Никому ни слова, но следующие несколько месяцев я занимался ресегрегацией, и это было здорово. В отличие от Хомини, у меня прежде никогда не было настоящей работы, пусть и забесплатно. Мы с Хомини колесили по городу, и он был моим афроамериканским Игорем, злобным социологом-вдохновителем, хотя со стороны, казалось, мы смеемся над собственным бессилием.

Каждую неделю, с понедельника по пятницу, ровно в час дня Хомини как штык стоял возле грузовика.

— Ну что, Хомини, к сегрегации готов?

— Да, хозяин.

Мы начинали с малого, и в этом очень пригодилась актерская слава Хомини, всеобщего любимца в Диккенсе. Отбивая чечетку, он входил куда-нибудь и выдавал такой замысловатый номер в духе старого доброго театра Читлин, что братья Николас, Чарльз Коулз или Бак и Бабблз наверняка позеленели бы от зависти:

После этого, словно это тоже часть представления, Хомини лепил на витрину магазина, кафе или парикмахерской табличку «ТОЛЬКО ДЛЯ ЦВЕТНЫХ». И никто их ни разу не убрал, по крайней мере при нас — ведь Хомини так старался.

Иногда, в память об отце, пока Хомини обедал или спал в грузовике, я заходил в какое-нибудь заведение в отцовском белом халате с папкой в руке. Протянув хозяину визитку, представлялся работником Федерального департамента по борьбе с расовой несправедливостью и объяснял, что мы проводим тридцатидневное исследование на тему «Расовая сегрегация и нормативное поведение среди сегрегированных по расовому принципу». За пятьдесят долларов я предлагал одну из трех табличек на выбор: «ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЕРНЫХ, АЗИАТОВ И ЛАТИНОС», «ТОЛЬКО ДЛЯ ЛАТИНОС, АЗИАТОВ И ЧЕРНЫХ» И «БЕЛЫМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН». На удивление много владельцев мелкого бизнеса сами готовы были заплатить мне за табличку «БЕЛЫМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН». Как обычно при социальных экспериментах, я не возвращался для последующих наблюдений, но через месяц они, к моему изумлению, перезванивали сами и просили доктора Бонбона оставить табличку у себя, потому что клиенты чувствуют себя особенными. «Клиентам нравится. Как будто их приняли в частный клуб, открытый для всех».

Довольно быстро я убедил директора кинотеатра «Меральта» (единственного в городе), что он сможет вполовину уменьшить число жалоб, если в партере повесит табличку «ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛЫХ И НЕМЫХ», а на балконе — «ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЕРНЫХ, ЛАТИНОС И ЛЮДЕЙ С НАРУШЕНИЯМИ СЛУХА». Впрочем, для своих действий мы не всегда спрашивали разрешения: так, воспользовавшись кистью и красками, мы изменили расписание работы публичной библиотеки имени Ванды Колман. Было: «Воскресенье — вторник: закрыто, среда — суббота: 10–17:30». Стало: «Воскресенье — вторник: только для белых, среда — суббота: только для цветных». Расползлись слухи об успехах Карисмы в школе Чафф, время от времени ко мне стали обращаться различные организации, чтобы я немножко «посегрегировал» и у них. Чтобы снизить уровень преступности в районе, местное отделение Un Millar de Muchachos Mexicanos (o Los Emes) пыталось придумать что-то кроме ночного баскетбола. «Чтобы подходило и для мексиканцев, и для коренных американцев», спортивная игра на небольшой площадке, где бы подростки чувствовали себя на равных. Жонглирование именами таких баскетбольных знаменитостей, как Эдуардо Назера, Тани Робинсон, Шони Шмиммель и Орландо Мендес-Вальдес моих собеседников не убедило.

Наша встреча была краткой и состояла из обсуждения двух вопросов от меня.

Вопрос первый: «У вас есть средства?»

«Только что мы получили грант в сто тысяч долларов от „Загадай желание на звезду“».

Вопрос второй: «Но ведь это грант для умирающих детей?»

«Совершенно верно».

В разгар государственной кампании насаждения Закона о гражданских правах в некоторых сегрегированных городах власти закрыли муниципальные бассейны, чтобы лишить цветных детей извращенного удовольствия в них пи́сать. Мы же, вдохновленные идеей ресегрегации, наняли спасателя, выдали его за бездомного, построили бассейн «только для белых» и огородили его сетчатым забором; ребята с удовольствием перепрыгивали эту преграду, играли в водные жмурки и коллективно задерживали дыхание в нырке, если мимо проезжала патрульная машина.

Когда Карисма почувствовала, что нужно что-то противопоставить лицемерной гордыне и нишевому маркетингу, распространившимся во время месяцев черной истории и испанского наследия, я придумал Белую неделю. Вопреки названию Белая неделя представляла собой получасовой праздник, посвященный чудесам и вкладу этих загадочных белых в мир досуга. Краткую передышку от принудительных рассказов о нелегальной иммиграции, труде мигрантов и Среднем пути. Нас досыта накормили ложью, будто если один выбился в люди — значит, это произошло и с остальными. Два дня мы переделывали заброшенную автомойку на бульваре Робертсон в туннель «отмытия добела». Три вывески разделяли очередь на три потока, в зависимости от предпочтений:

Под самую «белую» музыку, которую только можно было придумать (Мадонна, The Clash и Hootie & the Blowfish), дети, одетые в купальники или обрезанные шорты, смеялись и танцевали под струями теплой воды и пены. Не обращая внимания на предупреждающее мигание янтарно-желтой лампочки, бежали под водопад полироли Hot Carnauba Wax. Потом мы раздали им конфеты и газировку и позволили стоять под горячей сушкой сколько угодно. Напомнили им, что чувствовать теплый ветер, дующий в лицо, — это и значит быть белым и богатым. Это значит день напролет кататься в собственном кабриолете.

По мере приближения Дня гетто мы с Хомини более или менее отсегрегировали в Диккенсе практически все места общественного пользования, кроме больницы имени Мартина Лютера «Киллера» Кинга. И дело было не в том, что самое «вкусное» мы оставили напоследок. Больница, как ни смешно, располагалась в районе Полинезийские сады. Полинезийские сады (сокращенно ПС), большинство населения которых составляли латинос, имели репутацию крайне недружелюбного к афроамериканцам места. Местные байки по сути утверждали, что раны, нанесенные жителям Диккенса по дороге через ПС в больницу, были опасней болезней, требовавших обращения за медицинской помощью. Любая улица в любом районе округа Лос-Анджелес, особенно незнакомая, может нести опасность, и от полиции, и от бандитов. Никогда не знаешь, когда и за что к тебе прицепятся — то ли к одежде, то ли к цвету кожи. Лично со мной в Полинезийских садах ничего такого не случалось, но я и никогда не отправлялся туда по темноте. Накануне нашего мероприятия в больнице случилась перестрелка между местными «Варрио» и «Баррио», двумя бандами, вступившими в кровавую вражду из-за произношения и написания одного и того же слова. Поэтому, чтобы сберечь наши с Хомини задницы в целости, я прикрепил к лобовому стеклу две фиолетово-золотистые наклейки с логотипом клуба «Лос-Анджелес Лейкерс», а на крышу грузовика для гарантии водрузил огромный, размером с остров Иводзима, победный флаг «Лейкерс» 1987 года. Потому что все ангеленосы — подчеркиваю, все до одного — обожают «Лейкерс». И когда мы тронулись в путь по Сентенниал-авеню, притормаживая из-за медленных лоурайдеров, отказывающихся ездить со скоростью выше шестнадцати километров в час, флаг «Лейкерс» гордо развевался на вечернем ветру и давал моему пикапу временный дипломатический иммунитет.

Главврач доктор Уилберфорс Минго был старым приятелем моего отца и, узнав, что это я нарисовал границу вокруг Диккенса и установил на выезде билборд, что это я выдумал проект с Академией Уитон, сразу разрешил мне произвести акт сегрегации во вверенном ему помещении. Откинувшись на спинку кресла, он добавил, что за килограмм вишни из моего сада я могу хоть обсегрегироваться. Скрываясь под покровом ночи, когда всем параллельно, на безликих стеклянных дверях приемного покоя мы с Хомини вывели кроваво-красную с подтеками надпись: «Травмпункт имени Бесси Смит». Получилось как афиша фильма ужасов. Потом присобачили к центральной бетонной колонне вестибюля черно-белую металлическую табличку «Проезд только для „скорых“ с белыми пациентами».

Не могу сказать, что при этом у меня не тряслись поджилки. Больница была самым большим учреждением, которое я сегрегировал, нас могли увидеть посторонние. Проходить внутрь я побоялся и попросил Хомини дать мне морковку: на всякий случай я прихватил с собой несколько свежих, прямо с грядки.

— Ну, что скажете, доктор? — подразнил его я, похрумкивая морковкой.

— Знаете, масса, Багз Банни — это тот же Братец Кролик, только с хорошим агентом.

— Так что там, словил Братец Лис Братца Кролика? Я почти уверен, что после этой выходки белые парни нас точно достанут.

Хомини поправил приклеенную к кузову надпись «СТРОИТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ САНШАЙН СЭММИ» и достал из кузова банки с краской и пару кистей.

— Масса, если сейчас тут действительно появятся белые и увидят нашу мазню, они, как всегда, подумают «Вот чокнутые ниггеры», и пойдут дальше по своим делам.

Если бы Хомини сказал это на несколько лет раньше, когда не было еще ни интернета, ни хип-хопа, ни художественной декламации, ни силуэтов Кары Уокер, я бы еще с ним согласился. Но теперь понятие «быть черным» сильно изменилось. В опыте черных много всякой фигни, но по крайней мере раньше у нас было свое личное пространство. Наш сленг и плебейское восприятие моды не выходили за рамки чернокожего социума. У нас даже был собственный набор сверхсекретных сексуальных техник. Негритянская камасутра, которую нам передавали на детских площадках или на верандах, или подвыпившие родители оставляли двери спален приоткрытыми, чтобы «маленькие ниггеры чему-то научились». Однако распространение в интернете черной порнографии и несоблюдение права на интеллектуальную собственность позволили получить доступ к нашим некогда специфическим сексуальным техникам любому, у кого есть двадцать пять долларов в месяц на подписку. И теперь не только белые, но и другие женщины всевозможных вероисповеданий, цветов кожи и сексуальной ориентации мучаются, когда их имеют на скорости километр в секунду, через раз вопя: «Чья это киска?» И все эти люди, не способные оценить ни Баския, ни Кэтлин Бэттл, ни Патрика Юинга, так и не открывшие для себя «Забойщика овец», Ли Моргана, чудодейственную силу талька, Фрэн Росс или Джонни Отиса, все равно суют свой мейнстримный американский нос в нашу жизнь. И в этот момент я точно понял, что в конце концов угожу к хуям в тюрьму.

Хомини затолкнул меня в автоматические двери больницы, приговаривая:

— Масса, всем насрать на День гетто, если нам насрать.

В больницах перестали рисовать на полу разноцветные, как радуга, линии-указатели. В те дни, когда еще пользовались пластырями-бабочками, делали швы нерассасывающимися нитями, а медсестры не говорили с акцентом, тебе совали в руки коричневую папку с направлениями, и ты знал, что красная полоса ведет к рентгену, оранжевая — в онкологию, а фиолетовая — в детское отделение. Но если в больнице-«киллере» пациент из приемного покоя, измотанный ожиданием, когда же его увидит система, которой безразлично, что он сидит тут и держит пластиковый стакан, в котором плавает его отрезанный палец, лед давно растаял, а он все сидит, пытаясь остановить кровотечение, прижимая к ране кухонную губку, в один прекрасный момент встанет и от скуки подойдет к стеклянной перегородке, за которой сидит дежурная медсестра, и спросит, а куда ведет эта мерзко-коричневая линия, то сестра только пожмет плечами. И не в силах сдержать любопытства, они двинутся вдоль линии, которую мы с Хомини рисовали всю ночь, а потом еще полдня следили, чтобы люди обратили внимание на надпись «Осторожно, окрашено!». В больнице эта линия практически стала сказочной дорогой, вымощенной желтым кирпичом.

В краске Pontone 426C есть даже васильковый оттенок, вообще она странного таинственного цвета. Я его выбрал, потому что он может быть и коричневым, и черным в зависимости от освещения, роста и настроения. Если следовать за этой длинной линией толщиной в три дюйма, выйдешь из зала ожидания, потом пройдешь два ряда распашных дверей, и если долго идти по коридорам, заполненным больными, резко поворачивая то направо, то налево, линия поведет тебя вниз по лестнице, по трем пролетам грязных ступенек, которые никто уже давно не подметал, пока не окажешься во внутреннем вестибюле, освещенном тусклой красной лампочкой. В самом конце линия увенчана трезубцем, и каждая его часть указывает на одну из трех одинаковых безымянных двойных дверей. Через первые двери можно выйти на задний двор, через вторые — в морг, а через третьи — к автомату с газировкой и всякой джанкфуд. Мне не удалось решить проблему расового и классового неравенства в сфере здравоохранения, но я достоверно знаю: те, кто проделывает путь по моей черно-коричневой дороге, более активны. И когда, наконец, их вызывают в кабинет дежурного врача, они с порога говорят: «Доктор, прежде чем вы возьметесь за меня, я должен понимать: вам не насрать на меня? Вам правда не насрать на меня?»