Пока Одетта рожала, долго, громко и мучительно, Пьер придумывал способы избавиться от младенца.

Одетта страдала по воле Божьей. Господь карал ее за любострастие. Она заслужила такую кару. Значит, в этом грешном мире все-таки есть справедливость.

Едва ребенок появится на свет, она тут же его лишится. Он, Пьер, об этом позаботится.

Пьер сидел в нижней комнате их маленького дома, перелистывая свою книжку в черном кожаном переплете и слушая вопли Одетты из спальни, где за его женой присматривала повитуха. На столе красовались остатки прерванного завтрака: хлеб, ветчина, несколько головок раннего редиса. Сама комната производила гнетущее впечатление – голые стены, пол из плитняка, холодный очаг и единственное крошечное оконце, выходившее на узкую и темную улицу. Пьер ненавидел эту комнату.

Обычно он уходил из дома сразу после завтрака. Сперва шел в семейный особняк де Гизов на улице Вьей-дю-Тампль, где полы были мраморными, а стены радовали глаз яркими и красивыми картинами. По большей части он задерживался в особняке до вечера – или отправлялся во дворец Лувр, где помогал кардиналу Шарлю и герцогу Франсуа. Ближе к вечеру начинались встречи с лазутчиками – тех становилось все больше, и они усердно пополняли список протестантов в заветной книжице Пьера. В мерзкий домишко в Л’Але он редко возвращался раньше заката. Но сегодня пришлось остаться и ждать рождения чужого ребенка.

Стоял май 1560 года. Пьер с Одеттой были женаты уже пять месяцев.

Первые несколько недель Одетта не прекращала попытки соблазнить мужа. Старалась изо всех сил, кокетничала, в меру своего умения и понимания, но для нее такое поведение не было естественным, поэтому, когда она принималась крутить толстым задом и улыбаться, показывая кривые зубы, Пьер испытывал лишь отвращение. Потом она начала обвинять его в мужском бессилии – или, для разнообразия, в том, что он падок на мужчин, а не на женщин. Упреки не достигали цели – разве что Пьер все чаще вспоминал о том, как блаженствовал на перинах вдовы Бошен, – однако нытье и оскорбления безмерно раздражали.

Со временем взаимное недовольство переросло в холодную ненависть, а живот Одетты, когда закончилась студеная зима и закапали весенние дожди, словно разбухал изнутри. Семейные разговоры теперь сводились к коротким вопросам и ответам по поводу еды, стирки и денег на хозяйство; иногда супруги обсуждали, столь же отрывисто и скупо, навыки своей служанки, угрюмой девицы по имени Нат. Пьер стал замечать, что впадает в ярость из-за мелочей. Одна только мысль о навязанной кардиналом жене отравляла жизнь. Потому необходимость уживаться под одной крышей с Одеттой и ее отродьем, ребенком другого мужчины, казалась надругательством над здравым смыслом и побуждала искать способы этого избежать.

Быть может, ребенок родится мертвым. Пьеру очень хотелось, чтобы так и случилось. Это будет проще для всех.

Одетта перестала визжать, а мгновение спустя Пьер расслышал детский крик. Он вздохнул: что ж, надежда оказалась тщетной. Судя по крику, маленький ублюдок вполне здоров, вон как разоряется. Пьер потер глаза, продолжая размышлять. В последнее время почему-то все шло не так, как ему хотелось. Разочарования настигали почти непрерывно. Иногда ему думалось даже, что это сама жизнь пытается преподать какой-то урок.

Пьер положил книжицу в шкатулку для документов, запер ту на замок, а ключ сунул в карман. Держать книжицу в доме, где живет Одетта, было неразумно, но у него, увы, не было отдельной, собственной комнаты.

Он встал, наконец-то решив, что делать дальше.

Поднялся по лестнице и вошел в спальню.

Одетта лежала на кровати, бледная, вся в поту; глаза ее были закрыты, но дышала она ровно и то ли спала, то ли просто отдыхала. Служанка Нат скатывала в комок простыню, заляпанную кровью и слизью. Повитуха держала в левой руке крохотного младенца, а правой осторожно протирала ему головку и личико тряпкой, которую то и дело окунала в миску с водой.

До чего же мерзкое зрелище – красный, весь какой-то сморщенный… На голове черные волосы и вопит как резаный.

Повитуха тем временем закончила обмывать младенца и завернула того в голубое одеяло, подарок, насколько Пьер помнил, Вероник де Гиз.

– Мальчик, – сказала она.

Пьер досадливо прицокнул языком – сам он почему-то пол младенца не разглядел.

– Его зовут Алэн, – проговорила Одетта, не открывая глаз.

Пьеру захотелось прикончить жену, прямо тут, в кровати. Мало того, что ему поручили растить чужого ребенка; эта дура хочет, чтобы младенца назвали Алэном, а значит, у Пьера перед глазами каждый день будет живое напоминание об Алэне де Гизе, смазливом дворянчике, настоящем отце этого ублюдка. Ну-ну, милая, я тебя еще удивлю, мстительно подумал Пьер.

– Вот, подержите, – сказал повитуха, протягивая Пьеру пищащий сверток. Оман принял младенца, мысленно отметив, что одеяло Вероник де Гиз соткано из отличной тонкой шерсти.

– Не отдавай ему ребенка, – пробормотала Одетта.

Но было слишком поздно. Пьер держал младенца на руках. Тот почти ничего не весил. На миг возникло диковинное ощущение: Пьеру вдруг захотелось уберечь это беззащитное человеческое существо от всяческих опасностей. Но он быстро совладал с собой. Не позволю, чтобы этакая чушь испортила мне жизнь, сказал он себе.

Одетта села в кровати.

– Дайте мне сына.

Повитуха хотела было забрать младенца, но Пьер отступил на шаг.

– Как, говоришь, его зовут? – спросил он у жены, намеренно равнодушно.

– Никак. Отдай! – Одетта сбросила с себя одеяло, сделала движение, чтобы вскочить с кровати, но тут же громко вскрикнула, как если бы ее пронзила боль, и рухнула обратно.

Повитуха забеспокоилась.

– Ребенка нужно покормить, – сказала она.

Пьер заметил, что губы младенца вытянулись вперед, словно тот сосал грудь. Ничего, потерпит, пусть воздухом питается.

Повитуха попыталась отобрать у него ребенка силой. Перехватив младенца одной рукой, Пьер отвесил ей оплеуху, и женщина повалилась на пол. Нат завизжала. Одетта, бледная как смерть, снова села. А Пьер направился к двери, унося младенца.

– Вернись! – крикнула Одетта. – Молю тебя, Пьер! Не забирай мое дитя!

Он вышел из спальни и захлопнул за собой дверь.

Спустился по лестнице. Снаружи было по-весеннему тепло, но Пьер все-таки накинул плащ, чтобы спрятать ребенка. Правда, тот хныкал, ну да ладно.

Пьер покинул дом. Младенцу, похоже, нравилось движение: когда Пьер пошел быстрым, уверенным шагом, новорожденный замолчал. Это было чрезвычайно приятно; лишь сейчас Пьер осознал, как изводило его хныканье младенца.

Он направился к острову Ситэ. Избавиться от младенца будет довольно просто. В соборе имелось укромное местечко, куда приносили нежеланных детей: их клали к подножию статуи святой Анны, матери Богородицы и небесной покровительницы материнства. По обычаю, священники выставляли подброшенных младенцев в колыбельках на всеобщее обозрение, и порой находились мягкосердечные глупцы, которые забирали этих детей. А тех, кого не усыновляли, растили и воспитывали монахини.

Ребенок под мышкой у Пьера пошевелился, и Пьер вновь ощутил странное, необъяснимое желание полюбить это отродье и заботиться о нем.

Конечно, придется постараться, чтобы объяснить исчезновение ребенка де Гизов, пусть и бастарда, но Пьер уже придумал подходящее объяснение. Вернувшись в дом, он выгонит повитуху и служанку. А кардиналу Шарлю расскажет, что ребенок родился мертвым, а Одетта, мол, обезумела от горя настолько, что отказывается это признавать. Продолжая идти к собору, Пьер сочинил несколько подробностей – дескать, она пыталась кормить трупик грудью, наряжала его, клала в колыбель и уверяла, что ребенок заснул…

Шарль, разумеется, что-то да заподозрит, однако в целом история вполне правдоподобная, а доказательств обратного никаких, поэтому Пьер почти не сомневался, что справится. За минувшие два года он твердо усвоил, что кардинал Шарль его недолюбливает и вряд ли изменит свое мнение, но при этом считает его чересчур полезным, чтобы обращать внимание на некоторое своеволие. Пьер знал наверняка – пока остается незаменимым, он может чувствовать себя в безопасности.

На улицах было как всегда многолюдно. Пьер миновал громадную кучу мусора – пепел, рыбьи кости, поношенная обувь, зловонное человеческое дерьмо и помет с конюшен… Ему пришло в голову, что младенца вполне можно оставить в очередной такой куче, нужно только убедиться, что никто не увидит. Но потом Пьер заметил крысу, глодавшую голову мертвой кошки, и сообразил, что младенца ожидает та же участь, разве что его примутся глодать заживо. Нет, на это у него духа, пожалуй, не хватит, он все-таки не чудовище.

Пьер пересек реку по мосту Нотр-Дам и вошел в собор. Очутившись в нефе, он неожиданно для себя засомневался в своем плане. Как обычно, в соборе было много людей – священников, молящихся, паломников, уличных торговцев и шлюх. Пьер медленно прошел по нефу и поравнялся с боковой часовенкой, посвященной святой Анне. Сможет ли он положить ребенка к ногам статуи, оставшись незамеченным? Судя по всему, нет. Для отчаявшейся женщины, наверное, это не имело бы значения, поскольку никому не было бы до нее дела, и она успела бы ускользнуть и раствориться в толпе, прежде чем кто-нибудь соизволил бы спохватиться. Но на хорошо одетого мужчину непременно кто-нибудь посмотрит, просто из интереса. Если ребенок хотя бы пискнет, Пьеру грозят неприятности. Он плотнее прижал к себе крошечное тельце под плащом, чтобы заглушить любой звук, какой этому уродцу вздумается издать. Надо было прийти сюда поздно ночью или рано утром… Но куда прикажете девать ребенка?

Худенькая молодая женщина в красном платье привлекла внимание Пьера, и у него родилась мысль. Нужно предложить какой-нибудь шлюхе деньги, пусть заберет ребенка и подложит к статуе. Никто из гулящих девиц его не узнает, значит, и ребенок останется неопознанным.

Он совсем уже собрался обратиться к женщине в красном платье, когда, к своему ужасу, услышал из-за спины знакомый голос:

– Пьер, милый мой, как поживаешь?

Это был его университетский наставник.

– Отец Муано! – пролепетал Пьер.

Вот незадача! Если младенец заплачет, придется во всем сознаваться.

Красное, мясистое лицо священника лучилось улыбкой.

– Рад тебя видеть. Слыхал, ты образумился и завел семью.

– Ну да, – промямлил Пьер, изнемогая от дурных предчувствий. – Прошу прощения, святой отец, но мне сейчас некогда. Вынужден вас оставить.

Муано явно задела эта отповедь.

– Конечно, сын мой, негоже откладывать дела из-за пустых разговоров.

Пьеру отчаянно хотелось исповедаться священнику в своих бедах, но еще сильнее было желание унести ноги – и младенца – из собора.

– Извините, святой отец, – повторил он. – Я навещу вас в ближайшее время, если позволите.

– Заходи, как будет время, – язвительно пригласил Муано.

– Обязательно. Всего хорошего!

Муано молча отвернулся, показывая, что обижен.

Пьер устремился вдоль нефа к выходу. Жаль, очень жаль, что пришлось обидеть Муано, единственного человека, с которым он мог бы поделиться одолевавшими его заботами. У Пьера были хозяева и были слуги, но друзьями он как-то не обзавелся – не считая Муано. А теперь сам оттолкнул своего единственного друга.

Постаравшись выбросить встречу с Муано из головы, Пьер двинулся по мосту в обратном направлении. Надо было выкинуть младенца в реку, и все дела. Правда, его бы заметили. И никакой отец Муано не смог бы убедить в том, что этакое убийство устроилось по воле Господа. Грехи, совершенные ради высоких целей, обыкновенно отпускались, но всему есть предел.

Что ж, если не получилось оставить ребенка в соборе, нужно отнести его к монашкам. Пьер знал женский монастырь, при котором имелся сиротский приют; этот монастырь располагался на оживленной восточной окраине Парижа, неподалеку от семейного особняка де Гизов. Он свернул в ту сторону. Следовало, пожалуй, поступить так с самого начала, идти в собор было ошибкой.

Монастырь, который Пьер имел в виду, именовался монастырем Святого Семейства. При нем имелся не только сиротский приют, но и школа для девочек и маленьких мальчиков. Подходя ближе, Пьер различил звонкие детские голоса. По ступеням крыльца он поднялся к высокой резной двери, открыл ее и вошел в холодную и тихую залу с каменным полом.

Пьер вынул младенца из-под плаща. Ребенок еще дышал и, не открывая глаз, сучил перед собой крохотными ручонками, будто пытаясь пососать собственный палец.

Вскоре в залу вошла молодая монахиня – и сразу же уставилась на ребенка.

Пьер заговорил своим самым убедительным тоном:

– Мне немедленно нужно встретиться с вашей матерью-настоятельницей.

– Конечно, мсье. – Монашка, похоже, ничуть не устрашилась; да и кто, скажите на милость, испугается мужчину с младенцем на руках? – Могу я узнать, как вас представить?

Этого вопроса Пьер ожидал.

– Скажите, что пришел доктор Жан де ла Рошель. Я из коллежа Святой Троицы в университете.

Монашка приоткрыла дверь во внутренние помещения.

– Будьте любезны, обождите здесь.

Пьер послушно вошел в милую комнатку с раскрашенными деревянными фигурками Марии, Иосифа и малютки Иисуса. Единственным предметом мебели в комнатке была скамья, но садиться Пьер не стал.

Несколько минут спустя за ним явилась монахиня постарше.

– Доктор Рошель?

– Де ла Рошель, – поправил Пьер. Ошибка в фамилии вполне могла оказаться намеренной; так его могли проверять.

– Прошу прощения. Я мать Ладуа.

– Видите ли… Мать этого младенца одержима дьяволом!

Пьер вложил в эти слова все обуревавшие его чувства.

Потрясенная мать Ладуа поспешно перекрестилась.

– Помилуй нас, Господи!

– Нельзя доверять ей воспитание ребенка. Дитя погибнет.

– А ее семья?

– Ребенок незаконнорожденный.

Монахиня, очевидно, оправилась от первого потрясения и как будто вознамерилась дотошно допросить Пьера.

– А отец?

– Это не мой ребенок, уверяю. Как вы могли подобное предположить? – высокомерно возмутился Пьер.

Монахиня смутилась.

– Прошу, простите.

– Могу лишь сказать, что это отпрыск благородного рода. Я их семейный врач. Сами понимаете, имен называть я не вправе.

– Понимаю.

Младенец заплакал. Мать Ладуа тут же забрала мальчика у Пьера и принялась качать на руках.

– Он голоден.

– Конечно, – согласился Пьер.

– Одеяло такое мягкое. Наверное, очень дорогое.

Это был намек. Пьер достал кошель. Он не то чтобы готовился к подобному повороту событий, но деньги всегда держал при себе. Он отсчитал десять золотых экю, то есть двадцать пять ливров; такой суммы было достаточно, чтобы кормить ребенка целый год.

– Семья поручила мне передать вам десять экю и готова выплачивать аналогичную сумму за каждый год, который ребенок проведет в вашей обители.

Мать Ладуа помедлила, решая для себя, должно быть, стоит или нет верить той истории, которую поведал Пьер. Впрочем, забота о нежеланных детях была для этого монастыря главным делом и призванием. А десять экю – весьма крупной суммой.

Настоятельница приняла деньги.

– Благодарю, – сказала она. – Заверяю вас, мы хорошо позаботимся об этом ребенке.

– Буду молиться за него и за вас.

– Рассчитываю увидеть вас ровно через год.

На мгновение Пьер опешил, но потом сообразил, что монахиня имеет в виду следующий взнос за ребенка, следующие десять золотых монет. Что ж, она может ждать сколько угодно.

– Разумеется. Ровно через год.

Он открыл дверь перед настоятельницей. Та вышла из комнаты и беззвучно скрылась во внутренних помещениях монастыря.

Пьер с облегченным вздохом выскочил на улицу и быстрым шагом пошел прочь. Душа пела. Он все-таки избавился от ублюдка. Дома, конечно, ждет скандал, но это ерунда. Самое главное, что теперь ничто не привязывает его к потаскухе Одетте. Надо придумать, куда бы сплавить ее саму.

Чтобы перевести дух, он заглянул в таверну и выпил стаканчик шерри за собственное хитроумие. Потягивая крепкое золотистое вино, он размышлял о работе.

Сейчас дела шли более туго, чем раньше, когда он только приступал. Король Франциск Второй развязал гонения на протестантов, подстрекаемый то ли своей супругой-шотландкой, Марией Стюарт, то ли, что казалось вероятнее, ее дядьями де Гизами. Из-за этих гонений протестанты стали вести себя куда осторожнее.

Среди лазутчиков и соглядатаев Пьера было несколько протестантов, которых арестовали и которым пригрозили пытками, если они не станут наушничать. Они доносили, что еретики сделались осмотрительнее и уже не доверяют каждому, кто на словах объявляет себя их единоверцем. Теперь они обращались друг к другу лишь по именам и тщательно скрывали свои фамилии и места проживания. Смахивало на игру, где еретики отвечали своим ходом на каждый ход церкви. Впрочем, кардинал Шарль был терпелив, а Пьер не ведал жалости, да и игра, как ни крути, все равно заканчивалась смертью для еретиков.

Допив вино, Пьер нехотя отправился домой.

К его изумлению, в гостиной восседал кардинал Шарль в своем красном шелковом дублете.

Повитуха стояла за спиной кардинала – руки сложены на груди, подбородок воинственно выпячен.

Шарль не стал ходить вокруг да около.

– Куда ты дел ребенка?

Пьер кое-как справился с потрясением. Спешно требовалось проявить смекалку. Одетта оказалась хитрее, чем он предполагал. Не зря говорят, что нельзя недооценивать отчаявшихся женщин. Видимо, она довольно быстро оправилась от родов и известила кардинала – скорее всего, отправила к нему за помощью Нат. Той посчастливилось застать кардинала, и Шарль явился на выручку. Отсюда следовало, что у Пьера серьезные неприятности.

– Он в безопасности, – ответил Пьер на вопрос кардинала.

– Если ты прикончил ребенка де Гизов, тебя ждет смерть, как бы ты ни был хорош в поимке богохульников.

– Ребенок жив, о нем позаботятся.

– Где он?

Скрывать правду не было ни малейшего резона.

– В монастыре Святого Семейства.

Перехватив суровый взгляд повитухи, Пьер слегка смутился. Наверно, не стоило бить ее по лицу.

– Ступай и принеси его обратно, – велел кардинал.

Пьер растерялся. Возвратиться в монастырь – хуже не придумаешь, но он не мог оспорить распоряжение кардинала, не подвергая себя опасности.

– И лучше бы он был живым, – прибавил Шарль.

Пьер вдруг осознал, что если младенец умрет по естественной причине – а это нередко случалось в первые дни после родов, – его обвинят в этой смерти и даже, быть может, казнят за убийство.

Он повернулся и направился к двери.

– Погоди, – остановил его Шарль. – Запомни вот что. Ты будешь жить с Одеттой и заботиться о ней и о ребенке до конца своих дней. Понятно?

Пьер промолчал. Никто не отваживался возражать Шарлю, даже король.

– Мальчика зовут Алэн, – сказал напоследок кардинал.

Пьер кивнул и вышел из дома.

Жизнь Сильви складывалась неплохо целых полгода.

На деньги от продажи книг они с матерью сняли чудесный домик с двумя спальнями на рю де ла Серпан в Университетском квартале, к югу от реки, и даже открыли лавку на первом этаже. Торговали бумагой, чернилами и прочими писчими принадлежностями, обслуживали университетских преподавателей, студентов и просто образованных людей. Бумагу Сильви закупала в Сен-Марселе, южном пригороде за городской стеной, где мастерские работали на воде из реки Бьевр. А чернила делала сама из чернильных орешков, похожих на бородавки наростов на коре деревьев в лесу. Этому умению ее научил отец. Конечно, чернила для печати делались иначе, к ним добавляли масло, чтобы они получались более вязкими, но девушка знала, как приготовить раствор пожиже для письма на бумаге. Лавка не то чтобы приносила надежный доход, но служила достоверным прикрытием для более прибыльного занятия.

Изабель справилась с тоской, но резко сдала и постарела. Выпавшие на долю двух женщин испытания ослабили мать и закалили дочь. Теперь всем распоряжалась именно Сильви.

Девушка вела опасную жизнь преступницы и еретички, но, как ни странно, ощущала себя счастливой. Задумываясь порой над своими ощущениями, она пришла к выводу, что причина – в отсутствии, впервые за все ее годы, мужчины, который указывал бы ей, что и как нужно делать. Она сама решила открыть лавку, сама приняла решение вернуться к протестантам, сама продолжала торговать запрещенными книгами. С матерью она говорила обо всем и неизменно советовалась, но решения оставались за Сильви. Словом, она была счастлива, потому что была свободна.

Она не отказалась бы от мужчины, которой обнимал бы ее по ночам, но не ценой свободы. Большинство мужчин относились к своим женам как к неразумным детям, единственное различие состояло в том, что женщины могли трудиться усерднее. Возможно, где-то на свете и есть мужчины, не воспринимающие женщин как имущество, но Сильви такие пока не встречались.

Девушка придумала себе с матерью новые имена, чтобы власти не связывали их больше с казненным еретиком Жилем Пало. Теперь они стали Терезой и Жаклин Сен-Кантен. Протестанты быстро поняли, к чему эта перемена, и приняли ее как должное. А друзей за пределами протестантской общины у бывших женщин семейства Пало не было вовсе.

Новые имена одурачили члена городского совета, который явился в лавку вскоре после ее открытия. Он тщательно осмотрел дом и задавал множество вопросов. Возможно, он был одним из соглядатаев Пьера Омана, подумалось Сильви; впрочем, любую лавку, торговавшую писчими принадлежностями, могли проверить на наличие запрещенных книг. Поскольку в доме обнаружились только книжицы для записи и учетные книги, этот тип ушел вполне удовлетворенным.

Запрещенные же книги хранились по-прежнему на складе на рю де Мюр, Сильви извлекала их оттуда по одной и лишь когда имелся покупатель, так что эти книги попадали в дом в худшем случае всего на несколько часов. А потом, солнечным летним утром 1560 года, Сильви отправилась на склад за очередной отпечатанной в Женеве Библией на французском языке – и поняла, что в ящике осталась всего одна книга.

Проверив остальные ящики, она убедилась, что там лежат мудреные книги, наподобие сочинений Эразма; такие удавалось продавать лишь от случая к случаю, свободомыслящим священникам или любознательным университетским студентам. Давно надо было догадаться: эти книжки до сих пор на складе, потому что покупают их не слишком охотно. Помимо Библии, некоторым успехом пользовалось разве что главное сочинение Жана Кальвина, «Наставления в христианской вере». Вот почему отец напечатал столько Библий в сентябре, прежде чем де Гизы нанесли удар. Но те книги, найденные в лавке и в мастерской, сожгли вместе с Жилем.

Сильви укорила себя за то, что не спохватилась своевременно. И что теперь делать? С ужасом девушка припомнила собственные мысли, одолевавшие ее зимой, когда они с матерью голодали и не надеялись на спасение. Никогда, больше никогда нам не придется голодать, поклялась она себе.

На пути домой она прошла через Л’Аль, местность, в которой жил Пьер. Несмотря на всю ненависть к Оману, она старалась по возможности следить за ним. Его хозяин, кардинал Шарль, нес ответственность за одобренные королем Франциском преследования парижских протестантов, и Сильви почти не сомневалась, что Пьер по-прежнему выискивает еретиков. Сам он, скорее всего, не втирается больше в доверие, поскольку слишком много людей знают, кто он такой на самом деле, но у него должно быть множество подручных.

Сильви тайно наблюдала за домом Пьера и говорила с посетителями в соседней таверне «У святого Этьена». Туда нередко захаживали стражники де Гизов, и из застольной болтовни порой удавалось выцепить кое-какие сведения о планах этого семейства. Еще она узнала, что Пьер быстро женился снова после расторжения их брака, что теперь у него жена по имени Одетта, сын Алэн и служанка, которую зовут Нат; в таверне болтали, что обе женщины, Одетта и Нат, Пьера Омана ненавидят. Сильви пока не свела близкого знакомства ни с Одеттой, ни с Нат, просто здоровалась кивком при встрече, но надеялась, что однажды уговорит их поделиться своими секретами. При дворе же за Пьером присматривала маркиза Нимская, обращавшая пристальное внимание на тех, с кем он разговаривал. Правда, пока среди всех собеседников Пьера удалось опознать лишь Гастона ле Пана, капитана домашней стражи де Гизов и доверенного лица обоих братьев.

Когда она вернулась домой и рассказала матери, что Библии закончились, Изабель заметила:

– Да и ладно. Можем забыть о книгах и торговать бумагой.

– Бумага много денег не принесет, – возразила Сильви. – И я не хочу всю жизнь продавать бумагу и чернила. Мы должны распространять среди других слово Божье, чтобы они сами читали Библию и находили путь к истинному вероучению. Я хочу именно этого.

– Молодец, – с улыбкой похвалила мать.

– Но как быть с книгами? Где их взять? Напечатать мы не можем, все инструменты отца достались кому-то другому.

– В Париже наверняка есть другие печатники-протестанты.

– Да, я сама видела их книги в домах наших покупателей. И денег у нас вполне достаточно, чтобы закупить сразу много. Но я не могу узнать, кто эти люди и где они живут. Все боятся, все прячутся. К тому же они могут продавать свои книги сами. Зачем им я?

– Единственный город на свете, где можно купить множество протестантских книг, – это Женева, – сказала Изабель. Судя по ее тону, до Женевы было дальше, чем до луны.

Сильви такая малость не смущала.

– А далеко до Женевы?

– Я тебя не отпущу! Дорога дальняя и опасная, а ты сама никогда в жизни не бывала дальше окраин Парижа!

Сильви постаралась притвориться, что ей ничуть не страшно.

– Другие же ездят. Помнишь Гийома?

– Разумеется, помню. Вот за кого тебе следовало бы выйти!

– Не надо мне было вообще замуж выходить, мама. Как добираются от Парижа до Женевы?

– Понятия не имею.

– Может, Люк Мориак знает, – подумала вслух Сильви. С семейством Мориак она была в хороших отношениях.

Изабель кивнула.

– Ну да, он же маклер.

– Никогда не понимала, чем конкретно занимаются такие люди.

– Представь себе, что вверх по Сене пришло судно из Бордо с грузом вина. На обратный путь шкипер подрядился отвезти сукно, однако то заняло всего половину трюма. Он не хочет ждать, значит, ему надо поскорее найти груз на вторую половину. Тогда он идет к Люку, который знает всех парижских торговцев и все порты Европы. Люк находит для него уголь, кожу или шляпы – словом, какой угодно товар, что будет пользоваться спросом в Бордо.

– Выходит, Люк должен знать, как добраться куда нужно? И до Женевы тоже?

– Он тебе скажет, что молодой женщине такой путь не по плечу.

– Мама, дни, когда мужчины могли мне указывать, уже в прошлом.

Изабель пристально поглядела на нее. К изумлению Сильви, в материнских глазах блеснули слезы.

– Ты такая храбрая, – проговорила Изабель. – Сама на верю, что это я тебя родила.

Тут и Сильви чуть не расплакалась от полноты чувств.

– Я всего лишь твоя дочь, – хрипло ответила она.

Изабель покачала головой.

– Как же! А собор – все равно что приходская церковь, да?

Девушка не знала, что сказать матери. Не дело, когда родитель смотрит на собственного ребенка снизу вверх, ведь должно быть ровно наоборот.

Помолчав, Сильви произнесла:

– Пора на службу.

Община из охотничьего домика в лесу перебралась в новое место, которое прихожане иногда именовали храмом. Сильви с матерью вошли на большой двор, где нанимали лошадей и повозки. Этим двором владел хозяин-протестант. Оделись женщины неприметно, неброско, чтобы никто не заподозрил, будто они идут на службу. По воскресеньям здесь никто не работал, но ворота были открыты. Женщины поспешили в высокое каменное здание конюшен. Там их встретил коренастый молодой конюх, расчесывавший лошади гриву. Он внимательно оглядел их, с таким видом, словно собирался прогнать, затем узнал – и посторонился, позволяя пройти внутрь.

Дверь с тыльной стороны конюшни выводила на потайную лестницу, что взбиралась на просторный чердак. Как обычно, там не было ни картин, ни статуй, всю обстановку составляли стулья да скамьи. Большим преимуществом этого места было отсутствие окон: никто с улицы не мог услышать, что происходит за стенами. Сильви доводилось стоять на улице, когда другие прихожане распевали гимны во весь голос, и она разбирала лишь напев, который мог доноситься из любого расположенного поблизости здания, – из приходской церкви, из монастыря или из коллежа.

Все те, кто собрался на чердаке, хорошо знали Сильви. Девушка занимала особое положение в общине, поскольку торговала книгами. Кроме того, на диспутах, что следовали за молитвами, она частенько растолковывала остальным спорные вопросы, в особенности когда речь заходила о веротерпимости. Деятельная натура и певучий голос Сильви просто не могли не остаться незамеченными. Старшиной ей, разумеется, было не стать, таковыми выбирали мужчин, однако Сильви воспринимали в общине как одного из вожаков.

Они с матерью сели в первом ряду. Сильви нравились протестантские службы, при том, что она, в отличие от многих единоверцев, не отвергала безоглядно католические богослужения; она понимала, что для многих людей запах ладана, латинская молитва и пение хора составляют важную часть духовного опыта. Ее, впрочем, трогало до глубины души другое – родной язык, логика доводов и гимны, которые можно петь самой.

Но сегодня девушка с нетерпением дожидалась окончания службы. Люк Мориак присутствовал на чердаке со своим семейством, и ей не терпелось пристать к нему с расспросами.

Но дело прежде всего. Сразу после завершающего «аминь» она продала последнюю Библию на французском Франсуазе Дюбеф, молодой жене портного, и получила свои пять ливров.

Потом к ней подошла красавица Луиза, маркиза Нимская.

– Двор переезжает в Орлеан, – сообщила маркиза.

У короля и придворных было заведено время от времени путешествовать по стране.

– Может, хоть теперь парижских протестантов оставят в покое, – с надеждой в голосе проговорила Сильви. – А что будет в Орлеане?

– Король созывает заседание Генеральных Штатов. – Так называлось собрание сословий Франции. – Кардинал Шарль и Пьер Оман едут вместе со двором.

Сильви нахмурилась.

– Хотелось бы знать, какую новую мерзость замышляют эти двое.

– Что бы они ни задумали, нам это ничего хорошего не сулит.

– Да упасет нас Господь.

– Аминь.

Сильви попрощалась с Луизой и подошла к Люку.

– Мне нужно поехать в Женеву, – сказала она.

Люк, обычно жизнерадостный, озабоченно наморщил лоб.

– Сильви… Ой, прости, Тереза. Могу я спросить, зачем?

– Мы распродали все наши Библии. Хочу привезти еще.

– Благослови тебя Боже, – сказал Мориак. – Завидую твоей смелости.

Во второй раз за это утро чужое восхищение застало Сильви врасплох. Девушка не стала признаваться, насколько ей на самом деле страшно.

– Я делаю то, что должна.

– Извини, но с этим, боюсь, ты не справишься. Безопасной дороги нет, ты молодая девушка и не можешь позволить себе нанять телохранителей или солдат, которые защитили бы тебя от разбойников, вороватых трактирщиков и похотливых крестьян с деревянными лопатами.

Сильви попыталась вообразить этих крестьян с лопатами. Интересно, почему мужчины зачастую рассуждают так, будто насилие над женщиной – это смешно?

– Понятно, – сказала она, снова сосредотачиваясь на своей цели. – А как обычно добираются до Женевы?

– Самая короткая дорога отсюда – вверх по Сене до Монтеро, это около шестидесяти миль. Остаток пути, приблизительно двести пятьдесят миль, придется проделать в основном по суше, и это неплохо, если едешь налегке, без груза. Всего дорога занимает две-три недели, если без серьезных задержек. Хотя задержки всегда случаются. Матушка, разумеется, едет с тобой?

– Нет. Она останется здесь, будет присматривать за лавкой.

– Сильви, тебе нельзя ехать одной.

– Придется.

– Тогда подыскивай себе большую компанию на каждую часть пути. Безопаснее всего передвигаться с семьями. Избегай мужских компаний, по понятным причинам.

– Конечно. – Все, о чем говорил Люк, было для Сильви в новинку. Путешествие с каждым мгновением пугало все сильнее. Какая же она глупая, если думала, что вот так запросто попадет в Женеву! – Мне необходимо туда съездить.

Девушка старалась говорить твердо, чтобы дрогнувший голос ее не выдал.

– И за кого ты намерена себя выдавать?

– Я не понимаю…

– Ты будешь среди людей. По дороге заняться нечем, остается лишь болтать. Тебе станут задавать вопросы. Ты же не будешь всем подряд признаваться, что едешь в Женеву за запрещенными книгами, верно? Думаю, Женеву лучше вообще не упоминать, ибо всем известно, что этот город – оплот ереси. Придумай, куда ты едешь и зачем.

Сильви растерянно моргнула.

– Хорошо, придумаю.

Люк окинул ее задумчивым взглядом.

– Например, ты совершаешь паломничество…

– Куда?

– В Везле. Это аббатство на полпути к Женеве. Там хранятся мощи Марии Магдалины, и женщины часто к ним приезжают.

– Отлично!

– Когда ты хочешь ехать?

– Скоро. – Сильви не желала изводить себя сомнениями относительно того, стоит ехать или нет; чем скорее она покинет дом, тем лучше. – На этой неделе.

– Я подыщу надежного корабельщика, который доставит тебя в Монтеро. Помогу хотя бы в этом. А дальше уж сама. Прошу тебя, будь осторожна и сначала думай, а потом делай.

– Спасибо. – Девушка помешкала, потом решила, что невежливо будет уйти, не спросив Люка о его семье. – Как Жорж? Что-то я давно его не видела.

– О, с ним все хорошо. Будет управлять моей конторой в Руане.

– Он всегда был умным.

Люк криво усмехнулся.

– Сильви, я люблю своего сына, но тебе он и в подметки не годится.

Правда, сколь угодно приятная, изрядно смущала, поэтому Сильви предпочла свернуть разговор.

– Еще раз больше спасибо. Загляну к вам завтра, если удобно.

– Приходи утром во вторник. К тому времени, думаю, я найду для тебя судно.

Сильви отыскала взглядом мать, о чем-то беседовавшую с другими женщинами, и увлекла за собой. Ей не терпелось вернуться домой и заняться приготовлениями к поездке.

На обратном пути к рю де ла Серпан она зашла в дешевую суконную лавку и купила отрез грубой серой ткани, невзрачной на вид, но весьма прочной.

– Сошьешь мне монашеское платье, мама? – спросила Сильви.

– Конечно, милая. Но ты же знаешь, я шью немногим лучше твоего.

– Сойдет. Чем грубее выйдет, тем лучше. Главное, чтобы не развалилось.

– Попробую.

– Но сперва отрежь мне волосы. Не жалей, прошу тебя, чтобы осталось не больше ногтя.

– Ты станешь сущей уродиной.

– Вот именно. Этого я и хочу.

В Орлеане Пьер замыслил убийство.

Нет, сам он за нож браться не собирался, но искал руку, которая возьмется.

Именно для этого кардинал Шарль привез Пьера в Орлеан. Кардинал по-прежнему гневался на него за попытку избавиться от ребенка Одетты, но, как и рассчитывал Пьер, был вынужден и дальше привлекать Омана к своим делам, не располагая другим столь же доверенным исполнителем.

Сложись обстоятельства иначе, Пьер сам, пожалуй, вплотную приблизился бы к смертоубийству. Никогда прежде он не совершал этого непростительного греха, но бывал, бывал рядом, что уж скрывать; он убил бы младенца Алэна, приди ему в голову способ как-то переложить это преступление на кого-то еще. Также он был причастен ко множеству смертей, в том числе к расправе с печатником Жилем Пало, однако это все были казни, установленные по закону. Так или иначе, Пьер все ближе подходил к роковой черте.

Чтобы вернуть доверие кардинала Шарля, ему придется пересечь эту черту. Он надеялся услышать от отца Муано, что такова воля Божья. Если же нет, значит, душа Пьера проклята.

Намеченной жертвой был Антуан де Бурбон, король Наварры. Причем убийство являлось основным звеном заговора, призванного одновременно вывести из большой игры двух других убежденных и яростных противников де Гизов – младшего брата Антуана, принца Конде, и наиболее важного союзника Бурбонов Гаспара де Колиньи, адмирала Франции и самого неугомонного и деятельного члена семейства Монморанси.

Этих троих, Антуана, Луи Конде и Колиньи, хотя они редко появлялись где-либо вместе, опасаясь как раз такого вот заговора, удалось заманить в Орлеан: был пущен слух, что на заседании Генеральных Штатов предполагается обсудить свободу вероисповедания. Будучи вожаками сторонников терпимости, они не имели права пренебречь участием в этом заседании. Им пришлось рискнуть.

Орлеан располагался на северном берегу Луары. От моря этот город отделяло двести миль, но орлеанский речной порт заставлял вспомнить суету приморских городов: по реке туда и сюда сновали разномастные суда и лодки, в основном плоскодонки со складывающимися мачтами, способные преодолевать мели и проходить под мостами. В самом сердце города, через улицу от собора, высился недавно возведенный дворец Гроло, чей спесивый владелец Жак Гроло затеял строительство ради того, чтобы удостоиться чести принимать у себя короля и двор.

Какое красивое здание, думал Пьер, подходя ко дворцу ранним утром в день, назначенный для убийства. Красные кирпичи стен перемежались черными, и вокруг высоких окон, что тянулись рядами вдоль фасада, складывались причудливые узоры. К главному входу вели сразу две лестницы, причем изгибы пролетов одной словно отражались в изгибах другой, как в зеркале. Дворец, несмотря на некоторую необычность, выглядел солидно и достойно, и Пьеру это нравилось.

Он вошел внутрь – вместе с убийцей, Шарлем де Лувье.

В присутствии Лувье Пьер испытывал двойственные чувства. Тот хорошо одевался и был по-придворному галантен, однако в его манерах, в развороте плеч и во взгляде все же ощущалось нечто грубое и свирепое. Разумеется, убийц вокруг хватало, и Пьеру доводилось видеть казни таких людей на Гревской площади в Париже, но Лувье отличался от прочих. По происхождению он был дворянином, о чем говорила частица «де» в имени, и ему нравилось убивать людей собственного сословия. Это казалось странной, болезненной причудой, но все соглашались, что именно такому человеку следует поручить убийство Антуана: ведь негоже, чтобы принца крови прикончил какой-нибудь мужлан.

Внутри дворец Гроло поражал роскошью. Стенные панели будто искрились, многоцветные шпалеры еще не успели выцвести, а медь тяжелых канделябров пока ничуть не потускнела. Потолки всех помещений украшали фрески, притягивавшие взор буйством красок. Мсье Гроло, местный политик и коммерсант, явно хотел поведать всему миру о том, насколько он преуспел в делах.

Пьер провел Лувье в покои королевы и там попросил слугу сообщить о своем приходе Элисон Маккей.

Теперь, когда подруга ее детства Мария Стюарт стала королевой Франции, Элисон сделалась настоящей светской дамой. Пьеру случалось наблюдать, как эти две девушки, облаченные в немыслимо дорогие, сверкающие драгоценным камнями наряды, отвечают на глубокие поклоны знати небрежными кивками и снисходительными улыбками, и он часто думал о том, как быстро люди привыкают к своему высокому положению и всеобщему поклонению; вот чего он отчаянно стремился добиться для себя самого.

Разумеется, являться к первой фрейлине двора в столь ранний час вряд ли было хорошим тоном, но Пьер успел хорошо узнать Элисон с того самого дня, больше года назад, когда принес Марии весть о скорой и неизбежной смерти короля Генриха Второго. Будущее Элисон, как и его собственное, было неразрывно связано с фортуной семейства де Гизов. Девушка знала, что Пьер – посланник кардинала Шарля, и доверяла ему, а потому должна понять, что он не пришел бы без необходимости.

Несколько минут спустя слуга провел двух мужчин в маленькую приемную. Элисон сидела за круглым столом. Судя по всему, одевалась она в спешке, попросту набросила парчовую накидку поверх ночной рубашки. Темные волосы уложены наспех, голубые глаза еще подернуты поволокой сна – она выглядела очаровательно, обольстительно небрежно.

– Как себя чувствует король Франциск? – осведомился Пьер.

– Не слишком хорошо, – ответила Элисон. – С ним всегда так. Вы же знаете, в детстве он переболел оспой, а потому слегка не в себе и вечно хворает.

– А что королева Мария? Я слышал, она по-прежнему скорбит о своей матушке? – Мать Марии Стюарт, Мари де Гиз, скончалась в Эдинбурге в июне.

– Насколько возможно скорбеть по матери, которую ты едва знала.

– Полагаю, в Шотландию королева Мария плыть не намерена? – Этот вопрос изрядно беспокоил самого Пьера и братьев де Гиз. Если Марии Стюарт вдруг втемяшится в голову, что она должна править Шотландией, де Гизы, скорее всего, не смогут ее остановить, ведь она носит титул королевы шотландцев.

Элисон ответила не сразу, чем усугубила страхи Пьера.

– Шотландцам точно не помешает твердая рука, – сказала наконец девушка.

Не такого ответа Пьер ждал, но фрейлина нисколько не преувеличивала. Шотландский парламент, где преобладали протестанты, только что принял закон, объявлявший преступлением отправление католической мессы.

– Но Мария знает, что прежде всего на ее плечах лежит забота о Франции, верно? – уточнил Пьер.

С этим, по счастью, Элисон согласилась.

– Мария останется с Франциском, пока не родит ему сына, а лучше двух. Она понимает, что подарить Франции наследника престола куда важнее, чем усмирить мятежных скоттов.

Пьер облегченно улыбнулся.

– Кроме того, – заметил он как бы мимоходом, – с какой стати той, кто сделался королевой Франции, становиться вместо этого королевой Шотландии.

– Так и есть. Мы с нею сохранили лишь смутные воспоминания о Шотландии. Когда нас увезли оттуда, Марии было пять, а мне восемь. Никто из нас не говорит на тамошнем наречии. Но, сдается мне, вы подняли меня с постели в такую рань не для того, чтобы поболтать о Шотландии.

Пьер осознал, что и в самом деле не спешит переходить к делу. Хватит юлить, велел он себе, ты же Пьер Оман де Гиз.

– Все готово, – сказал он. – Трое наших врагов в городе.

Элисон сразу поняла, что он имеет в виду.

– Пора действовать?

– Мы уже начали. Луи де Бурбон заключен под стражу по обвинению в измене короне, ему грозит смертный приговор. – Может, принц и вправду виновен, подумалось Пьеру, но это не имеет значения. – За домом Гаспара де Колиньи следят вооруженные люди, которые его не упустят. Он узник, свободен лишь на словах. – Этими вооруженными людьми, стражниками де Гизов, командовал Гастон ле Пан, под чьим началом состояло несколько сот человек. – А Антуана де Бурбона пригласили посетить короля Франциска этим утром. – Пьер взмахом руки указал на Лувье. – Шарль де Лувье, человек, который его убьет.

Элисон даже не моргнула. Пьер поразился хладнокровию девушки.

– Что требуется от меня?

Только теперь в беседу вмешался Лувье. Он говорил негромко, но четко, растягивая звуки, как было принято у знати.

– Король должен подать сигнал, когда сочтет, что мне нужно приступать к делу.

– Почему? – не поняла Элисон.

– Потому что принца крови можно убить лишь с позволения короля.

Лувье давал понять всем присутствующим, что за убийством Антуана должен стоять король Франциск. Иначе впоследствии королю не составит ни малейшего труда отречься от этого преступления, объявить себя неповинным в нем и казнить Лувье, Пьера, кардинала Шарля и вообще всякого, кто покажется подходящим козлом отпущения.

– Ясно. – Элисон мгновенно поняла скрытое послание убийцы.

– Лувье нужно провести несколько минут наедине с его величеством, – прибавил Пьер, – чтобы они могли условиться о сигнале. Королю кардинал Шарль это уже объяснил.

– Хорошо. – Элисон встала. – Идемте, мсье де Лувье.

Убийца двинулся следом за ней. У двери Элисон обернулась.

– Оружие у вас при себе?

Лувье молча распахнул плащ и показал висевший в ножнах на поясе двухфутовый кинжал.

– Лучше оставьте его здесь. Мсье Оман де Гиз присмотрит.

Лувье снял кинжал с пояса, положил оружие на стол и вместе с Элисон вышел из приемной.

Пьер встал у окна и уставился на высокие арки западного фасада собора. Он не находил себе места от беспокойства и терзался чувством вины. Я делаю это для церкви, напомнил он себе, для Господа, Чей дом – каждый храм, и для извечной, истинной веры.

Возвращение Элисон заставило его встрепенуться. Девушка приблизилась, коснулась Пьера плечом, тоже посмотрела в окно.

– Здесь молилась Жанна д’Арк, когда враги осаждали Орлеан, – сказала Элисон. – Она спасла город от зверств англичан.

– Говорят, она спасла не просто город, а всю Францию, – ответил Пьер. – Как и мы ее спасаем.

– Верно.

– Что король Франциск? Лувье к нему попал?

– Да, они советуются.

Пьер приободрился.

– Надеюсь, сегодня мы избавимся от угрозы Бурбонов раз и навсегда. Думал, я не доживу до того дня, когда с нашими врагами будет покончено. – Элисон промолчала, как-то виновато потупилась. Пьеру это не понравилось. – Вы не согласны?

– Остерегайтесь королевы-матери.

– С чего вы о ней вспомнили?

– Я ее знаю. Она мне благоволит. Когда мы были детьми, я приглядывала за Франциском и Марией. Особенно за ним, ведь он был таким неуклюжим и болезненным. И королева Екатерина до сих пор меня за это отличает.

– И?..

– Она говорила со мной. Считает, что мы ошибаемся.

Под «мы» Элисон подразумевала семейство де Гизов, и Пьер это понял.

– Ошибаемся? Почему?

– Она уверена, что мы никогда не покончим с протестантством, сжигая людей на кострах. По ее словам, так мы только плодим мучеников. Наоборот, нужно устранить сам повод к протестам, реформировать католическую церковь.

Насчет мучеников королева Екатерина была безусловно права. Никто из знакомых не любил грубого и заносчивого Жиля Пало при жизни, но теперь, как доносили соглядатаи Пьера, среди протестантов сожженный заживо печатник сделался едва ли не святым. А вот рассуждения по поводу реформирования церкви попахивали лицемерием.

– То есть королева предлагает отобрать богатство и положение у людей вроде кардинала Шарля? Это невозможно, они слишком могущественны.

– Королева это сознает.

– Церковь всегда будут ругать и обвинять. По-моему, самый лучший ответ – показать людям, что у них нет права критиковать духовенство.

Элисон пожала плечами.

– Я не говорила, что согласна с Екатериной. Но нам следует проявлять бдительность.

Пьер задумчиво кивнул.

– Будь у нее власть, я бы, пожалуй, забеспокоился. Но пока племянница де Гизов замужем за королем, власть в наших руках. Не думаю, что нам стоит опасаться подвоха от королевы-матери.

– Не стоит недооценивать ее только потому, что она женщина. Вспомните Жанну д’Арк.

Пьер не разделял тревог Элисон, но решил не спорить.

– Женщин понять непросто, – сказал он и сопроводил свои слова ослепительной улыбкой.

Элисон чуть повернулась и задела Пьера грудью. Насколько Пьер знал – а он знал это наверняка, – женщины никогда не проделывали подобного якобы случайно.

– Мы с вами похожи, – проговорила она. – Мы оба служим весьма могущественным людям. Так сказать, помогаем исполинам. И должны поэтому работать вместе.

– Ничуть не возражаю. – Конечно, она предлагала политический союз, однако за ее словами крылось нечто большее. Ее голос, выражение ее лица – все намекало на то, что Элисон тянет к Пьеру.

Он уже год не помышлял об интрижках. Разочарование в Вероник и отвращение к вульгарной Одетте не оставляли в сердце места для нежных чувств к другим женщинам.

На мгновение Пьер растерялся, не понимая, как ответить на заигрывания Элисон. Но быстро сообразил, что слова девушки по поводу совместной работы – вовсе не пустая болтовня, призванная скрыть женский интерес к мужчине. Скорее, все обстоит ровно наоборот: она кокетничает с ним и соблазняет, чтобы принудить к сотрудничеству в делах. Обычно сам Пьер притворялся, будто влюблен в женщину, дабы чего-то от нее добиться. Он улыбнулся этой мысли, а Элисон приняла его улыбку за поощрение и слегка наклонила голову, так что ее лицо оказалось как бы запрокинутым в ожидании поцелуя. Тут уж никто бы не ошибся.

Однако Пьер медлил. Что это даст лично ему? Ответ пришел незамедлительно: влияние на королеву Франции. Если он станет возлюбленным лучшей подруги Марии Стюарт, то превзойдет в могуществе обоих герцога Франсуа и кардинала Шарля.

Он подался вперед и поцеловал Элисон. Ее губы были мягкими, жаркими, податливыми. Она завела ладонь ему за голову, крепче прижимая к себе, раскрыла губы навстречу его языку. А потом вдруг отстранилась.

– Не теперь, – прошептала она. – И не здесь.

Пьер прикинул, что бы это могло означать. Она что, хочет забраться с ним в постель в другом месте и попозже? Незамужней девушке вроде Элисон не пристало терять девственность. Если о том станет известно – а подобные новости при дворе расходились быстро, – она никогда не сможет удачно выйти замуж.

Впрочем, для девственницы из высшего сословия допустимы многие вольности с мужчиной, за которого она намерена выйти.

Тут Пьера осенило.

– О нет, – простонал он.

– Что такое?

– Ты ведь не знаешь, правда?

– Чего я не знаю?

– Я женат.

Лицо Элисон вытянулось.

– Боже всемогущий!

– Все устроил кардинал Шарль. Одной женщине срочно понадобился муж… ну, по обычной причине.

– О ком ты?

– Алэн де Гиз обрюхатил служанку.

– Об этом я слышала. Ой, так это тебя женили на Одетте?

Пьер пристыженно кивнул.

– Да.

– Но почему?

– Это моя цена за право именоваться Пьером Оманом де Гизом. Так записано в брачном свидетельстве.

– Вот дьявол!

– Прости.

– И ты меня прости. Знаешь, а я бы, наверное, сделала то же самое, ради имени.

На душе у Пьера стало чуть светлее. Пусть он приобрел и тут же утратил возможность приблизиться к королеве, но, по крайней мере, Элисон не презирает его за женитьбу на Одетте. А ее мнение, внезапно осознал Пьер, многое для него значило.

Дверь открылась, и Элисон с Пьером поспешили отодвинуться друг от друга. Вошел Лувье.

– Все, договорились.

Он взял со стола кинжал в ножнах, повесил обратно на пояс и запахнул плащ, пряча оружие.

– Пойду одеваться, – сказала Элисон. – Вы двое ждите в парадной приемной.

Она скрылась за дверью, что вела во внутренние покои.

Пьер с Лувье прошли по коридору, миновали переднюю и очутились в большой зале с золочеными настенными панелями, многоцветными шпалерами и турецким ковром под ногами. Это и была парадная приемная. За ней располагалась другая зала, где король на самом деле принимал подданных; дальше шла сторожевая, где несли караул два-три десятка солдат, а уже потом – королевская опочивальня.

Несмотря на ранний час, в приемной успели собраться несколько придворных.

– Он выйдет через час, если не через два, – сказал Лувье. – Еще даже не начинал одеваться.

Пьер сел и, чтобы скоротать ожидание, принялся размышлять. Недавний разговор с Элисон поразил его в самое сердце. Подумать только, лучшая подруга королевы Франции могла бы выйти за него замуж, будь он холост! Они составили бы отличную пару – оба умные, привлекательные на вид и отчаянно честолюбивые… Он вполне мог бы сделаться герцогом. Сожаление об утраченной возможности бередило душу. Тем сильнее Пьер ненавидел Одетту. Вульгарная деревенщина, та упорно тянула его обратно в пучину, из которой он столь усердно старался выбраться. Ни к чему лукавить с самим собой, она разрушила его жизнь.

Приемная постепенно заполнялась людьми. Наконец появился Антуан де Бурбон. Его лицо было красивым, но каким-то безвольным, а тяжелые веки и клонившиеся книзу усы придавали ему угрюмый и глуповатый вид. Брат принца очутился в тюрьме, адмирал Колиньи пребывал все равно что под арестом; в подобных обстоятельствах Антуан должен был догадаться, что против него злоумышляют. Разглядывая принца, Пьер подумал, что тот, похоже, знает, что обречен. Весь облик Антуана будто говорил – делайте что хотите, мне плевать.

Прибыли герцог Франсуа и кардинал Шарль. Кивая знакомым, де Гизы проследовали во внутренние покои, не задержавшись в приемной.

Несколько минут спустя заждавшихся придворных пригласили к его величеству.

Король Франциск восседал на украшенном изысканной резьбой троне. Казалось, он чуть клонится в сторону и потому вынужден опираться о подлокотник. Лицо короля было бледным и мокрым от пота. Элисон говорила, что Франциску постоянно неможется, однако сегодня он выглядел хуже обычного.

Кардинал Шарль стоял рядом с троном.

Пьер с Лувье встали в первых рядах, убедившись, что королю хорошо их видно. Антуан де Бурбон остановился в нескольких шагах от них.

Оставалось дождаться, когда король даст знак.

Вместо знака Франциск поманил к себе одного из придворных и что-то спросил. Пьер не слышал, о чем они разговаривали. Почему Франциск тянет? Ему следовало отдать распоряжение об убийстве немедля. Как-то странно сначала уделять внимание мелким хлопотам, будто убийство принца крови – всего лишь одно из тысячи повседневных дел. Но король не спешил, подозвал другого придворного и тоже стал о чем-то расспрашивать.

Кардинал Шарль наклонился к королевскому уху и зашептал, должно быть, требуя от короля долгожданного сигнала. Франциск досадливо отмахнулся – дескать, не торопите, дядюшка, всему свое время.

Епископ Орлеанский затеял произносить длинную речь. Пьеру захотелось его задушить. Король откинулся на спинку трона и закрыл глаза. Наверное, посчитал, что люди подумают, будто он сосредоточенно размышляет над словами епископа. Со стороны чудилось, скорее, что Франциск заснул – или лишился чувств.

Минуту спустя король открыл глаза и огляделся. Вот его взгляд остановился на Лувье, и Пьер было уверился, что миг настал, но потом королевский взор переместился дальше.

А затем Франциск затрясся.

Пьер с ужасом взирал на происходящее. Лихорадка, вызывавшая судороги, свирепствовала во Франции и в других европейских странах уже третий год. Порой эта болезнь имела роковые последствия.

Подай же знак, мысленно взмолился Пьер, ради всего святого, а потом можешь трястись, сколько вздумается!

Король привстал. Но сил, чтобы подняться, у него явно не нашлось, и он снова сел. Епископ Орлеанский продолжал вещать, то ли не замечая, то ли не желая видеть, что королю нездоровится. Зато кардинал Шарль оказался куда сообразительнее. Он негромко сказал что-то Франциску. Король отрицательно мотнул головой. Шарль развел руками и помог королю встать.

Нетвердым шагом король двинулся к двери в свои покои, буквально повиснув на кардинальской руке.

Пьер покосился на Антуана де Бурбона. Тот выглядел столь же потрясенным, как и все остальные. По всей видимости, случившееся было для него полной неожиданностью. Он понимал, что счастливо избежал опасности, но вряд ли мог объяснить, чему обязан своим спасением.

Кардинал Шарль махнул рукой своему брату Меченому, однако, к несказанному удивлению Пьера, герцог Франсуа, весь облик которого выражал живейшее негодование, повернулся спиной к кардиналу и королю. За подобное проявление неуважения любой здравомыслящий король велел бы бросить герцога в темницу.

По-прежнему опираясь на Шарля, король Франциск вышел из залы.

У подножия Альп, по которым Сильви приближалась к Женеве, стало намного холоднее. Наступил ноябрь, но девушка не позаботилась заранее запастись плащом на меху и потому отчаянно мерзла.

Выяснилось, что не позаботилась она слишком о многом. Она не представляла, как быстро снашивается обувь, если идти с утра до вечера и день за днем. Не ожидала хищной алчности трактирщиков, в особенности там, где таверна или постоялый двор были единственными на всю округу; эти мерзавцы драли три шкуры даже с монахинь. К мужским приставаниям она готовилась и быстро научилась отваживать нахалов, но вот женщина, пожелавшая ласки в общей спальне одного приюта, застала ее врасплох.

Сильви испытала немалое облегчение, когда впереди показались шпили протестантских церквей Женевы. Теперь у нее есть повод гордиться собой. Все уверяли, что ей не дойти, а она взяла и дошла – с Божьей помощью.

Город стоял на южной оконечности одноименного озера, в месте, где река Рона вытекала из озера и начинала торить свой путь к Средиземному морю. Подойдя ближе, Сильви поняла, что на самом деле Женева гораздо меньше Парижа. Впрочем, все города и городки, встречавшиеся ей по пути, уступали Парижу размерами.

Открывшееся зрелище радовало и окрыляло. Вода в озере была прозрачной, окрестные горы синели под снежными шапками, а небо отливало перламутром.

Прежде чем направиться к городским воротам, Сильви сняла монашескую шапочку, спрятала наперсный крест под платье и обернула голову и шею желтым платком; в мгновение ока она превратилась из монахини в скверно одетую мирянку. Ее саму затрапезный облик нисколько не смущал.

Кров она нашла на постоялом дворе, которым владела женщина. На следующий день Сильви купила себе красную шерстяную шапку. Эта шапка прикрыла ее коротко остриженные волосы, да и согревала получше желтого платка.

С Роны налетал студеный, пронизывающий ветер, от которого поверхность озера рябила и пенилась, а город мало-помалу замерзал. Местные жители оказались такими же холодными, как погода. Очень хотелось встать на площади и крикнуть во все горло, что быть протестантом вовсе не значит вечно бродить с брюзгливым видом.

В Женеве было полным-полно печатников и торговцев книгами. Они печатали Библии на французском, английском и немецком языках и продавали свои книги по всей Европе. Девушка зашла в мастерскую, ближайшую к тому постоялому двору, на котором она остановилась. Печатник и его подмастерье трудились у пресса, а вокруг них громоздились кипы книг. Сильви поинтересовалась ценами на французские Библии.

Печатник окинул взглядом ее невзрачное платье и сказал:

– Вам не по карману.

Подмастерье хихикнул.

– А все-таки? – не отставала Сильви.

– Вот настырная! – пробормотал печатник. – Два ливра.

– А за сотню?

Мужчина со скучающим видом отвернулся.

– У меня столько нет.

– Ну и ладно, пойду дальше, раз мои деньги вам ни к чему, – язвительно проговорила девушка и отправилась в следующую мастерскую.

Но там ее встретили точно так же. Было от чего разъяриться. Сильви отказывалась понимать, почему эти люди не желают продавать свои книги. Она пыталась объяснять, что пришла издалека, из самого Парижа, но ей не верили. А когда прибавляла, что считает своим долгом распространять Библию среди заблудших французских католиков, над нею начинали потешаться.

Потратив весь день на бесплодные поиски, она вернулась на постоялый двор. Ее душила злость пополам с отчаянием. Неужто она проделала весь это путь понапрасну? Заснула Сильви быстро, сморенная усталостью, спала крепко, а утром решила испробовать иной способ.

Она отыскала Пасторский коллеж, ведь пасторы призваны распространять повсюду истинное вероучение, а потому должны ей помочь. И там, в большой зале скромного здания, столь непохожего на католические коллежи, она увидела знакомое лицо. Правда, узнала не сразу – понадобилось несколько мгновений, чтобы припомнить молодого священника, что пришел в мастерскую ее отца три года назад и назвался Гийомом Женевским. Вспомнив же, девушка обрадованно устремилась навстречу Гийому.

Он, со своей стороны, воспринял ее неожиданное появление в Женеве как дар небес. Дважды совершив опасные путешествия во Францию, ныне Гийом занимался тем, что обучал молодых проповедников. Поскольку эта жизнь уже не требовала подвижничества, он утратил былую суровость и лишился былой худобы; на самом деле округлившееся брюшко заметно бросалось в глаза. А появление Сильви стало для Гийома последним штрихом к картине этого земного блаженства.

Весть о предательстве Пьера его потрясла, однако он не сумел скрыть самодовольное выражение лица: еще бы, блестящий соперник оказался лжецом и изменником. А когда Сильви поведала о мученичестве Жиля Пало, на глаза Гийома навернулись слезы.

Девушка пожаловалась ему на женевских печатников и книготорговцев. Гийом ничуть не удивился.

– Все дело в том, что вы ведете себя с ними как равная, – объяснил он.

Сильви и вправду научилась держаться безбоязненно и даже повелительно; лишь так ей удавалось отпугивать мужчин и отбиваться от непристойных поползновений.

– А что здесь плохого? – спросила она.

– Они уверены, что женщине подобает покорность.

– В Париже тоже любят покорных женщин, но не прогоняют покупательниц. Если у женщины есть деньги и она хочет купить какой-то товар, сделка состоится.

– Тут не Париж.

Это я заметила, подумала Сильви.

Гийом охотно согласился ей помочь. Он отменил занятия с учениками и повел девушку к печатнику, которого знал лично. Она не вмешивалась в их беседу, молча стояла рядом и слушала.

Ей требовались два вида Библий – дешевые книги, доступные едва ли не каждому, и дорогие, на особой бумаге и в особом переплете, для толстосумов. Гийом отчаянно торговался, отстаивая ее интересы, и в итоге Сильви добилась цены, которую могла легко утроить в Париже. Она приобрела сотню дорогих Библий и тысячу книг в дешевом издании.

В той же самой лавке она приметила Псалтырь в переводе французского поэта Клемана Маро. От восторга девушка едва не захлопала в ладоши. Эта книга отлично расходилась у ее отца, а значит, она запросто ее продаст дома. Сильви купила пятьсот книг.

Почти не веря собственным глазам, она наблюдала, как ящики с книгами выносят со склада в задней части лавки. Конечно, до благополучного исхода путешествия было еще далеко, но пока она достигла всего, чего хотела. Она не пожелала пожертвовать своей высокой целью – и оказалась права. Эти книги прольют свет истинного вероучения в сердца тысяч людей. А также прокормят ее саму и ее матушку целый год, если не дольше. Победа!

Хотя – сперва нужно доставить их в Париж, и тут не обойтись без хитрости.

Сильви закупила вдобавок сотню стопок бумаги, которой намеревалась торговать в лавке на рю де ла Серпан. По ее настоянию Гийом попросил печатника уложить книги в ящики с бумагой, в самый низ, чтобы, если какой-либо ящик откроют в поисках запрещенных сочинений, ничего крамольного при первом взгляде не обнаружили. А еще по просьбе Сильви на всех ящиках написали по-итальянски: «Карта ди Фабриано». Этот город в Италии славился по всей Европе своей отменной бумагой. Конечно, тщательного досмотра такая маскировка не выдержит, но беглую проверку вполне способна пройти.

Тем вечером Гийом позвал ее на ужин в дом своих родителей.

Сильви не могла отвергнуть приглашение: Гийом проявил немалое участие, и без его помощи она вряд ли бы справилась. Но ей было неловко. Она помнила, что когда-то он питал к ней нежные чувства и покинул Париж весьма внезапно, когда стало известно о помолвке Сильви с Пьером. Эти чувства, по всей видимости, вернулись при встрече – или, возможно, он бережно хранил их все минувшие месяцы.

Гийом был единственным ребенком в семье, и родители в нем души не чаяли. Они встретили гостью радушно, окружили добротой, тем более что чувства сына к этой гостье им явно были известны. Сильви пришлось снова рассказывать о мученичестве своего отца и о том, как они с матерью сумели наладить разрушенную жизнь. Отец Гийома, ювелир, расхваливал Сильви так, словно та уже стала его снохой. Мать Гийома восхищалась ее мужеством, но в ее взгляде читалась печаль: она сознавала, что ее сын не смог пленить сердце Сильви, – и готова была с этим смириться.

Они пригласили девушку поселиться у них, но Сильви отказалась, не желая потворствовать пустым чаяниям.

Ночью она размышляла, почему не полюбила Гийома. У них двоих много общего: оба из преуспевающих торговых семейств, оба привержены распространению истинного вероучения, оба познали невзгоды и тяготы длительных странствий, сталкивались с опасностями и видели насилие. И все же она, Сильви, предпочла храброму, умному и достойному мужчине велеречивого щеголя и лжеца. Может, в ней самой скрыт некий порок? Может, ей попросту не суждено познать любовь и семейную жизнь?

На следующий день Гийом отвел девушку в порт и познакомил со шкипером, которому, как он полагал, можно доверять. Тот ходил с Гиоймом в одну церковь, как и его жена с детьми. Сильви решила, что доверять ему, конечно, можно, но не больше, чем любому другому мужчине.

Ей теперь принадлежал немалый груз, который было бы непросто доставлять повозками по сельским дорогам, а потому в Париж придется возвращаться по воде. Судно знакомца Гийома довезет ее по реке до Марселя, там книги перегрузят на морской корабль, идущий в Руан, город на северном побережье Франции. А из Руана она двинется в Париж, тоже по воде.

Ящики с бумагой и книгами погрузили на следующий день, а утром нового дня Гийом проводил Сильви на борт. Ей было по-прежнему неловко принимать от него столько помощи, не имея возможности отблагодарить его так, как ему хотелось. Она твердила себе, что Гийом вызвался добровольцем, никто его не заставлял и не соблазнял, но все равно ощущала себя виноватой.

– Напишите мне, когда продадите все книги, – сказал он. – Просто укажите, что вам нужно, и я сам доставлю в Париж следующую партию.

Гийом в Париже был Сильви ни к чему. Он наверняка примется настойчиво ухаживать за нею, и избавиться от назойливого кавалера будет не так-то легко. Словно наяву, перед мысленным взором возникла эта малоприятная картина, но все же не следовало отклонять столь щедрое предложение. Ведь так она получит новые книги без необходимости вновь отправляться в долгое и опасное путешествие.

Так что, согласиться или нет? Сильви прекрасно понимала, что именно движет Гийомом. Если бы речь шла о ней одной, стоило бы отказаться. Но у них двоих общий святой долг.

– Отличная мысль! – ответила девушка. – Я непременно напишу.

– Буду ждать вашего письма, – пообещал Гийом. – И молиться, чтобы оно пришло поскорее.

– Прощайте, Гийом, – только и сказала Сильви.

Элисон боялась, что король Франциск умрет. Тогда Мария станет вдовой и бывшей королевой, а она сама, Элисон, сделается всего-навсего подружкой бывшей королевы. Это несправедливо, черт подери!

Из-за болезни Франциска все пребывали в подавленном настроении. Смерть государя всегда и везде становилась причиной внутренних неурядиц. Случись Франциску умереть, братья де Гиз снова начнут спорить за первенство с Бурбонами и Монморанси, истинной религии снова выпадет сражаться с ересью, а могущество и богатство снова достанутся тем, кто в итоге окажется проворнее и будет биться упорнее и свирепее.

Когда Франциску стало хуже, Элисон призвала к себе королева Екатерина.

– Передай весточку своему приятелю Пьеру, – сказала королева-мать, облаченная в великолепное черное шелковое платье, усыпанное драгоценными каменьями.

Обладавшая женским чутьем, как это принято называть, Екатерина, судя по всему, догадалась о том, что Элисон неравнодушна к Пьеру Оману. Кроме того, королеве-матери исправно докладывали все сплетни, ходившие при дворе, так что она, должно быть, знала, что Пьер женат.

Саму Элисон это известие потрясло до глубины души. Она – вот глупышка – позволила себе увлечься Пьером. Он был умен и очарователен, пригож и всегда хорошо одет. Ей даже как-то пригрезилось, что они поженились и стали этакой парой тайных советников при короне, преданных не только королю с королевой, но и друг другу. Как ни жаль, об этой грезе лучше забыть.

– Разумеется, ваше величество, – ответила Элисон.

– Скажи ему, что я хочу видеть кардинала Шарля и герцога Франсуа в своей приемной через час.

– А если он спросит, для чего?

Королева-мать улыбнулась.

– Если спросит, отвечай, что не знаешь.

Элисон вышла из покоев Екатерины и отправилась бродить по коридорам дворца Гроло. Попадавшиеся навстречу мужчины кланялись, дамы приседали в реверансах. Элисон льстило это внимание, особенно теперь, когда все могло вот-вот закончиться.

Продолжая бродить, она размышляла о том, что задумала Екатерина. Королева-мать славилась своим хитроумием и жестокостью. Когда умер Генрих, Екатерина проявила слабость – и только поэтому объединилась с братьями де Гиз; несомненно, ныне она осознала свою ошибку, поскольку Франсуа и Шарль быстро оттеснили Екатерину и подчинили себе короля через свою племянницу Марию. Элисон была уверена, что одурачить себя во второй раз Екатерина не даст.

Братья де Гиз имели во дворце собственные покои, располагавшиеся рядом с королевскими. Братья отлично понимали всю важность нахождения поблизости от короля. Пьер же вечно отирался подле кардинала Шарля, хотя спал не во дворце, а таверне «У святой Жанны», рядом с собором; Элисон знала, что каждое утро он появляется во дворце еще до того, как братья встанут, и не уходит, пока те не отправляются спать ввечеру. Только так он мог оставаться при деле.

Она нашла Пьера в приемной кардинала Шарля, где юноша коротал время с другими помощниками и слугами де Гизов. Сегодня Пьер нарядился в синюю куртку без рукавов поверх белой рубахи с пышным воротом. Знает, подлец, что синий ему к лицу!

Кардинал еще не выходил из спальни, хотя встал уже давно – лентяйством его преосвященство не попрекали даже враги.

– Я его извещу, – сказал Пьер, завидев Элисон. – Чего желает Екатерина?

– Сама не пойму, – призналась девушка. – Этим утром короля осматривал Амбруаз Парэ. – Так звали королевского врача. – Пока лишь Екатерине ведомо, что он сказал.

– Быть может, король пошел на поправку.

– Или нет. – Подумать только, счастье Элисон – и счастье ее подруги, Марии Стюарт, целиком зависело от хлипкого здоровья Франциска! Все бы изменилось, роди Мария ребенка, однако королева до сих пор не могла забеременеть. Она побывала у врача, которого посоветовала Екатерина, но не захотела рассказывать Элисон, что тот ей наговорил.

– Если король Франциск умрет, не оставив наследника, – задумчиво произнес Пьер, – королем станет его брат Шарль.

Элисон кивнула.

– Но Шарлю всего десять лет, значит, кто-то будет регентом при нем.

– Обычно это первый принц крови, то есть в нашем случае Антуан де Бурбон.

– Наш заклятый враг. – Элисон вдруг будто воочию узрела эту картину: семейство де Гизов теряет все свое влияние и могущество, а их с Марией буквально тут же перестают замечать и едва удостаивают кивка.

Девушка не сомневалась, что Пьера терзают те же страхи, однако видела, что он измысливает способы ничего подобного не допустить.

– Значит, если Франциск умрет, нам нужно обезвредить Антуана. Как думаешь, поэтому Екатерина зовет к себе де Гизов?

Элисон усмехнулась.

– Если тебя кто спросит, отвечай, что не знаешь.

Час спустя Элисон и Пьер стояли вместе с герцогом Франсуа и кардиналом Шарлем в роскошно обставленной приемной. В огромном очаге жарко пылал огонь. К изумлению Элисон, в приемной ждал и Антуан де Бурбон. Соперники обменивались гневными взглядами, но ссоры не затевали, хотя Меченый даже побагровел от ярости, а кардинал Шарль теребил бороду – так он поступал, когда по-настоящему злился.

Элисон испугалась, хоть и старалась не показывать этого. Зачем Екатерина свела вместе смертельных врагов? Неужто решила устроить бои гладиаторов, чтобы определить, чья сторона возьмет верх, если Франциск умрет?

Еще в приемной дожидались родовитые вельможи, большинство из которых составляли члены королевского тайного совета. На лицах у всех читалась растерянность. Никто, похоже, не имел ни малейшего понятия о происходящем. Быть может, Антуана все-таки убьют на глазах у придворных? Но где тогда убийца, этот Шарль де Лувье?

Так или иначе, что-то должно произойти, но Екатерина приложила немало усилий к тому, чтобы встреча была тайной. Даже Пьер ничего не знал, хотя обычно он был осведомлен лучше прочих.

Вообще для Екатерины не характерно действовать столь решительно, продолжала размышлять Элисон. Но королева-мать горазда на неожиданности. Девушке вспомнился тот мешочек с кровью, который Екатерина подсунула Марии Стюарт в брачную ночь. Вспомнились и котята – и тут она поняла, что Екатерина обладает силой, но обычно тщательно эту силу скрывает.

Королева-мать вышла в приемную, и все склонились в низком поклоне. Элисон прежде не доводилось видеть Екатерину столь величественной; наверное, она нарочно надела черное с бриллиантами, чтобы от нее исходила властность. К своему прежнему наряду Екатерина добавила головной убор, походивший на корону. Она медленно пересекла залу в сопровождении четверых стражников, которых Элисон раньше не встречала. Откуда они взялись? Следом за стражей шагали двое писцов с подставкой для письма и прочими предметами своего ремесла.

Екатерина опустилась на трон, где совсем недавно сидел Франциск. Кто-то от неожиданности ахнул.

В левой руке королева-мать держала два листа бумаги.

Писцы расположились поблизости, четверо стражников встали за спиной Екатерины.

– Мой сын Франциск тяжело болен, – начала королева-мать.

Элисон переглянулась с Пьером. Мой сын? Не «его величество»?

– Врачи ничем не могут ему помочь. – Голос Екатерины дрогнул; в порыве естественной материнской слабости она промокнула глаза кружевным платком. – Доктор Парэ сказал мне, что Франциску суждено умереть в ближайшие несколько дней.

Выходит, будем говорить о наследниках, подумала Элисон.

– Я велела привезти своего второго сына, Шарля-Максимилиана, из замка Сен-Жермен-ан-Лэ, и теперь он со мной.

Этой новости Элисон еще не слышала. Екатерина и вправду действовала быстро и решительно. В опасные мгновения перехода власти от одного государя к другому эта власть, как правило, доставалась тем, кто оказывался рядом с новым правителем. Здесь Екатерина опередила всех.

Элисон вновь покосилась на Пьера. Тот от изумления разинул рот.

Кардинал Шарль сердито прошептал:

– Никто из твоих доносчиков об этом не сообщил!

– Им платят за слежку за протестантами, а не за королевской семьей! – прошипел в ответ Пьер.

Екатерина между тем подняла повыше бумаги, которые держала в руке.

– Однако королю Франциску все же достало сил, чтобы подписать смертный приговор Луи де Бурбону, принцу Конде.

Несколько придворных отшатнулись. Да, Луи обвиняли в измене, но до этого мгновения король мешкал с вынесением решения о казни. Убийство принца крови было деянием, от которого придет в ужас вся просвещенная Европа. Смерти принца Конде настойчиво требовали лишь братья де Гиз. И походило на то, что они, как обычно, сумели добиться своего. Екатерина, похоже, согласна с тем, чтобы де Гизы фактически повелевали страной.

Королева-мать помахала листком бумаги, а Элисон вдруг подумалось, вправду ли король подписал смертный приговор. Бумаги у Екатерины в руках, подписи не разглядеть…

Заговорил Антуан де Бурбон:

– Ваше величество, молю вас, не казните моего брата. Клянусь, он невиновен!

– Виновны вы оба! – отрезала Екатерина. Элисон никогда раньше не слышала от нее такого тона. – Но король долго не мог решить, оба ли заслуживаете смерти.

Антуан, храбрый на поле боя и робкий во всех прочих делах, съежился, как от удара.

– Пощадите, ваше величество! Клянусь, мы верны королю! Мы оба!

Элисон посмотрела на братьев де Гиз. Те едва скрывали довольные ухмылки: ведь их злейшего врага словесно распинали у них на глазах.

– Если король Франциск умрет, – произнесла Екатерина, – и королем станет мой второй сын, десятилетний Шарль, вправе ли вы, Антуан, быть регентом при нем, коли участвовали в заговоре против его предшественника?

Доказательств того, что Антуан и Луи де Бурбоны действительно злоумышляли против Франциска, ни у кого не было, но Антуан не стал спорить.

– Я не желаю быть регентом! – вскричал он. – Я отказываюсь от этой чести! Только пощадите моего брата, молю, и меня тоже!

– Вы отказываетесь от регентства?

– Да, ваше величество да! Как вам будет угодно!

Элисон заподозрила, что Екатерина с самого начала хотела заставить Антуана произнести эти слова. Ее подозрения подтвердили последующие действия королевы-матери.

Екатерина вновь помахала бумагами.

– В таком случае я требую от вас прилюдно подписать вот этот документ. В нем сказано, что вы передаете право регентства… другому человеку.

Королева-мать многозначительно поглядела на герцога Франсуа де Гиза, но имени не назвала.

– Подпишу! Конечно, подпишу! – воскликнул Антуан.

Элисон увидела широкую улыбку на лице кардинала Шарля. К этому, именно к этому стремились братья де Гиз. Теперь они обретут безраздельное влияние на нового короля и продолжат свою политику истребления протестантов.

Однако Пьер нахмурился.

– Почему она действует самостоятельно? – шепнул он Элисон. – Почему не привлекла де Гизов, не попросила о помощи?

– Может, это месть? – предположила Элисон. – Может, она мстит за то, как они обходились с нею после смерти короля Генриха?

Екатерина протянула бумагу писцам, а Антуан де Бурбон шагнул вперед и внимательно изучил короткий документ. На одной фразе его брови удивленно приподнялись, и он было повернулся к Екатерине…

– Просто подпишите! – велела та своим новым тоном.

Писец окунул перо в чернила и вручил принцу.

Антуан подписал.

Екатерина поднялась с трона, продолжая сжимать в руке смертный приговор Луи де Бурбону. Она неторопливо подошла к очагу и кинула бумагу в угли. Приговор вспыхнул и мгновенно сгорел дотла.

Теперь уже никто и никогда не узнает, была ли там подпись Франциска, подумалось Элисон.

Екатерина вновь уселась на трон. По всей видимости, представление еще не закончилось.

– С восшествием на престол короля Карла Девятого во Франции начнется всеобщее примирение.

Примирение? Что она имеет в виду? Элисон казалось, что в нынешних обстоятельствах все буквально вопит о безоговорочном торжестве де Гизов.

– Антуан де Бурбон! – объявила Екатерина. – В признание вашей готовности к сотрудничеству вы назначаетесь главнокомандующим французской армией.

Вот и награда, подумала Элисон, утешительный приз. Возможно, это удержит Антуана от неповиновения и мятежа. Девушка посмотрела на братьев де Гиз. Их, разумеется, новое назначение Антуана нисколько не обрадовало, но все-таки оно выглядело сущей малостью в сравнении с регентством.

– Будьте добры, принц, зачтите вслух документ, который вы только что подписали, – попросила Екатерина.

Антуан снова взял в руки лист бумаги и повернулся к придворным. На его губах играла довольная усмешка. Быть может, он давно мечтал стать главнокомандующим?

– Сим я, Антуан де Бурбон, король Наварры…

Екатерина перебила:

– Переходите сразу к делу.

– Я отказываюсь от всяких притязаний на регентство и передаю все свои полномочия в этом отношении ее королевскому величеству королеве-матери Екатерине.

Элисон пораженно вскрикнула.

Меченый вскочил.

– Что? – рявкнул он. – Ей, не мне?!

– Не вам, – ровным голосом подтвердил Антуан.

Меченый сделал шаг к нему, будто собираясь отвесить тумака. Антуан передал документ Екатерине, и герцог повернулся к королеве-матери. Ее телохранители, явно ожидавшие чего-то подобного, придвинулись к Екатерине. Герцог замер, весь кипя от ярости, шрамы на его лице налились лиловым.

– Это неслыханно!

– Замолчите! – прикрикнула на него Екатерина. – Я вам не разрешала говорить!

Элисон не верила собственным глазам и ушам. Екатерина ухитрилась обвести вокруг пальца всех вельмож и в одночасье сделалась истинной правительницей Франции. Новой силой в стране суждено быть не де Гизам и не Бурбонам с Монморанси; нет, этой силой станет Екатерина де Медичи. Она ловко проскользнула между двумя враждующими станами – и одурачила всех. И ведь подготовила переворот в полной тайне! Этой женщине не откажешь ни в уме, ни в решительности, ни в мужестве. Элисон злилась и горевала, но не могла не восхищаться хитроумием и изворотливостью Екатерины.

Выяснилось, что и это еще не все.

– Теперь, в ознаменование сегодняшнего перемирия, велю герцогу де Гизу обняться с королем Наварры.

Для Меченого это было откровенное унижение.

Герцог и Антуан смерили друг друга ненавидящими взглядами.

– Я жду! – напомнила Екатерина. – Ну же, смелее!

Антуан подчинился первым, сделал шаг по разноцветным плиткам пола в направлении Меченого. Оба они были почти ровесниками, но на этом всякое сходство заканчивалось. Антуан, как правило, держался отстраненно, однако сейчас на его губах, под вислыми усами, играла злорадная ухмылка; загорелый и худощавый герцог Франсуа, напротив, всем своим видом источал разочарование и злобу. Антуан глупцом не был. Он остановился в ярде от герцога, широко распростер руки и проговорил:

– Исполняю повеление ее величества королевы-матери.

На это Меченый не посмел возразить.

Он шагнул навстречу принцу, и двое мужчин обменялись мимолетным прикосновением, а отдалились потом друг от друга столь прытко, будто оба опасались подцепить чуму.

Екатерина улыбнулась, захлопала в ладоши, и все придворные последовали примеру королевы.