Людей пришло немного — человек десять. Фой, небритый, в мятом костюме, стоял в углу, непроизвольно дергаясь и нервно мигая. Недавно он попал в новости. Его чрезвычайно многочисленные внебрачные дети подали групповой иск о возмещении эмоционального ущерба, поскольку голос Фоя по любому поводу раздавался из всех радиоприемников, а лицо мелькало по всем телеканалам. Поэтому сегодня с «интеллектуалами» его связывала лишь безукоризненная эвклидова планиметрия стрижки под бокс и притащенная с собой картотека Rolodex. И впрямь, разве можно потерять веру в человека, который даже в худшие для себя времена следит за прической и приглашает к дискуссии Товарищей, например, Джона МакДжонса, черного консерватора, не так давно прибавившего к своей рабской фамилии приставку «Мак». МакДжонс читал отрывки из своей последней книги «Ирландское счастье. Путешествие черного ирландца из гетто к гэлам». Для Фоя этот человек был неплохим приобретением. Поскольку участникам бесплатно наливали ирландский виски «Бушмилс», народу могло быть и больше, но не было сомнений: клуб потихоньку загибался. Возможно, идея устроить заговор тупых чернокожих мыслителей изжила себя.

— «И вот я в Слайго, небольшой живописной деревушке на северном побережье Изумрудного острова, — читал МакДжонс. За этот картавый, квазибелый стиль хотелось дать в морду. — В кафе по телевизору показывают чемпионат Ирландии по хёрлингу. Килкенни против Голуэй. Мужчины с палками-щетками гоняют по льду небольшой белый шар. Возле меня стоит широкоплечий паря в толстом свитере грубой вязки и аккуратно постукивает тыльной стороной дубинки по ладони. Здесь, как нигде, я чувствую себя как дома…»

Я присел возле Короля Каза, который, как всегда, валял дурака. Жевал пончик с кленовой глазурью и листал журнал «Lowrider». Приметив меня, Фой Чешир многозначительно постучал пальцем по своим часам «Патек Филипп», словно я был дьяконом, опоздавшим на службу. С Фоем определенно что-то не так. Он постоянно перебивал МакДжонса идиотскими вопросами:

— Насколько я знаю, «хёрлинг» на сленге студентов обозначает «блевотину», это верно?

Я попросил у Каза не нужный ему «The Ticker». В разделе финансовых новостей говорилось, что после того, как в городе появился проект Академии Уитон, безработица в Диккенсе сократилась на одну восьмую. Цены на жилье выросли на три восьмых. Даже процент школьников, окончивших школу, увеличился на четверть. Наконец-то чернокожие оказались в прибыли. Это было самое начало социального эксперимента, и выборка была относительно невелика, но цифры не врут. За последний квартал с момента появления Академии Уитон успеваемость в средней школе Чафф значительно улучшилась. Не то чтобы все стали перескакивать в следующий класс и светиться на телеэкране в «Как стать миллионером», но в среднем экзаменационные оценки подбирались если не к «отлично», то к «хорошо». И, как я понял из вышестоящих директив, под внешнее управление школу не передадут, по крайней мере в ближайшем будущем.

Когда МакДжонс закончил выступление, Фой вышел на середину зала и бойко захлопал в ладоши, как ребенок, впервые попавший в кукольный театр.

— Хочу поблагодарить мистера МакДжонса за его вдохновляющее чтение. Но прежде чем перейти к следующему пункту повестки дня, сделаю два объявления. Во-первых, мое последнее публичное шоу «Черный контролер» закрыли. И второе. Наверное, многие из вас знают, что началась новая битва и вражеский дредноут уже тут, в Диккенсе, это Академия Уитон, школа для белых. У меня много высокопоставленных друзей, и все они отрицают ее существование. Но не волнуйтесь, у меня есть против врага секретное оружие.

Тут Фой открыл портфель и вывалил его содержимое на ближайший к нему стол. Новая книга. Два человека сразу встали и ушли. Я тоже было собрался вслед за ними, а потом вспомнил, что явился не просто так; кроме того, мне было интересно, какой еще текст искорежил наш великий американский классик Фой. Прежде чем пустить книгу по кругу, Фой скромно показал ее Джону МакДжонсу. Тот посмотрел в ответ с выражением «Ниггер, ты уверен, что хочешь поделиться этой херней с миром?». Когда книга дошла до сидевших позади, Каз молча передал ее мне, даже не взглянув. Мне было достаточно прочитать название, чтобы никогда не захотеть ее отдавать. «Приключения Тома Сорри». Мне стало очевидно, что все произведения Фоя представляли собой Черное Искусство и ожидали своего часа. Я уже пожалел, что сжег предыдущие книги вместо того, чтобы начать их собирать. Последние десять лет я смотрел на них свысока, морща свой приплюснутый негритянский нос, а теперь нигде никогда не найти таких невероятных книг в единственном издании, как «Черный старик и Винни-Надувной-бассейн-Пух», «Дозированные ожидания», «Миддлмарч в середине апреля», «Я верну тебе деньги — клянусь». На обложке «Тома Сорри» был изображен аккуратненький чернокожий мальчик в дешевых мокасинах, клетчатых носках и ярко-зеленых штанишках с веселыми китами, выпускающими фонтанчики. Вооруженный ведром с побелкой, он бесстрашно стоял возле стены, исписанной граффити различных банд, а на него с угрозой уставилась ватага громил в лохмотьях.

Когда Фой вырвал книгу из моих рук, от расстройства мне показалось, словно я пропустил решающий тачдаун.

— Могу сказать без ложной скромности, что эта книга — настоящее ОМО, оружие массового образования. — От волнения голос Фоя стал выше на две октавы и приобрел гитлеровский пыл. — И как образ Тома Сорри вдохновил меня, пусть он сплотит нацию в великом деле закрашивания забора! Чтобы навсегда исчезли уродливые образы расовой сегрегации, которую символизирует собой Академия Уитон! Хотите знать, кто на моей стороне? — И Фой торжественно указал на входную дверь. — Эти три великих афроамериканских героя со мной за общее дело!

Не имею юридического права называть имена. Я повернулся к дверям, считая, что Фой галлюцинирует, и увидел на пороге «Пончиков Дам-дам» сразу три мировые афроамериканские знаменитости — популярного телеведущего _и_ _ _ _ _б_ и чернокожих дипломатов — _о_ _ _ _о_ _ _ и _ _н_ _ _ее_ _ _ _ _с_. Поняв, что клуб интеллектуалов загибается, Фой напряг последние силы и попросил замолвить словечко. Несколько удивленные немногочисленностью публики, три суперзвезды робко присели за столик и, надо отдать им должное, заказали кофе и «медвежьи когти», таким образом присоединившись к собранию. Основное время отнял Джон МакДжонс: он понес обычную республиканскую чушь, что у ребенка, рожденного в рабстве в 1860 году, было больше шансов на полную семью по сравнению с сегодняшними детьми, рожденными после вступления в должность первого президента США — афроамериканца. Да, МакДжонс был негром-снобом, прикрывавшим либертарианством ненависть к самому себе. Я по крайней мере свои чувства не скрывал, а он вертел статистикой, которая, может и верная, становится бессмысленной, если вы признаете тот простой факт, что рабы и есть рабы. Полная семья до начала войны совершенно не обязательно создавалась по любви, а по принуждению. И почему-то МакДжонс не упомянул, что полные черные семьи рабов случались между братом и сестрой или между сыном и матерью. Или что во времена рабства вариант развода не предусматривался. Нельзя было сказать «Пойду за сигаретами» и не вернуться уже никогда. Да, и как насчет полных семей, у которых не оказывалось детей, потому что их продали в рабство невесть куда? Как современный рабовладелец, я был оскорблен: уважаемый институт рабства не был описан в самых жестоких, кровавых красках, каких заслуживает.

— Какая чушь! — сказал я, перебив МакДжонса на полуслове и по-школьному подняв руку.

— В смысле типа лучше родиться в Африке, а не здесь? — срезал К_ _ _н_ _в_ _ _ с уличными интонациями, несколько противоречащими CV и V-образному вырезу его джемпера.

— Здесь это где? В смысле в Диккенсе?

— Не будем говорить о такой дыре, как Диккенс… — вмешался в разговор МакДжонс, кинув на гостей многозначительный взгляд, словно хотел сказать «не беспокойтесь, беру его на себя». — Никто не хотел бы жить здесь, но не стоит притворяться, что вы предпочли бы родиться в Африке, а не где-нибудь в другом месте Америки.

Лучше тут, чем в Африке. Это козырь всех ограниченных националистов. Приставьте мне к виску капкейк, но мне действительно лучше жить здесь, а не где-нибудь в Африке, хотя я слышал, что в Йоханнесбурге тоже неплохо, а серфинг на пляжах Кабо-Верде вообще исключительный. Но я не настолько эгоистичен, чтобы считать, будто мое относительное благополучие, включая, но не ограничиваясь круглосуточным доступом к бургерам с соусом чили, блюрею и офисным креслам фирмы Aeron, стоит страданий предыдущих поколений. Сильно сомневаюсь, что какой-нибудь предок, перевозимый рабовладельцами в трюме корабля, стоя по колено в испражнениях, в короткие минуты передышки между избиениями и изнасилованиями, обосновывал необходимость десятилетий убийств, невыносимой боли и страданий, душевных мук и неизлечимых болезней тем, что когда-нибудь у его прапрапра-правнуков дома появится вай-фай, пусть даже медленный и с пропадающим сигналом.

Я промолчал и предоставил место на ринге Королю Казу. За все двадцать лет заседаний я не слышал от него внятных заявлений, кроме того, что в его чае со льдом маловато сахара. Но сейчас он встал во весь рост, лицом к лицу с человеком с четырьмя учеными степенями, владеющим десятью языками, из которых только французский был языком черных.

— Ниггер, я запрещаю тебе ставить под сомнение Диккенс! — резко сказал Каз, тыча свеженаманикюренным ногтем в МакДжонса. — Мы не дыра — мы город!

Ставить под сомнение? Все же он перенял кое-какую риторику «интеллектуалов».

К чести МакДжонса, тот не испугался внушительных размеров Каза и его рыка и не отступил.

— Ну хорошо, возможно, я не совсем корректно выразился. Но все же позвольте не согласиться с вами. Диккенс — не город, а просто местность, обычные американские трущобы. Постчерная, пострасовая, постсоуловая отсылка, если угодно, ко временам романтизации черной отсталости.

— Слышь, придурок, впаривай свою херню про пострасу и постсоул кому-нибудь, кого это ебет, только не мне. Потому что я — исконно черный, в Диккенсе родился и вырос. Я — хомо сапиенс-«калека», ниггер из примордиальных времен «тпру, поехала».

Похоже, мисс Р_ _ _ впечатлилась небольшим монологом Короля Каза — она раздвинула колени, продемонстрировав внутреннюю поверхность правого бедра, и постучала меня по плечу:

— Этот большой урод играет в футбол?

— Играл немного, когда в школе учился.

— Мои трусики мокрые, — произнесла она по-русски, облизнув губы.

Я, конечно, не лингвист, но, думаю, это значило, что Каз может поиметь ее в любое удобное для него время. Между тем, поскрипывая при каждом шаге резиновыми подошвами кроссовок, наш ветеран Диккенса вышел на середину комнаты:

— Зырь, унылый придурок, что такое Диккенс.

И, повинуясь внутреннему ритму, Каз бросился в пляс — стал танцевать что-то вроде чечетки, известной в наших местах как «Поступь калеки». Ни на секунду не оказываясь спиной к зрителям, он крутился то на носках, то на пятках. Сомкнув колени и освободив руки, он вращался и прыгал по залу, описывая концентрические круги, заходящие друг на друга. Казалось, пол раскалился и Каз не мог стоять на месте. Король Каз спорил с МакДжонсом единственным доступным ему способом.

Хочешь чуток — получишь чуток, ежли ты лихой — так возьмешь чуток.

Velis aliquam, acquīris aliquam, canīnus satis, capīs aliquam.

Когда вокруг соперников собралась небольшая толпа, я наконец сделал то, ради чего пришел: снял со стены портрет отца, скрутил в трубочку и засунул под мышку. Сегрегировать город с его фотографией на стене — все равно что заниматься сексом в комнате рядом с родительской спальней. Невозможно сосредоточиться. Невозможно вволю покричать. Я немного понаблюдал, как Король Каз обучал МакДжонса, _ _ _л К_ _ _и, _ _ _ _н П_ _ _ _ _ и волоокую _онд_ _ _ _зз_ _ _ _е «поступи калеки». Они профессионально легко подхватывали движения и уже прыгали по комнате, будто бывалые бандиты. Логично: некоторые элементы были заимствованы у масаев, что-то украдено у боевого танца чероки, который показывают в старых вестернах. «Поступь калеки» и есть настоящий древний танец воина. Тот самый, выставляющий danceur noble в низкосидящих штанах-багги целью. Танец, который говорит: «Стреляй в меня, когда будешь готов, Гридли». Ведь любой ниггер, даже купающийся в лучах славы, и любая черная консервативная «подсадная утка» знает, что это такое, когда мишень нарисована у него на спине.

Я уже отвязывал лошадь, когда из клуба вышел Фой и по-отечески приобнял меня. Его бородка нервно подрагивала, раньше я такого не видел, шея была измазана в грязи, и вообще от него воняло.

— Уезжаешь навстречу закату, Продажная тварь?

— Да.

— Длинный был денек.

— Наверное, вся эта туфта насчет того, что при рабстве было лучше, перебор даже для тебя, да, Фой?

— По крайней мере МакДжонсу не плевать на черных.

— Да ладно, его волнуют черные так же, как двухметрового детину — баскетбол. Его волнует, потому что он больше ничего не умеет.

Фой понимал, что я больше никогда не вернусь в Клуб интеллектуалов, и одарил меня таким скорбным взглядом, каким миссионеры, должно быть, смотрели на язычников в джунглях. Взгляд его говорил: «Неважно, что ты слишком глуп, чтобы оценить Господню любовь. Но Он любит тебя, несмотря ни на что. Просто отдай своих женщин, свои природные богатства и своих бегунов на длинные дистанции».

— А тебя разве не волнует белая школа?

— Не-а, белым детям тоже нужно где-то учиться.

— Только белые дети не станут покупать моих книг. Да, кстати…

И Фой протянул мне экземпляр «Тома Сорри», а потом забрал обратно и без спросу подписал его мне.

— Фой, можно задать тебе вопрос?

— Да, конечно.

— Может, это слухи, но мне важно знать, действительно ли ты владеешь самыми расистскими эпизодами «Пострелят»? Если так, у меня есть предложение.

Похоже, я задел за живое. Фой отрицательно покачал головой, показал на свою книгу и ушел обратно в кафе. Когда стеклянная дверь открылась, я успел услышать, как самый богатый афроамериканец и два прославленных негритянских посланника вместе с Королем Казом во всю глотку голосят рэп «Fuck tha Police» группы N.W.A. Прежде чем засунуть «Тома Сорри» в седельную сумку, я бегло взглянул на дарственную надпись и увидел в ней угрозу.

Да пошел он. Я поскакал домой. Погнал коня вниз по бульвару Гатри. По пути я изобретал разные варианты выездки — не обращая внимания на полицейских, пустил лошадь восьмеркой вокруг желтых конусов на перекрытой центральной полосе. На Черитон-драйв я увидел запыхавшуюся скейбордистку и, выдав ей в одну руку повод, прокатил, как в длинном кабриотеле, от Эйдроум-стрит до Сойер-стрит, а потом резко повернул на Бернсайд. Я и сам не знал, чего хотел от попытки вернуть Диккенсу славу, которой никогда не существовало. Даже если официальный статус когда-нибудь окажется восстановлен, не будет никаких фанфар и фейерверков. Никто не поставит мне в парке памятник и не назовет в мою честь школу. Мне не дано испытать чувств первооткрывателя, не повторить подвигов Жана Батиста Пойнт дю Сейбла, воткнувшего флаг в землю Чикаго, или Уильяма Овертона, отца-основателя Портленда. В конце концов, я ничего не открыл и ничего не основал. Мне предстояло всего лишь смахнуть пыль с артефакта, который еще даже не врос в землю. Когда я вернулся домой, Хомини торопливо помог мне расседлать лошадь и потащил к компьютеру. В онлайн-энциклопедии он отыскал недавно выставленную короткую статью неизвестного исследователя.

Диккенс, непризнанный город на юго-западе округа Лос-Анджелес. Некогда полностью черный, в настоящее время там дофига мексиканцев. Некогда считался столицей преступного мира. Сейчас делишки поправились, но лучше смотреть в оба.

Да, если когда-то я верну Диккенс из небытия, то лучшей наградой станет широкая улыбка Хомини.