Глава 7
В колодце
Сия последия ночь — ночь вечна будет мне:
Увижу наяву, что страшно и во сне.
А. П. Сумароков
Гвардии прапорщик Попов лежал на жёсткой койке в гошпитале Святого Иоанна, что в Немецкой слободе. Члены его были вытянуты, глаза зажмурены. Притворщик изображал глубокий обморок и потому время от времени издавал прежалобные стоны — всякий раз, когда чувствовал, что в комнату кто-то зашёл.
А посмотреть на приезжего человека, расшибшегося при падении с лошади, заходили многие, особенно, когда наступило утро. Развлечений на Кукуе было не столь много, а тут какое-никакое событие.
Объявления висели во всех заметных местах с вечера, так что некоторые успели побывать в гошпитале и ночью. Алёшка сильно надеялся, что искомые персоны, тревожась о своём гонце, а более того о секретной шкатулке, примчатся первыми и долго валяться ему не придётся. Ночью в комнате горело две свечки, и в сумраке ловец мог подглядывать за вошедшими.
Вещи мнимого лейтенанта фон Мюльбаха были разложены на столе: пашпорт и подорожные бумаги, два пистолета в седельных кобурах, вынутый из ботфорта стилет, сами ботфорты, шпага, кошель и прочее, в том числе и шкатулка с бабочкой.
При расшибшемся неотлучно состоял доктор Серениус, свой человек, на тайном жалованье у Преображёнки. Ежели «раненого» опознают да заберут, он сразу даст знать, кому надо. Попов же, как сыщик опытный, должен был действовать на свой разум и страх, по обстоятельствам.
Поначалу Алексей на каждого зеваку думал: вот он, голубчик, клюнул! Особенно один ливрейный слуга, по виду из хорошего дома, вёл себя многообещающе. Долго вглядывался в лежащего, пялился на бумаги и вещи, шкатулку даже потрогал, но ушёл, так ничего и не сказав.
Ну а начиная с утра, как уже было сказано, любопытствующие потянулись сплошной вереницей.
На вопросы Серениус всем отвечал одно и то же. Мол, сей человек отшиб себе голову, отчего с ним мог приключиться отёк в мозгу. Отёк либо сойдёт сам собой, и тогда больной очнётся, что может произойти в любой секунд; либо же отёк затвердеет, и в сём случае исход печален. Один этак вот пролежал два года, сохраняя из всех примет сознательной экзистенции лишь способность к глотанию, однако потом всё равно помер.
Мужчины качали головами. Женщины ахали.
Всё это Лёшке до смерти надоело. Тело у него задеревенело от неподвижности, шевелиться же доктор не дозволял. В двенадцать, правда, обещал сделать перерыв: запереть дверь, чтобы «бесчувственный» мог поесть-попить и немножко размять члены. Поэтому Попов ждал полудня, как иудеи ожидают пришествия Мессии. Но его мука окончилась раньше.
Кто-то, не вошедший, а вбежавший в комнату, прямо от двери завопил:
— Oh mein arme Hieronymus!
И довольно убедительно всхлипывая, стал объяснять доктору, что отлично знает бедного страдальца и давно его ждёт. Это дорогой племянник покойницы-жены, превосходный молодой человек, желавший поискать в России хорошую службу.
Новоявленный дядя назвался штутгартским часовым мастером Иоганном Штаммом. Пришёл он не один, а с подмастерьями, у которых с собой были носилки.
— Ну и слава Богу, забирайте вашего родственника, — сказал Серениус, как было условлено. — У него в кошеле десять польских злотых и тридцать четыре талера. С вашего позволения шесть талеров я удержу за оказанную раненому помощь.
— Конечно, конечно! Я так вам признателен! Правда ли, что бедного Иеронимуса нашли на улице в Преображенском?
— Да. Неподалёку от дворца его высочества господина наследника.
— Как его туда занесло? Бедняга, должно быть, заблудился.
— Возможно… Прошу вас проверить вещи вашего племянника и расписаться в их получении. Лошадь не найдена. Вероятно, ускакала. Зная здешние нравы, вряд ли можно надеяться, что её вернут.
Тем временем фальшивого лейтенанта перекладывали на носилки. Подглядывать Алёша пока не осмеливался, полагая, что на него со всех сторон пялятся.
Доктор что-то втолковывал «дяде» про свинцовые примочки и растирание висков уксусом, а больного уже несли вон.
Иоганна Штамма в лицо Алексей не знал, но часовую мастерскую с этой вывеской видеть доводилось: вторая улица от лютеранской кирхи, рядом с пивной «Два голубя».
Кукуй, он же Немецкая Слобода, за последние двадцать лет разросся в целый город, где теперь проживали несколько тысяч иноземных негоциантов, мастеров, служилых людей, дипломатов. В прежние времена русским селиться здесь строжайше запрещалось, чтоб не набрались иноверческой заразы, однако при государе Петре Алексеевиче рогатки и заставы вокруг Кукуя были убраны. Ныне иностранцы, кому охота, могли жить в Москве, а русские, если пожелают, в Немецкой Слободе. И многие желали — в особенности из тех, кто побывал за границей и стал воротить нос от простых обычаев русской жизни. Улицы на Кукуе были чище, порядку больше, воры и разбойники сюда не забредали — что правда, то правда. Однако шпионили и надзирали тут дотошнее, чем где бы то ни было. Такое уж настало время — военное, враждебное. Немцы, цесарцы, французы, англичане, голландцы кляузничали друг на друга, писали в Преображёнку доносы, а кроме того хватало и прямых доводчиков вроде доктора Серениуса. Так что попался часовщик, никуда ему теперь от князь-кесарева ока не деться.
Пока Алёшу несли по улицам, он исхитрялся-таки подглядывать через ресницы. Всё правильно: от кирхи поворотили налево, вон и «Два голубя». И в дом внесли, в какой надо — над дверью жестяная вывеска, где намалёван циферблат и угловатыми буквами написано:
Johann Stamm. Uhrmacher
Гвардии прапорщика тащили какими-то узкими переходами. Носилки стукались об углы, о шкафы.
Сердце заколотилось быстрее, приготовляясь к опасности. Из оружия у Алёши был узкий веницейский кинжал, запрятанный в левом рукаве и маленький, меньше ладони, пистолет в потайном чехольчике под мышкой. Если станут убивать — задёшево не возьмут.
Однако не то что убивать — особенно рассматривать его пока никто не собирался. Нигде не остановившись, подмастерья проволокли носилки через весь дом и вынесли на задний дворик. Алексей понял это по солнечному сиянию, по гоготу гусей.
— Скорей, ради Бога, скорей! — поторопил по-немецки чей-то голос, доселе не звучавший. — Сюда!
Сопящие от натуги парни перешли на бег. Куда это «сюда»? Попов рискнул подглядеть ещё раз.
Его несли к калитке в заборе. Она была открыта, там стоял представительный господин в хорошем парике, при шпаге и нетерпеливо постукивал тростью.
Иоганн Штамм приблизился к незнакомцу с почтительным поклоном.
— Благодарю. Вот вам за старание.
Зазвенело золото.
— Ах, мой господин, вдруг наведается лекарь из госпиталя или, того хуже, представители власти? — спросил часовщик с беспокойством. — Что я скажу?
— Уезжайте на неделю-другую. Вы ведь собирались в Санкт-Петербург открывать новое отделение? А слуги скажут, что ваш племянник очнулся и уехал с вами… Вынимайте его из носилок! Только замотайте сначала!
Говор был южнонемецкий. Или, пожалуй, австрийский. Попов надеялся улучить миг, осмотреть распорядительного господина получше, но не успел. Сильные руки подняли «больного» из носилок, замотали в одеяло, повлекли куда-то.
Скрипнула дверца, укутанного Алёшу усадили на мягкое, привалили спиной к стенке. Снова скрип. Качнуло кверху. Тронулись.
Судя по звуку тяжёлых шагов и по скорости движения, гвардии прапорщика несли в портшезе. Но кто, куда? Бог весть. Ясно было одно: на подмогу теперь рассчитывать нечего. Шпиги будут караулить у часовой мастерской попусту.
Размотаться и выглянуть в окошко, чтобы понять, в каком направлении движется портшез, было нетрудно. Но нельзя — увидят потом, что «беспамятный» ворочался.
Дышать между тем становилось всё трудней. Обмотали Попова чересчур усердно, оставить для носа дырку не догадались. А может, им всё равно, подохнет гонец или нет, лишь бы заполучить шкатулку…
Разинув рот, Алёша пытался всосать через шерстяную ткань хоть сколько-то воздуха. На счастье, мука удушьем длилась недолго. Носильщики остановились, опустили портшез на землю.
— Вынимайте, да осторожней. Не стукните головой о косяк, — сказал тот же голос (выговор был точно австрийский).
Похоже, цесарские козни — вот первое, что подумал Лёшка. Вторая мысль была отрадной: а ещё похоже, живой гонец для них предпочтительнее мёртвого. Иначе о его голове бы не пеклись.
Снова его куда-то несли по ровному, затем вниз по ступенькам.
— Кладите на скамью. Одеяло больше не нужно, заберите с собой.
Звук удаляющихся шагов. Тишина.
Сквозь сомкнутые веки можно было разобрать, что в помещении темно или почти темно. Поблизости потрескивала свеча.
Чуть-чуть приоткрыв левый глаз, Попов поскорей его опять закрыл. Рядом кто-то сидел и, кажется, внимательно рассматривал лежащего.
Гвардии прапорщик успел разглядеть низкий сводчатый потолок, стол, на столе канделябр. То ли погреб, то ли подвал.
Вдруг предположительный австриец вскочил. Стуча каблуками по каменному полу, вошёл кто-то ещё. Должно быть, главней первого, догадался Алёша. Догадка сразу же подтвердилась.
— Он здесь, экселенц, — сказал первый.
— Обыскали?
У второго акцент был тоже австрийский. Всё-таки цесарцы!
— Нет смысла, ваше сиятельство. Его обшарили сначала русские, потом больные служащие. Всё, что было найдено, лежит на столе. Поразительно, но ничего не украдено. Даже деньги на месте. Я навёл справки. Лейтенанта нашли слуги кронпринца. Очевидно, вскоре после падения с лошади. Ночные бродяги не успели до него добраться.
Оба австрийца стояли у стола, перекладывая бумаги и вещи. Теперь Алёша мог подсматривать без опаски. Видел только спины, но ему и так уже было всё понятно. «Экселенц», да ещё «сиятельство» у цесарцев только один — граф фон Клосски, дипломатический резидент императора Леопольда. Вот и разрешилась главная загадка. Теперь бы убраться отсюда подобру-поздорову да начальству доложить, и задание будет выполнено.
— Ничего похожего на депешу, — сказал граф. — Может быть, она зашита в сапогах или в одежде? Скорее, Хольм, скорее! Я займусь ботфортами, вы одеждой. С минуты на минуту здесь появится Штрозак!
Только что гвардии прапорщику всё было ясно, а теперь опять запуталось.
Во-первых, почему австрийцы не знают, где спрятана депеша?
Во-вторых, какой ещё Штрозак, из-за которого экселенц должен торопиться и собственными ручками щупать чьи-то грязные сапоги?
Пришлось снова закрыть глаза. Проворные пальцы принялись ощупывать швы на одежде Алёши, и он стиснул зубы, чтобы некстати не расхихикаться — с детства боялся щекотки. На всякий случай застонал.
— Пистолет под мышкой. В рукаве нож, — сказал чёртов Хольм, вынимая спрятанное оружие. — Видно, бывалый агент. С конём ему только не повезло… Нет, больше ничего.
— У меня тоже. А не могли московиты обнаружить депешу? Что если это ловушка? — нервно молвил резидент.
— Если б это была ловушка, то депешу как раз бы оставили, — ответил Хольм, видно, человек неглупый. — Что это за лаковая коробка? Позвольте взглянуть, экселенц.
Они снова стояли у стола, плечом к плечу. Что-то здесь было не так. В письме ведь говорилось, что тайна шкатулки получателю известна!
Хольм пробормотал:
— Мне доводилось слышать про японские ларцы с секретом… Там внутри что-то есть. Потрясите — слышно. Но как открыть?
— Делайте, что хотите, но откройте! Должность первого секретаря предполагает хоть малую толику полезности! — рассердился граф.
— Поздно, экселенц… Это его шаги.
В дверном проёме возникла фигура, вверху и внизу узкая, а посерёдке очень широкая. «Как расстегай», подумал Алёша, зажмуриваясь, — сейчас его снова будут рассматривать.
— Приветствую ваше сиятельство, а также вас, герр Хольм. Уф, как же я торопился! — пропыхтел Расстегай голосом, какой бывает у людей жирных и одышливых. Выговор у него был не австрийский, а какой-то другой, пожёстче. — Это он?
— Как видите, герр Штрозак, мы очень серьёзно отнеслись к вашей просьбе. — Резидент на вопрос не ответил и говорил надменно, чопорно. Должно быть, раздосадовался, что не успел прочесть депешу. — Мой секретарь герр Хольм лично провёл операцию, действуя по моим указаниям.
— Мой господин просил передать вам глубочайшую благодарность. Слуга, который вчера беседовал с гонцом из Могилёва, был в госпитале и опознал его, а также убедился, что депеша не пропала. Очень кстати, что среди ваших негласных помощников есть вюртембержец, этот славный часовщик Штамм. Два шваба вполне могут оказаться родственниками.
Толстяк засмеялся.
Вон оно что, соображал Алёша. Посланец, выходит, прискакал не к графу Клосски, а к кому-то, кто с австрийцами заодно. Говор же у Штрозака, пожалуй, ганноверский. Резидент шутливого тона не поддержал.
— Да, — сказал он кислым тоном, — вот ваша шкатулка. Мы позаботились о том, чтобы её не касались чужие руки… Что делать с вашим гонцом? Если хотите, он может остаться у нас.
Штрозак вертел коробку в руках. Если и заметит, что с нею возились чужие руки, подумает на цесарцев.
— Не будем обременять вас его присутствием. Мои люди заберут беднягу, им займётся наш лекарь.
Шлёп, шлёп, шлёп! Раздались три мягких, но звучных хлопка в ладоши. В подвал вошли несколько человек. Очевидно, им было заранее объяснено, что делать. Без единого слова Лёшку снова подняли и понесли. Повторилось то же, что давеча.
Завернули в какую-то тряпку, погрузили в портшез, потащили по улицам.
Вся эта носка и таска Попову здорово обрыдла. Но куда его волокут на сей раз, он, кажется, догадывался.
Ганновер — владение англицкой короны, а император Леопольд — союзник британской королеве Анне…
Если портшез сейчас повернёт влево, к Яузе, и шагов через двести остановится, там резиденция англицкого посланника Витворта…
Портшез свернул влево и через двести шестнадцать шагов (Попов считал) остановился.
* * *
Теперь замотанного в ткань человека не спустили в подвал, а подняли по лестнице вверх. Уложили не на жёсткое, а на мягкое. Размотали. Вышли.
Поняв, что остался один, Алексей открыл глаза и приподнялся.
Он лежал на кожаном, обитом медными гвоздиками диване в большой красивой комнате. Здесь был широкий стол красного дерева, перед ним такие же, как диван, кожаные кресла. На стене два портрета: полная дама с обиженным выражением лица и важный господин в панцыре с голубою лентой. Королева Анна и дюк Мальборо, узнал Попов.
В соседней комнате послышались голоса, разговаривавшие по-англицки. Дело, наконец, шло к развязке.
Изо всех сил сдерживая дыхание, чтоб грудь не вздымалась слишком заметно, Алёша откинулся навзничь. Ну, Матушка-Заступница и ты, ветреная Фортуна, не покиньте!
Язык британцев гвардии прапорщик знал не гораздо, приходилось напрягать слух.
Над лежащим остановились двое.
— Мне кажется, ваше превосходительство, он порозовел, — сказал Штрозак, не чисто выговаривая англицкие слова. — Это хороший признак.
Второй — не иначе как сам Витворт — молвил:
— Дайте шкатулку. Гонцом займёмся позже.
Застучали деревянные пластинки. Раза два резидент вполголоса выругался. Очевидно, и ему японский секрет поддался не сразу. Но вот зашелестела бумага.
— Вы ведь знаете французский, мистер Штрозак?
И посланник вслух прочитал депешу, содержание которой Алексею было уже известно.
«Ваше превосходительство,
Не удивляйтесь, что пишу на французском. Это письмо Вам доставит г-н Жероним де Мюльбах, вюртембержец, принятый мной на нашу службу. Умом это отнюдь не Сократ, но человек храбрый и надежный. Уверен, что живым врагу не дастся. Однако письмо могут забрать и с мертвого, а французский язык затруднит определение источника и адресата.
Буду краток. Король Карл полностью одобрил Ваш план и дал слово выполнить все обязательства, буде замысел осуществится. Действуйте в любой удобный момент и помоги Вам Господь. В нынешних условиях от Вас может зависеть судьба великой войны, а также будущее нашего Отечества и всей Европы. Надеюсь, вы не забыли, как открывать и закрывать эту чёртову шкатулку, с которой я провозился битый час, хоть и имею инструкцию. Ответ перешлёте точно так же и с тем же курьером. Можете присовокупить необходимое на словах.
Ваш J.»
— Это рука самого Джеффрейса, — сказал Витворт, закончив чтение. — Я хорошо её знаю. Что ж, наш план полностью одобрен, можем приступать к его осуществлению. Да поможет нам Бог.
Штрозак почтительно спросил:
— Ваше превосходительство, я не совсем понимаю, в каком качестве сэр Ричард состоит при особе шведского короля?
— В своем собственном — как тайный советник и личный представитель ее величества королевы Анны.
— Не скрываясь? Неужто наши переговоры с Карлом продвинулись так далеко? Стало быть, выступление Швеции на нашей стороне — вопрос решённый?
Попов лежал затаив дыхание и не зная, чего ему надлежит бояться больше — выдать себя или же упустить хоть слово из этой беседы.
— Теперь, мистер Штрозак, всё зависит от нас с вами. Если мы удачно разыграем нашу партию, Швеция станет нашим союзником, и тогда французам конец.
— Подумать только! Судьбы Европы и всего мира решаются в этой забытой Богом дыре! — воскликнул ганноверец. — Великая честь и великая ответственность!
— М-да, вот именно, ответственность… — Голос резидента был не торжественным, скорее задумчивым. — Ну-ка, а если вот так…
Стук каблуков приблизился, и на щёки прапорщика одна за другой внезапно обрушились две звонкие оплеухи. От неожиданности Алёша вскинулся и захлопал глазами.
Перед ним, посмеиваясь, стоял тощий, крючконосый резидент ее британского величества.
— Дедовские способы — самые надежные, Штрозак! — сказал он толстяку в широком камзоле зелёной тафты. — Точно так же я вывожу из обмороков леди Витворт.
Это было произнесено по-английски, после чего посланник обратился непосредственно к Попову — по-немецки, с акцентом:
— Ну же, лейтенант, очнитесь! У швабов голова крепкая!
Делать нечего — пришлось Алексею изображать, будто он приходит в себя после долгого забытья. И разыграть сию драму надо было как можно убедительней, ибо публика была дотошная. Не поверит — ошикивать не станет. Отправит на тот свет, и дело с концом. Как же было не постараться?
Сначала очнувшийся схватился рукой за бок — мол, где моя шпага? Шпаги не было. Тогда сунул руку под мышку — нет и пистолета. Потянулся к сапогу за стилетом — вот тебе на, сапоги сняты!
— Где я, доннерветтер?! — вскричал мнимый лейтенант фон Мюльбах. — Кто вы такие?
Тут он якобы заметил на столе распотрошённую шкатулку и вскочил на ноги, да пошатнулся — вроде как закружилась голова. Толстый Штрозак подхватил его.
— Спокойно, герр лейтенант. Всё в порядке, вы у своих, письмо попало по назначению. Перед вами его превосходительство господин посланник, а я — первый секретарь посольства Рудольф Штрозак.
— Что со мной? — пробормотал Алексей, хватаясь за темя. — Меня стукнули по башке?
— Вы упали с лошади. Не припоминаете?
Попов наморщил лоб…
— Я поскакал во дворец кронпринца… Пре-бре-же… Пробро-жо… Эти варварские названия невозможно произнести! Помню. Ехал вдоль речки, потом слева показались огни. Ограда… Дальше не помню…
Штрозак сочувственно кивал. Кажется, театральное действо удалось, подумал Лёшка. И поторопился.
Небрежным тоном, будто делая какое-то несущественное замечание, Витворт обронил по-английски:
— Где ваши уши, Штрозак? Ведь это вы немец, не я. Неужели вы не слышите, что у этого субъекта австрийский выговор. А гонец-то шваб… — И вдруг спросил Алексея в лоб, на том же языке. — Вы сами-то, приятель, как это объясните?
«Проверяет, знаю ли по-английски», — сообразил Попов и заморгал.
— Прошу прощения, экселенц, но я ещё не успел выучить ваш язык. Я ведь совсем недавно на службе её величества.
Штрозак сладко улыбнулся:
— Его превосходительство спрашивает, откуда вы родом.
По-военному вытянувшись, Алёша отрапортовал:
— Я вырос в австрийском Тироле, экселенц. Мой покойный батюшка родом вюртембержский дворянин, но служил императору. Я тоже начинал в австрийской армии. Потом перешёл в баварскую, где жалованье получше. Потом в саксонскую. Потом в мекленбуржскую. Немножко послужил бранденбургскому курфюрсту, но приглянулся господину тайному советнику Джеффрейсу и получил патент британского лейтенанта…
Резидент и секретарь удовлетворенно переглянулись. Опасность миновала. Чёрт бы побрал немцев с их бесчисленными наречиями!
— Что в Могилёве? — спросил Витворт уже по-немецки.
— Шведский король готовится к выступлению. Мало фуража и продовольствия, но с севера идёт генерал Левенгаупт с подкреплениями и обозами. Как только войско объединится, можно будет гнать московитов хоть до Сиберии. — Всё это Попов пересказал уверенно, следуя донесениям из государевой ставки, а вот дальше рискнул. — Особенно если у царя Петра загорятся фалды на кафтане. — Он хохотнул. — Прошу прощения, экселенц. Это я позволил себе пошутить. Я имею в виду московский заговор.
Сказал — и внутренне замер. Что, если простому гонцу о том знать не положено?
Резидент и в самом деле выглядел несколько удивлённым. Но в пытливом взгляде, обращенном на посланца, подозрения, пожалуй, не было.
— Вам велено передать что-то на словах? — наконец спросил Витворт, и Алёша вздохнул с облегчением.
— Герр Джеффрейс поручил мне выяснить все подробности. Кто, когда, как. Вы понимаете, о чём я.
Посланник молчал, глядя на офицера с неудовольствием.
— «Когда» — теперь зависит от меня, — в конце концов сухо сказал англичанин. — «Как» и «кто» — не моё дело, не интересовался. Дипломату лучше не знать подробностей этого сорта.
Лёшка осмелел:
— И тем не менее я должен знать детали. Герр тайный советник сказал, что слишком многое зависит от московских событий.
— Например, моя жизнь, — проворчал резидент. — Любознательность Джеффрейса может обойтись мне слишком дорого… Но его тревога мне понятна.
Штрозак кашлянул и заметил по-английски:
— В депеше нет ни слова о детальном отчёте, сэр Чарльз. Там сказано лишь: «Можете присовокупить необходимое на словах».
— Это писал человек опытный и осторожный. Он знает, что бумаге, даже запрятанной в хитрую шкатулку, ничего лишнего доверять нельзя. Другое дело — устное донесение. Если наш усатый приятель попадётся людям князя-кесаря и его начнут пытать, то что бы он ни наболтал, это будут всего лишь слова. Никаких доказательств нашего участия в заговоре начальник русской контрразведки Зеркалов не получит.
Поглядев на старательно пучившего глаза лейтенанта, Витворт отвёл своего помощника в сторону — должно быть, решил, что так будет надёжней.
Довольно долго они о чём-то переговаривались вполголоса. Поскольку солдафону быть деликатным необязательно, Лёшка держался независимо: натянул ботфорты, прицепил шпагу, рассовал по местам прочий арсенал. Сразу стало веселей.
— Прошу прощения, экселенц! — зычно позвал невоспитанный шваб. — Если вам не угодно посвящать меня в подробности дела, я так и передам господину тайному советнику. Мне же лучше, не придётся напрягать память… И ещё. У меня в кошеле было тридцать четыре рейхсталера, я отлично помню. Шести не хватает. Я, знаете ли, человек небогатый…
Посланник не удостоил наглеца ответом. Бросив что-то напоследок Штрозаку, он надменно кивнул гонцу и вышел из комнаты. Зато первый секретарь был сама любезность.
Подойдя к офицеру, мягко взял его за локоть и проворковал:
— Не беспокойтесь о своих рейхсталерах. Вы получите на дорогу о-очень миленькую сумму. Останетесь довольны.
— А как насчёт деталей заговора? Вы не намерены мне о них рассказывать?
Пухлая физиономия Штрозака залучилась лукавой улыбкой.
— Дипломаты не устраивают заговоров, мой бравый господин фон Мюльбах. Мы лишь наблюдаем за тем, что происходит вокруг нас, и докладываем своему правительству. Я отвезу вас в одно местечко, где вам кое-кто кое-что расскажет. Заговорщик — он, а не мы. Я буду сопровождать вас исключительно в качестве переводчика. Вы запомните, что вам скажет этот человечек, и передадите, кому положено.
— Ох уж эти ваши дипломатические цирлихи-манирлихи, — ухмыльнулся грубый лейтенант. — Ладно. Ну, едем?
* * *
Сели в карету, поехали.
С каждой минутой куражу у гвардии прапорщика прибавлялось. Ситуацион делался всё преферабельней.
Давно ли Лёшку носили замотанным кулём, передавая с рук на руки? Судьба задания и самоё жизнь висели на тонком волосе. Ныне же он был при оружии, главное поручение исполнено — иностранные злоумышленники выявлены, а скоро выявится и всё устройство заговора. Какой, интересно, награды можно ожидать за столь великолепный тур-де-форс?
От приятных мыслей отвлекал посольский секретарь, задававший всякие ненужные вопросы. Как-де устроен шведский лагерь, да был ли герр лейтенант при занятии Могилёва, да сильно ли страдает сиятельный господин Джеффрейс от своей подагры?
Про лагерь и Карла можно было врать смело, но вопрос о подагре заставил Лёшку насторожиться. Чёрт их знает, не проверка ли. Может, нет у Джеффрейса отродясь никакой подагры?
— Я всего лишь курьер, хоть и доверенный. Господин тайный советник своё здоровье со мной не обсуждает. А если и обсуждал бы, я бы не стал о том пересказывать третьим лицам, — бухнул Алёша с солдатской прямотой.
Штрозак стушевался и после того держался менее развязно.
Карета двигалась мимо Лефортова дворца вниз по Яузе. Вот на невеликой дистанции показались сторожевые вышки и железные крыши Преображёнки.
Сдать бы тебя, ферта, прямо сейчас Автоному Львовичу, подумал Алексей, косясь на полосатую караульную будку. Ничего, успеется.
— Куда мы едем? — сказал он вслух. — Мне кажется, я узнаю эти места. За теми виллами дворец кронпринца, верно?
— Именно так, — подтвердил Штрозак, не ответив на главный вопрос.
Карета громыхала по мощёной улице, где с обеих сторон стояли загородные терема знати, по большей части пустующие — с запертыми ставнями, наглухо замкнутыми воротами. Ныне шустрые люди, кто держит нос по ветру, жили не в Преображенском, а на берегах далёкой Невы, поближе к царскому величеству.
Попов совсем было уверился, что ганноверец везёт его к цесаревичеву подворью, но Штрозак стукнул тростью в переднюю стенку, и карета остановилась.
— Маленькая остановка, — промурлыкал секретарь, калякая что-то палочкой на восковой дощечке.
Хотел Алёша подглядеть — не вышло. Толстяк закрывался от него локтем.
Удобная штука — восковое письмо. Кто надо прочёл, ладонью смазал, и ничего не останется.
Экипаж стоял у ворот не самого большого и богатого из теремов, но зато тут, кажется, жили: из трубы тянулся дымок, за изгородью слышались голоса, ржала лошадь.
Дубовый забор, резные столбы, поверху — гипсовые Марс и Юнона, запоминал Алексей. Чьё владение, выяснить будет не трудно.
Дописав, Штрозак отправил кучера отнести дощечку в дом. Кому, Попов не слышал, потому что осторожный ганноверец высунулся из окна и говорил шёпотом.
— А каково ваше мнение о короле шведском? — спросил он, как ни в чём не бывало, снова оборотившись к Алексею. — Вы наверняка видывали его в лагере. Что он? Вправду очень прост и даже не носит парика?
Карла XII гвардии прапорщик не раз видел ещё во времена тайной службы в Стокгольме, так что вопросом не смутился.
— Король похож на молодого петушка. Такой же скорый, вертлявый, с хохолком на голове. Лицом нехорош, а одевается, как придётся. Мне доводилось наблюдать, как он скачет на лошади в одной рубашке с открытым воротом.
— У великих всегда бывают странности. — Штрозак сделал почтительную гримасу и закатил глаза кверху. — А Карл, безусловно, великий монарх.
Алёша не удержался — высказал, что в самом деле думал о шведском короле:
— Великий монарх не суётся в гущу боя без крайней необходимости. Ибо понимает, сколь высока ответственность, возложенная на него судьбой. Карл же превосходный боевой генерал. Он выиграет сто баталий, а войну проиграет. Потому что петушок прыгать прыгает, да высоко не взлетает.
Посольский секретарь выслушал это суждение с интересом, но за Карла не обиделся. Наоборот, Попову показалось, что немцу подобная оценка по душе.
— Очень любопытно, — задумчиво протянул Штрозак. — И совпадает с мнением…
Жалко, умолк, не договорил, с чьим. Посланника Витворта? Джеффрейса? Или какой-нибудь более высокой особы?
Ещё бы англичанам с австрийцами не мечтать о таком союзнике! Он будет рваться в бой и таскать для них каштаны из огня, а пожинать плоды своих побед предоставит союзникам, ибо жаждет лишь славы и приключений. Злосчастна держава, которой владеет государь, одержимый похотью славолюбия…
Вернулся кучер, показав жестом, что поручение выполнено, и через самое короткое время на улицу из ворот вышел человек, в которого Алексей так и впился взглядом. Это и есть главный заговорщик?
Человек был высок, с суровым лицом, которое казалось ещё мрачней из-за чёрной повязки, закрывавшей один глаз. Одет незнакомец был в тёмно-коричневый кафтан, такого же цвета кюлоты, полосатые чулки и грубые башмаки с пряжками. Из-под треуголки свисали полуседые космы. По одежде — то ли лекарь, то ли дворецкий, только больно уж важен. Не ряженый ли?
Удивительней всего было, что одноглазый держал в руке фонарь с толстой незажжённой свечой. Для какой такой надобности?
Снова Штрозак высунулся из окна. Донеслось шушуканье.
— Потшему так? — громко воскликнул немец, забывшись. — Я не желаль никуда лезть! Это ест опасно!
— Потому и надо, что опасно, — спокойно ответил ему одноглазый и снова перешёл на шёпот.
Сколь Лёшка ни ёрзал, сколь ни напрягал слух, более ничего не разобрал. Неизвестный сел на козлы к кучеру, и карета тронулась.
— Это и есть главный заговорщик, который мне всё расскажет? — спросил Попов. — Зачем же мы куда-то едем?
Ганноверец выглядел встревоженным. Что-то было ему явно не по нраву.
— Нет. Военной частью руководит другой человек, бывший капитан царских мушкетёров. Его сегодня чуть не арестовали полицейские агенты, и он скрывается в секретном месте. Туда мы и едем.
Капитан мушкетёров? Не стрелецкий ли пятидесятник Фролка Бык? То-то бы ладно! Один раз ушёл от Алексея Попова, вдругорядь не сорвётся!
От азарта и волнения у гвардии прапорщика пересохло в горле. Посольский секретарь тоже был неспокоен, всё ворочался на сиденье и поминутно высовывался в окошко, смотрел, куда едут.
Ехали сначала высоким берегом, потом повернули с приречного тракта в сторону, на дорогу поплоше. Она миновала слободские дворы, превратилась в поросший травой просёлок, на котором карету стало пошвыривать из стороны в сторону.
Дома кончились, потянулись пустыри. За ними, в берёзовой рощице, экипаж остановился.
Спустившийся с козел одноглазый сказал, подойдя к дверце:
— Колымагу тут оставим, пойдём пеши. Там такое место — приметно будет.
Штрозак перевёл, Алёшка важно кивнул. Zu Fuß так zu Fuß.
Вышли из рощи — за ней выжженная земля и чуть поодаль обугленные остовы домов.
— Что это ест?! — испуганно воскликнул ганноверец.
Провожатый объяснил на ходу:
— Хутор тут был стрелецкий. Стремянного полка. Во время бунта пожжён в острастку смутьянам, а селиться тут запрещено.
Секретарь перевёл и это, назвав хутор «фольварком», а Стремянный полк «лейб-региментом». Где тут может скрываться пятидесятник, было совершенно непонятно. Сколько Алёша ни вертел головой, ничего, кроме головешек и бурьяна не видел.
— Здесь. — Одноглазый склонился над полусгнившим колодезным срубом, позвенел ржавой цепью и крикнул в дыру. — Фрол Протасьич! Я это, Агриппа! Не пальни! К тебе двое людей немецких. Что будут спрашивать — отвечай, как есть.
— Пущай лезут, — басисто прогудело из колодца.
Он самый, Бык, окончательно убедился Алексей. Ну держись, вор. Теперь не улетишь. Тут тебе не колокольня.
Человек, назвавшийся Агриппой, крутил ворот. К концу цепи вместо ведра была примотана верёвочная лесенка. Одноглазый прицепил её к крюкам, приделанным к срубу изнутри. Всё тут было придумано и приготовлено с умом.
— Полезайте, — сказал проводник. — Мне незачем. Пора в дом возвращаться. Твой кучер меня отвезёт назад, а за вами вернётся.
— Я не хочу! Веровка меня не держать! Я толстый! — закричал Штрозак.
— Фрол потяжелей твоего будет.
С этими словами Агриппа зашагал назад к роще, оставив фонарь на краю колодца. Из-под его башмаков поднимались серые облачка пепла.
— Герр секретарь, ни о чём не беспокойтесь. — Попов уже вешал себе на шею портупею, чтоб не мешала спускаться. — Я слезу первый, подержу лестницу. — Он заглянул вниз. — Здесь неглубоко, каких-нибудь двадцать локтей.
* * *
Спускаться в темноту было жутковато и неудобно, с фонарем-то в руке, но нетерпение подгоняло.
Наконец под ногами оказалась земля. Не мокрая, как следовало бы ожидать, а сухая. Вода из этого колодца давным-давно ушла. Если вообще когда-нибудь была.
Тусклый свет, проникавший сверху, позволял увидеть очень немногое. Стенка была только с одной стороны, от которой пространство расширялось.
— Эй, немец, ты по-русски разумеешь? — раздался из темноты мощный голос. Теперь Алексей явственно его узнал — тот самый, с колокольни.
Не отвечая, Попов зажёг в фонаре свечу. На некотором отдалении тоже щёлкнуло огниво, загорелся огонёк. Помещение осветилось.
Колодезь оказался ложным. Под землёй была вырыта продолговатая камора длиной шагов в десять, шириной в пять. В дальнем её конце виднелся дощатый стол, на котором светилась масляная лампа. Там сидел огромный мужичище. На его бородатой роже поигрывали чёрно-багровые тени, глаза зловеще поблескивали. У одной из стен лежал ворох сена, должно быть, заменявшей подземному сидельцу постель….
— Сдороф буди, маладетц, — приветствовал его Лёшка, вспомнив, что именно так обратился к нему лейтенант Мюльбах, упокой Боже его грубую душу.
Продолжая вглядываться в сумрак, Попов держал лесенку, по которой кряхтя и ругаясь, спускался пузатый секретарь.
Он с опаской воззрился на великана, который спросил его:
— Ты, что ли, главный?
— О, нет! Я толко толмечер.
— Ну переводи, коли толмач. Пусть скажет, что он за человек да откуда, а потом уж спрашивает… Садиться тут некуда. Так стойте.
Пока Штрозак переводил, Алексей прикидывал, как разговаривать с пятидесятником. С такими, как Бык, лучше держать себя поначальственней, как подобает важной персоне.
— Скажите ему, что я прибыл из ставки короля Карла. Мы желаем знать, как устроено дело, за которое этот человек получил хорошие деньги.
— Про деньги говорить не буду — московиты на сей счёт обидчивы, — предупредил Штрозак, прочее же перевёл, от себя ещё и назвав Лёшку «отшень фашни чоловек при шведски король Карл».
Ага, сообразил Попов, толстяк и сам не прочь узнать подробности заговора. Фрол довольно хмыкнул:
— Ишь ты, сам Каролус нашими делишками заботится… — Он повысил голос, как это часто делают русские люди, обращаясь к иноземцам. — Слышь, толмач, пусть он передаст королю: Фролка Бык оплошки не даст. Люди подобраны верные. Настоящих орлов средь них нету, те все в бунташное время на плаху легли, но мне хватит и кочетов. Ихнее дело прокукарекать, а дальше само пойдёт. На это главный расчёт… Ныне всё у нас готово, мина заложена. Скажите только, когда зачинать. Лишь только собака Ромодановский издохнет, мои людишки Москву с двух сторон запалят, да в набат ударят, а прочие обложат Преображёнку, чтоб синие кафтаны из норы не совались. Без начальства, да под красного петуха с набатом народишко враз осмелеет. Пройдут по боярским дворам, по купецким лавкам. В Немецкой слободе, где надо, я караулы поставлю, так что не робейте. Англицких и цесарских людей не тронут…
Всё это, однако, Попов слышал ещё на колокольне. Хотелось знать больше.
— Ну хорошо, захватят они город, пограбят, перепьются. Сколько это продлится? Через неделю или две из окрестных гарнизонов подтянутся регулярные войска и подавят бунт.
Фрол засмеялся.
— Само собой. Затем и придумано. Не в Москве дело, а в царе. Как только он прознает, что стрельцы снова поднялись, всё бросит, помчится в первопрестольную. Это уж беспременно.
Дослушав перевод, Алексей кивнул. Известно, что больше всего на свете государь страшится стрелецкого мятежа в Москве. Десять лет назад, переполошившись, из самой Европы прискакал.
— И что с того?
— А то. — Бык подмигнул. — Я с десятком самых толковых ребят, не дожидаясь, пока солдаты нагрянут, заранее с Москвы съедем и затаимся. Пускай голытьбу без нас пушками да ружьями похмеляют. А мы сядем на Смоленском шляхе и будем ждать. Там на некой речке, где царю переправляться, мост обрушен, а покамест паромная переправа налажена. Паромщики — мои ребята, а под настилом два бочонка пороху. От одного берега Петра отплывёт, до другого не доплывёт. Ясно?
— Ясно-то ясно. Но если порох отсыреет, или его паромщики струсят, или царь решит бродом переправиться — что тогда?
— Если Бык за что взялся, то уж накрепко, — строго сказал пятидесятник. — Переправа — это первая засада, где Петру сгинуть должно. Людей там поставлено двое, мужики крепкие, страха не ведающие. Ну а коли сатана царя на пароме всё-таки убережёт, ему до Москвы ещё в трёх местах угощенье заготовлено. Лучшие молодцы у меня там, не крикуны бунташные, и сам я тоже на Смоленском шляхе буду. Доехать живым Петру никак невозможно. Пропадёт этот чёрт — вся его держава рассыплется. А дальше дело ваше, шведское.
— Короши план, очен надёшни! — воскликнул Штрозак, недопереведя до конца и, очевидно, забыв о скромной роли толмача. — Без русски «авось»!
Попов молчал, ошарашенный обстоятельностью и продуманностью заговора.
Москва, она и вправду, будто пороховая бочка, только искру поднеси — взорвётся. А дальше всё пойдёт в точности, как рассчитано пятидесятником. И если уж он сам с «лучшими молодцами» будет стеречь государя на Смоленском шляхе, то быть России без Петра Алексеевича. Армия, лишившись предводителя, падёт духом. Меж генералами и министрами начнётся метание. Малороссия сразу отшатнётся от Москвы. По всей державе прокатятся бунты. Пожалуй, шведскому королю можно будет вовсе на Восток не ходить, Русь сама ему под ноги повалится. То-то Англии с Австрией счастье!
— Я всё понял и запомнил, — сказал Алёша, спохватившись. — План действительно превосходен.
— Одно паршиво. — С гордым видом приняв хвалу, Бык озабоченно почесал волосатую руку — один рукав на рубахе был оторван. — Ищейки Преображенские что-то пронюхали, зашныряли во все стороны. Сегодня утром еле-еле от них ушёл. Поскорей бы начинать, что ли.
Штрозак опять забыл, что явился сюда всего лишь переводчиком.
— Я долошу кому надо и вернусь сказать, кокда мошно начинать. Шди сдесь.
Но Бык покачал головой:
— Нет, я тут ненадолго. Меня отсюда однажды Преображенские уже выкуривали. Кто-нибудь из старых ищеек может вспомнить. Затаюсь в ином месте, подальше. Агриппа будет знать, ему скажи.
Не понравилось это Алёшке. Фрол — дядька скользкий. Выползет из сей дыры, ищи его потом. Дипломатам что? От всего отопрутся. Есть, правда, одноглазый Агриппа. Но вдруг и он сбежит? Иль упрётся и не скажет, где Быка искать?
Нет уж. Как устроен заговор, ясно. Главарь — вот он. Нужно его брать.
— Я слышал достаточно, — объявил Алексей ганноверцу. — Можно уходить.
И первым направился к лестнице, потихоньку выпрастывая из рукава нож. Чиркнул по одной из верёвочных перекладин, чтоб надрезать, да не насквозь.
— Поднимайтесь, герр Штрозак. Я подержу.
— Благодарю, герр лейтенант.
Толстяк пыхтя ступил раз, другой, третий, а на четвёртый нога сорвалась, и он с грохотом сверзся вниз.
Гвардии прапорщик был к этому готов, в руке держал карманный пистолет. Наклонившись над упавшим, коротким, сильным ударом треснул его рукояткой по виску. Штрозак только охнул.
— Упал? Дурья башка! — вскочил из-за стола Фрол. Видеть, как Лёшка угомонил немца, пятидесятник в полумраке не мог. Дальше таиться было незачем.
Алексей повернулся, наставил дуло на Быка и негромко, но убедительно сказал:
— Сядь, Фролка. И не гляди, что пистоль мал. Пуля в нём тяжёлая, быка свалит.
Ручищи пятидесятника вцепились в столешницу, глаза сузились.
— То-то я смотрю, для немца глаз шибко зыркий, — протянул стрелец, не выказывая страха. — Ты пали, птаха Преображенская, не сомневайся. Фролка Бык смерти не боится.
Легко, будто щепку, он опрокинул стол и ринулся на Попова. Лампа, упав, разлила лужицу горящего масла, которое зашипело и погасло, но на земле стоял фонарь, и этого света для прицела было довольно. В плечо? В ногу?
Дуло качнулось кверху, книзу. Ударил выстрел. От кремнёвого замка полетели искры, из ствола пук огня.
Пятидесятник зарычал, но устоял и даже не споткнулся. Знать, пуля не задела кости, пробуровила одну плоть. От такой раны Алёше прок был никакой — всё равно, что бешеного быка кнутом ожечь.
Увернувшись от пудового кулака, со свистом рассекшего воздух над самым ухом, гвардии прапорщик со всего маху ударил врага, как давеча ганноверца — рукояткой в висок. Однако голиафу это было вроде комариного укуса, даже не покачнулся. Двинул локтем — и Попова отшвырнуло к самой стене. Оно, может, и к лучшему. Образовался простор, чтоб выдернуть из ножен шпагу, а с шпагой в руке Алёше хоть быка подавай, хоть медведя — не страшно.
Только и Фрол был не дурак с голыми руками на клинок лезть. Он сбил ногой фонарь, и в подземелье стало темным темно.
Алексей стоял, прижавшись спиной к шитой досками стене и держал шпагу наготове.
Что-то шуршало во мраке, но рядом или поодаль, было не разобрать — до того стучало в ушах от сердечного биенья.
На всякий случай гвардии прапорщик сделал несколько низких рубящих ударов, чтоб подрубить супротивника под колени, ежели подкрадывается. Сталь рассекала пустой воздух.
— Отсюда тебе всё одно никуда не деться, — сказал невидимому врагу Алёша. — Только зря увечье претерпишь. Я тебе руки-ноги поколю, но возьму живьём. Зажигай фонарь.
А шорохов больше не было. Тишина.
Злохитрый Фролка поступил единственно разумным образом: съёжился где-нибудь, дыхание затаил и ждёт, когда преображенец вплотную подсунется. Тогда шпага ему не поможет, а нож у стрельца, поди, тоже имеется. Хоть он и без ножа, одним кулаком насмерть уложит…
Однако в нерешительности Попов пробыл недолго, ум у него был сметливый. Где тут сено-то было навалено? Вот оно, рядышком. Зажав шпагу подбородком так, чтоб эфес был поближе к кисти, Алёша достал кресало с кремнем, нагнулся и высек искру прямо на сухую траву. Повезло — огонь взялся сразу же. Попов отпрыгнул в сторону и выставил перед собой клинок.
Никто на него из тьмы не бросился. Пламя разгорелось так быстро, что в считанные мгновения никакой тьмы не осталось, весь склеп озарился лучше, чем давеча от фонаря и лампы. Только Быка в подземелье не было! Валялся перевёрнутый стол, под дырой колодца лежал оглушённый Штрозак, пятидесятника же след простыл.
Алёша не верил собственным глазам. Заколдованный он, что ли, этот Фрол? С колокольни ещё ладно, но из-под земли-то как можно испариться?
Лестница как висела, так и висит. Да и слышно было бы, если бы стрелец по ней полез…
Рука сама поднялась сотворить крестное знамение. Изыди, нечистая сила!
Но сено полыхнуло ярче, и в углу, рядом с лавкой, высветилось пятно. Не пятно — дыра!
Недокрестившись, Попов кинулся к лазу. Вот куда он уполз, гад! У него, как у лисицы, в норе запасные входы-выходы!
Чтоб попасть в лаз, пришлось встать на четвереньки, а шпагу бросить. Соваться головой вперёд в темноту — это запросто можно было напороться на нож или попасть под удар железного кулачищи, но разъярённый Алёша об опасности не думал. Неужто снова улизнул, уж прескользкий?! Нора скоро расширилась, в сером мраке можно было разглядеть ступеньки. Наверху кто-то топал, под тяжёлыми шагами осыпалась земля. Здесь он! Недалеко ушёл!
Но что будет дальше, Попов уже догадывался. Фрол вылезет наружу, где ход наверняка прикрыт дверцей. Мужик он умный, сообразит придавить люк чем-нибудь, чтоб преследователь не мог выбраться. Вот и попадёшься, как мышь в мышеловку. Не то страшно, что сзади сено горит. Догорит — погаснет. Страшно, что Бык, конечно, лестницу колодезную обрежет. И тогда торчать Лешке в этой могиле, пока не околеет от жажды и голода. Потому что разыскивать его тут никто не догадается…
От страшных этих мыслей рванул он вверх по ступенькам со всей прыти. Уж и свет стал поярче, и воздухом свежим потянуло, а всё равно успеть было никак невозможно.
Скрипнули петли, в проход пролились солнечные лучи. Но басистый голос глумливо крикнул:
— Жрать захочешь — толстяка своего грызи!
Что-то сочно шмякнуло, загрохотало. Алёшка думал — дверца, но нет, свет не померк, а значит, люк остался открытым.
Вниз по лестнице сползало нечто тяжёлое, вроде мешка с песком.
Несколькими скачками Попов поднялся ещё на несколько ступенек и остановился.
Перед ним головой вниз, откинув руки и занимая своим могучим телом весь проём, лежал Бык. Глаза у него закатились под лоб, а вместо носа багрянилась и булькала какая-то смятая лепёха.
Сверху донёсся заливистый собачий лай. Потемнело — это кто-то спускался по ступенькам, заслонив солнце. Спокойный голос сказал:
— Замолкни, Кочерыжка. Тово-етова, надоела.
Ильша?!
Измученный разум гвардии прапорщика не вместил сей новый поворот фортунного колеса. Лёшка обессиленно привалился к земляной стене.
