вокруг, радовалась, что не гонят. Сзади вприпрыжку догонял Данька.
— И я с вами, дяденька Зиновий, и я!
Охо-хо, вздохнул Ильша, нипочём нашей теляте волка не забодати. С мальчишки спроса нет, но Шкура вроде опытный, жизнью битый. Ни имени не спросил, ни что за человек, а повёл сразу к самому главному заговорному предводителю. Где вам, дурням сиволапым, с Преображёнкой управиться? На силу нужна сила, на хитрость хитрость, на злобу злоба.
Однако, когда он увидел Фрола, то своё мнение переменил.
Человечина оказался матерющий. Всё в нём было — и сила, и хитрость, и злоба. Сидел Бык тоже в баньке — на какое-нибудь иное убежище у заговорщиков, видимо, не хватало воображения. Правда, банька была не рубленая, а рытая, земляная. Издали такую не углядишь: торчит из пригорка невысокая, но широкая труба, и рядом нора, прикрытая дверцей.
Внутри, однако, землянка была удобная и сухая, обшитая хорошей кленовой доской, которая не гниёт, не сохнет. Свет проникал через трубное отверстие, прикрытое решётчатой заслонкой.
Но Илье было некогда разглядывать необычное устройство мыленки, он рассматривал того, кто в ней сидел.
Статью беглый стрелец не уступал самому Ильше, а ростом, ежели встанет, поди, был и повыше. Лицо плоское, с немного раскосыми, далеко разнесёнными глазами. Волосы буйные, тёмная борода вокруг рта чуть седовата, словно прихвачена инеем. Огромные руки, в которых чувствовалась чугунная силища, лежали на столе, беспрестанно пошевеливая пальцами. То ковшика коснутся, то надкусанного огурца, то мимоходом погладят рукоять тяжёлого кистеня.
Собака Кочерыжка тоже сунулась в землянку, но, потянув носом воздух, поджала хвост и осталась на пороге. Бродячие дворняжки опасного человека чувствуют.
Одет главарь был неприметно, в серую холщовую рубаху, грубые порты. Только сапоги были, хоть и не новые, но хорошей юфти. Илья, доселе не придававший обуви никакого значения, взял их себе на заметку: прочные, мягкие, в таких и ходить способно, и бегать легко.
— Зиновий, опять ты? — сказал Фрол густым басом. — Вроде обо всём поговорили. Или вспомнил что? С тобой кто такие?
Он окинул Илью внимательным взглядом, по мальчишке едва скользнул.
— Пришли — садитесь. Капустка квашеная хороша, огурцы, рассол. С вами ведь, чертями, как? С каждым вина выпей, вот с утра и башка трещит.
Илья сел — ноги устали. Шкура сесть не захотел, Данька не посмел.
— Парнишка из моей десятки, — сказал про него Зиновий. — Кто вон энтот — сам у него спросишь. Но допрежь того скажи мне, Фрол Протасьич, вот что. Мы на великое дело идем, Москву и всю Русь вверх тормахами вывернем. А для кого? Не для шведа ли? Кто тебя серебром дарит? С какими это иноземными радетелями ты водишься?
Лицо Быка, мгновение назад добродушное, исказилось и побагровело. Сейчас на Шкуру заорёт, подумал Илья. Однако ошибся.
— Вот, стало быть, кого ты ко мне привел…
Врастяжку протянув эти слова, Фрол вдруг приподнялся над столом, перегнулся и хватил Илью за обе руки. Большая была сила у стрельца, Ильша раньше такой не встречал. Будь у него запястья потоньше, пожалуй, захрустели бы. Дёргаться Илья не стал. Хочет человек подержаться, не жалко. Что дальше-то?
— А ну, малый, пошарь-ка у него по карманам да за пазухой! — приказал пятидесятник Даньке так зычно — не ослушаешься. — Что найдёшь — клади!
Нашёл парнишка складной нож с шилом и пилкой (собственное Ильи изобретение), надкусанный кусок сахара и зеркаловскую свистульку. Бык усмехнулся.
— Знаешь, Зиновий, эту штуку? Такие свистки в Преображёнке дают головным шпигам, подмогу звать. Вот кого ты послушал, дурья голова.
Тут Илья пошевелил кистями — отцепился от Фроловых лапищ, хоть и не без усилия.
— Ну да, — сказал, — свистулька Преображенская. У шпига отобрал.
Данька подтвердил:
— Верно! Дудел один, а они его кулаком в рыло.
Разбирательство, чья свистулька, Зиновия Шкуру не заинтересовало. Мужик он, кажется, был упрямый, такого не собьёшь.
— Хватит юлить, Фрол! Правду говори! Ты со шведами заодно?
Почуяв в Илье силу, не уступающую своей, Бык руки прибрал. Рожа у него от ярости была уже не багровая, а почти чёрная.
— Тебе-то какая беда?! — заорал он на Зиновия. Данька аж съёжился от этого рыка. — Беса гнать — всяк ухват хорош!
— Не всяк! Не всяк! — закричал ответно и Шкура. — Ты у шведа в плену не был, а я был! Он нас плетью бил, «собаками русскими» ругал, отца вон Данькиного смертью убил! Не сбеги я, доныне бы в шведской каторге гнил! Не согласный я быть заодно со шведом! Лучше свой бес, чем чужой!
От великого этого крика за дверью жалобно взвизгнула Кочерыжка.
Кажется, Фрол понял, что ором не возьмёшь. Примирительно разведя руками, сказал уже негромко:
— Ладно тебе, Зиновий. Нам бы только царю шею свернуть, а там как-нито и со шведом уговоримся.
Шкура захлопал глазами:
— Ты в своём ли уме? Царю — шею? Как это можно?
— А вот так.
Одной рукой Бык взял Даньку за тонкую шею, будто бы ласково. Притянул к себе, другой ручищей обхватил за лицо, да резко вывернул. Что-то треснуло, парнишка слабо охнул, а когда убийца разжал пальцы — повалился на пол.
Ни на мгновенье не замешкав, Фрол подхватил со стола кистень. Илья отшатнулся, но стрелец ударил не его — Зиновия. Тот прикрылся было рукой, но удара страшной силы не удержал. Железное яблоко переломило локоть и обрушилось на темя десятника, уложив бедолагу на месте.
— Это чтоб нам с тобой не мешали привольно потешиться, — спокойно объяснил Бык, отшвыривая стол в сторону.
Рассол, выплеснувшись, забрызгал ему рубаху и порты, капуста прилипла к сапогам, но Фрол того и не заметил.
Он готовился к нешуточной схватке, засучивал рукав. Окровавленный кистень свисал-покачивался на кожаном снурке.
Илья стоял напротив, загораживая выход, смотрел на злодея, от которого его отделяли пять шагов и два мёртвых тела.
— Поглядим, детинушка, кто кого? — проговорил-пропел пятидесятник.
— Хочешь честно потешиться — кистень убери.
Пошире поставив ноги, Ильша тоже закатывал рукава. Очень он на себя осерчал, что недооценил врага. Понять бы раньше, сколь тот лют и безжалостен, люди бы зря не погибли. С другой стороны, такого гада не совестно и в Преображёнку сдать.
— С кистенём оно верней.
Бык подмигнул, делая полшажочка вперёд. Тогда Илья левой рукой взялся за край дубовой скамьи и легко поднял её, держа на весу, словно дощечку.
— Что ж ты, тварь, своих товарищей порешил? — укорил он заговорщика, тоже подступаясь поближе. Надо было от стенки отдалиться, для хорошего размаху.
— Мне дураки не товарищи.
Железное яблоко рассекло воздух и с хрустом впилось в дерево — удар встречь удару. Но в скамье весу было больше. Почти не замедлив своего движения, она ударила Фрола в грудь и откинула спиной в противоположную стену. Человека послабее такой бросок убил бы, а Быка даже не оглушил. Но от охоты «тешиться» избавил.
С неожиданным проворством стрелец метнулся вбок, выдрался из Ильшиной хватки, оставив в пальцах противника пол-рукава, перескочил через отчаянно лающую Кочерыжку и вынесся из землянки вон.
Бросился было Илья вдогонку — куда там. Злодей бежал сноровисто, перепрыгивая за раз через две грядки, а его победитель позабыл, как это делается — прыгать и бегать.
Отстал, да плюнул с досады. А когда вспомнил, что в землянке валяется свисток, заговорщика след простыл. Только и оставалось — в затылке чесать. Вот незадача…
* * *
Если уж Ильше было горько от собственной неуклюжести, то каково же пришлось бедному Дмитрию? Он не обладал богатырской мощью своего товарища, и шпиги, сторожившие дом Конона Крюкова, скрутили горе-сыщика, хоть он и отбивался.
Помяли, заломили руки, вызвали свистком конных ярыг и торжественно доставили добычу в Преображёнку. Когда Митя сообразил, какая произошла ошибка, объяснить что-либо возможности у него уже не было: в рот арестанту засунули кляп — голландскую грушу.
В таком жалком виде бывший казак и предстал перед гехаймратом.
Тот был сильно озабочен, поминутно выглядывал в окно — ждал то ли какого-то человека, то ли важной вести. Досталось всем: и шпигам, и особенно Дмитрию — за то, что засаду провалили. Оказывается, в то же самое время в Последнем переулке, где дом Зиновия Шкуры, шпиги упустили какого-то дьявола, который в одиночку покалечил семерых и ушёл. По описанию лиходей был похож на самого Фролку Быка. Как же Зеркалову было не беситься?
Митя сразу догадался, что это Ильша там малость пошумел, но выдавать друга, конечно, не стал. Да и вряд ли это известие укротило бы начальнический гнев.
Ругаясь на чём свет, гехаймрат несколько раз спрашивал своих, не вернулся ли сержант Журавлёв. Вот кого он, выходит, ждал — своего помощника, про которого Дмитрий слышал уже не в первый раз, но видеть пока не видел.
— Вон он, Журавлёв, — сказали наконец начальнику. Зеркалов к окну так и кинулся. Посмотрел и Дмитрий — любопытно.
Из маленькой двуколки неуклюже, спиной, вылезал несуразный человек в синем замусоленном кафтане и облезлой треуголке. Под мышкой у него был большой прямоугольник, обёрнутый в тряпку.
— Господи, Твоя воля… — отчётливо прошептал Автоном Львович. На его глазах, к Митиному удивлению, выступили слёзы.
Поймав изумлённый взгляд прапорщика, гехаймрат смущённо улыбнулся.
— Накричал я на тебя, Микитенко. А ты не виноват. Ты ведь хотел, как для дела лучше…
Слышать от грозного человека подобные слова было уж совсем поразительно.
Но размягчённым лицо начальника пробыло очень недолго — всего миг. Затем оно стало сосредоточенным. Зеркалов оглядел всех, кто был в избе: главного шпига Юлу, секретаря-подьячего, прочих и остановил выбор на Дмитрии.
Поманив за собой, отвёл в сторону и очень тихо, душевно попросил:
— Знаю я тебя мало, но вижу по манере, что ты человек надёжный и прямой. Не то что мои псы, — кивнул он на Преображенских. — Если дашь слово, то сдержишь. Так или нет?
— Так, — настороженно ответил Митя, ничего хорошего от этакой задушевности не ожидая… Но опасался напрасно.
Гехаймрат попросил о безделице: взять на конюшне лошадь, во весь опор слетать в Кривоколенный и сказать Петру Автономовичу, то есть сыну, чтоб немедля был в приказе и прихватил свою кавалету.
— Что?
— Кавалету. Он знает. Главное же — никому о поручении не сказывай. Ни сейчас, ни после. Честное слово?
Честным словом по пустякам не кидаются, поэтому Дмитрий ограничился кивком. Гехаймрату этого было достаточно.
— Вот ещё что. Как приедет сюда, пусть прямиком ступает в ермитаж и ждёт меня там.
«Ка-ва-ле-та, ер-ми-таж», мысленно повторил Никитин, запоминая непонятные слова.
— Всё исполню.
В сенях, где было темно, Дмитрий столкнулся с кем-то, поднявшимся с крыльца, и больно ушибся о жёсткий прямой угол. Это, очевидно, сержант Журавлёв тащил начальнику свою ношу. Шибануло пёсьим запахом давно нестиранной одежды и немытого тела.
Митя учтиво извинился. Встречный не ответил, явив невежье. И чёрт бы с ним.
«Снова увижу её», — думал Никитин и тем был счастлив — преступно, но необоримо.
* * *
Дмитрий ведь не зря ночью не спал — это он с собой боролся. Человек чести не может дозволять, чтобы сердце брало верх над волей, потому что иначе чем отличается благородие от скотства?
Что счастья ему на веку не предписано, Никитин давно догадывался. По всему ходу жизни это было видно: дворянин без имени и вотчины, сын без отца-матери, отовсюдошный изгнанник. Однако последний из ударов судьбы застал его врасплох.
Когда тебе сравнялось тридцать, о всяком глупом уже не мечтается. Например, о заколдованных королевнах или прекрасных девах, чей взор, как родниковый ключ, чист и обжигающ. И дальнейший путь представляется тебе ясным: конь да сабля, ратные тяготы да лихая смерть.
И вдруг обнаруживаешь, что Прекрасная Дева существует, и взор у неё точь-в-точь такой, как грезилось, и голос, будто некогда уже слышанный во сне. Ради Неё ты свершил бы невиданные подвиги, преодолел бы любые препоны. А препона всего одна, но совершенно непреодолимая: единственная на свете дева — невеста друга, и, стало быть, страстно о ней мечтать есть низкодушие.
Поэтому всю ночь Никитин изгонял страстные мысли прочь. Преуспел в том мало.
Вот и ныне, въезжая в Кривоколенный переулок, ничего не мог с собою поделать — трепетал. Надежды, что при повторной встрече чары рассеются, у него почти не было. Поэтому слуге он строго, даже невежливо сказал, что желает видеть единственно молодого барина, по неотложной казённой надобности. Но, к его мучительству (увы, смешанному с наслаждением) встречать гонца вышли оба — и брат, и сестра.
На неё Дмитрий смотреть себе не позволил. Сухо поклонившись и отворотив лицо, он отозвал в сторону начальникова сына, вполголоса передал порученное — и про срочность, и про кавалету, и про ермитаж.
Юноша вежливо поблагодарил, сказавши, что предугадал волю родителя и кавалетто уже собрано. С этими словами он показал на плоский ящик лакированного дерева, к которому был прицеплен ремень, очевидно, для таскания на плече.
— Куда ты, Петруша? — раздался голос, от которого у Дмитрия по телу пробежало подобие озноба. — Зачем тебе кисти и краски?
Молодой наглец посмел ей не ответить и направился к выходу.
— Петя! Что с тобой нынче? Петенька!
Крик был обиженный, жалостный. У Митьши прямо сердце сжалось. Будь его право — надрал бы мальчишке уши, чтоб знал, как себя вести с драгоценнейшей из дев. Но права такого у Никитина не было. По-прежнему так и не взглянув на Алёшину невесту, он почтительно поклонился и хотел выйти вслед за недорослем.
Но случилось негаданное. Лёгкая рука коснулась Митиного локтя — и будто обратила витязя в камень.
— Сударь! Молю тебя!
Теперь уж не взглянуть на нее было невозможно. Он обреченно поднял глаза.
Господи милостивый, это лицо, сам того не зная, Дмитрий видел пред собой всякий день жизни. На белом свете только одно такое и существовало. Красивое оно или нет, он сказать бы затруднился. Это звёзды красивые. Иль облака. А Луна меж ними одна, и другой быть не может. Ах, отчего судьба столь жестока к человеку?
— Я тревожусь! Он со вчерашнего дня будто не в себе! Куда ты его вызвал? К кому? Ради Бога!
Отказать Ей, слёзно молящей, было бы злодейством. Но нарушить слово чести — всё равно что предать свою бессмертную душу, что доверена нам Господом во временное владение. Побледневший Дмитрий безмолствовал.
Видно, угадав в нём колебание, дева повела себя небывалым для русской барышни образом: схватила упрямца за кафтан и начала трясти.
— Истукан! Бревно бессердечное! Скажешь ты мне правду или нет! Сговорились вы все меня терзать!
«Единственная! Лишь Ей одной такое неистовство к лицу», — восторженно думал сотрясаемый Никитин, по-прежнему храня молчание.
Всхлипывая от тревоги и гнева, она рванула сильней. Затрещала рубаха, из раскрывшегося ворота свесился большой образок на цепочке. Эту иконку, отцовскую память, Дмитрий никогда с себя не снимал.
Взгляд прекрасной Василисы Матвеевны так и впился в конного воина, изображённого на кипарисовой дощечке. Сильные пальцы расцепились.
— Что это у тебя? — шёпотом спросила дева.
— Димитрий Солунский. Покровитель мой.
Чудесные глаза были полны благоговейного изумления.
— Откуда?
Озадаченный Никитин дотронулся до образка.
— От отца. Десять лет ношу…
Вдруг она как всплеснёт руками, как вскрикнет:
— Лицо! То-то помнилось… Так ты мне тогда не приснился! Я тебя узнала!
И бросилась обомлевшему Мите на шею, стала его целовать, орошать слезами, приговаривая:
— Милый мой, спаситель мой… Я и не чаяла, что ты настоящий… То ли святой с небес сошёл сироту защитить, то ли сон приснился… Я ведь полгода проспала и многое, чего не было, видела… Помнишь меня? Помнишь, как девочку от злого карлы спасал? Ведь я это, Василиска, княжна Милославская!
И принялась рассказывать — сначала сбивчиво, потом понятней.
Если Митьша и испытал потрясение, то лишь от её объятий и поцелуев, бросавших его из холода в жар и обратно. Известию же не изумился. Никитин всегда знал, что в жизни ничего случайного не бывает, она наполнена и стройностью, и смыслом, просто не каждый смертный способен сие прозреть. Тридцати одного года от роду рабу Божьему боярину Дмитрию выпала удача познать на себе Всевышний Промысел, невообразимо чудесный в своем неохватном совершенстве.
Разговор был чувствительный, долгий. Младший Зеркалов давно уехал в Преображенское, а Василиса всё не могла нарадоваться нежданной встрече, Никитин же вовсе потерял счёт времени.
Конец сердечной беседе положил слуга, вошедший сказать, что за господином прапорщиком прибыл служивый человек.
В воротах стояла двуколка, которую Дмитрий сразу признал. Узнал он и сидевшего в тележке человека. Это был сержант Журавлёв, которого он давеча видел издали и с которым потом столкнулся в тёмных сенях.
— Поди, наври ему, что господин прапорщик уже уехал, — велела слуге Василиса.
На что Митя не терпел всякой неправды, но в устах княжны и ложь показалась ему восхитительной.
Преображенец слугу выслушал, однако уехать не уехал. Зачем-то попёрся в дом. Челядинец из-за сержантовой спины показал: тебя, мол, барышня, видеть желает.
— Вот настырный, — недовольно молвила Василиса. — Я его быстро спроважу.
Она вышла за дверь, оставив её открытой.
— …Садом он ушёл… Да, только что. Может, догонишь ещё, — доносился до Дмитрия её раздражённый голос. — Почём мне знать, где он коня привязал?
Визгливый голосишко что-то ей втолковывал, но княжна отрезала:
— Ступай, служивый. Недосуг мне.
И Журавлёв ускрипел прочь.
— Знать, надобен я в приказе, — сказал Никитин, когда Василиса вернулась. — Поеду. Свидимся ещё.
Брови барышни были нахмурены. Поёжившись, она обронила:
— Гадкий он какой-то, Цаплин этот… Нет, он назвался «Журавлёв». И смердит от него, как от кучи навозной. Но не в том дело. Знаешь, на кого он похож? На карлу, что меня маленькую похитил и которого дядя за то убил. Усищи вот только…
При воспоминании о страшной ночи Василиса содрогнулась.
— Тот был вот такусенький, а сержант с меня ростом, — улыбнулся Дмитрий. Напуганной она ему тоже очень нравилась. — Право, пора мне. Автоном Львович огневается.
— Пускай его гневается. Скажешь — я не отпустила. О скольком ещё не говорено!
Обращенный на Митьшу взгляд был так нежен, что воля в Никитине размягчела и стала таять, как воск в лучах солнца.
— Разве что четверть часа ещё… — пролепетал Дмитрий.
