– Что касается женского пола, в те дни, когда моя слава гремела по всему миру, у меня отбоя от него не было. Скажу откровенно, если бы не работа, не влекущий меня конечный итог, к которому я стремился всю жизнь, я с куда большим удовольствием завел собаку, а не женщину, однако ввиду постоянного напряжения мозга я не мог позволить себе даже такого спутника.

Я обитал в гостиницах – эта безалаберная отчужденность, возможность захлопнуть дверь номера, когда захочу, в любое время суток заниматься тем, что мне интересно, – позволяла мне оставаться самим собой. Как сказал мой друг, художник Уолтер Рассел, а он был весьма неглупый человек, – «твоя профессия, Ники, одиночество. Только взвалив на плечи эту неподъемную ношу, тебе, возможно, удастся проторить человечеству путь в будущее.»

Он же нарисовал мне отвратительную картину семейного счастья. Это был ад, достойный только ленивых, похотливых обывателей, а мне и так хватало недоброжелательства, зависти, капризов, подножек в работе, чтобы помимо воли взращивать эти пороки у себя дома.

По этой причине я выбрал в супруги голубку.

Я всю жизнь был привязан к животным и птицам. Особенно к котам и голубям. Я никогда не забуду Мачака, его демонстраций природной электрической силы, которой мой друг щедро делился со мной. В детстве у меня не было более сильного впечатления, не считая похорон старшего брата, чем искры, сыпавшиеся из шкуры Мачака, когда я поглаживал его по шерстке.

К сожалению, котов в американских гостиницах держать запрещено, трудности были и с собаками, поэтому я всегда и везде старался приручить голубей.

Старик не побоялся в промозглый январский день открыть окно и насыпать на подоконник хлебные крошки и крупу.

Голуби не заставили себя ждать. Они слетались со всех сторон – с крыш ближайших небоскребов, с чердака соседнего трехэтажного торгового центра, из Брайант-парка.

Тесла указал на голубей:

– Вот мои друзья. Они залетали в комнату, разгуливали по столу, какали на бумаги. Я все прощал им, потому что ни одна из этих благородных птиц не пыталась дописать ни строчки в моих бумагах или тем более отредактировать их.

Присаживаясь, голуби отчаянно спихивали друг друга, тем самым опровергая слова изобретателя насчет благородства их возвышенных душ. Особенно отличались самцы, правда, самки тоже были не лыком шиты – ухитрялись подныривать под крылья самцов и хватать куски. В комнату, побаиваясь потомков, входить пока остерегались.

– В голубиной стае мне посчастливилось отыскать суженую. Друзья посмеивались, но никто из них не ведал, что только благодаря Джуке (я назвал птицу в честь матери) мне удалось постичь великую тайну, которая отравляет жизнь человеческому роду. Она открыла мне глаза на сущность зла, которая правит миром. Правит не в смысле господствует, а в смысле заставляет придерживаться иного, чем всеобщее благо, направления мыслей. По милости этого существа мы сломя голову мчимся мимо собственного счастья в сторону каких-то неясных, расплывчатых и, по-видимому, ненужных нам целей.

Это откровение не застало потомков врасплох. Мы успели подготовиться к встрече и – хвала богам! – угадали с темой.

Никто из нас не посмел перебить изобретателя, но относительно женщин каждый мог добавить, что общение в ними не только ад, но и немалое удовольствие. Другое дело, что нам казалось – человек, явившийся со звезд и поставивший цель изменить курс цивилизации, не мог размениваться на частную жизнь, на побочные развлечения. В этом он должен быть непреклонен. Эти соображения относились и к Тесле. Его склонность к ритуалу была поразительна, а такие навязчивые идеи, как страх перед микробами, безусловное соблюдение чистоты, самоотрицание и одиночество, никак не вязались с необходимостью в женщине.

И все же?..

Казалось, старик угадал мысли потомков.

– Я любил двух женщин – одну всем сердцем, другую разумом. О первой я уже упоминал. Ее звали Анна.

Я повстречался с ней, когда после побега из Граца вернулся домой. Она была красива, высока, мне под стать. У нее были умные глаза, и, что самое важное, она умела слушать. Может, поэтому я брал ее с собой, когда прогуливался по берегу реки или отправлялся навестить Смиляны.

Это глухое местечко я до сих пор считаю своей родиной, ведь по вашей гипотезе именно там я впервые ступил на землю.

До сих пор помню наши разговоры. Больше всего мы говорили о будущем – я о своем, она о своем.

Я пытался расширить ее кругозор. Я рассказывал о грандиозных возможностях, которые открывало перед людьми электричество. Анна смеялась и спорила – если даже эти чудеса ворохом посыплются на землю, это случится где-нибудь далеко, в Париже, Лондоне или в Санкт-Петербурге. А в наших горах еще долго придется обходиться свечкой и лопатой.

Мы расстались, когда мне представилась возможность отправиться на учебу в Богемию. Мы долго переписывались с Анной. Теперь уже нет, и всему виной нелепый случай.

Он обратился к потомкам:

– Как вы относитесь к боксу?

Мы уже привыкли к тому, что мысли старика с неподражаемой легкостью скакали с предмета на предмет. Поспеть за ними было трудно, но мы старались и подтвердили, что в нашем мире боксер – одна из самых доходных спортивных профессий.

Старик оживился:

– Хвала Мировому разуму, по крайней мере в этом вы остались верны нам. Я всегда любил бокс и считался неплохим боксером. Конечно, мне было далеко до Джо Луиса или кумира девяностых годов Джима Корбета, которого в мае 1900 года отправил в нокаут Джеймс Джефрис. Я присутствовал на этом поединке, а когда вернулся, портье передал мне записку. Угадайте, кто был ее автор. Ни за что не поверите – моя незабвенная Анна.

Она извещала меня, что ее старший сын Петар отправляется «завоевывать Америку», и просила помочь ему. Я не имел понятия, какое поприще изберет Петар, и для начала решил пристроить его в свою лабораторию.

Не тут-то было. Парнишка с порога заявил – «хочу быть боксером». Пришлось отправить его в спортивную школу неподалеку от Мэдисон-гарден.

Петар, как всякий честный серб, рвался в бой, и хотя тренер доказывал, что он еще не готов к встрече с серьезным противником, мальчик был непреклонен.

Он не хотел терять время на равных ему.

Я согласился скрепя сердце.

Он вышел на ринг в октябре того же года, и противник первым же ударом свалил его на пол. Петар умер в больнице, не приходя в сознание.

Я написал Анне: «Оплакиваю Петара, как собственного сына…»

Он замолчал. Согнал пернатых друзей с подоконника, закрыл окно, потом отправился в ванну, долго мыл руки и полоскал горло.

Мы не смели отвлекать его. Вернувшись, старик прямо в халате улегся на кровать и сложил руки на груди.

– У меня не хватило смелости повторить этот опыт с детьми, тем более что другая женщина была женой моего лучшего друга Роберта Джонсона и я не мог рассчитывать на сына.

Нас познакомил Т. К. Мартин. Это случилось в редакции популярного тогда журнала «Сенчури». Роберт трудился там заместителем главного редактора.

Мы с Мартином зашли в его кабинет. Роберт, не отрывая взгляд от верстки, предложил:

– Присаживайтесь.

Мы с Мартином переглянулись – все стулья в кабинете были завалены рукописями и папками с ними. Пришлось принести стулья из коридора. Этим занялся Мартин, а я с удивлением прикинул – неужели в этой бумажной горе нельзя выудить что-то более интересное, чем отчет о моих последних опытах? Зачем журналу нужен какой-то Тесла? Понятно, зачем я нужен Мартину, – он сделал на меня ставку, надеясь заработать на моих опытах, но чтобы такое солидное издание, как «Сенчури», дать интервью которому счел бы за честь всякий уважающий себя политик с Восточного побережья, испытывало нехватку сенсационных материалов?

Старик искоса глянул в сторону потомков – как мы отнесемся к такому уничижительному заявлению, подчеркивающему его неземную скромность?

Мы промолчали, тогда старик высказался по полной:

– Оказывается, редакция и сам Роберт давно мечтали поведать своим читателям о «мрачном венгре», «чародее Запада» и «провозвестнике нового века». Затем Джонсон, также походя, сравнил меня с «носителем вриля» – таинственной психической силы, которой обладали сверхлюди из грядущей расы, описанной лордом Литтоном в своем новом романе. Заодно он поинтересовался моим мнением об этом произведении. Я объяснил, что грядущую расу сформирует скорее электричество, нежели такая фантастическая субстанция, как «вриль».

Он искоса взглянул на потомков:

– Я был прав?

– Не совсем. Грядущую расу сформировали скорее две мировые войны, чем технические достижения, а вот мировыми они стали как раз по милости электричества и некоторых гениально настроенных изобретателей. Кстати, «вриль» тоже приложил к этому руку.

Впервые за все время наших встреч потомки позволили себе намек, однако старик как будто не заметил его. Он скорбно пробормотал:

– Я знал… Я угадал, что добром не кончится… Надо было поточнее прицелиться и ударить по Восточной Якутии всей мощностью… К сожалению, была опасность, что от такого импульса земной шар расколется пополам.

Мы напряглись – неужели старик наконец-то поделится тайной всех наших нынешних бед, однако он вернулся к тайнам семьи Джонсонов.

– Скоро я привык к комплиментам, которыми Роберт и его жена Кэтрин щедро осыпали меня. Кто бы мог подумать, что я окажусь самым ярким экспонатом в ее коллекции, и это на фоне таких знаменитостей, как кандидат в мэры Нью-Йорка Теодор Рузвельт, Марк Твен, скульптор Огастес Сент Годенс, актриса Элеонора Дузе, натуралист Джон Мьюр, самый известный ученый того времени профессор Пикеринг, дирижер Бостонского симфонического оркестра месье Жерике, композитор и пианист Игнаций Падеревский, впоследствии избранный премьер-министром независимой Польши, трагедийный актер Джозеф Джефферсон и писатель Редьярд Киплинг? В этой компании я смотрелся как нельзя кстати.

Эти имена мало что говорили потомкам, разве что Теодор Рузвельт, позже избранный президентом Соединенных Штатов. Но мы прониклись, и, чтобы читатели в полной мере оценили заявление Теслы, автор берет на себя смелость сравнить это утверждение с приглашением кого-нибудь из наших современников на музыкальные вечера в Белый дом, на обеды к английской королеве, праздничные приемы в Елисейском дворце или на банкеты в Кремле.

Причем это должно быть в порядке вещей.

– Для Кэтрин я был больше чем мужчина. Я был личностью исторического значения, трофеем для показа подругам, живым символом ее женской неотразимости. Это была неутомимая художница в области человеческого общения, страсти одолевали ее. Восторг то и дело сменялся отчаянием, заботливость отчуждением, однако у нее, как и у меня, была искра. Я, как муха, попался в ее паутину, однако, поддавшись чарам, я не поддался ее воле. Она пыталась повелевать мною, как и Робертом, чьим жизненным уделом стало исполнение ее желаний.

После длинной паузы, вволю накурившись и проветрив комнату, он добавил:

– Даже самых неестественных…

После чего старик надменно замолчал.

Мы, потомки, переглянулись. Дальше этого двусмысленного заявления старик пойти не отважился, так что о конкретике можно забыть.

О лицемерный, забавно стыдливый XIX век!

Мы медленно потянулись кто к двери, кто к окну, чтобы выскользнуть через оставленную щель в наш родной, свободолюбивый, разучившийся краснеть XXI век.

Остановил нас окрик хозяина:

– Назад!!! Слушать и не перебивать! Изложить этот момент в той редакции, в которой я сейчас продиктую.

Ваше право, господин изобретатель! Насчет интима мы сами что-нибудь допишем. Роман все-таки не монография…

– Готовы?

Потомки кивнули.

– Когда Т. К. и Джонсон принесли стулья и мы расселись, Мартин принялся расписывать мои успехи в области овладения электрической энергией. Затем намекнул, что было бы неплохо, если бы в «Сенчури» появилась статья о его протеже.

Джонсон как истинный американец ни словом, ни взглядом не выказал особого интереса и предложил Мартину пообедать вместе.

– Почему бы не взять с собой этого мрачного венгра? – предложил он. – Ведь вы венгр? Нет? Жаль. О’кей, пошли в ресторан, там и поговорим насчет статьи.

«Мрачным венгром» меня окрестили досужие журналисты после выставки в Чикаго. В ресторане я попытался втолковать Джонсону, что я не венгр, а серб, и сравнительно веселый серб, если не красть у меня изобретения.

– Это неважно, – с американской простотой заявил хозяин кабинета. – Серб, венгр, главное – чтобы не Дракула.

Такого рода снисходительное пренебрежение составляет часть американской натуры, и не самую лучшую ее часть. Кстати, эта шутка была наименее американской из тех, с которыми мне пришлось столкнуться в Штатах.

Во время обеда мы разговорились, и я почувствовал симпатию к Джонсону. Я рассказал о встречах с сэром Уильямом Круксом и о его спиритических опытах. Мы с Мартином тут же получили приглашение на Рождество.

Старик надолго задумался.

– О чем это я? Ах да, о женщинах… Напишите так: «Удивительно, почему с женщинами, которые мне нравились, я никак не мог перейти к близости, в то время как со случайными знакомыми это происходило сплошь и рядом».

– Неправда, – возразил один из потомков.

– Это вас не касается! У нас контракт – я представляю доказательства, что являюсь инопланетянином, вы не лезете в мою личную жизнь. У Кэтрин был силен материнский инстинкт, и очень скоро она распространила на меня заботу, которой я не мог пренебречь, тем более обмануть.

Так бывает…

Пишите: «..И день, и месяц, и год мы с нежностью смотрели друг на друга, и чем дольше длилось знакомство, тем труднее нам было переступить через горы условностей, недомолвок, недопониманий, через дружбу с Робертом. Впрочем, я не жалею. В те годы, как уже было сказано, меня влекла другая стезя. Мне казалось, что еще немного, еще чуть-чуть, и возможность передачи энергии без проводов обретет зримые, конструктивно оформленные черты».

Поправлять не надо.

– Это было забавное время. Я стал моден, многие знаменитости считали за честь иметь знакомство со мной. Я предупредил – не поправлять! Среди этой назойливой, прилипчивой толпы настоящих друзей было всего несколько. Их можно пересчитать по пальцам, и прежде всего Роберт и его жена.

На праздничном обеде Кэтрин, рыжеволосая, как все ирландки, упрекнула меня в невнимании к своему здоровью.

– Вы слишком много трудитесь, мистер Тесла, вам следует отдохнуть, – объявила она. – Вы чрезмерно бледны. Вам надо лучше питаться. Давайте начнем прямо сейчас. Обильное рождественское угощение еще никому не приносило вреда.

Я поблагодарил и ответил, что с юности привык обходиться самым малым.

– Мне все приносят в лабораторию. Там я обычно и ночую. Знаю, мои силы на исходе, но мне нельзя прекращать работу. Мои эксперименты так важны, так прекрасны и удивительны, что мне порой бывает трудно найти минутку, чтобы поесть, а когда пытаюсь уснуть, в голове по-прежнему вращаются роторы, замыкаются контакты, разряжаются резисторы. Видимо, судьба распорядилась так, что я буду вертеться как белка в колесе, пока не упаду замертво. Уверяю, моя лаборатория – это самая забавная лаборатория на свете. Если желаете, можете убедиться. На десерт.

Это предложение было встречено восторженными аплодисментами. Тут же был вызван экипаж, и вскоре Джонсоны в первый раз переступили порог «пещеры мрачного венгра».

– Приготовьтесь к сюрпризам, – предупредил я их.

Комната, в которой мы очутились, была невелика, каких-нибудь двадцать пять футов. В одной из стен были прорезаны два больших окна, полуприкрытых тяжелыми черными шторами. Мои лаборатории всегда были полны самых удивительных приборов, которые приводили в восторг многочисленных посетителей, особенно в то безмятежное время, когда я не испытывал нужды в долларах.

Их невозможно описать.

У меня хранились особого рода катушки, многочисленные прозрачные трубки и стеклянные колбы самых причудливых очертаний. По полу и потолку, а также по стенам тянулись кабели. В центре на громадном круглом столе, покрытом широкими полосками черной шерстяной материи, покоилось динамо. С потолка на шнурах свисали два больших коричневатых шара восемнадцати дюймов в диаметре. Изготовлены они были из меди и для изоляции сверху покрыты воском – с их помощью я создавал электростатическое поле большой напряженности.

Я закрыл двери, раздал гостям запаянные трубки и колбы и задернул шторы, чтобы не осталось ни одной щелочки. Лаборатория погрузилась в непроницаемую тьму. Затем на стенах начали появляться светящиеся надписи, заодно призрачным светом загорелись таинственные приборы непонятного назначения. Свет в них мерцал и переливался, и скоро вся комната наполнилась электрическими вибрациями. Трубки и лампы, которые я попросил гостей подержать в руках, вдруг начали светиться. Кэтрин вскрикнула, но не выпустила трубку. Не тот у нее был характер, чтобы упускать добычу из рук. К тому моменту, когда вокруг нас посыпались искры электрических разрядов, Роберт уже вышел из столбнячного состояния, а его жена вовсю восхищалась увиденным.

Несколько дней спустя, 6 января, в честь празднования сербского Рождества она прислала мне букет.

Я незамедлительно ответил Роберту: «Хочу поблагодарить миссис Джонсон за прекрасные цветы. Мне никогда прежде не дарили цветов, и этот букет произвел на меня неизгладимое впечатление».

С того дня я регулярно бывал в их доме. Меня частенько приглашали к ужину, иногда я сам позволял себе явиться с поздним визитом и устроить Джонсонам сюрприз – то приглашал их в «Дельмонико», то на концерт симфонического оркестра.

Увлеченному новым знакомством Роберту ничего не оставалось, как начать интересоваться сербской поэзией, и я стал переводить для него своего любимого Змая Йовановича. Мой сербский друг любезно согласился, чтобы некоторые из его поэм были напечатаны в «Сенчури». Вскоре Джонсон издал посвященную ему книгу. В свет она вышла под названием «Песни свободы».

– Роберт был искренен в этом увлечении. По указанию Кэтрин, его любимым произведением стала баллада о Луке Филиппове. Надеюсь, вы знакомы с ней?

Потомки признались, что никогда о ней не слыхали, как, впрочем, и о самом Змае.

– Это неудивительно, – упрекнул потомков старик. – Если у вас угас интерес к поэзии, если в головах каша, ее трудно переварить даже более грамотным представителям будущей расы. Впрочем, это свойственно людям – не обращать внимания на сокровища, лежащие у них под ногами. Баллада посвящена воину, принимавшему участие в черногорской битве с турками в 1874 году.

Старик поднялся с постели и стоя продекламировал:

– Далее описывается ожесточенная битва, в которой Лука захватывает в плен пашу и ведет его к князю. Коварные турки, сидевшие в засаде, ранят героя, и сербские солдаты решают в отместку убить пленного турка. Однако истекающий кровью Лука остановил их и заставил пашу дотащить его до ставки сербского князя. Там, когда услышал о том, что сербы победили, он упал замертво.

Пауза.

Наконец короткое признание:

– Мне никогда не забыть, как сияли глаза Кэтрин, когда я зачитывал переведенные на английский стихи, как Роберт отшлифовывал их для публикации. С этого момента Роберта стали называть «дорогой Лука», а Кэтрин – «миссис Филиппов».