Глава четырнадцатая. ВОЙНА С ТЕРРОРОМ

Фрейлина императрицы Мария Фредерикс (ее мать Цецилия была фрейлиной и ближайшей подругой матери Александра II) писала в «Воспоминаниях»: «Государь Николай I знал, что с врожденной необузданностью и неустойчивостью можно еще долго и много бороться, а побороть их можно только силой и твердостью… Он знал, что по нраву русского человека строгость, она для него полезнее распущенности, которая к добру не ведет. То, что император Николай I был прав…видно из того, что произошло после него. Когда по смерти нашего мудрого царя повеяло слабостью и распущенностью, все вздохнули и обрадовались… Дали нам и свободу мысли, и свободу действий, и свободу печати; словом, бросились на все разом, думая этим ускорить развитие России. Бешеный поток этот, которому была внезапно открыта преграда… вырвался из своих пределов быстро и жестоко; сгоряча он стал все ломать, все сжигать за собою. И, в конце концов, что же вышло из этого всего? Горсть изуродованных нравственно выродков, которые поставили себе задачей, под предлогом преданности Отечеству, изменить весь строй России…»

Это был голос двора. Это исповедовала с каждым днем крепнувшая оппозиция ретроградов, это царь читал теперь в глазах сына. Самое печальное — ретроградная партия все больше сплачивалась вокруг его Саши — вокруг наследника престола.

В толстой тетради в кожаном переплете с металлическим замком остался дневник наследника и его отчаянные записи в эти годы: «Просто ужас, что за милое время!»… «Господи, дай нам средства и вразуми нас, как действовать! Что нам делать!»… «Самые ужасные и отвратительные годы, которые когда-либо проходила Россия!»

Как когда-то во время выступления декабристов был унижен собственным страхом его отец, так и Александр был теперь унижен на Дворцовой площади. Бегать в шестьдесят «как заяц» (слова императрицы ему передали) на виду у собственного дворца! Да еще накануне дня рождения! «Хороший подарок мне преподнесли», — сказал он тогда. Он старался не выходить из себя.

Но таинственные «они» продолжали свое дело. «Они» объявили свое загадочное имя — «Исполнительный Комитет».

Шеф жандармов Дрентельн, петербургский градоначальник и несколько других должностных лиц получили по почте письма одинакового содержания. На каждом из них стояла овальная печать некоего «Исполнительного Комитета русской социально-революционной партии». В центре печати были изображены пистолет, топор и кинжал.

«Исполнительный комитет, имея причины предполагать, что арестованного за покушение на Александра II Соловьева могут подвергнуть пыткам, объявляет, что всякого, кто осмелится прибегнуть к такому роду выпытывания показаний, Исполнительный комитет будет казнить смертью».

Это было слишком. И он решился быть беспощадным. Он задумал вернуть время отца, о чем так мечтал двор. Александр решил победить силой. И теперь, едва закончив войну на Балканах, он объявляет новую войну в собственной стране. Войну с террором. Беспощадную войну до полной победы.

Почти вся Европейская Россия была поделена на шесть временных генерал-губернаторств (Киевское, Московское, Харьковское, Петербургское, Варшавское и Одесское). И чтобы не было ни у кого сомнений, что это война, на всех этих территориях объявляется военное положение. И во главе генерал-губернаторств назначаются знаменитые боевые генералы прошлой войны. Победитель на Кавказском фронте граф Лорис-Меликов, герой Шипки генерал Гурко, победитель Плевны генерал Тотлебен…

Военный министр Д.А. Милютин печально записал в дневнике: «Все заботы высшего правительства направлены к усилению строгости, вся Россия, можно сказать, объявлена в осадном положении».

Генералы Гурко и Тотлебен начали по-военному: высылали, конфисковывали, бросали в тюрьму.

В обществе появилось даже понятие — «белый террор». Так он решительно начал бороться с решительными молодыми людьми.

В ответ — продолжились покушения на сановников.

Наступила невиданная прежде жизнь. «Вокруг дворца, на каждом шагу, полицейские предосторожности; конвойные казаки… чувствуется, что почва зыблется, зданию угрожает падение, во всех слоях населения появляется какое-то неопределенное, обуявшее всех неудовольствие». Это записал в дневнике его министр Валуев!

«Обуявшее всех неудовольствие!».

«И хозяева это чувствуют», — добавляет министр.

Конечно, он чувствует! Несмотря на расправы, напряжение в стране не спадает. Более того — было нечто тревожное в воздухе: что-то случится!

И это постоянное нервное напряжение его очень изменило… Все тот же министр П.А. Валуев беспощадно записал в дневнике: «Видел их императорских величеств… Государь имеет вид усталый и сам говорил о нервном раздражении, которое усиливается скрывать. Коронованная полуразвалина… В эпоху, где нужна в нем сила, очевидно, на нее нельзя рассчитывать!»

В это время ему надо было принять еще одно трудное решение, оно и стоило ему большого «нервного раздражения».

Его мучил страх за нее. Он встречался с ней, с детьми в ее особняке или кабинете отца, куда ее по-прежнему тайно привозили. И по внутренней лестнице из кабинета, по которой папа поднимался к матери, он теперь спускался к ним. Но каждый раз, когда ее везли во дворец, он не находил себе места. Он не мог дать ей охрану с казаками, как остальным великим князьям. Это было бы излишне публично… Так что они могли подъехать к ее карете (как подъехали к карете Дрентельна), выстрелить, а то и попросту захватить ее с детьми!

И кто они? Сколько их? Как и многие в Петербурге, царь должен был задавать себе этот безответный вопрос. И все чаще видели, как он сидел в апатии часами в кабинете — и вдруг в ярости швырял канделябр в стену. Или вместо утренней прогулки угрюмо ходил по бесконечной анфиладе дворца. Затворник в собственной столице.

По городу ходила сплетня, что во время «прогулки по анфиладе» император увидел, как кавалергард, охранявший вход в апартаменты, что-то быстро спрятал за спиной. И царь тотчас выстрелил, а это была папироска.

Такие сплетни распространял про него теперь двор. Его не любили — точнее уже не боялись не любить. И ненавидели ее.

Но надо было решаться. И он решился… Он поселил Катю с детьми на третьем этаже дворца, там, где были камер-юнкерские комнаты и комнаты фрейлин. (Далеко от покоев Маши, которые были на втором этаже). В этом не было ничего нового. И при деде императоре Павле, и при дяде Александре, и при отце во дворце жили их любовницы. Это не считалось непристойным, ибо никто не смел обсуждать. Но теперь — гласность. Теперь разучились бояться.

И тотчас возникла сплетня, будто Катя и дети живут прямо над Императрицей — и несчастная, больная, старая императрица слышит над собой беготню его незаконных детей.

При всех этих сплетнях пребывание княгини во дворце считалось… тайной!

Его министр двора Александр Адлерберг сменил на этом посту своего престарелого отца. Как мы уже писали, Саша Адлерберг воспитывался вместе с государем. Среди придворных только Адлерберг имел право входить к императору без доклада и называть его по имени. Этого права не было у великих князей. Но министр двора, который обязан был знать, что происходит во дворце, «из скромности» должен делать вид что ничего не знает о княгине Долгорукой!

Как рассказывал впоследствии сам Адлерберг военному министру Милютину: «Когда государь решился переместить княжну Долгорукую в Зимний дворец, он призвал к себе коменданта генерал-майора Дельсаля и дал ему непосредственно все приказания, прибавив, чтобы мне ничего об этом не говорил. Само собой разумеется, что приказание это не могло быть исполнено в точности. (И император это отлично знал! — Э.Р.)…Но я был признателен государю… По какому-то чувству приличия, по какой-то утонченной деликатности при наших, могу сказать, дружеских отношениях с самого детства, Государь ничего мне не говорил об этом щекотливом предмете, а я показывал вид, что ничего не знаю…»

Императрица разительно изменилась — скелет, обтянутый кожей… Болезнь быстро прогрессировала после покушения Соловьева. Но еще быстрее — после переезда во дворец «той женщины». Александр сам ей сказал об этом. Императрица промолчала. Теперь больная жила затворницей в окружении постаревших вместе с нею фрейлин. Она проводила в постели целые дни, и когда ее пытались развлекать, усмехаясь, говорила: «Зачем этот пикник у одра?» Она боялась, что с ней заговорят о «той женщине»… И дабы этого не случилось, невзначай рассказала фрейлинам, как одна из любимых фрейлин покойной императрицы намекнула ей о связи Николая I с Нелидовой. И, усмехаясь тонкими губами, добавила: «Если бы я услышала подобное разоблачение, я не смогла бы больше встречаться с этой фрейлиной». Эти слова «святой» послужили всем уроком.

Император приходил к ней все реже и реже. Ее апартаменты: парадный альков, обитый алым штофом, мраморные девичьи лица кариатид над кушеткой, где лежит днем ее иссохшее невесомое тело… Салатная столовая, куда он все реже приходит пить кофе. И золотая гостиная, куда она выходит пройтись, опираясь на руку фрейлины. Горят свечи… Горят золотые стены… Золотая клетка, куда он поселил ее… Она ему прощает. Призванная прощать, она ни разу не проронила ни жалобы, ни обвинений. Тайну страданий и унижений, как и положено супругам пылких Романовых, она унесет в могилу.

Смерть была близко, пора было подводить итоги. Свой долг, ради которого везли немецких принцесс в постели русских царей, она хорошо исполнила. Она родила ему трех сыновей, но ее любимец умер. Кто-то, еще в средние века, проклял их гессенский род. И как проклятье, наследником стал нелюбимый сын… Гигант с грузным бесформенным телом, простонародным приплюснутом носом. Шутка природы. Нужно было долго жениться русским царям на немецких принцессах… чтобы родить такого! И все в Саше — истинно крестьянское: его медленный ум, нечеловеческая звериная сила, его отвращение к Европе.

Ее убивала не болезнь, ее убивала ненужность ее жизни. Ей незачем и не для кого жить.

Там — наверху — в комнатах любовницы бегают его незаконные дети, там — шум, там — жизнь. Она уверена — там ждут не дождутся, когда придет за нею смерть.

Он все-таки уговорил Машу послушать врачей и отправиться на зиму на Лазурный берег.

Ее везли «лечиться в Сан-Ремо» (как сказал император), или «умирать» (как сказала она). Она знала: он хочет иметь право не думать о ней. Он хочет уехать в Крым с нею.

И вот она уезжала в Сан-Ремо.

Наследник был на военных учениях и приехал в Гатчину на вокзал — проститься с матерью. Императорский поезд пришел из Петербурга в глубоких сумерках.

«Уже становилось темно. И все лица были мрачны, словно это былопогребальное шествие» (граф Шереметев, адъютант цесаревича).

Поезд подошел к станции. У окна показался государь — высокий, стройный, в обычной белой фуражке с широким козырьком — мрачный, бледный и задумчивый. (Он как-то сразу резко помолодел накануне ее отъезда)

Императрица с тонким, ставшим совсем иконописным лицом, глядела из окна.

Наследник прошел в вагон, но вскоре вышел. Простились быстро.

Поезд тронулся… Как и все провожавшие, наследник думал, что больше не увидит мать.

Теперь Александр был с Катей все дни. И уже вскоре они отправились в Крым — в любимую Ливадию. Вместе с царем в его вагоне ехали наследник, цесаревна и внуки. И в другом вагоне — она. Катя.

Император проводил весь день в Ливадийском дворце с царской семьей и приезжавшими министрами. Но каждую ночь он покидал дворец.

Он садился на лошадь и в осенних южных теплых сумерках скакал к другой семье. Крымская ночь — пение цикад, запахи полыни, шум моря… Уже 13 лет они жили вместе Катей, но обстоятельства не позволяли им стать скучными супругами. Они так и остались пылкими любовниками!

Но надо было возвращаться в осенний, промозглый Петербург. Впрочем, и в Крыму последние дни не баловали — полили осенние дожди. Уехал наследник с цесаревной. И последние дни Катя с детьми жила во дворце и они спали вместе.

Министру двора Александру Адлербергу все труднее было делать вид, что ничего не замечает. Но он старался — играл в эту игру.

Приехал военный министр Милютин. Министр докладывал о результатах военного положения. Доклад вышел печальный — покушения продолжались.

Перед сном Александр, как всегда, записывал события в Памятной книжке:

«12 ноября. Встал в 1/4 9. Гулял, сыро, тепло, но мелкий дождь целый день. Кофе с Катенькой в комнате… Работал. В 11 Милютин и Адлерберг. Гулял… Обед в 7 ч., лег в 1/4 2».

Отъезд в Петербург был назначен на 17-е ноября.

Было два пути в Петербург — морем в Одессу и оттуда по железной дороге через Москву, где он всегда останавливался по возвращении из Ливадии. И второй — в экипажах до Симферополя. И дальше по железной дороге — через Москву в Петербург. Он выбрал второй путь.

В Симферополь приехали вечером. Императорский поезд ждал его.

Когда его поезд отбыл из Симферополя, в Москву и в Одессу пошли срочные телеграммы. Это начали действовать все те же таинственные «они».

Император не знал, что эта поездка должна была стать для него последней.