На этот раз поехали не в многолюдный Муй, в гораздо более тихий городок, название которого напоминало Коле старческий кашель. Гостиница оказалась в общем терпимой, хотя горячая вода текла только после долгих уговоров. Зато кататься здесь было одно удовольствие. Пляж, песок, ветерок.

Правда, через два дня после приезда и вполне сносного ветра, после отличных просто заходов наступил штиль. Мертвый. День купались, ели, потом на снятой еще в аэропорту «мазде» ребята поехали глядеть окрестности. У Коли в тот день после вьетнамской еды жутко крутило живот, и он остался, провалялся полдня в номере. Ближе к вечеру, слегка оклемавшись, выбрался на улицу, побрел по пропахшему рыбой городку.

Тыкался о шумные прилавки бестолкового рынка, глядел на стены овощей, горы сушеной рыбы, ящики с помидорами и картошкой, потом заходил в магазинчики, в грязноватые дворики, и не грело как-то ничего. В одном из дворов неожиданно уткнулся в небольшой буддистский храм, с витыми раскрашенными колоннами и загнутой по краям крышей. Ну, хоть что-то. Сбросил сандалии, зашел, со света показалось – тьма кромешная. Осел на деревянную лавку у входа, привыкая. Здесь было заметно прохладнее, чем на душной улице, едкий запах благовоний перебивал свежий аромат цветов, которые стояли повсюду в высоких белых вазах. В центре поблескивал плечами золоченый Будда и еще какие-то фигурки вокруг.

Коля вспомнил свое увлечение китайцами. Все-то он забросил, еще тогда, весной, как-то не до китайцев стало, а может, просто перестали они отвечать ему на его вопросы. И едва он подумал, на какие, собственно, вопросы-то отвечать, снова знакомая тупая боль проткнула сердце, и снова он ощутил, что больше всего на свете хочет того же самого: чтобы рядом сейчас же оказалась она, долбаная его и такая родная жена. Но не просто, а чтоб любила его. Хотя бы как вначале было, хотя бы как перед свадьбой и еще немного потом. Коля сжал ладонями коротко стриженную голову, провел по черепку ногтями, чтобы только прогнать, прогнать наваждение, и вдруг расслышал легкие шаги. Из глубины храма вышел низенький бритый человечек в темных штанах, тканевой куртке на круглых пуговицах. Обычный пожилой, морщинистый вьетнамец. Вроде нестрашный, с приветливым довольно лицом.

Увидев Колю, человечек слегка поклонился, поздоровался по-вьетнамски, Коля ответил на английском, как можно понятней, человечек, похоже, понял, спросил на едва опознаваемом английском же, откуда он. Коля сказал. И услышал:

– Русский?

– Да, – удивился Коля. – Вы знаете русский?

– Канешна! – засмеялся человечек и продолжил: – Все забыл. Сейчас опять нада помнить, многа русский, очень. Но многа забыл.

– Нет, – щедро улыбнулся Коля, – вы хорошо говорите. Где вы учились?

– Да, да, учился! – обрадовался вьетнамец.

– Но где? Здесь?

– Нет! Учился Москва, – неожиданно понял его старичок и добавил раздельно: – Эс эс эс эр.

– В институте? – поинтересовался Коля, как-то сразу заскучав от этого «СССР».

– Да! – по-прежнему радостно закивал вьетнамец. – Медицина. Детский врач.

– Педиатр, – уточнил Коля.

– Да, педиатр. Как тебя зовут?

Коля ответил.

– А вас?

– Меня зовут Хоанг Динь Тхо, учился Москва – звали Денис. Знаю, по-русски «динь» говорит колокол. У вас много колокол. Очень много, – Динь вдруг тихо засмеялся. Было в нем что-то ласковое и детское. Коля, до этого желая уже свернуть разговор и свинтить поскорей, даже решил поболтать со старикашкой еще.

– А врачом вы больше не работаете?

– Врач? Давно работал, больница, дети, теперь нет. Старый. Тут помогаю. Мой сын работает… – и Динь обвел рукой храм.

– Работает здесь? Он что же, священник?

– Вящени? Нет, не знаю. Он один живет, без жены, работает, молится.

– Монах, – сказал Коля.

– Манак, – повторил старичок. – Будда – веришь?

– Я? Не знаю, – растерялся Коля. – Вообще не знаю ничего, – добавил он, сам не понимая, зачем, и почувствовал, что еще немного, и начнет жаловаться этому чужому Динь-Диню на незадавшуюся жизнь.

– Ты грустный? Русский часто грустный, – сказал Динь. – Водка, больно, тяжело.

– Да, – удивленно проговорил Коля, вставая. До этого он так и сидел на лавке, а Динь стоял перед ним. И был почти с него, сидевшего, ростом. – Ты правильно говоришь, значит, правда жил в Москве. Больно. А тебе нет?

– Нет, – ответил старичок спокойно и на этот раз совершенно серьезно. – Не больно. Работал, дети плачут, много, много умерли, отец, мать плачут – больно, очень больно. Плакал много, стал храм ходить, сидеть, молиться. Секрет, коммунисты говорили – не ходи, сам молился, один. Теперь не больно.

– А меня научишь? – усмехнулся Коля, сглатывая ком. – Меня? – ударил Коля себя в грудь. – Чтобы не больно?

И опять Динь отвечал ему без улыбки, со строгой, отстраненной лаской.

– Учился восемь лет, Москва. Долго! Восемь лет, лечить детей мог, – Динь поднял раскрытую морщинистую ладошку, а на другой руке выкинул три пальца. Восемь. Не плакать, не больно – учился… – Динь задумался и два раза раскрыл пальцы обеих рук.

– Двадцать?

– Да, двадцать лет. Долго!

– Я понял, – согласился Коля. – Долго. Но хотя бы начни, объясни.

– Хочешь говорить теперь? – спросил Динь.

Коля подумал, что, пожалуй, далеко это заходит. И душно ему вдруг стало от сладкого тяжкого аромата цветов – лилии здесь стояли в основном, теперь он разглядел. Белые лилии. Спросил-то старичка почти в шутку, а тут говорить! Говорить было все-таки неохота. Хотелось уже домой. Но тут он вспомнил тесный, не шибко шикарный номер, подумал, что ребята, наверное, только поздним вечером приедут.

– Да, – ответил Коля. – Можно и говорить.

– Надо говорить, – подтвердил Динь. – Не здесь, – Динь обвел храм глазами. – Природа. Горы. Горы хорошо говорить.

И повлек Колю на улицу. Они молча миновали несколько кварталов, куда-то сворачивали, попали в совсем бедный район, ветхие домики, дети в грязи, и вскоре оказались за городом. Старик шагал впереди, изредка оглядывался и улыбался Коле. Справа показались горы, Динь направился к ним. Сначала они шли по шоссе, по выжженной солнцем сухой траве. Динь двигался легко, быстро, Коля едва за ним поспевал.

Подниматься в гору под палящим солнцем оказалось и вовсе тяжко, Коля стянул футболку, торопился – Динь давно исчез, он карабкался гораздо проворнее и только иногда выглядывал сверху и махал рукой.

– Иди-иди, Колиа!

Тропинка тут была, но малозаметная, так что выглядывания были совсем не лишними.

Постепенно делалось холоднее, появилась тень, растительность, они немало уже прошли. Внезапно Коля догнал старичка: Динь стоял на заросшей травой площадке и показывал: здесь! Пришли. Далеко внизу плескалось море, высоко же они забрались!

Коля упал на траву. И почти бесцветное небо опрокинулось на него. Отдышался. Жутко хотелось пить. Повернулся спросить, нет ли тут ручья, но Диня снова не было, он исчезал и появлялся незаметно. Коля приподнялся, сел на широкий, плоский камень, точно нарочно сделанный, чтобы сидеть, – и снова увидел Диня, выскользнувшего из зарослей. Старик держал в руках литровую бутылку воды, протягивал Коле. Где-то, что ли, было у него припасено? Вода оказалась теплой, почти горячей, но Коля с жадностью припал к горлышку и выпил почти все, вспомнив о Дине только под конец.

– А ты? Ты хочешь?

– Нет, пей, я нет, – отказался Динь, но потом все-таки сделал несколько глотков.

– Не хочешь сюда на камень?

– Нет, хорошо. Красиво, – Динь показал руками на солнце и море, точно бы даря их Коле.

Солнце на глазах тяжелело, опускаясь все ниже, наливаясь медью, подсвечивая набежавшие облака. Край моря внизу горел золотистым светом. Впереди, правее, высилась еще одна вершина, на которой росло единственное дерево, осыпанное сверкающими листьями. В голубой дымке на горизонте проявилась маленькая лодка с парусом, парусник скользил к берегу. Ветер вернулся, – отметил Коля. Динь стоял молча, словно бы вслушиваясь в наступающий вечер, шелест прибоя, глубину и тишину бесконечного неба.

Коле стало спокойно.

– Хорошо-то как, – улыбнулся он Диню.

– Да, – подхватил тот. – Да. И это все, – он снова обвел рукой все вокруг, – сейчас я тебе скажу, тут будем говорить, – серьезно напомнил Динь, и Коля стер с лица улыбку. – Это все – деревья, цветы, море, жара, холод, день и ночь – это Тао, Тао в них, Тао везде.

Так вот, о чем предлагал говорить этот бывший детский врач. Хотел обратить его в свою веру! Смех, смехотура-то, но Коля решил не огорчать пока деда. И место к тому же неплохое.

– Подожди, разве не Дао? Я знаю только Дао, – уточнил Коля.

Но Динь продолжал, словно не расслышав вопроса.

– Тао – во всем, Тао – мать, оно держит, и ты сильный, никто не обидит, – объяснял Динь дальше. – Смерть? Не страшно! Тао. Боль? Нет, Тао. Горе? Тао. Тао – в тебе, Тао – во мне, Тао – там, дерево, видишь? В нем Тао. Птицы – Тао.

– Тао – это жизнь? Это душа? – спросил Коля, чуть посмеиваясь про себя над косноязычными объяснениями Диня.

– Нет, нет, – покачал Динь головой строго. – Тао – покой, Тао – не знаю, как тебя зовут, никто не скажет, как зовут и все скажут. Я скажу, ты сказать, мой сын, твоя мать, все сам скажет, что Тао.

– Ммм, – задумался Коля, пытаясь понять, что имеет в виду Динь. – Каждый сам понимает, что такое Тао?

– Да-да, – обрадовался Динь, и только тут Коля заметил, что глаза у старичка темно-голубые. – Вон там, видишь?

Динь поднял голову.

– Да, облака плывут.

– Облака плывут, – повторил Динь. – Плывут, минута, две, три, и ничего, уплывут, – для наглядности Динь показал, как они уплывут, – небо, только синее небо. Утонули, да?

– Да, – улыбнулся Коля.

– Так душа, – терпеливо объяснял Динь. – Душа утонула в Тао, нет боль, нет слез, нет холод, обида, грусть, сердце тук-тук-тук – он показал кулаком, как беспокойно стучит сердце, и махнул рукой. – Нет!

Коля кивнул и поддакнул – он, кажется, действительно понял: если душа погружается в Тао, исчезает боль, и сердце перестает колотиться как бешеное, но уже не стал произносить это вслух, потому что в эту самую минуту почувствовал – тишина, глубокая, неодолимая, поселяется в нем и расширяет его изнутри. Дышать сразу стало легче. И воздух тоже сделался прохладнее, солнце пряталось за горизонт.

Коля представил вдруг: а что если и его жены, больше нет?!

– Но смерть, смерть, – говорил Коля, – когда человек умирает, не поможет никакое Тао.

– Ее нет, – отвечал Динь, наконец присаживаясь на корточки перед Колей и ненадолго повернув к нему голову, а потом снова уставившись в темнеющие воды моря. И вдруг громко засмеялся. – Жена умерла. Моя – не твоя. Но смерти нет! – он опять всхохотнул, но быстро смолк и снова заговорил серьезно. – Смерть не страшно. Не бойся, да? Ее нет.

И опять Коля почувствовал, ее действительно нет, и действительно смешно, что раньше он этого не понимал, не чувствовал. Он поглядел на вершину впереди, одинокое дерево потонуло в сизых сумерках. Ребята, наверное, вот-вот вернутся, а может, вернулись уже, ну да позвонят, если что.

Коля выудил из шорт мобильный и увидел, что здесь телефон не ловит.

– Да просто устал я. И жена меня не любит, – произнес он неожиданно для себя. – Пусть смерти нет, но от этого разве легче? Пусть все это Тао, и что? Она, может, даже изменяет мне, не знаю точно, жена. Понимаешь? И от этого больно, как ты и сказал, все равно больно, понимаешь? Другой мужик, понимаешь? У нее есть. Но может, и нет, точно я ничего не знаю. И как эту боль обмануть? Вот только когда на кайте качусь, все ветер выдувает, кайф! Но потом все равно домой, а там… Уехала вот от меня, не понимаю, зачем. Репортаж писать. Меня, сына бросила… Смерти нет, но я-то есть, есть, понимаешь ты, чебурек?

– Че-бу-рек, – усмехнулся Динь таинственно и замолчал. Внимательно глядел на Колю и не говорил больше ничего, может, ждал, что Коля еще прибавит. Но Коля тоже смолк. Он не был уверен, понял ли Динь хоть половину.

– Гляди. Гляди вокруг, чебурек, – улыбнулся Динь, поднимаясь и точно бы делаясь выше ростом. Ты ее любишь, это любовь. Но твоя любовь – только зеркало, отражение красоты вокруг, твоя любовь – отражение Тао. Тао – океан, женщина – река. Она приносит тебе весть о нем, о безбрежном Тао, она воплощение Тао, она отзвук его предвечного ритма. Любовь к женщине – грустна и жалка, потому что временна. И лишь погрузившись в Тао, в бесконечное сияющее пространство божества, ты можешь объединиться с душой своей возлюбленной навсегда, и не только с возлюбленной – с душами других людей, твоих родных, друзей, сына, всех, кто жил, живет и будет жить на земле. Это соединение и есть блаженство… Потому что оно не знает измен, не ведает обманов, такая любовь не прерывается и существует всегда. Теперь ты знаешь, куда заходить, чтобы понять это. Далеко искать не нужно, это ведь тут, смотри.

Точно сквозь сон Коля почувствовал, как Динь касается ладонью его груди, над солнечным сплетением, чуть левее, и точно открывает там дверцу. Прохладный сквознячок иного мира обдал его разгоряченное несчастное сердце. По лицу Коли внезапно потекли слезы – он понял: вот разгадка. Вот он и выход. Теперь, когда ему станет совсем плохо, можно будет отворить эту дверцу и попасть туда, где нет боли, где жена всегда рядом, где плывет вечный беспечальный покой.

Он очнулся – Динь слегка тормошил его, тянул, вцепясь в его футболку. Было уже совсем темно, полная белая луна стояла прямо над ними, летучий лунный свет озарял кусты и каменистую тропу рядом.

– Я уснул? – замотал головой Коля.

– Ты устал, – улыбнулся Динь. – Очень много сегодня, много ходил, много думал. Пора домой.

– Как же мы дойдем вниз? Тропинки не видно?

– Иди, как я, – сказал Динь. – Медленно. Я, ты.

Коля начал аккуратно спускаться за своим проводником вниз. Теперь Динь действительно не убегал от него и поджидал всякий раз, когда Коля приотставал. В трудном месте, довольно крутом, Динь соскочил вниз, обернулся и подал Коле руку. Коля оперся, рука была сухонькая и крепкая, как старое дерево.