Первый выходной выстрелил фейерверком, взорвался в темном небе гроздью мерцающих огней. Девочка с мамой и папой уехала на уик-энд в горы, в гости, к друзьям. Тете сказали: отдыхай. Два дня впереди лежали целые, свежие, точно только выстиранная скатерть, не тронутые ничем.

Субботним утром она шла к центру города, к площади. В выходные здесь раскидывал палатки рынок, слева – мед и молоко, зелень, сыр, фрукты из окрестных ферм, справа – горшки, керамика и одежда. Секонд-хенд.

Широкая черная юбка в красных маках ждала ее, черная футболка в обтяжку наверняка придется ей впору. Не торгуясь, за два грошика, все-все отдал ей молодой торговец с веселым удивленным лицом – две приподнятые черные бровки, правильный овал, круглый усмешливый рот. И еще предлагал за евро густо-зеленую косынку, но Тетя замотала головой. «Н-нет, довольно!» Сунул даром: «Да ладно, носи!» Засмеялся. Она улыбнулась, потупив взор. «Грасиас».

Зашла в стоявший тут же высокий темный собор, скользнула в узенькую резную исповедальню, переоделась, шорты и майку оставила прямо там, стыдливым комом, под лавкой.

Выбралась на свет, на воздух, в новой юбке с алыми трепетавшими цветами. Вдохнула, расправила плечи – во все стороны расходились улочки, зажатые невысокими каменными домами, над головой ровной синевой светило небо. Тетя сделала шаг по широкой разглаженной миллионом ступней скользкой каменной паперти и тут же уткнулась в толстое, мягкое, пожилое.

Смуглая рука тянула зеленую веточку, веточку шевелил ветер, рука осторожно, но очень уверенно взяла Тетину ладонь, щекотно повела толстым пальцем. Тетя подняла голову – большие черные глаза в набрякших веках уставились на нее, качнулась седеющая голова в цветастом платке. С усталым, но точно и потрясенным сочувствием цыганка выдохнула приговор: «амор». Амор, амор, амор. Поцеловала свою ладонь, поцеловала Тетину. Тетя отерла ладонь об юбку, выудила монетку, протянула, пошла. «Амор!» Снова услышала вслед.

Тетя шла сквозь светлый, желтый каменный город, по тесным улицам с неотрывно глядящими друг в друга окнами-зеркалами, гроздья темно-розовых цветов спускались с резных балконов, улыбалась хозяйкам с корзинами под ручку. Все стройные, ни одной сутулой спины, смуглые женщины возвращались с субботнего рынка – из корзин, покрытых твердой льняной салфеткой, торчал виноград, белый хлеб, петрушка, закатившимся глазом глядел в небо сверкающий сом. Неторопливо прошагала запряженная в раскрашенную тележку белая лошадь, дохнула Тете в самую шею. Тетя вздрогнула, пошла скорей, почти побежала. Ветер бросил на голые руки пригоршню фонтанных брызг. Амор!

Она вышла из центра, долго поднималась, карабкалась вверх, пока не очутилась на пустой каменистой площадке. Здесь ветер был намного сильней – мягкий, мощный – омывал, затекал в легкие, касался губ. Ветер любви. Ветер любви, вот ты кто, я догадалась.

Рванул одежду, шевельнул маки на ткани, которые сейчас же ожили, залились детским счастливым смехом, аленькие цветочки раскинули ручки, затанцевали. Распрямил складки, раздул юбку в живой трепещущий шар, забрался в трусы. Мотя сопротивлялась, упиралась ногами в землю, схватилась за нависшую жесткую ветку в глянцевых круглых листках. Куда там. Ветер уже подымал ее вверх, руки-крылья, ладони распрямлены. И снова она почувствовала спокойно, строго: люблю. Люблю тебя. И ничего больше нет другого – люблю ресницами, закинутым подбородком, подмышками, грудью, юбкой, мизинцами ног. Амор.

Ветер поднимал ее без усилий, нежными упругими рывками – точно по траектории, прочерченной крылатым мальчишкой. Розовой хулиганской пяткой он провел на лету здесь и здесь, и она плыла по начертанному, под плавным углом к земле. Мимо деревьев и балконов, утонувших в белом, сиреневом, розовом, красном цвете; девушка с каштановыми волосами, заколотыми у висков, поливала из лейки бегонии на втором этаже, брызги летели, журчали струи, фыркнул пробегавший под балконом дымчатый кот. Амор.

Сутулый одноглазый старик – второй глаз в моноклелупе – среди сияющих жучков-деталек осторожно шевелит отверткой, за спиной – золотые, серебряные, медные, остановившиеся тик-так – значит, здесь еще есть такие, значит, еще не все, или эти уже сломались и никому ни о чем не звонят? Выпорхнувшей кукушечкой прочь. Длинноногий юноша по-турецки сидит на полу, пьет из непрозрачной бутыли, уставившись в муз-тв; широкая женщина в фартуке с собранными в пучок волосами дирижирует ножом – темное лезвие опускает в огромный красный шар на доске и что-то кричит, сдув со лба прядку, в соседнюю комнату, где молодой полуголый профессор в шортах тюкает в компьютер буковки, о лодыжку его трется рыжая такса; на зеленом ковре в крокодилах девочка складывает из лего дом, маленький мальчик, братик, подтаскивает ей цветные кирпичики. Амор.

Ветер поднял ее над крышами и нес дальше, выше, но ей хотелось рассмотреть город, и она улыбнулась своему капитану: вот так довольно, вот так в самый раз.

Синие зонтики кафешек, кофейные зрачки чашек в кружках блюдец, веер желтых салфеток – крыши в травке антенн – квадратики виноградников – мохнатые пятна овечек – зеленые горы.

Раздувал ресницы, трепал волосы, посмеивался в босоножки, щекотал. Самый смелый, самый сильный, самый родной. Люблю. Люблю тебя.

По ленточке дороги движется в гору мальчик, маленький муравей, запрокинув голову, вглядывается в небо – тетя – воздушный шар? Новый вид вертолета?

Люблю.

И потом уже, немного устав, чуть больше слов и гуще ударений – любовь любить велящая любимым.

Ее опустило на маленькой внутренней площади – два белоголовых, шоколадных старика сидели за пивом, говорили о своем – медовые кружки сверкали на деревянном столе. Худенький паренек с голой стриженой головой сидел на корточках, перебирал на гитаре струны, рядом два приятеля что-то говорили ему сквозь перезвон. Голуби у столов гулили, переступали, терпеливо ждали добычи, старики не замечали ни их, ни гитарного бормотания, ни Тети.

Мгновенно стемнело, прозрачный вечер обернулся в южную ночь, надел вечернее платье. Вечерние джинсы.

Дразняще пахло жареным мясом. Его готовили прямо на улице, резали от огромного крутящегося вертела, заворачивали в круглую хлебную лепешку. Тетя почувствовала: проголодалась! лепешки мало! – свернула в первую же мигавшую огнями дверь, села за стол, застеленный быстро меняющей цвет скатертью. Музыка грохотала так, что официант склонил ухо к самым тетиным губам – казалось, сколько она ни кричала, сколько ни указывала пальцем на нужное место в меню – Паэлья! Валенсиана! – не услышал, не понял. Но скоро уже ставил перед ней огненную сковородку, дышащую оливковым маслом, высокий бокал, покрытый белой пеной. С морозно-розовым внутри, с тонкой лимонной долькой, надетой на длинную темную трубочку.

Тетя замотала головой, я не заказывала, но официант что-то быстро проговорил в ответ, кивнул на другие столики – на каждом стояло такое же снежно-клубничное: подарок от заведения – маргаритос.

Вскоре она уже плавала в прохладном маргаритовом море, улыбалась официанту, он принес ей новый бокал с трубочкой, разглядывала сквозь музыку темноволосую девушку, тянувшую янтарно-густое из рюмки на хрупкой ножке, насупленного парня в белой футболке, сидевшего к Тете вполоборота, подростков в бейсболках, которые тоже отчего-то набились сюда в невероятном количестве. Меж столиками пританцовывал человек в островерхом колпаке и длинном белом балахоне, с бутафорской, оплетенной бутылью на шее. Он всем предлагал из нее отведать. Но все только мотали головами и шумно смеялись, человек, видно, и говорил смешное, исполнял здесь роль клоуна или конферансье. Тетя тоже улыбнулась ему, он сейчас же оказался рядом, потрепал по плечу, склонился, оглушительным шепотом проговорил: «Don’t worry», под общий хохот запрокинул ей голову и вылил из своей бутылки несколько капель прямо в тетино изумленное горло. Тетя сделала глоток – вкусно! Подростки покатывались, девушка улыбалась, даже насупленный повеселел, клоун, потешно поклонившись, проговорил ей – приглашаю тебя на танец в полночь! – туда! – показал пальцем, в глубину заведения, – и пошел себе дальше, к новой жертве, тут же к Тете подскочил официант, затараторил: это, конечно, шутка, только шутка, и все – но если ей понравилось то, что она глотнула, он немедленно этого ей принесет. Что это было? Текила! Ах, вот что, просто мексиканская водка. Почему же это было так вкусно и обжигающе? И внезапно, именно в этом месте, без предупреждения, мелькнула в памяти женщина в черном, с красивым уставшим лицом – Ася…

– Да, да, еще одну, пожалуйста, – кивнула она официанту. И, опрокинув новую порцию, отправилась танцевать.

Танцпол оказался в другом зале, вот куда пригласил ее клоун. В полночь. Танцпол извивался, огни бежали по компаниям, кружкам, парочкам в белом, сплошь в белом, но были и одиночки, не так уж мало, и никто, казалось, не обращал друг на друга внимания, у многих были прикрыты глаза. Она счастливо вступила в эту подвижную беспечную реку, двигалась, как все, гребла, взмахивала лопастями, подпрыгивала в такт.

Прощай, Коля. Ты уже не посмеешь. Пока, Миш. Чао, Теплый. Гуд-бай, маман. Прощай, прощай, ледяной ком в горле под названием Rusia, Русиа – на испанский манер. Под грохот ударных она пинала свое полунищее детство, эту вечную, не осознаваемую бедность – шоколадные конфеты только на Новый год, яблоко в день, мандарины – по воскресеньям. Бросала гранаты в окна детского сада, где детей называли только по фамилии, рвала пионерский галстук, взрывала эти подлые артеки, где обязательно кого-то травили – не ее, так другую девочку, не похожую на остальных. Расстреливала свою мнимую старость, потому что в собственной стране после тридцати ей показалось, настало время увядания, еще немного, и ей будут уступать место в метро, здесь она была совсем, совсем молодой и могла свернуть горы – мяла, рвала, растаптывала, бросала через плечо. Вскоре все оказалось в этой отвратительной зловонной полыхающей куче.

Свобода, бесконечная, залепляющая уши, глаза, сердце, ум, свобода. Свобода жить и чувствовать, когда никто за тобой не подглядывает, никто не терзает, а сам ты что хочешь, то и делаешь, то и чувствуешь, и нет ни одного человека вокруг, который посмел бы тебя осудить, взглянуть укоризненно – но не потому, что они тебя не знают, а потому что им на тебя наплевать! Она не ожидала, что оно такое животное – это чувство свободы. Вот ее щит и меч, вот броня. Они сберегут от любых невзгод, от вечной тоски, растерянности, боли, потому что нет ничего дороже этого: никому ничего не быть должной. Вот в чем таилась разгадка счастья, ее счастья, и пусть. Не зависеть от людей и людишек, от их мнений, от Коли, Ланина, мамы, Теплого, ото всех. Ветер открыл ей секрет, ветер отпустил на волю.

И она снова прыгала на мигающем огоньками потном танцполе другого уже ресторана, где к ней подскочил лохматый и атлетичный как тебя звать? Альберто! Она делала вид, что не понимает ни слова, ни единой капли из коктейля испанско-английско-французского эсперанто, она ясно дает понять – и хохочущий Альберто растворяется в отблесках фонарей следующего кафе, хотя это, кажется, уже просто бар, бар, но тоже с танцами, она долго смотрит, как крепкие, крупные женщины исполняют под кондиционером национальные испанские танцы, высоко выбрасывая мускулистые ноги, но потом идет в туалет и видит: одна из танцовщиц заходит в мужскую половину. Переодетые в женщин мужчины – вот это кто, ничего похожего она раньше не встречала. И снова она удивленно смеется.

Тетя возвращалась домой глубокой ночью, ароматы лизали кожу и ноздри – кипарисы, лимоны, розмарин, розы – все это благоухало, струилось по воздуху неровными слоями, смешиваясь с взрывами музыки из распахивающихся дверей, с запахом пота, жареного риса, духов, бензина и аммиака – в этом райончике, как и в ее стране, люди не стеснялись мочиться прямо на асфальт.

Когда она шла по своей улице, беззвучной, темной, едва угадывая дорогу, над самой головой обнаружились еще и звезды, крупные звезды низкого южного неба, и чуть выше – узкий оранжевый серп луны.

Дело сделано, можно было возвращаться домой.