Звонок
Компьютер на кухне разражается трелями скайпа. Издатель, наверное. Нехотя встаю, проходя через прихожую, отрываю от пачки сигарет номер Кати и кладу в карман джинсов.
Со мной пытается соединиться абонент Mersault. У меня нет в контактах никакого «Mersault», наверное, кто-то номер скайпа сменил.
– Алле, – отвечаю, предварительно выключив камеру.
– Привет, – говорит низкий мужской голос на другом конце. Камера тоже выключена.
– Это кто? – спрашиваю, хотя понятно, что очередной «дед пихто», что отвечать непонятно кому в скайпе все равно что открывать дверь квартиры незнакомцам.
– Приятель.
– Чей?
– Ну просто приятель. Ты бы хотел такого иметь. Хороший приятель… – Пауза. – Ну с кем бы из известных людей, ныне живущих, ты бы хотел дружить?
– С Анатолием Вассерманом. – Достаю сигарету, закуриваю. В голове мутится с недосыпу.
– О, как интересно! – подхихикивают на том конце. Понимаю, что звонят пранкеры, и хочется послать матом, но им только того и нужно: разговор записывается. С другой стороны, сколько раз я угорал над прослушиванием записей, в которых они глумились, звоня отечественным «звездам». Придется корректно подыграть и отшить.
– Слушай, я всю ночь писал, а сейчас спать хочу. Я ваше творчество обожаю, но, может, в другой раз поприкалываемся?
– Всю ночь ты не писал, а бухал.
– Ты слишком быстро борзеешь для нормального пранкера. Новенький, что ли? И потом, с чего ты взял, что я всю ночь бухал?
– А с чего ты взял, что я пранкер?
– Ну если не пранкер, тогда тем более до свиданья.
– А почему ты заснуть-то не можешь? Странно, да? Ты же обычно, после таких ночей, как раз под утро вырубаешься. У тебя ведь так, да? Лежишь в сумерках, хлопаешь глазами. Потом начинает светать, дворники метлами шкряб-шкряб, и вырубаешься. Будто тревога уходит. Будто бы утро лучше, чем ночь.
– Что значит «так»? Какие еще, к черту, дворники? – Я нервно сглатываю. – Ты кто, чувак?
– Я же говорю: приятель. Ты бы с таким точно захотел дружить, но дружбы у нас с тобой, к сожалению, не получится. Давай ты меня сейчас переспросишь, хочу ли я быть твоим приятелем. Я скажу, что мне безразлично, а ты, по-видимому, останешься доволен. Переспроси, а?
– Чувак, я чего-то устал. Давай мы сейчас попрощаемся, а ты себя сам переспросишь про друга и про все, что хочешь. Давай, пока!
– Про приятеля. Подожди. Ну что тебе стоит? Я знаю, ты думаешь, что это очередной фанат или просто псих, который телезвездам названивает, или…
– Нет, я так не думаю. – Говорить психу, что он псих, довольно опасно: может вызвать необратимые последствия. С психами лучше говорить ровно и спокойно, как с детьми. Так я слышал.
– Конечно, ровно так ты и думаешь. Но изворачиваешься, врешь, идешь на компромисс. Вот зачем тебе это? Зачем эти постоянные компромиссы? Ради чего? Что ты этим выигрываешь?
– Что за ахинею ты несешь? Какие компромиссы? Ты правда псих. Самый настоящий, ебанутый.
– Вот так лучше. Всегда лучше, когда по-честному. Когда ты настоящий. – «Пациент» закашливается. – Прости, какая-то фигня в горло попала.
И я уже навожу мышь на кнопку отключения вызова, но в этот момент псих выдавливает из себя несколько обиженным тоном:
– Хотя я не больше псих, чем тот, кто гоняется по клубу за человеком, одетым в точно такой же пиджак, как у него, правда?
– Не понял! – Кажется, будто сзади кто-то прихватил меня за шею. Холодными липкими пальцами.
– Да все ты понял, просто опять врешь. Это уже четвертый раз. Про то, что не бухал вчера, про то, что не думаешь, что я псих, и вот теперь про пиджак. И еще про Камю.
– При чем здесь Камю?
– Камю теперь здесь точно ни при чем. Ты такой предсказуемый! Я даже могу описать, какое у тебя сейчас выражение лица.
– Может, камеру включишь?
– Не включу! – смеется чувак.
– Ну это же не совсем справедливо, правда? Ты знаешь выражение моего лица, а я твоего не вижу. Включи камеру, чувак.
– Не включу. Не хочу тебя шокировать.
– Ты такой страшный?
– М-м-м, думаю, нет. Думаю, ничего, как бы сказать… ничего нового… ты не увидишь.
– Мы встречались?
– Определенно.
– И часто?
– Реже, чем ты думаешь, но чаще, чем нам бы с тобой хотелось.
– Ты следишь за мной?
– Не совсем… Нет, не так, впрочем, это не важно. Слушай, помоги мне.
– Чем? – Я закуриваю новую сигарету, а самого уже слегка потрясывает. Беру с дивана плед, накидываю на плечи.
– У меня не складывается до конца, понимаешь? Чего-то не хватает. Что-то от меня ускользает, и я не могу понять, как оно так вышло. Не от чего оттолкнуться. Вот ты в недавнем интервью сказал, что «рождение героев поп-культуры стало индустрией, механизмы которой работают примерно по тем же схемам, как производство гамбургеров». А в прошлом своем эфире вдруг заявляешь, что… Сейчас, погоди, вот: «Популярность многих представителей нашего шоу-бизнеса абсолютно нелогична, иррациональна и может быть объяснена только тотальным дурновкусием среднего потребителя». Ужас как пошло и штампованно звучит, кстати.
– Ты книгу обо мне, что ли, пишешь?
– Почти. Не меняй тему, это важно. Умоляю тебя. Значит ли это, что ты себя героем поп-культуры так и не ощутил? Или ощутил, но не понимаешь, почему именно ты?
– Слушай, я не запоминаю свои цитаты. Я не помню, когда и кому я это говорил, а главное – в каком контексте. – Я не понимаю, зачем это продолжается. С одной стороны, очевидно, что он болен, и разговор следует заканчивать. С другой – мне интересно, как далеко он зашел в своей слежке, а главное – чего он в итоге хочет.
– Хватит вилять! – Он неожиданно повышает голос, но потом резко осекается. – Извини, я не хотел грубить. Просто это действительно очень важно. Это всегда так было с тобой или просто однажды ты ощутил, что вся эта популярность свалилась на тебя совершенно незаслуженно? Что это был некий аванс, который ты бездарно промотал? Кстати, ты всегда был тщеславным? Только честно.
– Сколько себя помню.
– Так я и думал. Тщеславие, да. Но при этом в тебе ведь не было столько безразличия, правда? Оно появилось как-то вдруг. Почему? Люди стали узнавать на улицах, и ты успокоился? Можно больше не добиваться? Не доказывать?
– Жизнь богатых и знаменитых, как говорил Фредди Меркьюри.
– Да, я в курсе, ты его любишь. – Он замолкает, щелкает зажигалка. – Скажи, когда ты понял, что исписался?
– С чего ты взял, что я исписался? Странно слышать это от человека, который не написал ни одной книги.
– Что ты об этом знаешь? – В его голосе появляются металлические нотки. – Есть разница между книгой, которая ждет своего часа, и книгами, которых уже никто не ждет. Понимаешь, о чем я?
– О да! – Смеюсь. – Пришлешь почитать ту, которая ждет своего часа?
– Купишь, если захочешь. – Он выпускает дым. – Знаешь… ты стал… тусклым. Вот что у меня не складывается. Скажи, может быть, ты наконец понял, что это была ошибка? Ты не оправдал ни одной надежды, потому что не мог оправдать? И все твое бесконечное вранье прессе, читателям, друзьям – все это из-за отчаянного желания остаться в обойме? Остаться хоть в каком-то статусе. Быть одной из «полузвезд».
– Слушай, ебанашка, – раздражаюсь я, – кто ты такой, чтобы задавать мне вопросы о моих ошибках, компромиссах и надеждах? Что ты сделал в своей жизни? Чужую цитату себе в статус повесил? Написал три абзаца о плачевном состоянии русской литературы? Очередной не признанный никем графоман? Вас, таких психов, пол-интернета ко мне в фейсбук каждый день ходит, напомнить, какая я бездарность и какие вы все гении. У вас у каждого «через месяц» издается книга, «прочитав которую ты поймешь, о чем я». Чего-то годы проходят, а книг все нет, и я все не понимаю. А ты понял, что книгу писать долго и не получается, и решил донести мне всю свою внутреннюю помойку по скайпу?
– Нет. Наоборот, это я решил дать тебе шанс донести твою внутреннюю, как ты говоришь, помойку. Ну, Вовка, решайся. Камера не горит, нас никто не слышит. Только ты и я. Нас тут только двое, – начинает он громко смеяться. – Нас правда двое! Двое! Я умру сейчас от смеха! Прости. Так что, исповедуешься?
– С какого перепугу? Ты что, поп, что ли?
– Нет, к попу бы ты с этим не пошел. К девушке бы не пошел. Исповедоваться ты можешь только самому близкому человеку. Родному.
– Тебе например?
– Например. Ты даже не представляешь, но ближе меня у тебя никого нет. Я как брат, даже роднее. Я тот, кто всегда рядом. Тот, кого ты не замечаешь. Я тебе предложил помощь, но ты ее не принял. Ты же никому не хочешь помогать. Тебе все безразличны. Даже ты сам. Это нужно исправлять.
– Чувак, я тебе одно обещаю, – наклоняюсь я к микрофону, кричу: – Я не врач, клятв Гиппократа не давал! Поэтому, если мы встретимся, а я думаю, мы встретимся однажды, я тебе лицо исправлю, несмотря на то что умалишенных бить нельзя. Сумасшедший урод! Псих!
– Псих здесь один, Вова. И это ты, – переходит он на шепот, – сошедший с ума от тщеславия и гордыни человек. Безразличное, пустое, никому не приносящее ничего хорошего существо. Ты что, поверил, что все заслуженно, да? Ты так и не понял, что все это не может оставаться твоим, потому что предназначалось вовсе не тебе. Не понял, что это было твое нелепое везение. Билет, который ты купил по случаю. Он вот тоже купил билет. На поезд. Но, к сожалению, сел в машину. Твоя машина уже подъезжает, Вова.
– Я тебя найду, урод! – Дыхание сбивается, в висках колотит. – Обещаю!
– Меня искать не нужно. – Он приблизился к микрофону, и я слышу, как он касается губами мембраны. – Я здесь. Ближе, чем ты думаешь. Я у тебя под кожей. Однажды я порву ее и вылезу наружу.
Идет короткий зуммер.
В тот момент, когда он отключается, у меня резко учащается пульс, точнее какой там учащается – сердце начинает колотить с частотой, о возможности которой я не подозревал. Мне не хватает воздуха, бросает в жар. Потом виски сдавливает, тело дрожит – сначала мелкой дрожью, потом сильнее, сильнее. Главное – никого рядом. Ни одной живой души, способной помочь. Мысли путаются, сбиваются от невиданного доселе приступа страха. Что происходит? Инфаркт? В груди резко колет, в глазах мутнеет. Одной рукой хватаю телефон, другой резко рву на себя балконную дверь, запуская в квартиру поток свежего воздуха.
Тычу в последние вызовы, хочу найти Оксану, но первым попадается Макс. Набираю его. Один гудок, второй. Видимо, еще спит. А дышать все сложнее, и сердце колошматит уже не в груди, а в висках, и я сейчас оглохну.
– Алло, – заспанным голосом отвечает Макс.
– Макс, – пытаюсь крикнуть в трубку, но губы не слушаются, во рту все высохло, так что язык от нёба не оторвать. – Макс, у меня… все… инфаркт… не могу дышать… и сердце, Макс…
– Вова! – В его голосе появляется энергетика. – Ты где?
– Дома. – По телу пробегают потные волны – то холодные, то горячие, в ушах дико звенит. – Макс, я… кажется… того… всё…
– Не отключайся! – орет он. – Слышишь меня?! Не отключайся!
А я слышу, как он кричит жене что-то про «скорую» и диктует мой адрес.
– Говори со мной! Говори! Когда это началось?
– Только что… или… минут пять… как только с ним поговорил… Макс, я не могу… Я ничего не соображаю, и сердце….
Он продолжает давать команды жене, спрашивать меня про алкоголь и кокаин и зачем-то – о цветных кругах перед глазами. А я никаких кругов не вижу, все закрыто мутной пленкой, и я весь состою из зашкаливающего пульса, перманентно возникающих болей в груди и бесконечных потоков пота.
– Как «Спартак» сыграет с «конями»? – Мне кажется, его голос звучит из колонки под телевизором.
– Не знаю. – Выговаривать слова становится все труднее, зубы стучат. – Ты в «скорую» позвонил?
– Едут уже, – говорит он. – Так что насчет «коней»?
– Я давно… давно… не был на футболе…
Выхожу с балкона, нервно нарезаю круги по комнате, держусь за телефон как за единственную нить, связывающую меня с реальностью. Макс что-то бубнит, задает уточняющие вопросы, а я ничего не понимаю, только отираю пот со лба и с каждым прикосновением ладони к голове чувствую, что лоб горит все сильнее и сильнее, как в детстве при ангине.
– Когда же они приедут? – хриплю в трубку.
– Скоро, они уже на соседней улице. Говори со мной!
– Только бы не опоздали, – шепчу я, а сам, конечно, уже не верю. Понимаю, что опоздают. Уже опоздали. Каждый удар пульса вызывает болезненные ощущения в висках. Грудь сдавливает, глаза различают лишь контуры предметов, а передвигаться становится все тяжелей.
Я дохожу до прихожей и пытаюсь лечь на холодную плитку у двери. В тот момент, когда у меня почти получается опуститься на пол, в дверь начинают лихорадочно трезвонить, Макс переходит на крик, а дальше все в тумане. Я вожусь с дверью, в квартиру вваливаются санитары. Один из них берет у меня из рук телефон и что-то отвечает Максу, второй усаживает на диван, достает аппарат для измерения давления, поднимает пальцами веко на правом глазу, вглядывается в зрачок, пульс нехотя замедляется, накатывает резкая слабость, я прикрываю глаза.
