10
К вечеру над горами, в том месте, которое называли Гнилым Углом, нависли облака, а в доме собралась атмосфера молчаливого ожидания. Ника ждала, что зайдет Бутонов. По ее понятиям, после их ночного свидания следующий ход был за ним. Тем более что она не могла вспомнить, сказала ли ему, что собирается уезжать…
Ждала и Маша. Ее ожидание было тем напряженнее, что она и сама не знала, кого она больше ждет – мужа Алика, который должен был, собрав отгулы, приехать на несколько дней, или Бутонова… Ей все мерещилось, как он сбегает с горы, перепрыгивая через колючие кусты и подскакивая на осыпях. Может, наваждение и развеялось бы, если бы она посидела с ним на кухне, поговорила…
«Он неумен», – вспоминала она слова Ники, обращаясь к спасительной и ничтожной логике, как будто неумный человек не может быть источником любовного наваждения.
Всех острей тосковала и мучилась ожиданием Лизочка. Наутро, после дня мелких ссор и недовольств Таней, оказалось, что без нее она уже и жить не может. Она ждала ее весь день, канючила, а к вечеру, устав от ожидания, устроила истерику с заламыванием рук. Ника никогда не придавала большого значения Лизочкиным чрезмерным требованиям к жизни, но в этот раз улыбнулась: у нее тоже роман… «Мой характер: если я чего хочу – подайте немедленно».
Но в данную минуту желания матери и дочери частично совпадали: обе жаждали продолжения романа.
– Ну, перестань… Одевайся, сходим к твоей Тане, – утешила Ника дочку, и та побежала надевать нарядное платье.
С расстегнутыми на спине пуговицами, с полной охапкой игрушек она вернулась к Нике на кухню – спросить, какую игрушку можно подарить Тане.
– Какую тебе не жалко, – улыбнулась Ника.
Медея, глядя на заплаканную внучку, отметила про себя: «Пылкая кровь. До чего же очаровательна…»
– Лиза, подойди, я тебе пуговицы застегну, – велела ей Медея, и девочка послушно подошла к ней и повернулась спиной.
Мелкие пуговицы с трудом продевались в еще более мелкие петли. От бледных волос пахло знакомой младенческой сладостью.
Через пятнадцать минут они уже были у Норы, сидели в ее домике, уставленном букетами глициний и тамариска. Крошечный летний домик был по-украински уютен, чисто выбелен, земляной пол устлан половиками.
Лиза спрятала принесенного зайца себе под юбку и добивалась от Тани интереса, но Таня ела кашу, опустив глаза. Нора, по обыкновению, мягко жаловалась, что вчера очень устали, что припеклись, что очень уж далекая оказалась прогулка… Подробно и не без занудства… Ника сидела у окна и все поглядывала в сторону хозяйского жилья.
– Вон и Валерий тоже весь день не выходил, – кивнула Нора в сторону хозяев, – телевизор смотрит.
Ника легко встала и у дверей, обернувшись, сказала:
– Я к тете Аде на минуту…
Телевизор был включен на полную мощность. Стол заставлен большой едой. Михаил, хозяин, не любил мелких кусков, да и кастрюли у Ады, при всей ее невеликой семье, были чуть не ведерные. Работала она на кухне в санатории, и масштаб у нее был общепитовский, что хорошо сказывалось на рационе двух хрюшек, которых они держали.
Валерий и Михаил сидели слегка одуревшие от грузной еды, а сама Ада пошла как раз «на погреб», как она говорила, за компотом. Она вошла в комнату следом за Никой, с двумя трехлитровыми банками. Ада и Ника расцеловались.
– Слива, – догадалась Ника.
– Ника, да ты садись. Миш, налей чего, – приказала Ада мужу.
Бутонов уперся в телевизор.
– Да я так, только поздороваться. Лизка моя в гостях у ваших постояльцев, – отговорилась Ника.
– Сама-то к нам не зайдешь, только к жильцам ходишь, – укорила ее Ада.
– Ну, прям, я заходила несколько раз, а ты то на работе, то по гостям разъезжаешь, – оправдалась Ника.
Ада наморщила лобик, потерла нос, потерявшийся на толстом лице:
– Точно, в Каменку к куме ездили.
А Михаил уже налил стопку чачи. Он все умел по-хорошему делать, это Валерий знал от своего соседа Витьки: чачу гнать, мясо коптить, рыбу солить. Где бы Михаил ни жил, в Мурманске, на Кавказе, в Казахстане, больше всего он интересовался, как народ питается, и все лучшее примечал.
– Со свиданьицем! – возгласила Ника. – За ваше здоровье!
Она протянула стопку и Бутонову, который наконец оторвался от телевизора. Она смотрела на него таким взглядом, который Бутонову не понравился. Да и сама Ника ему сейчас не понравилась: голова ее была плотно обвязана ветхим зеленым платком, веселых волос не было видно, лицо казалось слишком длинным, и платье было цвета йода, в разводах. Бутонову было невдомек, что Ника надела на себя те самые вещи, которые ей больше всего шли, в которых она позировала знаменитому художнику – он-то и велел ей потуже затянуть платок и долго чуть не со слезами разглядывал ее, приговаривая: «Какое лицо… Боже, какое лицо… фаюмский портрет…»
Но Бутонов про фаюмский портрет ничего не знал, он обозлился, что она притащилась к нему, когда ее не звали, и права такого он ей пока не давал.
– Витька нашего друг, врач известный, – похвастала Ада.
– Да мы вчера с Валерой в бухты ходили, знаю уж.
– Тебя не обгонишь, – съязвила Ада, имея в виду что-то Бутонову неизвестное.
– Это уж точно, – дерзко ответила Ника.
Тут заверещала Лиза, и Ника, почувствовав смутно какой-то непорядок в новом романе, выскользнула из двери, вильнув длинным йодистым платьем.
Вечер Ника провела с Машей – никто к ним не пришел. Они успели и покурить, и помолчать, и поговорить. Маша призналась Нике, что влюбилась, прочитала то стихотворение, что написала ночью, и еще два, и Ника впервые в жизни кисло отнеслась к творчеству любимой племянницы.
Весь день она не могла улучить времени, чтобы поделиться с Машей вчерашним успехом, но теперь успех совершенно прокис, да и Машу не хотелось огорчать случайным соперничеством. Но Маша, занятая собой, ничего не заметила:
– Что делать, Ника? Что делать?
Она была так озабочена своей свежеобразовавшейся влюбленностью, смотрела на Нику, как в детстве, снизу вверх, с ожиданием. Ника, скрывая раздражение на Бутонова, который ее за что-то решил наказать, и на свою курицу-племянницу, которая нашла в кого влюбиться, идиотка, пожав плечами, ответила:
– Дай ему и успокойся.
– Как «дай»? – переспросила Маша. Ника обозлилась еще больше:
– «Как, как»… Ты что, маленькая? Возьми его за…
– Так просто? – изумилась Маша.
– Проще пареной репы, – фыркнула Ника. «Вот дура невинная, еще и со стихами… Хочет вляпаться – пусть вляпается…»
– Знаешь, Ника, – решилась вдруг Маша, – я пойду на почту прямо сейчас, позвоню Алику. Может, он приедет – и все встанет на свои места.
– Встанет, встанет… – зло рассмеялась Ника.
– Пока! – резко соскочила Маша с лавки и, прихватив куртку, побежала на дорогу.
Последний автобус в город, десятичасовой, отходил через пять минут…
На городской почте первым человеком, которого Маша увидела, был Бутонов. Он стоял в переговорной будке к ней спиной. Телефонная трубка терялась в его большой руке, а диск он крутил мизинцем. Не разговаривая, он повесил трубку и вышел. Они поздоровались. Маша стояла в конце очереди, перед ней было еще двое. Бутонов сделал шаг в сторону, пропуская следующего, посмотрел на часы:
– У меня уже сорок минут занято.
Лампы дневного света, голубоватые мерцающие палочки, висели густо, свет был резкий, как в страшном кино, когда что-то должно произойти, и Маша почувствовала страх, что из-за этого рослого, в голубой джинсовой рубашке киногероя может рухнуть ее разумная и стройная жизнь. А он двинулся к ней, продолжая свое:
– Бабы болтают… или телефон сломан…
Подошла Машина очередь. Она набрала номер, страстно желая услышать Аликов голос, который вернул бы все на свои места. Но к телефону не подходили.
– Тоже занято? – спросил Бутонов.
– Дома нет, – проглотив слюну, ответила Маша.
– Давай по набережной пройдемся, а потом еще позвоним, – предложил Бутонов.
Он вдруг заметил, что у нее симпатичное лицо и круглое ухо трогательно торчит на коротко остриженной голове. Дружеским жестом он положил руку на тонкий вельвет курточки. Маша была ему по грудь, тонкая, острая, как мальчик.
«С ней „воздух“ работать можно», – подумал он.
– Говорят, здесь какая-то бочка на набережной и какое-то особое вино…
– Новосветское шампанское, – уже на ходу отозвалась Маша.
Они шли вниз, к набережной, и Маша вдруг увидела со стороны, как будто с экрана, как они быстрым шагом, с видом одновременно вольным и целеустремленным несутся вдоль курортного задника с вынесенными ко входам в санаторий вазонами с олеандрами, мимо фальшивых гипсовых колонн, мелким светом сверкающего вечнозеленого самшита, мимо неряшливых, натруженных от павильонной жизни пальм, и местная мордатая проститутка Серафима мелькнула в глубине кадра, и несколько крепких шахтеров с выпученными глазами, и музыка, конечно, «О, море в Гаграх»… И при этом ноги ее радостно пружинили в такт его походке, и легкость праздника в теле, и даже какое-то бессловесное веселье, как будто шампанское уже выпито…
Подвальчик, куда привела Маша Бутонова, ему понравился. Шампанское, которое принесли, было холодным и очень вкусным. Кино, которое начали показывать по дороге, все продолжалось. Маша видела себя сидящей на круглом табурете, как будто сама находилась чуть правее и позади, видела Бутонова, повернувшегося к ней вполоборота, и, что самое забавное, одновременно видела и золотозубую, в золотой кофте барменшу, которая находилась у нее за спиной, и мальчиков полугрузчиков-полуофициантов, которые тащили из подвала с заднего хода ящики. Все приобретало кинематографический охват и одновременно кинематографическую приплющенность.
И еще обратила внимание Маша: в качестве теневой фигуры сама она выглядит хорошо, сидит спокойно и прямо, профиль красивый, и волосы узким мысом красиво сходят на длинную шею сзади…
Да-да, кино разрешает игру, разрешает легкость… страсть… брызги шампанского… он и она… мужчина и женщина… ночное море… Ника, ты гениальная, ты талантливая… никакой тяжести бытия… никаких натуженных движений к самопознанию, к самосовершенствованию, к само…
– Отлично здесь, – сказала она с Никиной интонацией.
– Хорошее винцо… Еще налить?
Маша кивнула. Умная Маша, образованная Маша, первая из всей компании начавшая читать Бердяева и Флоренского, любившая комментарии к Библии, Данте и Шекспиру больше, чем первоисточники, выучившая домашним способом, если не считать плохонького заочного педагогического, английский и итальянский, написавшая две тоненькие книжечки стихов – правда, еще не изданных; Маша, умевшая поговорить с заезжим американским профессором об Эзре Паунде и о Никейском соборе с итальянским журналистом-католиком, молчала. Ей не хотелось ничего говорить.
– Еще налить? – Бутонов посмотрел на часы. – Ну что, попробуем еще раз позвонить?
– Куда? – удивилась Маша.
– Домой, куда… – засмеялся Бутонов. – Ты даешь…
Кино как будто немного отодвинулось, дав место прежнему беспокойству. Но курортные декорации снова вытянулись по струнке, пока они шли обратной дорогой к почте.
Бутонов сразу же дозвонился, задал несколько коротких деловых вопросов, узнал от жены, что поездку в Швецию отложили, и повесил трубку.
Маша звонила следом за ним, и теперь ей хотелось только одного – чтобы Алика не было дома. Его и не было. Звонить Сандре она не стала. Там рано укладывались спать, и к тому же Ника завтра будет в Москве, а письмо Сандре она уже написала.
– Не дозвонилась? – рассеянно спросил Бутонов.
– Дома нет. Закатился куда-то мой муж.
Эти слова были сплошной ложью: она так не думала.
Алик, скорее всего, был на дежурстве. Кроме того, ложь была в том, как небрежно она это произнесла….
Но по закону кино, которое все продолжалось, все было правильно.
– Ну что, пошли? – спросил Бутонов и посмотрел на Машу с сомнением. – Может, такси?
– Нет здесь никаких такси, всю жизнь по ночам пешком ходим, два часа ходу…
Они свернули с освещенной улицы в боковую, прошли метров пятьдесят. Ни фонари, ни олеандры здесь не произрастали, улица сразу стала деревенской, черной. К тому же дорога шла то криво в горку, то, спотыкаясь, спускалась вниз. Темень на земле была непроглядной, зато на небе тьма не была такой равномерной, над морем небо было как будто светлее, а западный край хранил слабое воспоминание о закате. Даже звезды были какие-то незначительные, вполнакала.
– Здесь скостим немного. – Маша юркнула вниз по стоптанной глинистой тропе не то к лесенке, не то к мостку.
– Неужели ты видишь что-нибудь? – Бутонов коснулся ее плеча.
– Я как кошка, у меня ночное зрение. В темноте он, не видя ее улыбки, решил, что она шутит.
– В нашей семье это бывает. Между прочим, очень удобно: видишь то, чего никто не видит…
Это была такая многозначительная женская подача сигнала, пробросок, чтобы уменьшить расстояние между людьми, огромное, как бездна морская, но способное сворачиваться в один миг.
Нельзя сказать, чтобы у Маши созрел некий план. Скорее, в некоем плане созрела Маша. Как шарик в детской игре, она попала в какие-то воротца, прокатилась по ложбинке, из которой нет другого выхода, кроме оплетенной тонкими веревочными нитями пустой дыры лузы. Но все это предстояло Маше обдумывать позднее, в часы долгих зимних бессонниц.
А пока что она вела Бутонова за руку через мосток и по лесенке, а потом вверх по тропинке и, скостив действительно километра полтора, вывела его на твердую земляную дорогу, обсаженную пирамидальными тополями. Это была умная дорога, развившаяся из тропы, и вела она кратким путем к шоссе. На шоссе их руки разъединились, Бутонов зашагал скорым, уверенным шагом, так что Маша за ним еле поспевала. Бутонов думал о своих московских делах, об отложенной поездке, прикидывал, что бы это значило.
Спина Бутонова, которую Маша видела в двух шагах от себя, прямо-таки воплощала полное отчуждение, и минутами ей хотелось наброситься на нее с острыми кулачками, рвануть голубую рубаху, закричать…
Они вошли в Поселок, и Маша поняла, что через несколько минут они расстанутся, и это было невозможно.
– Стой! – сказала она ему в спину, когда они проходили мимо Пупка. – Вот сюда.
Он послушно свернул в сторону. Теперь Маша шла впереди.
– Вот здесь, – сказала она и села на землю. Он остановился рядом. Ему вдруг показалось, что он слышит удары ее сердца, а у нее самой было такое ощущение, что сердце отбивает набат на всю округу.
– Сядь, – попросила она, и он присел рядом на корточки. Она обхватила его голову:
– Поцелуй меня.
Бутонов улыбнулся, как улыбаются домашним животным:
– Очень хочется?
Она кивнула.
Он не чувствовал ни малейшего вдохновения, но привычка добросовестного профессионала обязывала. Прижав ее к себе, он поцеловал ее и удивился, какой жаркий у нее рот.
Ценя во всяком деле правила, он и здесь их соблюдал: сначала раздень партнершу, потом раздевайся сам. Он провел по «молнии» ее брюк и встретил ее судорожные руки, расстегивающие тугую «молнию». Она выскользнула из жестких тряпок и теребила пуговицы его рубашки. Он засмеялся:
– Тебя что, дома совсем не кормят?
Это ее забавное рвение немного взбудоражило Бутонова, но он не чувствовал себя в хорошей готовности, медлил. Горячее касание ее рук – «Ника, Ника, я взяла!» – отчаянный стон: «Бутонов! Бутонов!» – и он почувствовал, что может произвести необходимые действия.
Изнутри она показалась ему привлекательней, чем снаружи, и неожиданно горячей.
– У тебя там что, печка? – засмеялся он. Но она смеяться и не думала, лицо ее было мокрым от слез, и она только бормотала:
– Бутонов, какой ты! Бутонов, ты…
Бутонов ощутил, что девушка сильно опережает его по части достижений, и догадался, что она из той же породы, к которой принадлежала Розка, – скорострельная, яростная и даже внешне немного похожая, только без африканских волос. Он обхватил ее маленькую голову, больно прижав уши, сделал движение, от которого удары ее сердца почувствовал так, словно находился у нее в грудной клетке. Он испугался, что повредил ее, но было уже поздно:
– Извини, извини, малышка…
Когда он встал на колени и поднял голову, ему показалось, что они попали в луч прожектора: воздух светился голубоватым светом и видна была каждая травинка. Никакого прожектора не было – посреди неба катилась круглая луна, огромная, совершенно плоская и серебряно-голубая.
– Извини, но представление окончено. – Он шлепнул ее по бедру.
Она встала с земли, и он увидел, что она хорошо сложена, только ноги чуть кривоваты и поставлены, как у Розки, таким образом, что немного не сходятся наверху. Этот узенький просвет ему нравился – уж лучше, чем толстые ляжки, которые трутся друг о дружку и набивают красные пятна, как у Ольги.
Он был уже одет, а она все стояла в лунном свете, и он истолковал ее медлительность ложным образом, но теперь ему хотелось спать, а перед сном еще додумать свою думу об отодвинувшейся поездке…
Поселок был теперь весь как на ладони, и Бутонов увидел ту тропинку, которая вела его прямо к Витькову дому, на зады Адочкиного двора. Он прижал к себе Машу, провел пальцем по ее тонкому хребту:
– Тебя проводить или сама добежишь?
– Сама. – Но не ушла, задержала его. – Ты не сказал, что любишь меня…
Бутонов засмеялся, настроение у него было хорошее:
– А чем мы с тобой тут только что занимались?
Маша побежала к дому – все было новое: руки, ноги, губы…
Какое-то физическое чудо произошло… какое безумное счастье… Неужели то самое, за чем Ника всю жизнь охотится… Бедный Алик…
Маша заглянула к детям: посреди комнаты стоял уже собранный рюкзак. Лиза и Алик спали на раскладушках, Катя вытянулась на тахте. Ники не было. «Вероятно, легла в Самониной комнате», – подумала Маша. Был большой соблазн разбудить ее немедленно и все выложить, но решила все же среди ночи ее не тревожить. Дверь в комнату Самони она не открыла и на цыпочках пошла в Синюю…
Приключения Бутонова в тот вечер еще не кончились. Дверь в Витьков дом он нашел приоткрытой и удивился: он помнил, что заложил ее снаружи на петлю, хотя замок и не повесил. Он вошел, скрипнув дверью, скинул кроссовки на половичке и прошел во вторую комнату, где обычно спал.
На высокой постели, по-украински сложно устроенной, с подзором, покрывалом, горой регулярных подушек, которую каждое утро по ранжиру выстраивала Ада, на белом тканевом одеяле, разметав большие волосы по разоренным подушкам, спала Ника.
На самом деле она уже проснулась, услышав скрип двери. Она открыла глаза и засияла несколько разыгранной счастливой улыбкой:
– Вам сюрприз! С доставкой на дом!
…Второй подход к снаряду всегда был у Бутонова удачней первого. Ника была проста и весела, не омрачала последней ночи глупыми упреками, не сказала ничего такого, что могла бы сказать обиженная женщина.
Бутонов, исходя все из тех же правил обращения с женщинами, первым из которых он не успел сегодня воспользоваться из-за расторопности Маши, воспользовался вторым, во самым главным: никогда не пускаться с женщинами в объяснения.
На рассвете, к полному и взаимному удовлетворению, Ника покинула Бутонова, не забыв написать свой телефон в его записную книжку. Когда Ника вернулась, Медея уже сидела с чашкой, распространяющей запах утреннего кофе, и по лицу ее не было понятно, видела ли она из кухонного окна, как Ника возвращается домой. Впрочем, скрывать что бы то ни было от Медеи нужды не было: молодежь всегда была уверена, что Медея знает все про всех. Ника поцеловала ее в щеку и тут же вышла.
Проницательность Медеи, вообще говоря, сильно преувеличивали, но именно сегодня она оказалась в эпицентре: ночью, в третьем часу, после терпеливого и бесплодного ожидания сна, она вышла на кухню, чтобы выпить свой «бессонный декокт», как называла она заваренную с медом ложку мака. Вышедшая одновременно с ней луна осветила взгорок, на котором резвилась молодая парочка, ослепительно сверкая белыми неопознанными телами. Немного спустя, когда она уже выпила свой декокт мелкими внимательными глотками и лежала в своей комнате, она слышала, как отворилась соседняя дверь и легко звякнули пружины. «Вернулась Маша», – подумала Медея и задремала.
Теперь, видя вернувшуюся Нику, Медея на минуту задумалась: молодой человек, собственно говоря, был один на всю округу – спортсмен Валера с железным телом и поповской прической хвостиком. Так Медея с некоторым недоумением отметила это событие и сложила туда, где хранились прочие ее наблюдения о жизни молодой родни с их горячими романами и нестойкими браками.
Снова вошла Ника с горой только что снятого с веревки белья:
– Для литовцев приготовила. Еще поглажу до отъезда…
В полдень сосед отвозил в Симферополь Нику, Катю и Артема.
За полчала до полудня Ника со стопой свежего белья вошла в Синюю комнату, которую Маша освобождала для литовцев, и здесь-то, впервые за утро оставшись наедине с Машей, Ника получила безмерно удивившее ее признание.
– Ника, это ужасно! – сияла Маша осунувшимся лицом. – Я так счастлива! Все оказалось так просто… и потрясающе! Если бы не ты, я бы никогда не осмелилась…
Ника села на стопку белья:
– Не осмелилась – что?
– Я взяла его, как ты сказала, – засмеялась Маша глуповатым смехом. – Оказалось, ты права. Как всегда, права. Надо было просто руку протянуть.
– Когда? – только и смогла выдавить Ника. Маша начала подробный рассказ о том, как на почте… Но Ника ее остановила, у нее уже не было времени на долгие разговоры, она задала только один и, казалось бы, совершенно странный вопрос: – Где?
– На Пупке! Прямо на Пупке все произошло. Как в итальянском кино. Теперь на этом месте можно поставить крест в память о моей несгибаемой верности мужу. – И Маша улыбнулась своей умной и прежней улыбкой.
Ника никак не предполагала, что ее раздраженный совет будет принят с такой торопливой буквальностью. Но Бутонов оказался не промах…
– Ну что же, Маша, теперь тебе будет о чем стихи писать, любовную лирику… – предсказала Ника – и нисколько не ошиблась.
«Нехорошо как… Подарить, что ли, ей этого спортивного доктора? – думала Ника. – Ладно, все равно я уезжаю. Как будет, так будет…»
