Барни Уиллард изнывал от ненависти к пребыванию в армии. Кормили отвратительно, он постоянно мерз, не считая тех случаев, когда становилось чересчур жарко, а единственными женщинами вокруг долгое, очень долгое время оставались следовавшие за отрядом маркитантки и шлюхи, сварливые и унылые. Капитан Гомес, командир отряда Барни, отличался высоким ростом и скверным норовом и обожал карать своей железной дланью за нарушения воинской дисциплины. А хуже всего было то, что денег солдаты не видели уже много месяцев.

Барни не мог понять, почему вдруг король Фелипе Испанский оказался стеснен в средствах. Этот государь был богатейшим человеком в мире, но отчего-то бедствовал. Барни своими глазами видел галеоны, нагруженные серебром из Перу, в порту Севильи. Куда, скажите на милость, потом девалось все это серебро? Уж точно оно доставалось не солдатам.

Покинув Севилью два года назад, судно «Хосе и Мария» отправилось в Нидерланды – вроде бы страну, а на самом деле нечто наподобие добровольного союза семнадцати провинций на северном побережье Европы, между Францией и Германией. По причинам, которых Барни не мог постичь, сколько ни старался, этими Нидерландами правил король Испании, и армия Фелипе, там квартировавшая, вела войну с Францией.

Карлос и Барни с Эбримой сразу признались, что умеют работать по металлу, поэтому их определили в пушкари, и они присматривали за огромными пушками и порою из тех стреляли. Конечно, им доводилось вступать в бой, но, как правило, пушкари не ввязывались в рукопашные, а потому все трое прошли войну без единого ранения.

Мирный договор между собой Испания и Франция подписали в апреле 1559 года, почти год назад, и король Фелипе вернулся домой, а вот свое войско он оставил в Нидерландах. Барни полагал, что таким образом король дал понять местным жителям, кичившимся своим богатством, – мол, платите налоги, и вас не тронут, а не будете платить, то пожалеете. Но сами солдаты скучали, маялись от безделья и даже бунтовали.

Отряд капитана Гомеса стоял в городке под названием Кортрейк на реке Лейе. Горожане от солдат шарахались. Те были чужестранцами, ходили с оружием, напивались и буянили, а еще, поскольку им не платили, пристрастились воровать. Голландцев вообще отличали упрямство и непокорность. Они хотели, чтобы испанская армия ушла, и всячески растолковывали это солдатам.

Трое друзей мечтали оставить службу. У Барни в Кингсбридже были семья и уютный дом, и он хотело вернуться на родину. Карлос, придумавший новую разновидность печи, которая однажды сделает его несказанно богатым, грезил возвращением к прежнему ремеслу. О чем думал Эбрима, Барни толком не знал, но догадывался, что чернокожий тоже не помышляет о сражениях во славу испанской короны до конца своих дней. Однако сбежать было не так-то просто. Да, дезертировали из армии каждый день, но пойманных беглецов расстреливали. Барни на протяжении месяцев выискивал возможность для побега, но таковых все не случалось, и он поневоле стал спрашивать себя, не слишком ли осторожничает.

А пока они коротали время в тавернах.

Эбрима оказался заядлым игроком и безрассудно рисковал теми малыми средствами, которыми располагал, одержимый мыслью сколотить состояние. Карлос напивался вином всякий раз, когда мог себе это позволить. А Барни увивался за местными девицами. И таверна «У святого Мартина» на старом рынке Кортрейка давала желаемое каждому из них: там играли в карты, наливали испанское вино и нанимали прелестных служанок.

Барни слушал, как служанка по имени Анук жалуется по-французски на своего мужа, Карлос пытался растянуть стакан вина на целый день, а Эбрима обыгрывал в карты капитана Гомеса по прозвищу Железная Рука и двух других испанцев. Прочие игроки громогласно вопили, когда проигрывали или побеждали, а Эбрима помалкивал. Он был серьезным игроком, не забывал об осторожности, не делал ставок, которые можно было счесть чрезмерно высокими или чрезмерно низкими. Порой он проигрывал, но куда чаще брал верх, ибо остальные позволяли себе глупо рисковать. А еще ему сегодня везло.

Анук удалилась на кухню, и Карлос сказал Барни:

– В армии и флоте должны быть одинаковые ядра разных размеров. Как у англичан. Изготовить тысячу ядер одного размера намного дешевле и проще, чем две дюжины разных размеров для двух дюжин пушек.

Как у них было заведено, между собой они говорили по-испански.

Барни кивнул.

– Тогда не придется запихивать большое ядро в малый ствол, как случалось уже не раз.

– Вот именно.

Эбрима встал из-за стола.

– С меня довольно, – сообщил он остальным игрокам. – Спасибо за игру, господа.

– Погоди-ка! – прорычал капитан Гомес. – А как насчет дать нам отыграться?

Двое других испанцев его поддержали – один кивком головы, другой ударом кулака по столешнице.

– Давайте завтра, – сказал Эбрима. – Мы играли весь день, и я хочу пить. А теперь мне есть на что купить выпивку.

– Да брось, еще один круг! Двойная ставка!

– У вас не осталось денег.

– Сыграю в долг.

– От долгов заводятся враги.

– Брось, говорю!

– Нет, капитан.

Гомес вскочил, перевернув стол. Роста в нем было добрых шесть футов, а сейчас вдобавок этот широкоплечий верзила влил в себя пару кувшинов вина.

– А я говорю – да!

Прочие посетители таверны сообразили, что пахнет дракой, и потянулись к выходу.

Барни поспешил встать между Гомесом и Эбримой.

– Капитан, хочу вас угостить, ваш стакан расплескался.

– Ступай в ад, английский дикарь! – рявкнул Гомес. Испанцы считали всех англичан северными варварами, что было забавно, поскольку сами англичане так же относились к соседям-скоттам. – Он должен играть!

– Нет, не должен. – Барни развел руками, как бы убеждая прислушаться к голосу разума. – Всякая игра рано или поздно заканчивается.

– Мне решать, когда она закончится. Я тут капитан!

В разговор вмешался Карлос.

– Так нельзя, капитан! – Карлос быстро начинал злиться, когда видел несправедливость, – быть может, потому, что сам от нее пострадал. – В картах все равны. – Он не преувеличивал: этого правила действительно придерживались, и за карточными столом офицеры становились ровней солдатам. – Вы сами это знаете, капитан, и не притворяйтесь, будто забыли.

– Спасибо, Карлос, – поблагодарил Эбрима и сделал шаг назад, отступая от опрокинутого стола.

– А ну вернись, черномазый дьявол! – прорычал Гомес.

В тех редких случаях, когда Эбрима – по любому поводу – ввязывался в спор или ссору, его соперник неизбежно вспоминал о цвете кожи и пытался оскорбить бывшего раба. Все было настолько предсказуемо, что уже начинало утомлять. По счастью, Эбрима отменно владел собою и никогда не покупался на эту уловку. Вот и теперь он пропустил слова Гомеса мимо ушей и просто повернулся к капитану спиной.

Подобно всем задирам, Гомес не терпел, когда его старались не замечать. В ярости он напал на Эбриму сзади. Удар у него вышел не то чтобы сильный – все-таки он слишком много выпил, – но искусственная рука Гомеса была железной, а потому Эбрима, которого задело по голове, пошатнулся и упал на колени.

Гомес рванулся к Эбриме, явно намереваясь снова того ударить. Карлос обхватил капитана сзади обеими руками, но разъяренный Гомес перестал что-либо соображать: он стряхнул с себя Карлоса, который уступал ему силой, и подступил вплотную к Эбриме.

А затем извлек из ножен кинжал – второй, человеческой рукой.

Барни кинулся на помощь Карлосу. Вдвоем они кое-как удерживали Гомеса, покуда еще не пришедший в себя после удара по голове Эбрима поднимался на ноги. Гомес, впрочем, справился и с двумя соперниками – и вскинул руку с зажатым в кулаке кинжалом.

С ужасом Барни осознал, что обычная трактирная свара вот-вот обернется убийством.

Карлос перехватил было руку Гомеса, но капитан отшвырнул его прочь одним взмахом своей железной конечности.

Эта заминка подарила Барни две секунды, которых вполне хватило, чтобы обнажить собственное оружие – испанский кинжал двух футов длиной с изогнутой рукоятью.

Кинжал Гомеса был занесен высоко в воздух, железная рука шарила вокруг в поисках опоры, грудь капитана оставалась открытой.

Когда Гомес обрушил свой кинжал вниз, целясь в шею ошарашенно моргавшему Эбриме, Барни шагнул вперед – и вонзил лезвие в левую половину груди капитана.

Удар получился удачным – или неудачным, как посмотреть. Барни бил практически наугад, однако острое двустороннее лезвие легко рассекло плоть Гомеса и проникло между ребер. Яростный рык из капитанской глотки внезапно оборвался. Барни выдернул кинжал обратно; из раны хлынула алая кровь. Должно быть, клинок достал Гомесу до сердца. Мгновение спустя Гомес рухнул на пол с таким грохотом, будто повалилось срубленное дерево; ослабевшие пальцы выпустили кинжал.

Барни потрясенно уставился на него. Карлос выругался. Эбрима, наконец-то пришедший в себя, схватился за голову.

– Что мы натворили?!

Барни опустился на колени и пощупал шею капитана. Жилка не билась. Кровь из раны перестала течь.

– Мертв, – сказал Барни.

– Мы убили офицера, – проговорил Карлос.

Да, Барни помешал Гомесу прикончить Эбриму, но доказать это будет чертовски трудно. Юноша огляделся: невольные свидетели убийства спешно покидали таверну.

Никто не станет расследовать, из-за чего и каким образом все произошло. Имела место стычка в таверне, и солдат убил офицера. Для таких преступников армия пощады не ведала.

Барни услышал, как хозяин таверны на фламандском наречии что-то говорит слуге-подростку. Тот убежал.

– Они послали за городской стражей, – сказал Барни.

– Наверное, побежал в ратушу, – предположил Карлос. – Значит, нас арестуют через пять минут.

– И меня казнят.

– Нас обоих, – поправил Карлос. – Я же тебе помогал.

– Африканца тоже никто жалеть не будет, – добавил Эбрима.

Не тратя времени на пустые разговоры, они метнулись наружу и выскочили на рыночную площадь. Барни увидел, что день клонится к закату. Отлично, до сумерек рукой подать.

– К набережной! – крикнул он.

Троица пересекла площадь и свернула на улицу Лейестраат, что выводила к реке. Это была оживленная улица посреди процветающего города, на ней хватало людей и лошадей, равно как и повозок и носильщиков, изнемогавших под тяжелой ношей.

– Эй, помедленнее! – окликнул Барни своих друзей. – Нельзя, чтобы все запомнили, в какую сторону мы пошли.

Правда, даже быстрый шаг мог вызвать подозрения. По оружию местные опознают в них солдат. Одеты они, конечно, неброско, почти неприметно, однако высокий рост и окладистую рыжую бороду Барни не спрячешь, да и чернокожий африканец бросается в глаза. Хорошо хоть, скоро ночь.

У реки беглецы остановились.

– Нам нужна лодка, – сказал Барни.

Он умел управлять разными судами и всегда любил ходить под парусом. На реке было множество лодок – одни покачивались на воде у самого берега, привязанные к колышкам, другие стояли на якорях посреди реки. Впрочем, мало находилось глупцов, готовых оставить свое суденышко без присмотра, особенно в городе, где полным-полно иноземных вояк. Более крупные лодки сторожили часовые, а из мелких предусмотрительно повынимали весла.

– На землю! – велел Эбрима. – Что бы ни случилось, ни к чему, чтобы нас видели.

Они послушно поползли по грязи.

Барни не переставал озираться по сторонам. Времени в обрез. Наверняка очень скоро городская стража примется обыскивать набережную.

Можно, конечно, увести какую-нибудь малую лодку, вырвать колышек, к которому та привязана, но без весел это не имеет смысла – только и останется, что отдаться на волю течения. Их поймают, как пить дать поймают. Нет, лучше вплавь добраться до крупного судна, избавиться от часового и поднять якорь. Но успеют ли они все провернуть? А чем богаче владелец похищенного судна, тем жарче будет погоня.

– Может, стоит перейти мост и удрать из города по дороге? – спросил Барни вслух.

Тут он увидел плот.

Ничего особенного, просто дюжина или около того бревен, связанных вместе, с низким навесом, под которым мог поместиться лежа один человек. Владелец плота пустил свое плавучее средство по течению, правя длинным шестом. У его ног громоздилась груда снаряжения – в сумерках было не разглядеть, но, скорее всего, это были веревки и крючья для рыбной ловли.

– Вот наша лодка, – сказал Барни. – Действуем тихо.

На коленях он дополз до воды и соскользнул в реку. Друзья последовали за ним.

Дно резко уходило вниз. Очень скоро они уже стояли в воде по шею, а затем плот оказался совсем рядом. Все трое ухватились за крайнее бревно, подтянулись и взобрались на суденышко. Старик, хозяин плота, что-то гневно завопил. Карлос набросился на него, повалил, заткнул рот ладонью, чтобы старик не мог позвать на помощь. Барни исхитрился поймать шест, прежде чем тот упал за борт, и несколькими движениями вывел плот обратно на быстрину. Эбрима отрезал подол стариковской рубашки и затолкал этот кусок старику в рот, затем взял веревку из кучи снаряжения и связал хозяину плота руки и ноги. А у них неплохо получается действовать втроем, подумалось Барни; сказывается опыт, который они приобрели, когда тягали тяжеленные пушки и стреляли из них.

Юноша осмотрелся. Насколько он мог судить, никто не заметил похищения плота. Что дальше?

– Нам нужно… – было начал он.

– Замолчи! – перебил Эбрима.

– Что?

– Следи за языком. Ничего не объясняй. Вдруг он понимает по-испански?

Барни оценил своевременность предупреждения. Рано или поздно этот старик рыбак расскажет кому-нибудь о том, что произошло; следовало бы его убить, наверное, вот только никто из них троих этого не сделает. А когда старика отыщут, ему примутся задавать вопросы о похитителях. Потому чем меньше он узнает, тем лучше. Эбрима был на два десятка лет старше своих спутников, и далеко не впервые его житейская мудрость, которая приходит с годами, остужала их юношеский пыл.

– Как мы с ним поступим? – спросил Барни.

– Пусть лежит, пока мы не отплыли достаточно далеко. Потом выкинем на берег, связанного. С ним все будет в порядке, но до утра его вряд ли найдут. А к тому времени мы будем кто знает где.

Разумно, сказал себе Барни.

Но что будет потом? Придется плыть по ночам, а в светлое время суток прятаться. С каждой милей, отделявшей их от Кортрейка, желание властей непременно изловить беглецов будет ослабевать. А дальше? Насколько Барни помнил, эта река впадала в Шельду, а на Шельде стоял Антверпен.

В Антверпене проживал родич Барни Ян Фольман, двоюродный брат покойного отца. Кстати, Карлос тоже приходится родней Яну Фольману. Вообще этот торговый путь между Кумом, Антверпеном, Кале и Севильей в свое время открыли четверо родичей – отец Барни, Эдмунд Уиллард, брат Эдмунда, дядюшка Дик из Кале, отец Карлоса и Ян Фольман.

Если им удастся добраться до Антверпена, они, пожалуй, будут спасены.

Пала тьма. Барни сразу осознал всю глупость намерения плыть по ночам: править плотом в кромешной темноте оказалось чрезвычайно сложно. Никакого фонаря в имуществе рыбака не нашлось, да и разводить огонь не следовало – вдруг кто-то с берега заметит. Небо застилали тучи, лишь изредка в прорехах между ними мерцали звезды, и тогда русло реки становилось едва различимым, но чаще Барни правил вслепую, и плот то и дело утыкался в берег, от которого снова и снова приходилось отталкиваться шестом.

Барни страдал – и долго не мог понять почему, но потом вспомнил, что убил человека. Странно, что этакое жуткое событие могло выпасть из памяти, а затем внезапно вернуться. Настроение было мрачнее ночи, на сердце лежала незримая тяжесть. Юноша припоминал, как упал Гомес – словно бы жизнь оставила его прежде, чем тело рухнуло на пол таверны.

Да, Барни доводилось убивать и раньше. Он стрелял из пушки по наступавшему неприятелю и видел, как вражеские солдаты валятся десятками, убитые или смертельно раненные; но эти смерти не пробуждали в нем никаких чувств, возможно, потому, что издалека было не разглядеть лиц погибших. А вот убийство Гомеса было сугубо личным опытом. Барни до сих пор ощущал поворот запястья, когда кинжал в его руке коснулся и пронзил кожу капитана. Перед мысленным взором стояла алая кровь, вытекавшая из раны, кровь живого, бьющегося сердца. Гомес был отвратительным типом, его смерть стала благом для всего человечества, но примириться с нею оказалось непросто.

Взошла луна, и теперь в прорехах туч мелькали не только холодные звезды. Воспользовавшись этим светом, беглецы высадили старого рыбака на полоске прибрежной земли, в окрестностях которой, насколько они могли разглядеть, не было ни малейших признаков жилья. Эбрима отнес рыбака подальше от воды и устроил поудобнее. Барни слышал, как чернокожий что-то говорит бывшему владельцу плота, то ли успокаивает, то ли извиняется. Это было разумно: старик ничем не заслужил этой участи. Потом Барни услышал звон монет.

Эбрима вернулся на плот, и Барни оттолкнулся от берега.

– Ты отдал ему деньги, выигранные у Гомеса? – спросил Карлос.

Эбрима пожал плечами.

– Мы отобрали плот, с которого он рыбачил.

– Значит, теперь мы нищие.

– Ты давно уже нищий, – сурово ответил Эбрима. – Это были мои деньги.

Барни прикинул, скоро ли начнется погоня. Трудно сказать, насколько упорно их будут преследовать. Убийство, разумеется, городским властям не понравится, но и жертва, и преступники – испанские солдаты, так что городской совет Кортрейка вряд ли станет расходовать средства на поимку иноземцев, убивших своего собрата. В армии их, конечно, ждет казнь, если они попадутся, однако Барни почему-то казалось, что облаву никто устраивать не станет. Пошумят, не без этого, но очень скоро суматоха уляжется.

Эбрима некоторое время молчал, предаваясь размышлениям, а потом произнес:

– Карлос, нам следует кое-что уладить, прямо сейчас.

– Что именно?

– Мы уже не в армии.

– Да, если нас не поймают.

– Когда мы поднялись на борт «Хосе и Марии», ты сказал капитану, что я свободный человек.

– Ну да.

Барни услышал запинку в голосе Карлоса. Два года с Эбримой обращались как с обычным солдатом; наружностью он выделялся среди прочих, но рабом точно не был. А кто он теперь?

– Скажи, Карлос, для тебя я по-прежнему свободный человек?

«Для тебя», – мысленно повторил Барни. Из этих слов следовало, что сам Эбрима считал себя свободным.

Интересно, что ответит Карлос? О положении Эбримы они не говорили с того самого дня, как ступили на палубу «Хосе и Марии».

После долгого молчания Карлос сказал:

– Да, Эбрима, ты свободный человек.

– Благодарю. Я рад, что мы понимаем друг друга.

А что бы сказал Эбрима, подумал Барни, ответь Карлос иначе?

Тучи между тем разошлись, луга засветила ярче, и теперь Барни стало намного проще держаться быстрины.

– Куда течет эта река? – справился Карлос.

– В Антверпен, – ответил Барни. – И мы плывем в Антверпен.

Эбрима не знал, можно ли верить Карлосу. Не слишком мудро полагаться на слова человека, еще недавно считавшего себя твоим хозяином; эту истину хорошо усвоили севильские рабы. Человеку, который держал тебя в плену, заставлял работать и не платил ни гроша, порол за малейшую провинность и принуждал к соитию, когда ему того хотелось, соврать ничего не стоило. Карлос, конечно, во многом отличался от прочих хозяев, но вот насколько? Ответ на этот вопрос должен был определить, как Эбрима проживет остаток отпущенного ему срока.

Голова болела от удара Гомеса. Осторожно ощупав череп, Эбрима отыскал шишку на том месте, куда угодила железная длань. Хорошо хоть, в глазах не двоится; значит, все пройдет.

На рассвете они остановились – в укромном местечке, где река ныряла в рощицу. Вытащили плот из воды, забросали ветками, а потом легли спать: двое отдыхали, третий нес дозор. Эбриме приснилось, что он проснулся в цепях.

На утро третьего дня пути впереди показалась высокая колокольня антверпенского собора. Беглецы сошли с плота, пустили тот вниз по течению, а сами преодолели последние несколько миль пешком. Эбрима понимал, что пока еще рано считать себя в безопасности. Их вполне могут схватить прямо у ворот и бросить в темницу, а потом передать испанцам; те быстро допросят и казнят всех троих за убийство Гомеса Железной Руки. Впрочем, на оживленной дороге, что вела к воротам Антверпена, никто, похоже, не слышал о трех испанских солдатах – среди которых были рыжебородый и африканец, – убивших своего капитана в Кортрейке и сбежавших от суда.

Новости от города к городу распространялись в основном благодаря торговым листкам, что содержали преимущественно коммерческие сведения. Сам Эбрима читать не умел, но знал со слов Карлоса, что в этих листках писали только о политических преступлениях, будь то убийства, мятежи или заговоры. Драка в таверне, затеянная иноземными солдатами, к числу таких преступлений явно не относилась.

Когда они очутились на окраине города, Эбрима осознал, что Антверпен окружен водой. К западу широко раскинулась река Шельда, а с трех других сторон остров, на котором стоял город, отделяли от суши каналы. Через них были переброшены мосты, каждый из которых вел к укрепленным воротам. Молва называла Антверпен богатейшим городом на свете, и этот город заботился о себе.

Пусть даже стражники ничего не знают об убийстве в Кортрейке, впустят ли они в город вооруженных оборванцев? Эбрима, как и его спутники, не мог отделаться от дурных предчувствий.

К его облегчению, стражники нисколько не интересовались поимкой беглецов от правосудия. Да, они неодобрительно оглядели троицу друзей – те по-прежнему носили одежду, в которой два года назад поднялись на борт «Хосе и Марии», – но когда Барни назвался родичем Яна Фольмана, всякая подозрительность пропала без следа. Им даже объяснили, где живет Фольман, – рядом с собором, чью колокольню беглецы видели с реки.

Остров, на котором стоял город, обрамляли узкие и длинные доки, а поперек оживленных улиц тянулись извилистые каналы. Эбрима думал о том, как неведомый ему Ян Фольман встретит двух нищих родичей и африканца в придачу. Таких гостей никак не назовешь долгожданными и желанными.

Дом Фольмана, высокий и красивый, стоял в переулке. Барни нерешительно постучал; на стук вышли слуги, встретившие чужаков настороженно. Однако затем появился сам Ян и поспешил обнять родственников.

– Ты так похож на моего отца, – сказал он Барни. – Я помню его молодым.

У самого Яна были рыжие волосы и золотисто-карие глаза Уиллардов.

Они не сговариваясь решили не делиться с Фольманом подробностями своего бегства из Кортрейка, сказали вместо этого, что дезертировали из испанской армии, устав ждать обещанную плату. Ян как будто поверил; по его виду можно было подумать, что он одобряет, когда солдаты, которым не платят, сбегают со службы.

Он накормил их хлебом и холодным мясом и угостил вином. Потом заставил вымыться и выдал каждому во временное владение по чистой рубахе, потому что, как он сообщил с подкупающей откровенностью, от них воняло.

Эбриме прежде не доводилось бывать в таких домах, как дом Яна. Нет, дом был не слишком велик, чтобы его именовали дворцом, несмотря на обилие комнат, в городском-то жилище. Однако все комнаты изобиловали дорогой даже на вид мебелью и всевозможными диковинками – высокими зеркалами в рамах, турецкими коврами, цветным стеклом из Венеции, музыкальными инструментами, красивыми глиняными кувшинами и блюдами, которые, похоже, предназначались для любования, а не для пользы. Картины на стенах тоже поразили Эбриму. Голландцам, по-видимому, нравилось изображать людей вроде самих себя, отдыхающих за книгами, картами или музыкой в помещениях наподобие тех, в которых проживали они сами; казалось, собственные жизни для них куда интереснее и познавательнее жизней библейских пророков и всяких легендарных личностей, обычных героев испанского искусства.

Эбриме выделили комнату поменьше, чем Карлосу и Барни, но к слугам спать не отправили, и из этого африканец заключил, что Ян толком не понимает, как к нему относиться.

Вечером они сели за столом со всей семьей Яна – женой Хенни, дочерью Имке и тремя малолетними сыновьями, Фрицем, Джефом и Даном.

Говорили на смеси языков. На юге и на западе Нидерландов в основном общались по-французски, а еще в ходу было множество местных наречий. Кроме того, Ян, подобно многим торговцам, владел начатками сразу нескольких языков, включая испанский и английский.

Имке, семнадцатилетняя дочь Яна, прелестная, златовласая, с широкой счастливой улыбкой, выглядела молодым двойником своей матери. Она сразу положила глаз на Барни, и Эбрима заметил, что Карлос разозлился, но состязаться тут было бесполезно. На губах Барни играла дерзкая усмешка, которая разила девиц наповал. Если бы его спросили, Эбрима сказал бы, что из упорного и привычного к труду Карлоса выйдет хороший муж, но юным девушкам обычно недостает мудрости, чтобы это осознать. Самому Эбриме до юных красоток дела не было, зато ему приглянулась Хенни, радушная, умная и добрая.

Хенни спросила, как они вообще очутились в испанской армии, и Эбрима начал рассказывать, мешая испанские и французские слова с теми немногими местными словечками, какие успел выучить. Он старался рассказывать живо, и вскоре все за столом заслушались. Эбрима упомянул о новой печи, не преминул дать понять, что делит с Карлосом честь этой придумки. Объяснил, как поток воздуха заставляет железо плавиться в огне и вытекать по желобу, из-за чего такая печь способна производить до тонны металла в день. Ему показалось, что Ян, тоже внимавший рассказу, посматривает на него с уважением.

Фольманы были католиками, но ужаснулись тому, сколь безжалостно севильские церковники обошлись с Карлосом. Ян сказал, что в Антверпене ничего подобного просто не могло бы произойти. Эбрима не мог не задаться вопросом, так ли это, ведь церковью в обеих странах правит один и тот же папа.

Описание новой печи привело Яна в восторг. Он заявил, что Карлосу и Эбриме нужно встретиться с его основным поставщиком металла Альбертом Виллемсеном – и как можно скорее, прямо завтра.

На следующее утро они все вместе отправились в менее зажиточный квартал поблизости от доков. Виллемсен, с женой Бетье и насупленной восьмилетней дочуркой Дрике, обитал в скромном доме, под одной крышей со своей привлекательной вдовой сестрой Эви и ее сыном Маттусом, мальчиком лет десяти. Жилище Виллемсена казалось до боли знакомым и выглядело почти точь-в-точь как старый дом Карлоса в Севилье: проход выводил на задний двор, где располагалась мастерская с печью и запасами железной руды, известняка и угля. Альберт сразу же согласился позволить Карлосу, Эбриме и Барни построить печь у себя на дворе, а Ян пообещал выделить необходимые средства.

Дни превращались в недели, и беглецы понемногу осваивались в городе. Эбриму поражало, сколь усердно трудятся голландцы – не только бедняки, которые везде и всюду работали не покладая рук, но и богачи. Ян оказался одним из богатейших людей Антверпена, однако он трудился шесть дней в неделю. Любой испанец, располагай он такими деньгами, уехал бы в сельскую местность, купил бы себе имение и нанял бы человека собирать арендную плату с крестьян, дабы его лилейно-белые пальцы не касались грязных денег, а сам бы принялся подыскивать родовитую пару для своей дочери, чтобы внуки от рождения обладали бы титулом. Голландцам же на титулы было как будто наплевать, а вот деньги они любили. Ян покупал железо и бронзу и производил пушки и снаряды; закупал в Англии овечью шерсть и превращал ее в шерстяное сукно, которое продавал англичанам; выгодно вкладывал средства в грузы, мастерские, поля и таверны; ссужал деньги другим коммерсантам, епископам, что тратили слишком много, и даже принцам. Разумеется, с каждой ссуды он брал процент. Здесь, в Антверпене, на церковный запрет на ростовщичество не обращали внимания.

Еще жители Антверпена нисколько не беспокоились по поводу ереси. В городе было полным-полно иудеев, мусульман и протестантов, и все они ничуть не стеснялись и не боялись выделяться среди горожан своими нарядами, все занимались делом и вовсе не чувствовали себя ущемленными и гонимыми. На улицах встречались самые разные люди: рыжебородые вроде Барни, африканцы наподобие Эбримы, смуглокожие турки с завитыми усами и даже желтокожие китайцы с прилизанными иссиня-черными волосами. Антверпен принимал всех и отвергал лишь тех, кто не платил долгов. Эбриме тут нравилось.

О свободе Эбримы никто не заикался. Каждое утро он в компании Карлоса и Барни шагал в мастерскую Виллемсена, а каждый вечер они все вместе ужинали в доме Яна. По воскресеньям Эбрима с семейством Фольманов ходил в церковь, а потом, после обеда, когда остальные мужчины засыпали, сморенные вином и плотной едой, ускользал и отправлялся в место, которое случайно отыскал, чтобы совершить обряд поклонения воде. Никто не называл Эбриму рабом, но во многих других отношениях его жизнь стала подозрительно напоминать ту, какую он вел в Севилье.

Когда они трудились на заднем дворе Виллемсенов, Эви, сестра Альберта, частенько присоединялась к мужчинам за отдыхом. Ей было около сорока; она отличалась склонностью к полноте, свойственной для многих голландских женщин, привыкших хорошо питаться, а в ее сине-зеленых глазах прыгали чертики. Она расспрашивала всех, но в особенности Эбриму, как своего ровесника. Эви хотелось узнать, каково жить в Африке; она требовала подробностей, причем таких, которые Эбрима порою затруднялся вспомнить. Будучи вдовой с ребенком на руках, она, должно быть, искала себе нового мужа. Карлос и Барни виделись ей, наверное, слишком молодыми, а вот Эбримой она вполне могла заинтересоваться, и африканец спрашивал себя, чем все обернется. Он не знал женской ласки с самого расставания с Элисой, но надеялся, что скоро все наладится, и отнюдь не собирался становиться монахом.

Постройка печи заняла месяц.

Когда настала пора проводить испытания, Фольманы и Виллемсены явились полными семействами.

Только теперь Эбриме пришло в голову, что до сих пор они испытывали печь всего единожды, и невозможно сказать наверняка, получится ли во второй раз. Они будут выглядеть фанфаронами и глупцами, все трое, если ничего не выйдет. Хуже того, провал непременно скажется на их будущем – а эта мысль заставила Эбриму осознать, что он, оказывается, незаметно для самого себя начал строить планы, как бы обосноваться в Антверпене. В довершение всего ему было ненавистно представлять, как он опозорится на глазах у Эви.

Карлос растопил печь, Эбрима засыпал железную руду и известняк, а Барни принялся подгонять двух запряженных в постромки лошадей, что приводили в действие меха.

Как и прежде, ждать пришлось томительно долго.

Барни с Карлосом болтали о пустяках, скрывая беспокойство. Эбрима старательно сохранял на лице обычное безучастное выражение, хотя на самом деле чувствовал себя так, будто поставил все, что имел, на единственную карту.

Зрители заскучали. Эви заговорила с Хенни о том, как тяжело бывает с детьми-подростками. Трое сыновей Яна устроили догонялки по двору за дочкой Альберта. Бетье, жена Виллемсена, предложила перекусить апельсиновыми дольками, но Эбрима слишком волновался, и ему кусок в горло не лез.

Из печи потекло раскаленное железо.

Медленно, очень медленно жидкий металл начал изливаться в заблаговременно проложенный каменный желоб. Постепенно скорость потока возросла, и металл стал заполнять фигурные выемки в земле. Эбрима поспешил подбросить в печь еще руды.

Альберт Виллемсен восхищенно воскликнул:

– Вы только поглядите! Течет и течет!

– Так и должно быть, – объяснил Эбрима. – Покуда вы продолжаете наполнять печь, она будет выдавать железо.

– Его придется очищать, прежде чем использовать, – предупредил Карлос.

– Это я вижу, – отозвался Альберт. – Но все равно отличная работа!

– Вы хотите сказать, что королю Испании это ваше изобретение не нужно? – недоверчиво спросил Ян Фольман.

– Думаю, короля Фелипе о нем даже не известили, – сказал Карлос. – Зато другие севильские мастера по металлу решили, что им грозит опасность. Испанцы не любят перемен. Люди, заправляющие нашими производствами, боятся всего нового.

Ян кивнул.

– Вот почему, наверное, ваш король покупает столько пушек у чужестранцев вроде меня. Сами испанцы производят недостаточное количество.

– И жалуются, что американское серебро привозят в Испанию, а оно тут же утекает за границу.

Ян улыбнулся.

– Мы, сам видишь, голландские купцы, а не испанские гранды, так что пошли в дом, выпьем и поговорим о деле.

Они вместе вошли внутрь и расселись вокруг стола. Бетье подала пиво и холодные колбаски, а Имке сунула детям гость изюма, чтобы они не отвлекали взрослых.

– Доходы от этой печи сперва пойдут на покрытие моей ссуды и процентов, – сказал Ян.

– Конечно, – согласился Карлос.

– Дальнейшие доходы следует разделить между вами и Альбертом. Годится?

Эбрима сообразил, что слова «между вами» можно при желании толковать как угодно, и Ян, по-видимому, намеренно так выразился: он не знал, стоит ли считать Эбриму равноправным с Барни и Карлосом.

Сейчас было не до обиняков.

– Эту печь придумали и построили трое, – сказал Эбрима. – Карлос, Барни и я.

Все посмотрели на Карлоса, а Эбрима затаил дыхание. Карлос медлил с ответом. Вот оно, настоящее испытание. Тогда, на плоту, подумалось Эбриме, Карлосу было совсем просто признать его свободным, но теперь-то все иначе. Если Карлос согласится признать Эбриму ровней себе в присутствии Яна Фольмана и Альберта Виллемсена, это будет означать, что так оно и есть.

А Эбрима и вправду станет свободен.

Наконец Карлос произнес:

– Поделим на четверых. По доле Альберту, Барни, Эбриме и мне.

Эбриме хотелось кричать от радости, но африканец все-таки сдержался. Покосился на Эви и заметил на ее лице улыбку.

И тут Барни устроил переполох.

– Меня вычеркивайте.

– Это почему? – не понял Карлос. – Что ты несешь?

– Печь придумали вы с Эбримой, – ответил Барни. – Я почти не участвовал. И не собираюсь оставаться в Антверпене.

Имке судорожно вздохнула, будто всхлипнула. Должно быть, дочка Фольмана влюбилась в англичанина.

– Куда ты хочешь уехать, Барни? – спросил Карлос.

– Домой. Я уже больше двух лет не получал весточек от своей семьи. Когда мы добрались до Антверпена, Ян сказал, что моя мать разорилась после падения Кале. Мой брат Нед бросил семейное дело, стал кем-то вроде писаря, как я понял, при дворе королевы Елизаветы. Я хочу их увидеть, хочу убедиться, что с ними все в порядке.

– И как ты попадешь в Кингсбридж?

– В гавани Антверпена стоит судно из Кума. «Ястреб». Оно принадлежит Дэну Кобли, а шкипером на нем Джонас Бэкон.

– У тебя же нет денег на проезд! Опомнись!

– Вчера я говорил с первым помощником шкипа, Джонатаном Гринлендом. Я знаю его с детства. На пути сюда умер один из матросов, корабельный кузнец и плотник. Займу его место и так доплыву до дома.

– А на что ты будешь жить в Англии, если ваше семейное дело погибло?

Барни пренебрежительно усмехнулся – от этой его усмешки девичьи сердца просто таяли, что могла бы подтвердить Имке.

– Что-нибудь придумаю.

Барни подступил с расспросами к Джонатану Гринленду, едва «Ястреб» вышел в море и у моряков, избавленных от необходимости выводить судно из гавани, появилось свободное время.

Джонатан провел в Кингсбридже всю минувшую зиму и присоединился к команде «Ястреба» лишь несколько недель назад. Он мог пересказать Барни все городские новости. Сказал, что заглянул перед отъездом к Элис, рассчитывая, что та будет бодра и деловита, как обычно. Однако миссис Уиллард приняла его в рабочей комнате своего большого дома, глядевшего на западный фасад собора; она просто сидела и ничего не делала. Вокруг лежали старые учетные книги, но Элис к ним не прикасалась. По всей видимости, она продолжала ходить на заседания городского совета, но слова не брала. Барни было очень трудно вообразить, что мать забросила дела: сколько он себя помнил, Элис постоянно занималась сделками, считала проценты и калькулировала доходы; ее стремление зарабатывать деньги торговлей было всепоглощающим. Случившаяся перемена казалась зловещей.

Сэр Реджинальд Фицджеральд, обманом добившийся разорения Элис, по-прежнему оставался мэром Кингсбриджа и проживал, как прибавил Джонатан, в своем роскошном особняке Прайори-гейт. А вот епископа Джулиуса сместили. Королева Елизавета отказалась от всех своих обещаний и вернула Англию в лоно протестантства. Она потребовала от клириков принести клятву признания верховенства государя, поклясться в верности королеве как главе Английской церкви; отказ приравнивался к измене. Почти все нижние чины клира согласились, зато почти все католические епископы отказались. Их могли бы казнить, но Елизавета обещала больше не преследовать людей за веру и выполняла это свое обещание – по крайней мере пока. Поэтому большинство епископов попросту лишили сана и прежнего положения. Джулиус теперь делил с двумя монахами дом, примыкавший к церкви Святого Марка в северном Кингсбридже. Гринленд сказал, что видел Джулиуса пьяным в таверне одним субботним вечером: бывший епископ говорил всем, кто соглашался его слушать, что католическая вера снова возвратится. Он смотрелся жалко, по словам Джонатана, однако Барни подумалось, что этот злодей-церковник заслуживал куда худшей участи.

Потом Джонатан принялся расписывать Барни прелести судьбы моряка. Сам он, дочерна загорелый, словно выдубленный солнцем, считал море своим домом; руки и ноги у него были крепкими, тело жилистым, а по веревкам и мачтам он сновал точно белка. Ближе к завершению войны с Францией «Ястреб» сумел захватить французское торговое судно. Шкип Бэкон и арматор Кобли честно поделились вырученными призовыми деньгами с командой, и Джонатан получил прибавку к жалованью в размере шестидесяти фунтов. На эти деньги он купил дом в Кингсбридже, переселил туда овдовевшую мать, а сам поспешил вернуться в море – в надежде на новую удачу.

– Но ведь мы больше не воюем, – сказал Барни. – Если захватить французское судно сейчас, нас обвинят в пиратстве.

Джонатан пожал плечами.

– Поверь мне, очень скоро война начнется снова.

Гринленд потянул за веревку, как бы проверяя надежность узла, что выглядел завязанным на совесть, и Барни догадался, что первому помощнику не очень-то понравились слова насчет пиратства.

Юноша сменил тему и стал расспрашивать о своем брате.

Нед, как выяснилось, приезжал в Кингсбридж на Рождество, в новом и дорогом на вид черном плаще; выглядел он старше своих двадцати лет. Джонатан знал, что Нед трудится на сэра Уильяма Сесила, который занимал должность государственного министра; в Кингсбридже поговаривали также, что Нед, несмотря на свою молодость, сделался заметной фигурой при дворе. Сам Джонатан столкнулся с ним в соборе на Рождество, но мало что выяснил: Нед крайне уклончиво объяснял, чем именно занимается на королевской службе, и Джонатану даже показалось, что он каким-то образом затесался в полную тайн и недосказанностей игру международных отношений.

– Не могу дождаться, когда их увижу, – с чувством произнес Барни.

– Понимаю тебя.

– Осталась, верно, всего пара дней?

Джонатан потянул за другую веревку и отвернулся.

Никто, конечно, не ждал, что придется сражаться на пути из Антверпена в Кум через Английский канал, однако Барни считал, что должен отработать проезд, и потому провел полную проверку всех пушек «Ястреба».

Торговые суда оснащались пушками, ибо от этого зависела их участь. Мореходство считалось – и было – опасным занятием. Если случалась война, вражеские корабли и суда мгновенно становились законным призом, а европейские страны воевали между собой едва ли не чаще, чем заключали перемирие. В мирное время нападение на суда других стран признавалось пиратством, однако это мало кого останавливало. И потому каждый корабль и каждое судно готовились при необходимости защищаться.

На «Ястребе» было двенадцать пушек – бронзовых миньонов, то есть малых орудий, стрелявших четырехфунтовыми зарядами. Они располагались на орудийной палубе, сразу под главной, верхней, по шесть с каждого борта. Стреляли эти пушки сквозь квадратные отверстия в бортах, для чего пришлось изменить конструкцию корпуса. В прежние времена такие отверстия для пушек изрядно ослабили бы способность судна выдерживать волнение моря. Но «Ястреба» строили по образцу испанских каравелл: толстые бревна внутреннего костяка обеспечивали прочность, а доски обшивки прилегали к этому костяку, как кожа прилегает к ребрам. В результате, даже если вражеские ядра вдруг проделают в корпусе множество дыр, судно вовсе не обязательно должно было пойти ко дну.

Барни прочистил и смазал пушки, убедился, что они свободно катятся взад и вперед, и кое-что починил, воспользовавшись инструментом умершего в плавании кузнеца. Еще он проверил ядра и заряды; стволы у всех пушек были одинаковой толщины, поэтому ядра для них оказались одного размера.

Главной его заботой было следить за порохом. От морской воды и влажности порох мог отсыреть, поэтому Барни удостоверился, что на орудийной палубе хватает мешков с древесным углем, подвешенных на веревках к потолку, – от угля воздух делался суше. Также следовало регулярно переворачивать пороховые бочки: составляющие пороха – селитра, древесный уголь и сера – при долгом хранении разъединялись, более тяжелая селитра опускалась на дно бочек, и смесь становилась бесполезной. В армии Барни приучился переворачивать бочки с порохом раз в неделю, а на борту «Ястреба» вспомнил эту науку.

Кроме того, он пристрелял пушки. Тратить впустую заряды и ядра не хотелось, но шкипер Бэкон позволил сделать несколько выстрелов. Все стволы покоились на опорах с ручками, торчавшими по обе стороны и ложившимися в пазы на станине, отчего было намного проще задирать или наклонять ствол. Под углом сорок пять градусов, при котором пушка стреляла на самое дальнее расстояние, четырехфунтовый заряд отправлял ядро в полет почти на милю, точнее, на тысячу шестьсот ярдов. Угол стрельбы изменяли, подпирая торец ствола клиньями. Если ствол лежал ровно, ядро пролетало около трехсот ярдов. Из этого Барни заключил, что каждые семь градусов вверх от горизонтали дают приблизительно двести ярдов к дальности. Из армии он прихватил с собой железный угломер с отвесом и нанесенными на изгиб поверхности метками. Просовывая этот инструмент в ствол, юноша мог точно измерить угол стрельбы. На суше все получалось просто здорово, но на море, из-за постоянной качки, стрельба велась менее прицельно.

На четвертый день пути Барни понял, что переделал все дела, и потому снова пошел к Джонатану. Судно пересекало какую-то бухту. Берег тянулся по левому борту, как было с тех самых пор, когда «Ястреб» вышел из устья Шельды в Английский канал. Барни вовсе не считал себя знатоком морского дела, но ему казалось, что побережью Англии уже давно пора показаться справа.

Юноша нахмурился.

– Как думаешь, сколько нам еще до Кума?

Джонатан пожал плечами.

– Не знаю.

Барни заподозрил неладное и решил уточнить:

– Мы ведь плывем в Кум, так?

– Ну да. Но не сразу.

– Что значит «не сразу»? – забеспокоился Барни.

– Шкип Бэкон со мною своими тайнами не делится. И ни с кем другим тоже, если на то пошло.

– Но ты вроде намекаешь, что мы плывем не домой?

– Я просто слежу за берегом.

Барни повернул голову и присмотрелся. Глубоко в бухте, у самого берега, вырастал из воды островок, одинокая скала, которую венчала огромная церковь, что виделась издалека исполинской чайкой. Церковь выглядела знакомо; Барни с ужасом сообразил, что видел ее раньше, причем дважды. Это место звалось Мон-Сен-Мишель; он проплывал мимо по дороге в Севилью, три года назад, а потом наблюдал, когда направлялся из Испании в Нидерланды, два года назад.

– Мы что, плывем в Испанию? – поинтересовался он у Джонатана.

– Похоже на то.

– Ты меня не предупредил!

– Я сам не знал. А пушкарь нам был нужен.

Барни не составило труда догадаться, зачем «Ястребу» понадобился пушкарь. Это объясняло, почему Бэкон согласился его нанять, хотя на борту почти не было работы для кузнеца.

– Значит, вы с Бэконом меня обманули.

Джонатан снова пожал плечами.

Барни поглядел на север. Где-то там, в шестидесяти милях отсюда, лежит Кум.

Юноша перевел взгляд на остров с церковью. До того было около пары миль, а волны вздымались на добрых три фута. Вплавь не добраться, ни за что. Это будет самоубийством.

После долгого молчания он спросил:

– А из Севильи мы поплывем в Кум, я надеюсь?

– Может быть, – ответил Джонатан. – Может быть.