Книга: Убийство императора. Александр II
Назад: Глава одиннадцатая. ГОЛЛИВУДСКАЯ ИСТОРИЯ
Дальше: Глава тринадцатая. СЪЕЗД ЦАРЕУБИЙЦ

Глава двенадцатая. НЕБЫВАЛЫЙ ИСХОД

АЗИАТСКИЙ КАПИТАЛИЗМ
Во второй половине XIX века в самодержавной России начинает развиваться капитализм. Но это был воровской, азиатский капитализм.
Когда Карамзина попросили дать короткое определение Российской империи, знаменитый писатель и историк определил страну одним словом: «Воруют».
После смерти Николая необъятная страна занимала последнее место среди европейских держав по количеству железнодорожных путей. Теперь начинается бурное железнодорожное строительство. И с самого-самого начала у изголовья рождающегося русского капитализма стоят наши вечные азиатские спутники — бюрократия и ее законные дети — бесстыдное воровство и взятки.
Князь Владимир Мещерский вспоминал о тогдашнем железнодорожном строительстве:
«Эта железнодорожная вакханалия была курьезом, потому что главными воротилами являлись люди, про которых всякий спрашивал: что общего между ними и железными дорогами? И действительно, никто не мог понять, почему такие люди, как фон Мек, Дервиз, Губонин, Башмаков и проч. и проч., которые не имели… никаких инженерных знаний брались за концессии, как ни в чем не бывало, и в два-три года делались миллионерами… Я помню младшего брата Дервиза, моего товарища Ивана бедным чинушкою в Сенате, а затем проходит несколько лет, и этот бедный чинушка меня принимает во всем блеске своего железнодорожного величия в роли кесаря Рязанской железной дороги… Ответ оказался весьма простой: концессионеры прибегали к крупным взяткам и эти-то взятки и были главною причиною крупных и баснословных нажив… этих монте-кристо железнодорожной вакханалии!» За взятки получали они концессии от Министерства путей сообщения. Темными махинациями создаются небывалые состояния. Появляются богатейшие русские капиталисты — «новейшие господа», как их на-ывают. И поэт Некрасов писал:…
Грош у новейших господ
 Выше стыда и закона;
Нынче тоскует лишь тот,
Кто не украл миллиона.
Бредит Америкой Русь,
К ней тяготея сердечно.
Шуйско-Ивановский гусь —
Американец?.. Конечно!
Что ни попало — тащат,
«Наш идеал, — говорят, —
Заатлантический брат.
Бог его — тоже ведь доллар!..»
Правда! Но разница в том:
Бог его — доллар, добытый трудом,
А не украденный доллар!

Русский капитализм укрепляет у русских демократов веру в необходимость избежать капиталистического пути. Презрение и ненависть к капитализму — основная черта молодой русской интеллигенции.
«Мы презирали грязь материальных похотей, банков, концессий, нам было душно в чаду акций, дивидендов, разных узаконенных мошенничеств…», — писал молодой современник. Русская мечта — это поделить по справедливости, то есть поровну. Русская ментальность — антикапиталистична.
«В России интересы распределения и уравнения всегда превалировали над интересами производства и творчества», — писал наш великий философ Бердяев.
Идея особого русского пути к благоденствию — пути в социализм — завладевает умами радикалов. И путь этот лежит через крестьянскую общину. (В русском селе не было частной собственности на землю — землей владело «общество», то есть все крестьяне села сообща.)
Надо было только разбудить неграмотного русского мужика. «Чтобы русский народ смог осознать свое рабство, отказался жить в этом рабстве и подготовился к осознанному восстанию против подобной жизни» (Петр Лавров).
Восставшие крестьяне с их «древним общинным инстинктом» должны были повести Россию в социалистический рай. Чтобы разбудить мужика, нужны были агитаторы — новые апостолы.
И со страниц герценовского «Колокола» зазвучал призыв: «В народ! К народу!»
Вчерашний царский полковник Петр Лавров писал: «Каждое удобство жизни, которым я пользуюсь… куплено кровью, страданиями и трудом миллионов… Каждый „развитой человек“, каждая „критически мыслящая личность“ обязаны вернуть долг — заняться просвещением народа и разбудить народ…»
В это время русское правительство, обеспокоенное влиянием радикалальных идей на русскую молодежь за границей, предписало всем учащимся на Западе вернуться в Россию. Предписало на свою беду.
Опасный бумеранг, запущенный когда-то правительством на Запад, теперь возвращался обратно. Русская молодежь возвращалась на родину, подхватив эту невиданную доселе фантастическую идею — идти в народ. Чтобы слиться с народом и разбудить его.
Христианское начало — служение убогим и сирым, возвращение долга народу — пленили тогда молодых людей куда больше бакунинских и марксовых идей.
И из города в город, из уст в уста начинает передаваться удивительный призыв к молодым — ИДТИ В НАРОД.
Готовился небывалый в истории коллективный исход молодежи из городов в забитые темные русские деревни.
«Ничего подобного не было ни раньше, ни после… Казалось, тут действовало скорей какое-то откровение. Точно какой-то могучий клич, исходивший неизвестно откуда, пронесся по всей стране… И все, в ком была живая душа, отзывались и шли на этот клич, испол-енные тоски и негодования на свою прошлую жизнь. Оставляли родной кров, богатство, почести, семью, отдавались движению с тем восторженным энтузиазмом, с той горячей верой, которая не знает препятствий, не меряет жертв и для которой страдания и гибель являются самым жгучим, непреодолимым стимулом к деятельности», — писал молодой дворянин Сергей Кравчинский. Окончивший знаменитое Михайловское артиллерийское училище (как и Бакунин), он отслужил год офицером в провинции, вышел в отставку и сейчас один из первых «шел в народ».
«Прислушайтесь — со всех сторон огромной родины нашей, с Дона и Урала, с Волги и Днепра, растет клич: „В народ! К народу!“, — писал в восторге Герцен.
Третье отделение немедленно получило информацию о готовящемся странном движении.
Главноуправляющим Третьим отделением стал в это время генерал-адъютант Александр Потапов, вчерашний начальник штаба корпуса жандармов. Он был совершенно предан прогнанному Шувалову. Другими качествами Потапов похвастаться не мог, руководитель он был абсолютно ничтожный. (В иных властолюбивый Петр IV и не нуждался.) И Потапов совершенно растерялся, читая агентурные сведения. Вроде никакой организации нет… а между тем назревает что-то организованное и массовое. Вроде нужно арестовывать, но не очень понятно кого арестовывать и за что. Нет явных зачинщиков, смутны цели, которые так трудно оказалось сформулировать агентам Третьего отделения. Впрочем, у самих „народников“ (так назовут участников этого небывалого похода в народ) цели были самые разные.

 

ЗАЧЕМ ШЛИ НАРОДНИКИ?
Одни молодые люди шли раскрывать народу глаза на царя, на угнетение, в котором живет, чтобы поднять народ на восстание. Другие просто желали обучить народ грамоте, помочь ему выбраться из тьмы и нищеты, третьи шли учиться у самого народа — узнавать, каков его идеал в жизни.
Девушки, еще вчера избалованные богатством, сдавали экзамены на народных учительниц, фельдшериц, акушерок — и шли в нищую деревню лечить и просвещать.
„Наши „планы“ и „мечтания“ были крайне неопределенны, — писал народник М Тихомиров. — Шли „посмотреть“, „осмотреться“, „ощупать почву“… а дальше? Может быть, делать бунт, может быть, пропагандировать… Но главное — в хождении в народ было нечто столь новое, заманчивое, интересное, которое требовало столько мелких занятий, не утруждающих головы (вроде изучения костюмов, манер мужиков, подделки паспортов и т. д.), требовало стольких лишений физических (которые удовлетворяли нравственно, заставляя думать каждого, что он свершает акт самопожертвования). И это наполняло все существо человека“.
Но, как не раз бывало в нашей истории, героизм соединился с фарсом и окончился кровью.

 

РОЖДЕНИЕ ТЕРРОРИСТА
Для теснейшего слияния с народом часть народников решила переодеться в крестьянскую одежду — представиться крестьянами. Для этого готовились поддельные документы, срочно покупались на толкучках потрепанные зипуны, поношенные сапоги и прочая народная крестьянская одежда. Это был общий призыв — „сбросим жалкие сюртучишки и переоденемся в святые народные зипуны“, — насмешливо писал современник событий — наш крупнейший историк Василий Ключевский.
И началась подготовка. Уже упомянутый вчерашний офицер Сергей Кравчинский вместе с товарищем, переодевшись в грязные зипуны, купленные у старьевщика, отправляются изучать народные нравы в одну из самых бедных харчевен на окраине столицы. Но добирались в эту нищую харчевню молодые люди, естественно… на извозчике! „Нам подали пылающие щи в общей деревянной миске и с нею две больших деревянных ложки. В ней плавали накрошенные кусочки соленых бычьих щек, которые называются „щековина““. В харчевне сидели в основном извозчики в аккуратных армяках, и наши „нигилисты“ в грязной одежде выглядели довольно странно. Так что хозяйка властным тоном заявила: „Деньги вперед!“…
Начав не без отвращения есть щековину, молодые люди попытались вывести извозчиков на разговор о тяжелой жизни народа. Но извозчики торопились окончить свой обед, чтобы быстрее продолжить работу — так что отвечали отрывистыми, односложными фразами! После чего будущие народники поспешили домой, чтобы побыстрее сбросить вонючую одежду и отправиться в приличный трактир — заесть ужасную щековину!
Но решение твердо — и подготовка к хождению в народ продолжается.
Они решают научиться какому-нибудь бродячему ремеслу. Необходимо иметь предлог путешествовать по деревням, просвещая народ.
На общем собрании идущих в народ решают сделаться бродячими сапожниками. Хорошего шитья сапог народ не требует — было бы прочно, потому и выучиться можно очень быстро. Учить ремеслу сапожника приходит мрачноватый неразговорчивый сапожник-финн. Финн верил: если в России произойдет революция, то и его родина станет свободной.
И вот наступила пора — первые народники отправляются в путь. Скопированы карты местности. Последняя ночь в родном доме — и прощай, столица!
Одетые по-крестьянски в полушубки, с котомками на плечах, выходили по двое, внимательно оглядываясь вокруг, — а вдруг за ними уже следит всесильное Третье отделение?
Вот наконец и Николаевский вокзал. И провожающие кричат „счастливый путь“ этому авангарду великого движения. И уже завтра за ними отправятся в народ их провожавшие, а потом все новые и новые отряды молодых людей. Описанное происходило в марте 1874 года. Так начиналось „хождение дение в народ“.
Но путь в народ оказался непростым. Карты, по которым они шли, оказались неверными. Только в пути поняли: в России ориентироваться надо не по картам, а по разговорам со знающими людьми. Вспомнили нашу бессмертную поговорку: „Язык и до Киева доведет“. Но когда дошли до первой деревни, добрые крестьяне отказали им в ночлеге. Да и сапожников в деревнях оказалось великое множество, так что надо было придумать, чем еще можно заняться. Особенно трудно давалась необходимость притворяться народом — то есть лгать на каждом шагу. Все лето большинство пробавлялось случайными работами. И, как правило, народников прогоняли за неумение. Нанимались пахать, но не умели запрячь лошадь. Прогнали. Рыбачили, но не умели как следует поставить сети. Опять прогнали.
„И все-таки это было для меня счастливое время… как легко дышалось“, — вспоминал один из участников. — Хотя впросак все время попадали. Помню, я нашел в своей рубахе каких-то белых блох… говорю об этом работавшим с нами, а они от смеха чуть не умерли: — какие это блохи?.. Ты что сдурел, малый, это — вши!». Так дворянские дети познакомились с главным народным насекомым.
Но все это время они выполняли главную задачу — агитировали крестьян.
В условленных местах их ждала запрещенная литература. Ее подвозили их товарищи на телегах под сеном. Литературу печатали эмигранты на Западе и с великими трудами доставляли в Россию. Но раздавать ее было некому. Оказалось, никто из крестьян не умел читать — все были неграмотны. Решено было читать самим вслух. Но слушать крестьяне не хотели. В лучшем случае засыпали, в худшем шли доносить на странных «крестьян», которые не умеют пахать, но умеют читать. Только однажды народник Николай Морозов во время чтения антиправительственных стихов увидел неподдельный интерес на лице крестьянина, и даже какую-то особенную озабоченность… Он тотчас прервал чтение.
— По-моему, ты что-то хочешь сказать? — с надеждой спросил он.
— Сапоги у тебя хорошие, — сказал крестьянин. — Где ж ты купил такие, за сколько?
И все чаще у них возникали такие разговоры:
— …Что мы здесь делаем?! Только время теряем… Ты же видишь, каков народ… Их в животных превратили, даже хуже. Животное о свободе мечтает, а это так — водоросли. Может быть, через сто лет проснутся.
— Ну, нет! Более чем три-четыре года ждать революцию я не согласен!
И многие из ушедших в народ весьма скоро решили вернуться в города и заняться любимой мечтой — революцией.
Но работавшие учителями и фельдшерами терпели дольше.
Сероглазая красавица дворянка Вера Фигнер вернулась в Россию из Швейцарии (в Лозанне изучала медицину). В России закончила фельдшерские курсы и отправилась фельдшерицей в деревню вместе с сестрой. Здесь Вера Фигнер изумляла красотой и манерами уездное начальство.
«Скоро я очутилась в Студенцах — громадном селе. До сих пор я знала о крестьянской бедности и нищете по книгам, журнальным статьям, статистическим материалам… Теперь восемнадцать дней из тридцати мне приходилось быть в разъездах по деревням и селам. Я останавливалась обыкновенно в избе, называемой „въезжей“, куда тотчас же стекались больные… 30–40 пациентов моментально наполняли избу; тут были старые и молодые, большое число женщин, еще больше детей всякого возраста, которые оглашали воздух всевозможными криками и писком. Грязные, истощенные… болезни все застарелые, у взрослых на каждом шагу— ревматизм…почти все страдали накожными болезнями… Катары желудка и кишок, грудные хрипы, слышные на много шагов, сифилис, не щадящий никакого возраста, струпья, язвы без конца, и все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище, столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении над вопросом: это жизнь животного или человека? Часто слезы текли у меня градом в микстуры и капли, которые я приготовляла для этих несчастных…И когда работа кончалась, бросалась на кучу соломы, брошенной на пол для постели. И мною овладевало отчаяние: где же конец этой нищете, поистине ужасающей; что за лицемерие давать все эти лекарства среди такой обстановки…И не ирония ли говорить народу, совершенно подавленному своими физическими бедствиями, о сопротивлении, о борьбе? Не находится ли этот народ уже в периоде своего полного вырождения?»
Наконец, не выдержала и уехала. Оказалось, «нужны десятилетия, чтоб пробудить спящий глубоким сном забитый народ». К этому подвигу в России были готовы единицы. Теперь народники один за другим покидали деревню, не выдержав общения с любимым народом. Захотелось быть со «своими»…
«Потянуло в город с неотразимой силой. Не могу больше жить в деревне — знаешь: совсем обалдел! Тоска порой берет, хоть ревмя реви. И хочется поговорить со „своим“ человеком, книжку почитать — совсем одичал! Раз — поверишь ли? — захотелось на „нашем“ языке поговорить, и я обратился к печке и стал говорить с ней, воображая, что со „своим“ веду разговор!», — писал один из них.
Но главное — нетерпеливые революционеры уже соскучились по столкновениям с правительством. Молодые люди вместо безвестной работы захотели зримой борьбы.
И как написал знаменитый радикал Г.В. Плеханов: «Революционное народничество погибало не под ударами полиции… а в силу… настроения тогдашних революционеров, которым во что бы то ни стало хотелось „отомстить“ правительству за его преследования и вообще вступить с ним в „непосредственную борьбу“».
И правительство им в этом помогло. Новый шеф жандармов Потапов придумал дать крепкий урок молодежи, посмевшей агитировать в народе.
Полиция начала сажать этих молодых идеалистов, будто выполняя то, к чему призывал Нечаев.
В 37 губерниях было арестовано четыре тысячи народников. Целых три года шло следствие, молодежь содержали в одиночных камерах. Итоги: 38 — сошли с ума, 44 — умерли в тюрьме, 12 — самоубийств.
И в октябре 1877 года состоится небывалый «Процесс 193-х». Судили 193-х народников по обвинению в создании организации с целью свержения существующего строя. Это был крупнейший в истории русского суда политический процесс. Ни на одном из тогдашних процессов состав защитников не был таким блестящим. На «Процессе 193-х» собрался весь цвет русской адвокатуры: В.Д. Спасович, Д.В. Стасов, П.А. Александров, Н.П. Карабчевский, Г.В. Бардовский, Е.И. Утин, П.А. Потехин, А.Л. Боровиковский, А.Я. Пассовер и так далее. 35 лучшихх адвокатов, известных всей образованной России, защищали народников. И это был ответ общества. Власть все более становились непопулярной.
Подсудимые и адвокаты будто соревновались в обличении власти. Известнейший адвокат П.А. Александров сказал в своей речи об устроителях процесса: «Вспомнит их история русской мысли и свободы и в назидание потомству почтит бессмертием, пригвоздив имена их к позорному столбу!» Больше половины обвиняемых бойкотировали процесс. От их имени с речью выступил народник Ипполит Мышкин. Речь сделала Мышкина знаменитым. Он славил народников, издевался над правительством (читай — государем).
И Председатель суда был вынужден прервать его, но Мышкин не слушал. Тогда председательствующий приказал жандармам навести порядок. Те попытались вывести Мышкина из зала. В ответ остальные подсудимые начали трясти решетки, выкрикивали проклятья, публика металась по залу, несколько женщин упали в обморок… Председатель суда объявил о закрытии заседания, члены суда последовали за ним. Жандармы с саблями наголо выпроваживали из зала подсудимых и публику. Защитники с лекарствами старались привести в чувство женщин, лежавших в обмороке. Прокурор В. Желеховский растерянно выкрикивал: «Это революция!»
103 человека были приговорены к разным видам наказания, из них 28 осуждены на каторжные работы. 90 подсудимых были оправданы, но государь захотел проучить и их! По решению императора 80 из оправданных были сосланы административным порядком.
Во время этих преследований окончательно умерла мирная идея хождения в народ. Происходило опасное преображение вчерашних народников, о котором так мечтал «бес» Сергей Нечаев, сидевший в это время в крепсти.
«Пропагандист 1872–1875 годов. В нем было слишком много идеализма. И уже начал вырабатываться иной тип революционера, готовый занять его место. На горизонте обрисовывалась сумрачная фигура, озаренная точно адским пламенем, которая с гордо поднятым челом и взором, дышавшим вызовом и местью, стала пролагать свой путь среди устрашенной толпы, чтобы вступить твердым шагом на арену истории. То был террорист!» — писал вчерашний народник и завтрашний знаменитый террорист Сергей Кравчинский.

 

«ЗЕМЛЯ И ВОЛЯ»
Так оно и было! В 1876 году вернувшиеся народники собрались в столице — обсудить итоги и уроки «хождения в народ». Они решили образовать партию. Это была уже опасная партия, названная позже «Земля и воля». Так когда-то назвали свою партию Чернышевский и его соратники. Последователи Рахметова не забывали о своем кумире. В уставе «Земли и воли» были записаны любимые идеи русских радикалов — вся земля должна быть передана крестьянам, царизм должен быть уничтожен, Россия должна идти к социализму своим особым путем, минуя капитализм, — через крестьянскую общину. Но было в уставе нечто совсем новое — право на политическое убийство! Правда, пока лишь на политическое убийство как акт возмездия за несправедливость, как ответный акт самозащиты в «специальных случаях»…
Членами организации стали народники, которых мы уже уноминали — Кравчинский, Фигнер, Морозов, Тихомиров. Все будущие великие террористы!
6 декабря 1876 года у Казанского собора, где 10 лет назад молился царь после неудачного покушения, состоялась демонстрация. У любимого собора государя над демонстрантами впервые было поднято красное знамя.
Полиция разогнала демонстрацию, арестовала два десятка землевольцев. Но в их числе не было никого из главарей «Земли и воли», они все сумели уйти. Центральной фигурой на скамье подсудимых стал рядовой землеволец А.Емельянов, преданный суду под своей революционной кличкой Боголюбов. Именно ему — Боголюбову суждено было вскоре войти в русскую историю.
Так государь сделал еще один, уже большой шаг к Екатерининскому каналу. Он не мог не чувствовать — наступало тревожное время. И царь чинает метаться. Вместо Потапова главой Третьего отделения сделал генерал-адютанта Мезенцова. Но безынициативный и несколько ленивый Мезенцов окажется копией Потапова. «Сонный тигр» — так прозвали Мезенцова. И как бывало и будет в России — выход из столкновения с обществом Александр увидел в популярной войне.

 

БАЛКАНСКАЯ ВОЙНА
Военная реформа преобразила армию, паровые суда были построены. И Турция щедро дала поводы для начала войны.
В 1875 году в Боснии и Герцеговине, измученными надругательствами турок, поднялось восстание. Ответом была беспощадная резня. Славян убивали зверски, насиловали женщин, сажали на кол младенцев. Сожженные деревни, отрезанные головы… Возмущение турецкими зверствами охватило русское общество.
В 1876 году в ответ на надругательства турок сербский князь Милан Обренович поднимает восстание. Сербия объявляет войну Турции. Это было внове: вассальное от Турции княжество объявляло войну своему суверену. Вместе с князем Миланом выступили черногорцы. Вспыхнуло восстание славян и в Болгарии.
В обеих столицах Москве и Петербурге шли непрерывные демонстрации с призывами помочь братьям-славянам. Общество требовало войны. И даже «нигилисты» в подпольных прокламациях требовали начать войну и обвиняли правительство в предательстве братьев-славян.
Александр видел: он вновь мог соединиться с обществом. Победоносная война могла вновь сплотить Россию. Жертвенные идеи молодых людей могли найти выход в этой войне.
«Великий восточный орел взлетел над миром. Не покорять, не расширять границы он хочет, а освободить, восстановить угнетенных и забитых, дать им всякую жизнь на благо человечества… а вот этому-то не хочет поверить Европа», — писал в это время Достоевский в «Дневнике писателя».
Но министры были против войны. Министр финансов объяснял государю, что экономика России, потрясенная реформами, не перенесет войны. Военный министр тоже был против, ибо военная реформа не доведена до конца. Министр иностранных дел, осторожнейший Горчаков, говорил о непременном конфликте с Западом в случае наших побед и возможном выступлении Англии.
Государь дал возможность Горчакову поискать компромисс. Прошли конференции послов европейских держав в Лондоне и Стамбуле. Послы потребовали от султана положить конец зверствам, незамедлительно провести реформы в славянских провинциях. Но, как и предполагал царь, Англия повела двойную игру. Английский премьер Дизраэли тайно поддержал Порту и советовал туркам быть несговорчивыми. И Порта гордо отклонила требования послов. Так Дизраэли приблизил желанную царем войну. Но, готовясь к войне, следовало успокоить могущественную Англию. Через дочь — герцогиню Эдинбургскую — Александр сообщил королеве Виктории: «Мы не можем и не хотим ссориться с Англией. С нашей стороны было бы безумием думать о Константинополе и об Индии». Только защитить братьев-славян — вот и все его притязания.
Об Индии он, конечно же, не думал. Но Константинополь… Эта вековечная мечта русских государей — не только освободить от турок славянские народы, но создать великую славянскую империю. Его великая прабабка Екатерина II назвала его дядю Константином в мечтая о том, что тот станет первым императором возрожденной Византии. И Константинополь сбросит с себя это чужое имя — Стамбул. С тех пор многочисленные Константины в романовской династии были напоминанием об этой мечте — возрожденной Византии. И крест с мозаикой великого храма Константинополя лежал в гробе отца.
И Александр решился — воевать. Но пока вслед за министрами он выступает… противником войны! Как бывало во время принятия ответственных решений, он хочет, чтоб его уговаривали. И военный министр Милютин записывает антивоенные речи царя: «Я не менее других сочувствую несчастным христианам Турции, но ставлю выше всего интересы нашей страны. Мы не можем втянуться в европейскую войну». Но в конце государь добавил фразу, которую внес в дневник военный министр, уже начинавший понимать тайное: «Но если нас заставят воевать, мы будем воевать».
Уже осенью того же 1876 года царь созвал всех министров в Ливадии. И министры с изумлением услышали решительные речи… наследника, призвавшего начать войну. При прежних царях наследники, как правило, хранили молчание. Это была традиция. Ни Елизавета, ни Екатерина II, ни Павел I, ни Александр I, а тем более его отец, никогда не интересовались мнением наследников. Послушный «бульдожка» Саша, участвовавший во всех заседаниях Комитета министров и Государственного совета, всегда хранил молчание. И вдруг так решительно выступил! Но Александр сделал удивительно мягкий выговор наследнику за резкость суждений. Царь отметил, будто к слову, что императрица держится таких же взглядов… и общество тоже. Так что он, пожалуй, против своей воли… возможно, будет вынужден уступить!
И министры, наконец, поняли истинное желание монарха. Это была — война!
Царь действовал по-восточному. Уже вскоре старый вояка Черняев оказался в Сербии и встал во главе сербского ополчения («конечно же, совершенно неожиданно для Петербурга и по собственному почину» — именно так объявил император). Но вслед за этим царь приказал заявить державам, что давление общественного мнения не дает ему возможности сдержать поток русских добровольцев на Балканы. И он вынужден разрешить своим офицерам уходить в отставку и уезжать в Сербию… Военный министр Милютин запишет, «что Государь действует двойственно».
По всей стране возникают Комитеты добровольцев и собираются пожертвования восставшим братьям-славянам. В петербургских ресторанах под водку и цыганские пляски идут развеселые проводы добровольцев. Духовые оркестры играют марши на вокзале, и прекрасные девушки провожают отъезжающих героев. Идеалисты, патриоты, авантюристы, неудачники, запутавшиеся в долгах или потерпевшие крушение в любви, или попросту, как писал Толстой, «бесшабашные люди, готовые и в шайку Пугачева, и в Хиву, и в Сербию» — все отправляются в Сербию. В толстовской «Анне Карениной» герой романа Вронский после самоубийства Анны выходит в отставку и уезжает воевать в Сербию. И многие вчерашние народники также поехали проливать кровь за братьев-славян. Три с половиной тысячи русских волонтеров пересекли границу. Семьсот русских офицеров и две тысячи солдат оказались в ополчении Черняева.
Именно в это время Достоевский, славивший войну за освобождение славян, получил письмо. Корреспондентка писала: «И вот кончилась мнимая рознь народа и интеллигенции… Среди приготовлений к войне за освобождение братьев-славян состоялось святое торжество примирения».
Это написала молодая женщина, народница Александра Корба, будущая участница покушений на царя. Написала, отправляясь на войну санитаркой, — помогать восставшим славянам.
Но турки оказались сильнее — армия Черняева потерпела сокрушительное поражение. Только ультиматум Александра остановил разгром славянских княжеств и готовившуюся резню.
Теперь было самое время для царя поддержать разбитых братьев-славян.
И все понявший военный министр Милютин запишет в дневнике о «нетерпении государя скорее взяться за оружие».
Наступил этот долгожданный в России день 12 апреля 1877 года. Александр объявил войну Турецкой империи.
Что творилась! Какой восторг общества! В Москве, когда он ехал в Кремле в Успенский собор, все главные улицы были заполнены ликующими людьми. Крики «ура», овации. На Соборной площади в Кремле — неописуемое зрелище… люди истерически хлопали, бросались друг другу на шею, рыдали… Россия переживала миг всеобщего единения — второй и последний медовый месяц любви Государя и Народа. И государь вспомнил дни отмены крепостного права. Тут бы ему вспомнить, что было после — вспомнить, как быстро проходит народная любовь. Но тогда…
К восторгу народа царь отправился на войну. Но решил действовать, как когда-то дядя Александр I против Бонапарта. Царь должен быть судьей, разбирателем споров, но ни в коем случае не главнокомандующим… Ответственность за боевые действия и кровь должен нести другой. Царь должен быть безгрешен.
На фронте он будет посещать госпитали, участвовать в обсуждении операций, разрешать споры, но главнокомандующим во главе двухсоттысячной Дунайской армии он поставил великого князя Николая Николаевича. «Мужские представители династии были высоки — шесть футов, в нем же было без сапог шесть футов пять дюймов, так что все высокие Романовы и сам Государь казались значительно ниже его», — писал великий князь Александр Михайлович. Гигант Николай Николаевич был воплощением воинственности. «Он даже за столом сидел так прямо, словно каждую минуту ожидал исполнения национального гимна» (Александр Михайлович).
Флотом, естественно, командовал Костя. Другой брат Миша (великий князь Михаил Николаевич, наместник на Кавказе) командовал Кавказской армией. Армейскими частями командовали наследник и младший брат Владимир. Николай и Евгений Лейхтенбергские получили кавалерийские бригады.
Так что все руководители военных действий были Романовы. В этом заключался ход царя: не принимая официального участия в управлении армией, через них он мог проводить нужные решения. Иностранные корреспонденты, сопровождавшие армию царя, насмешливо описывали, как приехали свита государя и генеральный штаб. Из многочисленных вагонов выгружались великолепные лошади, кареты с величественными кучерами, похожими на генералов. Под ветерком покачивались плюмажи из павлиньих перьев.
На все это великолепие смотрели беспощадные глаза бедных армейских офицеров. Они-то хорошо знали, что иные из этих разодетых господ никогда не вернутся обратно в Россию. То, что война будет кровавой, никто из армейцев не сомневался — у турок была отличная армия, подготовленная превосходными европейскими инструкторами.
План российского командования предусматривал завершение войны в течение нескольких месяцев, чтобы Европа не успела вмешаться в ход событий.
Компания началась с успеха — войска императора легко перешли Дунай, турки отступили. Царь отправил послание болгарскому народу: «Болгары, мои войска перешли Дунай, где уже не раз они сражались за облегчение бедственной участи христиан Балканского полуострова. Задача России — созидать, а не разрушать. Она призвана Всевышним промыслом согласить и умиротворить все народности и все исповедания в тех частях Болгарии, где совместно живут люди разного происхождения и разной веры».
Вперед был отправлен отряд генерала Гурко.
Гурко должен был захватить перевал, открывавший путь в Южную Болгарию и далее — дорогу на Стамбул. Началось кровопролитное сражение за деревню Шипку (Шибку) у подошвы Балканских гор. И здесь генералу Гурко преподнесли урок азиатской войны. Турки выслали парламентера с белым флагом навстречу двум наступавшим стрелковым батальонам Гурко. Русские, поверив, что турки сдаются, подошли вплотную к турецким позициям. И были встречены шквальным залпом турок, положившим на месте 140 солдат. Батальоны отступили с поля боя, оставив убитых и раненых.
Но уже вскоре государь читал телеграмму о падении Шипки. «Шипка, атакованная с севера и юга, покинута турками, причем брошены пушки, знамена и лагерь». Отряд Гурко поднялся в горы: Шипкинский перевал был захвачен. Путь в Болгарию и далее на Стамбул был открыт.
После взятия Шипки русские увидели прелести варварского Востока — у убитых были отрезаны руки, носы, уши, а у некоторых головы.
Преодолев Шипкинский перевал, русские полки и отряды болгарских добровольцев спустились в Долину роз, восторженно встреченные населением. Но на этом продвижение Гурко закончилось. Двадцатитысячное войско Сулеймана-паши встретило генерала и отогнало его отряд обратно к Шипкинскому перевалу. В это время главные силы русских (Дунайская армия) не могли двигаться вперед. На фланге русской армии повисла крепость Плевна, где стоял Осман-паша с пятнадцатитысячным гарнизоном. Оставить в своем тылу постоянную угрозу флангового удара Александр не мог. Было решено наступать на Плевну и захватить крепость с ходу. Но первое же наступление провалилось! Три тысячи русских солдат полегли на поле боя. Ко второму штурму Плевны приготовились обстоятельней. Но подновился и Осман-паша. В Плевну подошли подкрепления — 24 тысячи турок обороняли теперь крепость. За короткий срок Осман-паша превратил Плевну в неприступную твердыню, опоясанную оборонительными укреплениями и редутами.
Начался второй штурм русских. Он тоже был отбит. И закончился трагедией — теперь 7 тысяч солдат легли у стен Плевны. Из Петербурга на Балканы привезли гвардию.
Война затягивалась. На Кавказском фронте великий князь Михаил оказался беспомощен. И там был тоже неуспех.
Наступил самый страшный — третий штурм Плевны. К этому времени гарнизон Плевны составлял уже 34 тысячи. Турки и русские понимали — здесь, возможно, решалась судьба всей войны.
Великий князь Николай Николаевич не нашел ничего лучшего, как назначить решительный третий штурм на 30 августа — в День ангела Государя. Осадные войска были доведены до 50 тысяч плюс 32 тысячи присоединившихся румын. Уже оценив полководческие способности Николая Николаевича, государь предложил великому князю передать общее командование штурмом румынскому королю Каролю I.
И началось.
Александр глядел с высот в подзорную трубу — как бежали впереди маленькие фигурки солдат. Румыны, наступавшие на Плевну с восточной стороны, взяли Гривицкие редуты. И отряд генерала Скобелева должен был решить дело. На знаменитом белом коне, в белом мундире Скобелев (его прозвали «Белый генерал») повел своих солдат в атаку. Его встретил убийственный огонь. Но он сумел захватить два редута, защищавшие город. Путь в крепость был открыт. Осман-паша бросил в бой последние резервы. Закипело жестокое сражение — резня у ворот Плевны… И великий князь Николай Николаевич (в который раз!) загубил дело — он пожалел резервы. Меньше половины русских батальонов участвовали в решающем бою. Истекающий кровью отряд Скобелева оставил завоеванное — турки отбили редуты. Двенадцать тысяч русских солдат и четыре тысячи румын полегло на поле боя. Турки потеряли всего три тысячи. Это было самое кровопролитное сражение за все наши войны с Турцией. Теперь Александру показалось, что провидение «награждает его вторым Севастополем». Грозила повториться отцовская катастрофа. И опять турецкая западня!
И все это время, почти ежедневно, он писал письма — ей.
В это время турецкие войска Сулеймана-паши получили приказ — прорваться на помощь Плевне. Но для этого им надо было овладеть Шипкинским перевалом.
Перевал обороняли русский (Орловский) полк и 5 тысяч болгарского ополчения.
Против них Сулейман-паша сосредоточил 25 тысяч войска.
Оборонявшие страдали от страшной жажды и голода. Но продолжали удерживать перевал. 9 августа турки пошли на решающий штурм Шипки.
Началось знаменитое шестидневное сражение. Турки атаковали в лоб сильнейшую часть русских позиций у скалы «Орлиное гнездо». Расстреляв патроны, защитники Шипки отбились камнями и ружейными прикладами от лезущих на перевал турецких солдат. Дрались все — генерал Радецкий сам водил солдат в атаку. После трех дней яростного натиска Сулейман-паша приготовился к вечеру 11 августа окончательно уничтожить последнюю горстку сопротивлявшихся героев. Но именно тогда подоспела помощь. Девять тысяч солдат генерала Драгомирова стремительным маршем, делая по 70 километров в удушающую жару, подошли к перевалу — и с ходу атаковали войско Сулеймана-паши. Яростной атакой они отбросили турок от перевала. После непрерывных шестидневных боев перевал остался в руках русских. Четыре тысячи русских и болгар легли в землю на перевале. И после этого началось героическое «Шипкинское сидение» защитников перевала. В горах выпал снег, перевалы замело, и ударили жестокие морозы. Именно в этот период русские понесли самые жестокие потери. Не от пуль, а от ледяной стужи. Как всегда, подвело воровство. Не доставили теплой одежды. В боях полегли сотни, а от болезней и обморожения — тысячи.
Близилась зима и на равнине. Перед армией Александра стояло теперь два решения. Одно — отступить за Дунай и там перезимовать. Это предлагал главнокомандующий великий князь Николай Николаевич. Сие означало снять осаду Плевны, оставить Шипкинский перевал — отдать все, завоеванное кровью его солдат…
Было и другое решение — продолжить осаду Плевны и попытаться дожать противника Это было очень рискованно после всех неудач.
Он написал ей ночью отчаянное письмо: «О, Боже, приди нам на помощь и заверши эту проклятую войну во славу России и во благо христиан. Это крик моего сердца, которое принадлежит тебе… Кумир мой, сокровище мое, жизнь моя!»
Утром он посетил госпиталь. Он увидел своего флигель-адьютанта — его ранило. Рядом умирал полковник-гусар. Его изувечило — ядро оторвало ногу. Ногу отрезали, и она лежала тут же у кровати в кровавом тазу. Раненый адъютант почти в ужасе смотрел на государя: так изменился Александр II! Об этом же с изумлением напишет впоследствии фрейлина Толстая: «На войну уезжал бравый мужчина, с войны вернулся изможденный старик… У него так исхудали руки, что кольца сваливались с пальцев». Его мучила астма, он постоянно был болен чем-то вроде дизентерии. Так он переживал ситуацию… Нервы, нервы!
Но как бывало не раз — в главную минуту этот обманчиво нерешительный человек становился железным. И Александр принял труднейшее решение — продолжить осаду Плевны и взять ее. За этим решением были будущие тысячи убитых… Ему не хотелось самому отменять решение главнокомандующего. И, видимо, он попросил вступить в игру военного министра. На очередном совещании в штабе военный министр Милютин вдруг осмелился резко критиковать решение великого князя Николая Николаевича. Министр заявил, что уход от Плевны нанесет непоправимый удар престижу армии, говорил о крови, пролитой солдатами. Великий князь в ярости предложил министру самому стать во главе войска. Теперь государь смог стать арбитром. Как всегда, он не обидел никого. Он поддержал предложение министра, но при этом попросил великого князя Николая Николаевича оставаться во главе войск.
Но в помощь ему (по совету министра) вызвал знаменитого военного инженера генерала Тотлебена, прославившегося в дни обороны Севастополя. «Помощь» заключалась в том, что Тотлебен стал истинным руководителем осады.
Приехавший Тотлебен отказался от новых штурмов. Он решил сначала добиться полной блокады крепости. Для этого надо было перерезать дорогу, по которой осажденный гарнизон получал подкрепления. Подступы к ней охраняли турецкие редуты. Но русский отряд в 20 тысяч человек во главе с все тем же бравым генералом Гурко после беспощадного штурма взял турецкие редуты. Теперь Плевна была блокирована. К середине ноября уже 100 тысяч войска осаждали крепость, где закончились запасы продовольствия. И тогда Осман-паша попытался вырваться из обреченной Плевны. Но русские загнали его обратно в крепость. Шесть тысяч турок легли в тот день в кровавое поле Плевны.
И наступил великий день — Осман-паша с остатками своей армии сдался в плен.
Осман-паша стоял перед государем. Он протянул ему свою шпагу.
Александр помнил об отрезанных головах, об изувеченных трупах, об убитых пленных. 32 тысячи русских лежали под Плевной. Но Александр не забывал — перед ним стоял человек Востока, у которого было свое понимание войны. И он был храбрый воин. И Александр преподал ему урок рыцарства, как когда-то преподал его Шамилю.
Он взял шпагу турка, подержал ее в руке и… вернул Осман-паше, ожидавшему казни. Как было сказано: «В знак уважения к доблести воина».
В плененной крепости был отслужен благодарственный молебен. И чтобы поддержать дух брата (и не самого талантливого полководца) великого князя Николая Николаевича, Александр наградил его Георгиевским крестом.
Путь на Стамбул был открыт. Радость, как и беда, приходит не одна. На Кавказском фронте помощь брату Мише оказал генерал Лорис-Меликов. «Великолепный армянин» (как его называли) взял штурмом неприступные турецкие крепости — Ардаган и Карс, и теперь осадил Эрзерум. Так пришли великие победы.
В это время в горах разыгралась метель. Наступая по пояс в снегу, русские солдаты разгромили на перевалах турецкие отряды, спустились с Балкан и 23 декабря без боя заняли столицу Болгарии Софию.
Но, как записал министр граф П.А. Валуев в дневнике, «политический горизонт хмурится, наблюдая наши победы…» Дипломатия Англии становилась все более жесткой, и это приободрило Турцию. Чтобы задержать продвижение русских войск и выиграть время (на случай, если Англия решится открыто оказать помощь), турки предложили начать переговоры о перемирии. Вместо ответа русские войска начали марш на Стамбул! Великая мечта о Константинополе становилась явью.
Русская армия двигалась по безлюдным местам. Местное население, перепуганное слухами о мстительных славянах, готовящих резню, бежало в панике. Дорога была запружена повозками, экипажами… Бедняки брели пешком, толкая перед собой телеги с жалким имуществом. И часто гибли в давке на дороге, сбитые экипажами богатых. На обочинах людские тела валялись вперемешку с трупами лошадей и перегнутыми телегами…
В это время отряд «Белого генерала» Скобелева стремительно шел к Адрианополю — второй столице Турции. С боем брали турецкие позиции, мосты, железнодорожные станции. По пути Скобелев разгромил отряд египетского принца Гассана, шедшего оборонять Адрианополь, захватил большой обоз и около сотни верблюдов, раздав их по полкам. И уже вскоре русские солдаты сидели на верблюдах, причем понятливые животные быстро научились понимать излюбленные русские солдатские выражения.
8 января Скобелев без боя занял Адрианополь. Через 9 дней он уже стоял в восьмидесяти километрах от столицы Турции. И турецкое правительство опять запросило перемирия. 19 января в Адрианополе, куда переместился штаб Дунайской армии, состоялось его подписание. Хотя военные действия прекратились, марш русских войск на Стамбул не остановился… Ближе всех к Стамбулу подошел генерал Скобелев. Он занял небольшой городок Сан-Стефано и вышел к берегам Эгейского моря. Теперь «Белый генерал» находился всего в двенадцати километрах от столицы Турции — великой столицы древней Византии.
И это был ключевой миг войны — русские стояли у Стамбула — у вожделенного древнего Константинополя, Царьграда — как звали его с почтением в Древней Руси. Древняя мечта Руси могла осуществиться. С XVI века существовала эта гордая формула: «Московское царство — есть Третий Рим. Был первый Рим — Рим Цезарей и погиб. Потом была Византия — наследница Рима. Погибла. И, наконец, Москва — русское царство — Третий последний Рим. И четвертому Риму уже не быть». Отсюда из Византии пришло на Русь православие. И вот Русь пришла освобождать колыбель православия, его гнездо — второй Рим.
«Константинополь рано ли, поздно ли, а должен быть наш!» — заклинал Достоевский («Дневник писателя»).
И многие тогда в России считали: возможность взять Константинополь дарована ей самим Богом.
Как мечтал взять Константинополь Александр! Это было бы величайшим продолжением освобождения крестьян от рабства. И освобождение от мусульманского рабства древней столицы православия. Он становился истинным Освободителем.
И тогда Англия пригрозила войной, если русские войска займут Стамбул. Чтобы ситуация стала совсем ясной, английское правительство послало к Дарданеллам флот, и султан разрешил судам войти в Мраморное море. Одновременно главные силы английского флота стали концентрироваться у острова Мальта. Королева Виктория заявила, что «скорее отречется от престола, чем позволит русским войти в Стамбул». Но вся русская армия требовала освободить священный для России город.
Умолял занять Константинополь великий князь Николай Николаевич и все генералы. Говорили царю, что угрозы Англии — пустая риторика. Англия предпочитает воевать чужими руками. А желающих начать войну с Россией сейчас нет. Но старый Горчаков чувствовал совсем иное. Англия начнет войну, ибо мы сейчас слишком истощены войной прошедшей. И, понимая это (как в Крымскую войну), к Лондону присоединятся другие. И в первую голову — Австрия.
Горчаков заклинал царя остановиться — не брать опасной столицы. Александр понимал, что Горчаков прав. Когда приходит решающий час, Англия действует своими руками. И доблесть ее солдат узнал Наполеон при Ватерлоо и его отец в Крымскую войну.
Против Горчакова яростно выступил воевавший вместе с отцом наследник. Впервые его Саша был воистину самостоятелен. Впервые посмел настаивать, зная, что отец решил иное. И как бывает с очень занятыми родителями, Александр вдруг осознал, что сыну пошел уже четвертый десяток, что он уже приблизился к тому возрасту, когда он сам вступил на трон…
Наследник выступил с любимой им славянофильской речью — там был и Константинополь, и братья-славяне, и великая славянская империя — все, что стало царю постылым после пролитой крови, гибели десятков тысяч его солдат.

 

НАСЛЕДНИК И ВОСПИТАТЕЛЬ
Император знал, что ретрограды давно уже группируются вокруг Саши. Усмиритель Польши Муравьев имел огромное влияние на сына. И Саша радостно слушал погромные речи ненавистника Запада.
К счастью, Вешатель скоро умер. Знал, что наследник открыто позволяет себе вздыхать о доброй крепостной старине. Знал, как легко поддается чужому влиянию его упрямый Саша. Знал, что в последнее время главным советчиком сына стал его вчерашний воспитатель Константин Победоносцев, с которым наследник был теперь неразлучен.
Константин Победоносцев окажет огромное влияние на русскую историю.
Сын университетского профессора и сам бывший профессор-правовед, Победоносцев с энтузиазмом участвовал в судебной реформе, был одним из творцов Судебных уставов 1864 года. Но последующие события — пожары, прокламации, студенческие волнения, покушение на царя совершенно изменили его. «Страх ушел — оттого и гибнет Россия», — записал как-то в дневнике известный нам Никитенко. И это же становится главной мыслью Победоносцева. Вчерашний участник реформ сделался непримиримым врагом реформ. С тех пор вся энергия, блестящая эрудиция этого человека были направлены на подавление всего нового.
Но Александр оставил его воспитателем Саши. И позволил стать властителем дум сына. Что было за этим? Вечное родительское: не заметил — был занят делами, романами, потом второй семьей? Или? Или где-то в подсознании ему нравились взгляды сына. Ибо вторая часть души нашего двуликого Януса разделяла нынешние мысли Победоносцева.

 

МИР
Но Александр мучительно устал на войне. Призрак новой крови в европейском масштабе страшил. Для новой войны у него не было сил, а у страны не было средств. И он объявил наследнику, что мир будет заключен, ибо так решил он — Государь. Артуров меч русских самодержцев был поднят: «Я так повелеваю, я так хочу». И наследник тотчас отступил!
Но для престижа император грозно приказал: в случае высадки англичан в Константинополе, немедленно занять великий город. Но коли турки предложат выгодный мир, столь же немедленно его заключить…
Он знал, что англичане не высадятся, а турки мир предложат. И турки предложили. Теперь он мог возвращаться в Петербург. Он не мог более без нее. Недаром эти умные восточные старики клали в постель юных красавиц. Она была его жизнью, только ее молодость давала силы. И объяснив на прощанье брату-главнокомандующему: «Константинополь — это новая война», император повелел заключать мир. Он отбыл в Петербург к восторгу последовавших за ним придворных.
Небольшому городку Сан-Стефано (совсем недалеко от не взятого Стамбула-Константинополя) суждено было стать местом подписания договора. И вскоре тихая жизнь маленького городка была нарушена появлением множества важных лиц — военных и гражданских. Следом за ними потянулись актеры, певички с многоязыким репертуаром. Теперь по городу ездили великолепные экипажи. В короткий срок Сан-Стефано превратился в этакий маленький Париж.
3 марта 1878 года Сан-Стефанский договор был подписан. Сербия, Черногория и Румыния признавались независимыми государствами. В Сербии начала править династия князя Милана — династия 0бреновичей.
Босния и Герцеговина получали автономию. Болгария после пятивеково-го турецкого господства становилась фактически независимым государством. Единственное ограничение — она обязывалась платить дань Турции.
Его империя получала триста десять миллионов рублей контрибуции, южную часть Бессарабии, потерянную во время Крымской войны. На Кавказе к России присоединялись крепости Ардаган, Карс, Батум и Баязет.

 

ФЕЛЬДМАРШАЛ
Стоять у Константинополя и не взять его! Конечно, это было великим разочарованием для русского общества.
И все-таки война окончилась победой и мирный договор в Сан-Стефано был успешным, и царь победил вместе со своей армией. Вернувшись домой, Александр захотел отпраздновать это. Оба воевавших брата — великий князь Николай Николаевич и великий князь Михаил Николаевич были произведены в генералы-фельдмаршалы. Но не они одни.
Как доказал исследователь В. Вилков, высшее воинское звание возложил на себя и сам царь. В памятной книжке Александра II за 30 апреля 1878 года Вилков нашел запись самого Александра II: «Отрадно, братья просили меня носить фельдмаршальские отличия… я укреп[ил] фельд[маршальские] погон[ы] на генеральский сюрт[ук]…»
И как положено в рыцарских романах, прекрасная возлюбленная дарит ему новые знаки отличия.
Александр пишет ей той же ночью: «Маршальское отличие, которое мои братья упросили меня принять от имени армии, признаюсь, доставило мне удовольствие, и я заранее благодарю тебя за погоны, которые ты хочешь мне подарить».
Но по существующему обычаю царь не должен был присуждать звания самому себе. И подобное производство — «по просьбе братьев», «от имени армии» вызвало смущение у ближайшего окружения государя. Военный министр Дмитрий Милютин записал в дневнике:
«…Оба брата, фельдмаршалы, пошли к государю и просили его принять также звание фельдмаршала. Признаюсь, я полагал, что это странное предложение будет отвергнуто, но, к удивлению моему, в тот же день государь приказал наложить на свои эполеты и погоны знак фельдмаршальских жезлов».
Царь был щепетилен. Отсутствие одобрения сподвижников, видимо, подействовало. Возможно, поэтому не последовало никаких официальных объявлений о возложении царем на себя этого высшего воинского звания.
Но погоны фельдмаршала победитель турок носил, и они сохранились до наших дней. Дошел до наших дней и фельдмаршальский жезл, изготовленный для государя.
Впрочем, уже летом 1878 года у нового фельдмаршала появились весьма печальные заботы — Россия потерпела жестокое дипломатическое поражение.

 

«НАГЛО СРЫВАЮТ С ТЕБЯ ПОБЕДНЫЙ ВЕНЕЦ»
Сан-Стефанский мирный договор вызвал гневную реакцию Англии и Австрии. И тогда хитрый Бисмарк предложил примирить всех. В Берлине был назначен конгресс великих европейских держав. В свое время сам Бисмарк после победы над Францией сумел избежать подобного конгресса (который обсудил бы его победоносный мирный договор с поверженным Парижем). Но старый Горчаков не сумел. Итак, в Берлин поехал канцлер Горчаков. Старый пес решил доказать хозяину, что у него еще крепкие зубы. Окончилось катастрофой. Министр взял с собой некую секретную карту. Там были отмечены максимальные уступки, на которые следовало идти, если враги сумеют объединиться. Горчаков был нездоров и в день открытия конгресса восьмидесятилетнего министра внесли на стуле. И далее судьба сыграла злую шутку с немощным князем. Рассеянный, больной, он случайно показал секретную карту английскому премьеру Дизраэли. И тот моментально все понял.
Теперь Англия и Австро-Венгрия уже не уступали. И тогда Бисмарк, конечно же, с грустью, потребовал, чтобы его русские друзья согласились с этой плохой картой.
Так был заключен Берлинский договор.
В результате независимым остался только север Болгарии. Площадь Болгарского княжества урезалась почти втрое. Из приобретений по Сан-Стефанскому договору Россия возвращала город Баязет в Закавказье. Не воевавшая Австрия получила Боснию и Герцеговину в управление — до наведения там порядка. (В начале XX века Австрия аннексирует эти территории.) Территориальные приобретения Сербии сокращались.
После Берлинского конгресса министр Горчаков написал Александру: «Это самая черная страница моей биографии». «И в моей тоже», — тветил Александр старому министру. И это не было преувеличением.
Хотя в результате войны получили независимость славянские rocyдарства и Греция, хотя он добился (пусть и не целиком) осуществления мечтаний отца, хотя он вернул земли, потерянные по Парижскому миру (за исключением устья Дуная), но этого никто не хотел вспоминать.
Все как-то дружно забыли, что он сделал, и помнили только то, что упущено. Особенно горестно восприняли итоги войны в недавно ликовавшей Москве. Те, кто звался «славянофилами», уже видели Россию во главе освобожденных славянских народов, видели православный крест и русский флаг над Константинополем. И вместо этого… Лучше бы не было победного марша на Стамбул, лучше бы не было достижений в Сан-Стефано, лучше бы не было обманутых великих надежд общества…
И начались протесты и выступления. Знаменитый славянофил Иван Сергеевич Аксаков — сын и брат столь же знаменитых славянофилов, идейный вождь славянофильской Москвы (за него вышла замуж известная нам фрейлина Анна Тютчева) — выступил на заседании Славянского комитета:
«Ты ли это, Русь-победительница, сама добровольно разжаловавшая себя в побежденную?.. Едва сдерживая веселый смех, западные державы нагло срывают с тебя победный венец, преподносят тебе взамен шутовскую с погремушками шапку, а ты послушно, чуть ли не с выражением чувствительнейшей признательности, склоняешь под нее свою многострадальную голову! Если в нас при одном чтении газет кровь закипает в жилах, что же должен испытывать Царь России, несущий за нее ответственность пред Историей? Не он ли сам назвал дело нашей войны „святым“?…Россия не желает войны, но еще менее желает позорного мира. Спросите любого русского из народа, не предпочтет ли он биться до истощения крови и сил?! Долг верноподданных велит нам…не безмолвствовать в эти дни беззакония и неправды, воздвигающих средостение между царем и землей, между царской мыслью и землей, между царской мыслью и народной думой…»
Раздраженный неблагодарностью, царь повелел: Комитет закрыть и выслать нашего Цицерона из Москвы в деревню. Впрочем, уже вскоре московский генерал-губернатор доложил, что «наш enfant terrible сидит тихо». И царь разрешил Аксакову вернуться в Москву.
Но, увы, это был не только голос славянофилов. Это был голос общества. Война, которая должна была принести единение, принесла очередное разочарование в царе. Все это происходило на фоне обычного в военное время падения благосостояния. Рубль на международном рынке упал на 40 процентов.
Война спровоцировала выступления: ретроградов, недовольных ее исходом и реформами, и либералов, недовольных ее исходом и отсутствием реформ.
Вот что писал один из главных деятелей ретроградной партии князь Мещерский: «Не будь этого печального исхода войны, анархическое движение осталось бы у нас по-прежнему хроническим недугом в умственной жизни России и не нашло бы почвы для себя, чтобы перейти в состояние острое и к дерзкому походу против государственного порядка».
Берлинский договор оказался пороховой бочкой для России. И трагические события не замедлили начаться.

 

ВЫСТРЕЛ
События эти начались с обстоятельств, которые по тем временам считались заурядными. В это время наш Янус, старательно глядевший назад, предпочитал иметь на службе людей исполнительных, то есть похожих на служак времен отца.
Генерал-адъютант Федор Федорович Трепов — петербургский градоначальник — был именно таковым. Государь знал, что Трепова не любили в обществе. Но уже свершилось: стоило ему кого-нибудь назначить, как его начинали дружно не любить… Александр с раздражением отмечал: чтобы теперь он не делал — он ошибся.
Трепов, 60-летний сверстник государя, был, что называется, «старого закала папаша» — типичный николаевский Держиморда. Как писал зло современник: «У него на лице написана такая программа, что если четверть выполнить, десять раз надо повесить. И при том — какое благодушие!»
В тот летний день 13 июля 1877 года Трепов приехал в десять утра по каким-то делам в Дом предварительного заключения на Шпалерной улице. Здесь градоначальник встретил во дворе гуляющими вместе трех арестантов. Один их них и был уже упоминавшийся нами член «Земли и воли» Боголюбов, арестованный за демонстрацию у Казанского собора и приговоренный к пятнадцати годам каторги. В Доме предварительного заключения Боголюбов ожидал исполнения приговора — отправки на каторгу.
Далее все было заурядно. Был градоначальник Трепов в плохом настроении, и ему не понравился Боголюбов — не так отвечал ему, не снял шапку… И выместил на нем градоначальник плохое настроение весьма обычно.
— В карцер его! Шапку долой! — и выбросил вперед руку, чтобы сбить шапку с головы заключенного.
Боголюбов, полагая, что генерал хочет его ударить, резко отпрянул. Шапка с его головы слетела, а сам Боголюбов, потеряв равновесие, пошатнулся и едва не упал. Эту сцену видели из окон Дома предварительного заключения многие арестанты, почти сплошь политические. Им показалось, что градоначальник ударил Боголюбова. Заключенные были люди молодые и страха николаевских времен, к сожалению для Трепова, уже не ведали. Более того, жаждали показать, как они относятся к власти. И градоначальник услышал проклятья, и полетело в него все, что можно было просунуть сквозь решетки: кружки, книги, зубочистки. Окончательно рассвирепевший Трепов велел поступить, как в добрые времена покойного императора, то есть наказать «по-отечески». Он приказал высечь Боголюбова. Считая инцидент исчерпанным, Трепов уехал.
Но тут-то все и началось.
Охранники ненавидели политических. И на виду у глядевших из окон арестантов неспешно таскали шпицрутены в карцер, куда посадили Боголюбова. Так они дразнили политических. Но политические были люди нервные, и у некоторых революционерок начались истерики. Арестанты сквозь решетки проклинали власть и начали грозить общим бунтом. Все опасно накалилось… Об инциденте пришлось доложить министру юстиции графу Палену. Министр был, подобно Трепову, из исполнительных людей. Он заявил, что Трепов поступил хорошо: «Если начнутся беспорядки, пошлем на Шпалерную пожарную трубу облить их холодной водою, а если беспорядки будут продолжаться, то по всей этой дряни будем стрелять». Но беспорядки не начались, и история вновь казалась законченной.
Но опять не учли: новая эпоха гласности плохо сочеталась с действиями исполнительных служак. Об истории во всех подробностях тотчас поведали петербургские газеты. Журналисты, как и положено, не отличались сочувствием к градоначальнику, и статьи были соответственные.
И произошло!
24 января 1878 года уже забывавший об этой истории Трепов принимал прошения в канцелярии градоначальства. Одной из просительниц была девушка среднего роста, с продолговатым бесцветным, каким-то нездоровым лицом и гладко зачесанными волосами. Она была одета в серый бурнус, с нелепыми фестончиками на подоле. В одной руке у нее было прошение, другая рука пряталась под бурнусом. Подав одной рукой прошение Трепову, другой она распахнула бурнус и выстрелила в градоначальника в упор из револьвера «Бульдог».
Она, видимо, волновалась. Как сама потом скажет, «очень трудно поднять руку на человека». Так что выстрел получился нелепым. Как записано в протоколе: «Арестованная нанесла генерал-адъютанту Трепову рану в полость таза пулею большого калибра». Попросту — угодила в задницу генерала.
Она никуда не убегала и дала себя задержать. Как описывает очевидец, «сидела на стуле, глядя в потолок близорукими серыми глазами и безразлично отвечала на вопросы следователя». Она сообщила, что Трепова никогда до сего дня не встречала. Стреляла она в него, потому что в газетах прочла о его зверском обращении с беспомощным заключенным. «Очень трудно было поднять руку на человека, но совесть заставила».
В это время в соседней комнате безуспешно пытались вынуть пулю из зада градоначальника. Всю эту картину увидел государь — он пришел навестить раненого Трепова.
Александр, приехавший недавно с фронта, все еще не мог оправиться после войны. Поднимаясь по лестнице, он «останавливался почти на каждой ступеньке и тяжело дышал», — вспоминал находившийся здесь знаменитый юрист, Председатель Санкт-Петербургского окружного суда Кони. Кони был либералом. Такое было время — рядом с оголтелыми ретроградами соседствовали немногочисленные либералы, как воспоминание о прошлых реформах.
Вера Засулич — такова была фамилия стрелявшей двадцативосьмилетней девушки.
Ее история весьма типична. Родилась, конечно же, в дворянской семье (как и большинство революционеров). Окончила немецко-французский пансион в Москве и там же познакомилась с идеями народников. В 17 лет приняла решение — посвятить свою жизнь служению народу и революции. Засулич переезжает в Петербург. Работает в переплетной брошюровочной мастерской, чтобы трудиться вместе с рабочими, преподает в школе для рабочих. Во время студенческих волнений 1869 годда познакомилась с Нечаевым, который тщетно пытался вовлечь Засулич в свою организацию — она не поверила в нечаевские идеи.
Знакомство закончилось для нее плачевно — заключением в Петропавловскую крепость за сношения с Нечаевым. Потом — ссылка, переход на нелегальное положение… Прочитав в газете об издевательстве над народником Боголюбовым она начала готовить покушение на Трепова.

 

ОНИ БЫЛИ ПЕРВЫМИ!
Как выяснится много позже, выстрел Засулич должен был иметь продолжение. В этот день было решено публично отомстить еще одному преследователю народников — прокурору В. Желяховскому (товарищу обер-прокурора Сената).
Он выступал обвинителем на «Процессе 193-х» народников. И в то время, как Засулич отправилась стрелять в Трепова, ее подруга Мария Коленкина, вооруженная таким же револьвером «Бульдог», отправилась казнить Желеховского. Так что это была продуманная большая террористическая акция. И обе женщины стояли у истока будущего великого террора.
И когда Засулич поджидала в приемной градоначальника, Коленкина позвонила в квартиру Желеховского. Дверь открыл лакей. Она попросила позвать прокурора. В это время в дверях передней появились жена и дети Желеховского. И она поняла, что придется стрелять в прокурора в их присутствии… Коленкина молча повернулась и ушла. Террор только начинался. Они еще не научились убивать в присутствии детей.
Очень повезло и Трепову. В него выстрелила женщина, стрелявшая впервые, страдающая от необходимости стрелять в человека. А в это время множество молодых людей, умеющих стрелять отлично, готовились расправиться с градоначальником. «Дикий поступок Трепова с Боголюбовым был последней каплей, переполнившей чашу горечи, как в моей душе, так и в душах товарищей», — писал будущий удалой террорист народник Николай Морозов. И он готовился застрелить Трепова. Решил отомстить за Боголюбова обучавшийся прежде в военном училище народник Александр Баранников. Покушение на Трепова готовилось целой группой народников под руководством Михаила Фроленко.
И все эти люди не сплоховали бы. Недаром они вскоре станут героями русского террора. Так что выстрел Засулич… спас жизнь градоначальнику.

 

СУД
Дело представилось государю совершенно ясным. Тем более, что сама Засулич ничего не отрицала: да, стреляла в градоначальника, находившегося при исполнении обязанностей. И было совершенно понятно, как решит ее судьбу суд присяжных.
Так что не было никакого смысла передавать дело в Особое присутствие Сената. Наоборот, Александр хотел, чтобы несостоявшуюся убийцу-нигилистку осудили публично.
31 марта должен был начаться процесс по делу Засулич в Петербургском окружном суде — при открытых дверях. Вести процесс должен был Председатель суда А.Ф. Кони. Перед началом процесса министр граф Пален пригласил к себе Кони. Он предупредил его: «По этому делу правительство вправе ждать от суда и от вас, Анатолий Федорович, особых услуг».
Либерал Кони ответил достойно: «Позвольте напомнить вам, граф, слова французского юриста, обращенные к королю, также попросившему его об услуге: „Ваше величество, суд не оказывает услуг, суд выносит приговоры“».
Пален не зря просил Кони. Дело, которое казалось таким ясным, все больше внушало тревогу. Стать обвинителем на процессе Веры Засулич один за другим отказались все известные прокуроры. В результате обвинять Засулич согласился только товарищ прокурора К.И. Кессель, весьма посредственных способностей. В то время как никто не хотел выступать на стороне власти, все адвокатские светила предлагали взять на себя защиту Веры Засулич. Выступление в роли защитника этой несостоявшейся убийцы (как и защита народников на «Процессе 193-х») сулили адвокату всероссийскую славу. Так стало модно быть против власти. И это был тревожнейший симптом.
Защитником Засулич стал Петр Александров, выдающийся судебный оратор, блестяще защищавший народников на «Процессе 193-х».
Наступил день оглашения приговора — утро 31 марта 1878 года.
А.Ф. Кони, как он сам вспоминал, «провел эту ночь почти без сна». Возле здания суда — на Литейном и на Шпалерной — собрались огромные толпы людей, не попавших в зал, масса учащейся молодежи. У входа в суд и у ворот примыкающего к нему дома предварительного заключения — большие наряды полиции и жандармерии.
Судебный зал переполнен до отказа. И все это по преимуществу великосветская публика. На местах VIР за судейскими креслами — сам канцлер, светлейший князь А.М. Горчаков, государственный контролер граф Д.М.Сольский, товарищ генерал-фельдцейхмейстера (то есть начальника артиллерии) граф A.A. Баранцов, председатель департамента экономии Государственного Совета A.A. Абаза, бывший петербургский генерал-губернатор светлейший князь A.A. Суворов, члены Государственного Совета… В первом ряду сидел военный министр граф Д.А. Милютин, генералы и офицеры. На местах для прессы — Федор Михайлович Достоевский и весь цвет русской журналистики.
Адвокат Александров ловко использовал право отвода присяжных. В результате большинство присяжных заседателей составили средние и мелкие чиновники — либеральная часть бюрократии.
Выступая перед ними, П.А. Александров высказал мысли весьма удивительные в судебном заседании. Он сказал: «Физиономия государственных преступлений нередко весьма изменчива. То, что вчера считалось государственным преступлением, сегодня или завтра становится высокочтимым подвигом гражданской доблести. Государственное преступление нередко… проповедь того, что еще недостаточно созрело и для чего еще не наступило время. Все это, несмотря на тяжкую кару закона, постигающую государственного преступника, не позволяет видеть в нем презренного, отвергнутого члена общества, не позволяет заглушить симпатий ко всему тому высокому, честному, дорогому, разумному, что остается в нем вне сферы его преступного деяния».
Не забыл и о чувствительном: «…Да, мучителям Боголюбова нужен был стон не физической боли, но стон поруганной человеческой души, удушенного, униженного и раздавленного человека… Российский апофеоз розги торжествовал!»
В заключение Александров сказал: «Были здесь женщины, смертью мстившие своим соблазнителям. Были женщины, обагрявшие руки в крови изменивших им любимых людей или своих более счастливых соперниц. В первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, — женщина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни».
Овация зала, с трудом прерванная председательствующим. И, обращаясь к присяжным, адвокат Александров закончил: «…Да совершится ваше карающее правосудие!..Без упрека, без горькой жалобы, без обиды примет она от вас решение ваше и утешится тем, что, может быть, ее страдания, ее жертва предотвратят возможность повторения случая, вызвавшего ее поступок. Но как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в самих мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва. Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною…» И опять овация зала.
От последнего слова, как и просил ее адвокат, Засулич мудро отказалась. Не следовало разрушать впечатление от блестящей речи, обошедшей тогда всю Россию.

 

ПОШЛИ ЧАСЫ РЕВОЛЮЦИИ
Наступил миг чтения приговора. Кони опишет все в своих «Воспоминаниях»:
«С бледными лицами присяжные столпились около угла судейского стола… В зале — мертвая тишина, все затаили дыхание… Старшина присяжных — чиновник Министерства финансов быстро, скороговоркой читал вопрос:
— Виновна ли Засулич в том, что нанесла рану?.. — И громко, на весь зал. — Нет! Не виновна!
Тому, кто не был свидетелем, нельзя себе представить взрыва звуков, покрывших голос старшины, того движения, которое, как электрический толчок, пронеслось по всей зале. Крики несдержанной радости, истерические рыдания, отчаянные аплодисменты, топот ног, возгласы: „Браво! Ура! Молодцы! Вера! Верочка! Верочка!“ — все слилось в один треск и стон, и вопль. В партере многие крестились; в верхнем, более демократическом, отделении для публики обнимались; даже в местах за судьями(в местах VIР. — Э.Р.) усерднейшим образом хлопали, — вспоминал Кони. — Один особенно усердствовал над самым моим ухом. Я оглянулся. Помощник генерал-фельдцейхмейстера граф А.А. Баранцов, раскраснейвшийся седой толстяк, с азартом бил в ладони. Встретив мой взгляд, он остановился, сконфуженно улыбнулся, но, едва я отвернулся, снова принялся хлопать».
Сама Вера Засулич «ждала, что ее повесят после комедии суда». А тут…
— Вы оправданы! — объявил Кони, обращаясь к Засулич. — Пойдите в Дом предварительного заключения и возьмите ваши вещи. Приказ о вашем освобождении будет прислан немедленно. Заседание закрыто!
И Достоевский сказал идущему рядом журналисту Г.К. Градовскому: «Наказание этой девушки неуместно, излишне, — следовало бы выразить так: иди, ты свободна, но не делай этого в другой раз. Нет у нас, кажется, такой юридической формулы, а чего доброго, ее теперь возведут в героини».
Так неожиданно сказал автор «Бесов».
В это время огромная толпа на улице «возводила ее в героини». Оглушительное и долго не смолкавшее «ура» встретило Веру Засулич. Крики — Поднимите ее на плечи! — Опять — «Ура». Крики — Да здравствует Засулич! Слава Засулич!
В это время в зале суда А.Ф. Кони собрался было уходить, но его задержал А.И. Деспот-Зенович, член Совета Министерства внутренних дел — старик со звездой ордена Александра Невского. — Счастливейший день моей жизни! Счастливейший день! — повторял он, крепко сжимая Кони руку.
Но восторженные поклонники «счастливейшего дня» тут же смогли увидеть его первые результаты. Когда карета с Засулич проезжала по Воскресенскому проспекту, к ней бросились жандармы. И тотчас раздались выстрелы. Это стрелял революционер-народник студент Григорий Сидорацкий. Он решил, что жандармы хотят вновь арестовать Засулич.
Председатель суда Кони уже обедал у знакомых, когда появившийся гость сообщил: «Знаете ли вы, что происходит на улице? Там стреляют. На Воскресенском проспекте лежит убитый».
И эти выстрелы и убитый были кровавым эпиграфом к дальнейшему.
Так Россия продемонстрировала во всем блеске свое юридическое детство. Любимый и единственно понятный в России суд по Справедливости одержал сокрушительную победу над судом по Закону. Былооформлено законодательно право на этот суд по совести, легализовано право стрелять по убеждениям С этой минуты великого унижения закона и пошли часы революции.
Но так же как суд насмеялся над законом, над законом насмеялся и государь. Узнав о происшедшем, Александр пришел в ярость. И вскоре управляющего Домом предварительного заключения полковника Федорова потребовал к себе генерал-майор Козлов (исполнявший в отсутствие Трепова обязанности градоначальника). И объявил: «По повелению государя, за несвоевременное освобождение Засулич, вы должны отбыть семидневный арест на гауптвахте». При этом Козлов был весьма сконфужен. Ведь Федоров действовал по закону, то есть исполнил решение суда и письменный приказ Председателя суда.
Но государь тоже хотел справедливости.
И на следующий день после суда последовал приказ генерал-майора Козлова: «Предлагаю господам участковым приставам принять самые энергические меры к разысканию и задержанию… Веры Засулич, покушавшейся на жизнь генерала-адъютанта Трепова..». Но Засулич и след простыл.
Западные газеты писали о деле Веры Засулич — славили героическое решение суда, выступившего против самодержавия. Слава Засулич, видимо, оказалась заразительной. И следом состоялись: два покушения на германского императора, покушение на итальянского короля, а потом и покушение на короля испанского.
Не прошел для Европы даром выстрел нашей Веры.

 

«ВСЕРОССИЙСКИЙ СУД ПО СОВЕСТИ»
После оправдания первого выстрела суд по совести стал воистину всероссийским… Радикальные члены «Земли и воли» начали вершить акты возмездия, справедливости.
Стреляли в товарища прокурора киевского окружного суда Котляревского. Его спасла толстая шуба — сослужила роль пуленепробиваемого жилета. Убили агента сыскной полиции Никонова. На улице застрелили жандармского офицера барона Гейкинга… Все они, по мнению молодых людей из «Земли и воли», были нехорошими людьми, и молодые люди решили, что жить им не следовало. В Харькове застрелили харьковского генерал-губернатора князя Кропоткина. Так как губернатор был реакционер, то в праве на жизнь молодые люди отказали и ему.
Правительство ответило арестами. Во время ареста в Одессе член «Земли и воли» Ковальский отстреливался, ранил полицейского. Был схвачен, расстрелян. Приговор землевольцы сочли несправедливым. И, согласно праву на самооборону, решили действовать. Так террор пришел в Петербург.
8 августа Главноуправляющий Третьим отделением, шеф жандармов Н. Мезенцов возвращался домой из церкви после утренней службы. Дом шефа жандармов находился в самом центре Петербурга на Михайловской площади, рядом с Михайловским дворцом.

 

СТЕПНЯК-КРАВЧИНСКИЙ
Здесь и поджидал его молодой человек — атлетически сложенный, со смуглым лицом, курчавыми волосами и курчавой модной бородкой а la Наполеон III. Это был Сергей Кравчинский. Тот самый дворянин, о котором мы уже упоминали — ушедший в отставку офицер, одним из первых пошедший «в народ». За это время Кравчинский многое повидал. Успел бежать из России, участвовал в восстании славян против турок, сражался вместе с восставшей беднотой в Италии, вернулся в Россию и стал одним из руководящих членов «Земли и воли». Много писал в подпольном издании «Земля и воля». В дальнейшем он станет известным литератором — под псевдонимом «Степняк». Он сделает это имя популярным. Его книгу «Подпольная Россия» будет читать вся Европа. Под именем Степняк-Кравчинский он и войдет в Русскую историю.
Так теперь будем называть его и мы.
Итак, Степняк-Кравчинский прогуливается у дома Мезенцова с загадочным свертком. А чуть поодаль на Михайловской площади стоит второй участник «дела» — молодой, высокий, в синем элегантном пальто. Это еще один несостоявшийся офицер и тоже атлет, и тоже красавец.

 

АНГЕЛ МЕСТИ
Об этом человеке — одном из главных героев террора стоит рассказать подробнее.
Его звали Александр Баранников. Он учился в престижнейшем военном Павловском училище. Приехал в Петербург из провинции. Его семья мечтала, что он (как и покойный отец) станет военным. Уезжая в знаменитое училище, обещал стать генералом.
Высокого роста, стройный, с великолепной военной выправкой, он отличался огромной физической силой и цветущим здоровьем. Был он необыкновенно красив. «Если бы нужно было дать физическое воплощение террора, то нельзя было сделать лучшего выбора, как взяв образ Баранникова, — писала с гордостью знаменитая террористка Вера Фигнер. — Его матовое, без малейшего румянца лицо, волосы вороного крыла и черные глаза делали его непохожим на русского: его можно было легко принять за восточного человека — всего более за кавказца». (Мать у него была персиянка.)
Но от цветущего красавца исходила какая-то угроза.
«И когда надо было кого-то устрашить, мы посылали Баранникова» (В. Фигнер).
Как положено медлительным натурам, Баранников не сразу принял революционные идеи. Но, приняв их, стал фанатиком. Высочайшая цель — освобождение народа — возвысила его над товарищами по училищу. А что может быть важнее для молодого человека! Да и что сулило ему Павловское училище? Отдаленный полк, куда наверняка загнали бы молодого офицера из провинции и без связей. Ежедневная нудная муштра, карты, тихий разврат, пьянство. То ли дело жизнь революционера — подпольные квартиры, явки — жизнь, полная опасностей и вера в будущую победу, которая вознесет на вершины славы. И это так отвечало его характеру. Он обожал опасность — в минуты опасности он расцветал.
Чтобы уйти из Павловского училища и чтоб не искала его любимая мать, Баранников инсценировал самоубийство — оставил на берегу реки свой мундир и записку к матери. Так он перешел на нелегальное положение.
И, конечно, Баранников пошел в народ. И вместе с ним — одна из признанных красавиц движения народников — Мария Ошанина. Из семьи богатых помещиков, блестяще образованная, беспощадная якобинка — личность выдающаяся. «Она был писаная красавица, — вспоминал народник Чернов. — Изящнейшие черты лица, глаза… огромные, темные, с поволокой».
Мария Ошанина стала гражданской женой Баранникова. Естественно, ненадолго. Подпольная жизнь… Для полиции им часто приходилось играть в супружеские пары и все с новыми партнерами.
Множество добродетелей, которыми обладал Баранников, делали его нетерпимым к слабостям других. Такие люди не дорожат ни своей жизнью, ни жизнями других. И его, как и многих ему подобных, мог теперь остановить только эшафот. Баранников будет участвовать во всех покушениях на царя.
И террористы прозвали его «Ангел мести».

 

КИНЖАЛ СТЕПНЯКА
Но возвращаемся к дому шефа жандармов Мезенцова… Он повернул с Невского проспекта и выходит на Михайловскую площадь. Рядом с ним идет его старый друг — отставной полковник…
И тогда прогуливавшийся со свертком Степняк-Кравчинский бросается к Мезенцову. На глазах оторопевших прохожих рывком выхватывает из свертка кинжал и всаживает по рукоять в живот шефа жандармов. Хладнокровно успевает, для верности, повернуть кинжал в животе несчастного… Безоружный друг Мезенцова бросается на Кравчинского, нелепо ударяет его по шляпе единственным оружием — зонтиком. В ответ следуют предупредительные выстрелы. Это стреляет, прикрывая убегавшего Кравчинского, Александр Баранников… Послечего оба вскакивают в подъехавшие дрожки. И запряженный в этот экипаж знаменитый вороной рысак по кличке Варвар лихо умчал молодых атлетов с места убийства. Для Варвара — это очередное подобное приключение. Легендарный конь уже не раз спасал бежавших из тюрьмы удалых террористов. У Варвара будет удивительная судьба.
Сам убитый, «Сонный тигр» Мезенцов, отнюдь не прославился ни жестокостью, ни кровожадностью. Его убили символически, как главу Третьего отделения.
Убийца Мезенцова будущий знаменитый романист Степняк-Кравчинский написал прокламацию «Смерть за смерть» с посвящением — «Светлой памяти Мученика Ивана Мартыновича Ковальского, расстрелянного опричниками за защиту своей свободы, 2 августа 1878 года в г. Одессе».
«Шеф жандармов — глава шайки, держащей под своей пятой всю Россию, убит, — писал Степняк- Кравчинский. — Мало кто не догадался, чьими руками был нанесен удар. Но, во избежание всяких недоразумений, мы объявляем во всеобщее сведение, что шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцов действительно убит нами, революционерами-социалистами… Мы создали над виновниками и распорядителями тех свирепостей, которые совершаются над нами, свой суд, Суд справедливый, как те идеи, которые мы защищаем… Этим судом генерал-адъютант Мезенцов за все свои злодеяния против нас был признан заслуживающим смерти, каковой приговор и был приведен над ним в исполнение на Михайловской площади, утром 4 августа 1878 года».
Так впервые вводилось новое правило русского террора — публичное принятие ответственности за убийство. Причем сначала (будто предвидя грядущее) атлет Кравчинский собирался убить несчастного Мезенцова куда ужаснее. Он придумал обезглавить его — отрубить ему голову мечом на глазах публики. Но эффектное обезглавливание решили отменить — ибо трудно было спрятать меч, поджидая шефа жандармов.
Итак, в самом центре столицы, недалеко от Михайловского дворца, где так любит бывать Александр, где по воскресеньям (возвращаясь после развода гвардии из Михайловского манежа) он традиционно пьет чай у своей кузины, убивают главу могущественного Третьего отделения.
Все это вызвало шок в Петербурге!
Цель была достигнута Впервые заговорили о могуществе террориста. Имя Кравчинского было у всех на устах. Но самое удивительное — напавший врасплох на безоружного, немолодого человека Степняк- Кравчинский становится для многих бесстрашным Робин Гудом!
И это было новое поражение государя сразу после унизительного мира.

 

«ЖЕРТВА БАБ И ЛИТЕРАТОРОВ»
Новым шефом жандармов император назначил боевого генерала 60-летнего Александра Дрентельна, славно воевавшего в Балканскую компанию. Но уже вскоре генерал с изумлением обнаружил, что террористы незримо присутствуют… в его собственном кабинете!
В это время в Петербурге одним из самых влиятельных политических салонов считался салон генеральши Александры Богданович. Генерал Богданович был членом Совета Министерства внутренних дел, уважаемым старостой Исаакиевского собора. Гостеприимная генеральша собирала в своем салоне цвет петербургской бюрократии. И аккуратно записывала в дневнике разговоры своих именитых гостей.
Генеральша рассказывает в своем дневнике, как вскоре после назначения Дрентельна (в середине марта) у нового шефа жандармов обедали двое его приятелей.
«После обеда они перешли в кабинет, где на столе увидели социалистический журнал „Земля и воля“. Номер был не тщательно напечатан… Дрентельн сделал это замечание, но нашел, что все довольно литературно написано. (Даже шеф жандармов хочет показаться вольнодумцем — это модно! — Э.Р.). На другой день он получил письмо, в котором социалисты благодарили за оценку и заверяли, что недостатки эти они скоро исправят! Вот люди!».
«Вот люди!» — в этом восклицании генеральши — ужас бессилия.
А шеф жандармов тогда только посмеялся. Не оценил то, что оценила умная Богданович — постыдную беспомощность своего положения, странное бессилие некогда всемогущего Третьего отделения. И уже через несколько дней ему преподали урок.
13 марта около часа дня карета Дрентельна ехала вдоль Летнего сада, направляясь к Дворцовой площади в Зимний дворец. Его карету обогнал молодой денди. Он и прежде встречался на пути генерала. Молодого человека трудно было не запомнить. «Стройный красавец с изящными манерами на великолепной английской лошади, все светские дамы, проезжавшие в открытых колясках, заглядывались на него в свои лорнеты», — так описывал этого всадника землеволец Николай Морозов.
На этот раз молодой человек скакал в карьер и, обогнав карету шефа жандармов, неожиданно выхватил револьвер и выстрелил в Дрентельна. Но не попал. Пробил только стекло кареты.
Проскакав немного вперед, всадник на полном скаку повернул лошадь и поскакал навстречу карете Дрентельна. И вновь выстрелил. И вновь безуспешно. После чего благополучно ускакал.
Стрелявшего выследили (по взятой напрокат лошади) и задержали. Им оказался некто Леон Мирский, естественно, из дворян, член все той же партии «Земля и воля».
Мирский успел поучиться в мятежной Медико-хирургической академии и даже посидеть в крепости за распространение нелегальной литературы. Выяснились и удивительные мотивы покушения. Оказалась, у Мирского была невеста. Дерзкое убийство Степняком-Кравчинским Мезенцова восхитило девушку! Образ бесстрашного революционера, убивающего посреди бела дня шефа жандармов, завладел воображением красавицы… И ревнивый Мирский решил вернуть ее сердце самым верным способом — убить нового шефа жандармов. Он связался с членом «Земли и воли» Николаем Морозовым. Землевольцы его идею одобрили. Мирский сделал все по правилам — сначала изучил постоянный маршрут генерала, нашел место, где карета замедляла ход. Но стрелял неважно и оттого не убил.
В тюрьме Мирский вначале оставался верен себе. К заседанию суда, на котором должна была присутствовать его невеста, попросил разрешения сшить… фрак у дорогого портного. В этом фраке его и приговорили к бессрочной каторге.
Государь, только вернувшийся из Крыма, язвительно написал на деле Мирского: «Действовал под влиянием баб и литераторов».
Но царь был взбешен. Он сказал министру юстиции, что «не ожидал подобного приговора, ибо не сомневался, что Мирский будет повешен».
Но компетентные органы знали, для чего они подарили жизнь Мирскому. Кокетливый молодой человек быстро не выдержал заключения в тюрьме и согласился стать провокатором.
Он будет работать на тайную полицию, шефа которой он недавно собирался убить…

 

«СКОРО ЧЕСТНОМУ ЧЕЛОВЕКУ НЕЛЬЗЯ БУДЕТ ПОКАЗАТЬСЯ НА УЛИЦЕ»
Камарилья требовала от царя новых чрезвычайных мер и немедленно.
Знаменитый публицист М.Н. Катков предлагает проводить закрытыми все процессы над террористами. Открытые процессы становятся учебником по террору. «Благодаря гласности… нигилисты целого мира смогут узнать, что из дальнобойного револьвера, чтобы попасть в голову на близком расстоянии, надо целить в ноги и что не следует покупать револьвер без предварительного испытания».
Но государь знает, что жесткие карательные меры и так принимаются, что гласность судов и так ограничена. Но почему-то не дают плодов. Для окончательного наступления на данные им же свободы наш двуликий Янус пока не готов. Все кончается тем, что государь обращается за помощью к… домовладельцам!
«Нужно, чтобы домовладельцы смотрели за своими дворниками и жильцами. Вы обязаны помогать полиции и не держать подозрительных лиц. Нельзя относиться к этому спустя рукава. Посмотрите, что у нас делается! Скоро честному человеку нельзя будет показаться на улице. Посмотрите, сколько убийств! Хорошо, меня Бог спас. Но бедного Мезенцова они отправили на тот свет. В Дрентельна тоже стреляли. Так я надеюсь на вас..»

 

Назад: Глава одиннадцатая. ГОЛЛИВУДСКАЯ ИСТОРИЯ
Дальше: Глава тринадцатая. СЪЕЗД ЦАРЕУБИЙЦ