Утро

Меня будит отвратительный, нарастающий зуммер. Спросонья нащупываю телефон, нахожу его отключенным, пытаюсь разлепить глаза, но получается открыть только левый. Смотрю по сторонам, все расплывается, а зуммер все нарастает и нарастает, будто звенит в моей голове. Я поднимаюсь на локтях, к горлу подступает ненависть, а он все звенит, сука.

В комнату входит женщина. Блондинка примерно моих лет, обернутая полотенцем. Нагибается, достает из-под кровати мобильный и отключает чертов будильник. Я пытаюсь сообразить, что происходит.

– Ты… ты чего так… так рано? – выдавливаю, хотя следовало бы для начала спросить: «Ты кто?».

– Рано? Шесть утра, дорогой. Через час дочку в школу везти.

– Дочь? В школу? В какую школу? – Голова трескается от целого ряда «своевременных» вопросов. О какой дочери речь? Имею ли я к ней отношение? Каким образом и давно ли у меня в доме появилась женщина с чужим ребенком? С какой стати я должен везти ребенка в школу? И самое главное – неужели ребенок тоже проживает теперь с нами?!

– Кстати, ты меня подбросишь? – Она нарочито низко наклоняется, так, чтобы сильно обнажить грудь, смотрит на меня пристально в ожидании ответной реакции. Но реакция у меня одна – злость вырванного из утреннего сна, не вполне протрезвевшего человека.

– Нет, – говорю, – не подброшу. Я пьяный.

– А как же я поеду? – надувает она губки, чем вызывает у меня новую волну раздражения.

– На такси, – пытаюсь я улыбнуться, хотя следовало бы попытаться для начала уяснить, что вообще происходит.

– А как его вызвать? – Она откидывает одеяло и начинает щекотать мне грудь. – Я даже номера не знаю.

– Сейчас. Пять секунд, ок? – Мне хочется немедленно одеться. Вскакиваю с кровати, хватаю покрывало, заворачиваюсь в него, цапаю мобильный и отваливаю в туалет. По пути боязливо заглядываю в комнаты, но ребенка не обнаруживаю.

В ванной долго плещу себе в лицо холодной водой, сажусь на корзину для грязного белья. Дергаю себя за уши, стучу по лбу, чтобы окончательно открыть глаза и вытащить себя из этого идиотского сна с незнакомой мне женщиной и ее дочерью. Но сон заканчиваться не хочет, видимо, потому, что он – самая что ни на есть реальность.

– Господи, – шепчу своему отражению в зеркале, – что же вчера такое случилось? Что отключило сознание? Может, клофелин? Тогда бы проснулся в обворованной квартире, а тут живой человек ходит. Наркотики? Вроде не было вчера наркотиков. Хотя… кто вообще теперь вспомнит, что было вчера? Вспомнить хотя бы, как ее зовут. И, в общем, неудобно. Может быть, и даже наверняка, она хорошая женщина, раз у меня оказалась.

Рассматриваю свои узкие, в лопнувших сосудах глаза. Глаза, по которым видно, что у меня вчерашнего в принципе могла оказаться любая женщина. В глубине похмельного мозга нарастает чувство стыда. Лучше бы это поскорей закончилось. Без уточнений, предысторий и послесловий.

Диспетчер, на мое счастье, обещает прислать машину через пятнадцать минут. Время ожидания мы проводим на кухне. Я наливаю кофе, она одевается, стараясь не выпадать у меня из поля зрения. Потом театральным голосом просит застегнуть ей платье. Я подхожу ближе и, пока она оправляет его, отмечаю, что ее тело выглядит достаточно хорошо даже при утреннем свете. Мысленно ставлю себе «четверку», аккуратно, двумя пальцами, цепляю замок молнии и отворачиваюсь, чтобы не обнаружить какие-нибудь скрытые ночью особенности ее конституции. Замечаю кота, который сидит под столом, и, встретившись со мной взглядом, насупливается и утыкает морду в пол. Жаль, у кота не спросишь, кто это.

Потом мы пьем кофе, а она рассказывает, что «у детей» сегодня контрольная по информатике, причем говорит это таким голосом, будто теперь это наши совместные дети. И я думаю, не много ли: сразу двое за одну-то ночь? Она говорит о классной руководительнице и о Лере, родители которой «черт знает откуда» и которая себя дико неприлично ведет, «тебе же дочь рассказывала наверняка».

Слово «дочь» возникает подозрительно часто. Я моментально зябну, хватаю плед и стараюсь завернуться в него полностью, чтобы даже глаз не видно было. Вроде бы до сегодняшнего утра у меня не было женщин с детьми. Или, скажем так, ни одна из женщин не знакомила меня со своим ребенком.

Я посматриваю на часы, а рассказ продолжается о летнем лагере и о том, как бедные дети столько учебников носят, и собираюсь ли я на следующее родительское собрание, и был ли я там хоть раз вместе с бывшей женой или мы ходим по отдельности. И «а как она выглядит, я ее наверняка видела», и про французский язык, по которому почему-то не достать правильного учебника.

Тут происходит то, что доктора называют «вспышкой».

Мозаика склеивается в обратном порядке: разбившийся бокал, она сидит на диване, потом клуб, потом моя машина и, наконец, детский день рождения.

«Идентификация, идентификация», – мигает у меня в голове.

Я с облегчением киваю в такт ее монологу. Еще бы – теперь я хотя бы знаю, что мы с ней и ее дочерью вместе не живем.

Я закуриваю вот уже третью сигарету и выслушиваю комплименты собственной квартире, рассказываю, как долго продолжался ремонт и сам ли я делал дизайн и всякую прочую херню, которая с каждой секундой наращивает, как снежный ком, только один вопрос: КАК ЖЕ ТЕБЯ ВСЕ-ТАКИ ЗОВУТ?

Диспетчер наконец сообщает, что машина приехала, и я, стараясь выглядеть как можно более гостеприимным, предлагаю еще кофе, но она отказывается, она уже и так почти опоздала. Стоя в дверях, она спохватывается, говорит с легким нажимом:

– У тебя ведь есть мой номер?

– Конечно. – Я достаю телефон, листаю адресную книгу, чтобы продемонстрировать наличие ее номера, но сложно найти номер человека, имени которого не знаешь.

– Как же! Ты же записывал! – хмурит она брови.

– Я такой пьяный был, что совершенно ничего не помню. (Правда.)

– Совсем ничего? – еще больше обижается она.

– Ну, – скольжу я взглядом сверху вниз, до линии ее бедер, – главные моменты мне, безусловно, не забыть. (Ложь.)

– Я у тебя записана как Катя. – Она нагибается к экрану телефона, но я успеваю отвернуть дисплей таким образом, чтобы ей ничего было не разобрать. «Кать» в телефоне штуки три.

– Точно! Нашел!

Наконец-то мы познакомились.

Мы нарочито жарко целуемся на пороге, она пристально смотрит на меня, видимо, ожидая какого-то важного предложения, и я, не найдя ничего лучше, спрашиваю:

– Мы… мы скоро увидимся?

– Нет, думаю, не скоро.

– Почему?

– Потому что ты сейчас ляжешь спать. – Она осторожно проводит мне пальцами по щеке. – А потом проснешься и забудешь, как меня зовут. Точнее не так. Как меня зовут ты еще с утра забыл, хотя отчаянно, – она смешно гримасничает, – отчаянно делал вид, что помнишь, кто я такая и как сюда попала.

– Я не буду комментировать эти инсинуации, – изображаю я голос, каким говорят официальные лица.

– Ты хороший мальчик, Вова. Советский мальчик, у которого в детстве было мало солдатиков, а потом он вырос и начал играть… в людей. Ты всюду ведешь себя, будто это сценарий. А ты – всего лишь герой в предложенных обстоятельствах.

– Ты психиатр? – говорю я и потираю правый висок, будто таким способом можно прогнать внезапно возникшую головную боль.

– Не злись. Я ведь не злюсь. Думаешь, приятно чувствовать себя «одной из телок, имен которых он не помнит»?

– Злишься.

– На таких, как ты, злиться невозможно. Вы же отдельная категория. Вечные дети, которые боятся взрослеть.

– Тех, которые взрослеть не побоялись, мы с тобой вчера днем видели, ага, – бурчу я в ответ.

– Я же понимаю, зачем ты эту амнезию выращивал. Чтобы не привязываться, не привыкать, не цепляться мозгами. Ты же хочешь, чтобы все было как бы понарошку, да? Как в кино. Отыграл свой эпизод, потом актеры переоделись и разъехались по домам. Это в фильме у них любовная история, а за кадром они друг с другом не общаются. А завтра новый сценарий и новая роль. И партнеры новые.

– Почему же у тебя такое безрадостное описание-то выходит?

– Потому что ты мальчик хороший, а играть стремишься мальчиков плохих. Ты ведь людей боишься.

– Я очень плохой мальчик, шлепнешь меня? – гримасничаю я.

– Ты хороший, Вовка. Я же все видела… там… у подъезда. Когда ты с дочерью прощался. Видела, как ты… Это то, что в тебе остается, как бы ты это ни замазывал.

– Ты очень умная девушка… Катя. Мне кажется, я позвоню тебе скорее, чем ты думаешь. Вот только переварю. Понимаешь, – кладу я руку ей на талию, – мне теперь будет непросто жить с услышанным. Слишком много предстоит обдумать. Возможно, переосмыслить.

– Не ерничай. С похмелья у тебя гораздо хуже получается играть плохого мальчика. Может, тебе один раз хорошего сыграть? Не хочешь попробовать?

– Не знаю.

– А чего ты хочешь?

– Наверно, того же, чего и все, – пожимаю я плечами.

– Все разное хотят. Одни – домик на море, другие – в истории остаться. Ты думаешь, как с собой договориться или как в очередном кино состояться?

– Знаешь, – обреченно вздыхаю я, – теперь в основном приходится думать о том, как состояться сегодняшним вечером.

– Ладно, – она целует меня в щеку, – мне правда пора.

– А у меня твоего телефона нет, – говорю ей в тот момент, когда она заходит в лифт. – Я тебе наврал.

– Я тебе тоже. Я никогда не читала ни одной твоей книжки.

– А ты… – делаю я шаг вперед, но в этот момент двери лифта закрываются.

– Номер в прихожей, на пачке сигарет, – звучит из отъезжающей кабины.

Падаю на кровать, пытаюсь уснуть, но в похмельной башке созревают всякие неприятные мысли. Они быстро надуваются, как пузыри из жевательной резинки, быстро лопаются, но не исчезают. И эта вязкая масса заполняет голову.

«Чего ты хочешь? Домика на море или истории?» Для одного я еще не в том возрасте, для другого уже не в том. Наверное, надо было после первой книги, как Кобейн, уходить. А это как-то стремно.

Хочется чего-то помельче. Счастья личного, например.

Вообще мужчины, на разных этапах своей жизни, движимы мелкими желаниями. Чтобы стоял хотя бы до пятидесяти, чтобы ничего не делать, а бабки были. Чтобы вымутить что-то нужное, а заплатить меньше других или вообще ничего не платить. Чтобы любили, чтобы жрать, а живот не рос, чтобы были друзья, с которыми потрещать. Чтобы смотреться в зеркало и говорить: «А я еще ничего». Чтобы выигрывать в мелких интригах, чтобы получать от жизни значительные дисконты, когда приносят счет на оплату выкраденных у нее часов наркотического, алкогольного или сексуального кайфа. Чтобы карьера какая-то, машину там поменять или квартиру.

При этом каждый из нас на вопрос: «Хотите ли вы остаться в истории?» – улыбнется, потому что твердо знает, что на самом деле хочет на майские свалить на море.

Но каким-то удивительным образом бесконечность этой мышиной возни одних оставляет в истории, а других повергает на дно постыдного мещанского болота.

Одни получаются героями нашего времени, а другим ипотеку под хороший процент дают. И совмещать это никогда не получается. При этом первые известны, а вторые счастливы.

А ты сидишь тут, такой неопределившийся, – с умными ты или со счастливыми, – и постишь в фейсбучек пространные тексты о сломе времен и видео «поколения Сиэтла», в которых вокалисты Nirvana и Alice in Chains еще живы. Видео, которые вроде как должны намекать посвященным, что я там, с искренними героями девяностых. И что почти все мои герои мертвы.

А я жив, потому что у меня растет дочь, а вокруг много людей, которые от меня зависят. После тридцати пяти возникает желание жить, мы становимся взрослее, появляется ответственность и всякое такое.

Всё, что камуфлирует боязнь признаться самому себе в том, что все бездарности очень хотят жить. Это только у гениев на мысли о смерти просто нет времени…

А вопрос, возможна ли творческая отдача «криков израненной души» в промежутках между получением бытовых мещанских радостей, из области безответных. Вроде того, играл бы Виктор Цой корпоративы, останься он в живых. Или вопроса «Чего ты хочешь?».