60

Кёртис пробуждается: белый свет и чернота, голос копа над ухом. Он же — голос тренера Бэннера из школы, он же — голос полковника Ганди из Косово. Кёртис не может разобрать ни слова, но он и так знает, что говорит ему этот голос: «Ты неплохо держался, Стоун, и все-таки ты облажался». Он и сам это понимает. Веки смыкаются: он снова уходит в аут.

Время идет, как слайд-шоу на колышущейся белой простыне. Мелькают врачи и медсестры в масках и халатах. Белизна операционной; полумрак больничной палаты. Значки лас-вегасской полиции с меняющимися номерами. Сначала в этом нет никакой последовательности — все происходит как бы одновременно, — но понемногу события начинают выстраиваться цепочкой, появляются воспоминания. Он точно помнит, что Альбедо везли в «скорой помощи» вместе с ним, однако до отделения реанимации Альбедо уже не дотянул.

Очнувшись в очередной раз, Кёртис обнаруживает, что его сознание заметно прояснилось. Пользуясь этим, он пытается обследовать себя. Пересчитывает свои конечности, однако сбивается со счета. То ли чего-то не хватает, то ли, напротив, добавилось что-то лишнее. Должно быть, он повернулся влево перед тем, как на него налетели фары и бампер пикапа — судя по тому, что его правая кисть в гипсе. Повязка «восьмеркой» оттягивает назад его плечи, что означает перелом ключицы. Шины на обеих ногах, гири у торца койки — растяжки, предполагающие перелом обоих бедер.

Кёртис делает вдох поглубже. В горле жжение; рука сильно чешется в том месте, где в нее воткнута и приклеена лентой игла от внутривенной капельницы. Он должен выкарабкаться, преодолеть все это. Разумеется, не без потерь. Никто ниоткуда не выкарабкивался без потерь. На то оно и преодоление.

В него закачан целый букет сильнодействующих препаратов. И сейчас, в процессе осмысления этого факта, он чувствует, как ослабевает их действие: поднимается холодный мертвящий прилив. Так вот почему глаза его сейчас открыты, а голова худо-бедно соображает: кто-то хочет с ним побеседовать.

— Мистер Стоун?

Долговязый латинос расположился на стуле из стальных трубок рядом с моторизованной койкой Кёртиса. Одного возраста с ним или чуть моложе. Невозмутимое лицо. Не выглядит ни скучливым, ни раздраженным, отличаясь этим от большинства копов при исполнении, с которыми имел дело Кёртис. Возможно, федерал. Кто-то толковый в Нью-Джерси получил его послание.

— Кёртис? Мистер Стоун? — произносит он так, словно настраивается на разные радиочастоты. — Комендор-сержант Стоун?

— Да, — говорит Кёртис. — Я здесь.

Собственный голос кажется ему пронзительно-громким, хотя Кёртис понимает, что это невозможно. В горле как наждаком скребет. Он прочищает его кашлем, который отзывается болью в правом боку.

Латинос представляется — агент имярек — и заводит обычную в таких случаях песню.

— Департамент полиции Лас-Вегаса намерен выдвинуть против вас серьезные обвинения, мистер Стоун, — говорит он. — Я попросил начальство с этим подождать до того, как побеседую с вами. Похоже, тут вырисовывается картина более сложная, чем это казалось на первый взгляд.

— Да, — говорит Кёртис, — вы правы.

— Не хотите мне об этом рассказать?

Кёртис облизывает пересохшие губы, царапая о них язык. Он пока не ощущает внутренних болей и проводит мысленную инспекцию своего тела, как осматривают снаружи старый дом, светя фонариком в окна. Временные шины на его ногах свидетельствуют о том, что хирурги с ними еще не закончили. Видимо, он не так уж долго провалялся в отключке.

— Я хочу поговорить с женой.

Агент улыбается.

— Даниэлла скоро будет здесь, — говорит он. — Сейчас она в самолете. За ней отправят машину в аэропорт. Правда, я не могу сказать наперед, когда врачи разрешат вашу с ней встречу.

— Я под арестом?

— Вас никто не арестовывал. Вы ведь служили в военной полиции и наверняка сами знаете, как устроена эта система. Первым делом я обязан вам сообщить, что вы имеете право хранить молчание и можете потребовать присутствия адвоката во время любого общения со мной. У вас будет адвокат, а у меня будет диктофон, и мы сможем провести беседу в более формальной обстановке. Вы этого хотите, Кёртис?

Кёртис закрывает глаза и слегка качает головой влево-вправо.

— Я напичкан всякой улётной хренью, — говорит он. — Ни один судья не примет мои показания к сведению.

Агент пожимает плечами. Он уже достал ручку, а теперь открывает блокнот и для удобства засовывает конец галстука в нагрудный карман.

— Хотите подождать, когда закончится действие анестетиков? — спрашивает он.

Кёртис качает головой.

— Нет, — говорит он. — Я все расскажу сейчас.

И он рассказывает все, как может. Ему трудно вести последовательное изложение. Он путается, допускает ошибки, поправляет сам себя. Даже ранее, еще не травмированный и не накачанный медикаментами, он очень смутно представлял себе всю эту картину. Однако он старается.

Он рассказывает о звонке Деймона, о встрече в филадельфийской кафешке, а также о Стэнли и команде счетчиков карт в «Спектакуляре». Он рассказывает об Альбедо, об Аргосе, о сгинувшем дилере и обо всем, что узнал от Аргоса в пустыне; он рассказывает и о том, как попросил своего отца позвонить джерсийским копам. При этом он почти не упоминает Веронику — сам толком не зная почему. Наверное, этого хотел бы Стэнли. И потом, она никогда не казалась ему существенной частью проблемы, — скорее она была задета всем этим лишь по касательной, как и сам Кёртис.

— Секундочку, — прерывает его агент, делая пометки в блокноте. — Я запутался в этих точках. О чем, собственно, речь?

Кёртис недоуменно моргает.

— То есть как это? — говорит он. — Вы просили меня рассказать все, что мне известно. Я так и делаю, черт возьми.

— Нет-нет-нет, — частит агент. — Вы все время ссылаетесь на какие-то точки. То счетчики обчистили точку, то вы подыскивали работу в точке. Мне нужна четкая конкретика, а не общие слова.

— Речь о «Спектакуляре», — поясняет Кёртис. — Казино «Спектакуляр!» в Атлантик-Сити. Восклицательный знак в конце официального названия. А в просторечии все называют это казино «Точкой». Рассказывают историю — не знаю, сколько в ней правды, — что перед самым открытием казино какой-то пиарщик был уволен за то, что в распечатанных и уже разосланных повсюду рекламных буклетах забыл вставить палочку от восклицательного знака в названии, оставив только точку внизу. Тогда кто-то шутки ради и прозвал это казино «Точкой». Неформальное название прижилось. И сейчас большинство тех, кто его произносит, понятия не имеют, откуда оно произошло. Эту историю я слышал от Деймона.

— О’кей, — говорит агент. — Теперь я понял.

Его ручка скребет по странице блокнота. Кёртису удается прочесть вверх ногами: «ТОЧКА = СПЕКТАКУЛЯР». Понятливый парень, однако.

Он продолжает свой рассказ. Периодически агент наливает воду в пластиковый стаканчик, подносит его ко рту Кёртиса, и тот смачивает губы. Сказываются нарастающая боль и усталость: он все чаще увязает в ненужных пояснениях или возвращается к второстепенным деталям, по какой-то причине ему особо запомнившимся. Клочки факсовых посланий Деймона на бланках «Спектакуляра». Автомат с глушителем в тачке Альбедо. Телефонные звонки из пункта помощи в парке «Долина огня». Запонка, вырванная из рукава Деймона. Джей Лено в фойе отеля. «Зеркальный вор», оставленный на полу в номере «Живого серебра».

— Служащие подобрали эту книгу? — спрашивает Кёртис. — Если нет, отправьте кого-нибудь, чтобы ее нашли.

К этому времени агент уже почти не делает пометок в блокноте. Судя по лицу, он ждет от него чего-то еще. Кёртис пытается понять, что бы это значило, какие вопросы могут интересовать этого копа. В голову приходит только один. Но это действительно важный вопрос.

— Где сейчас Деймон? — спрашивает Кёртис.

Агент не отвечает. Он медленно откидывается на спинку больничного стула и с тихим щелчком убирает стержень внутрь шариковой ручки.

— Лично я не в курсе, — говорит Кёртис.

Агент улыбается. И эту улыбку нельзя назвать довольной. Только сейчас Кёртис замечает у него под глазами круги — свидетельство хронического недосыпания.

— У вас есть на этот счет какие-нибудь догадки? — спрашивает агент.

Кёртис вновь качает головой, хотя это вызывает у него головокружение.

— Я думал, джерсийские копы уже его повязали, — говорит он.

Лицо агента остается непроницаемым.

— В понедельник утром, — говорит он, — два детектива полиции Нью-Джерси встретились с Деймоном в его городском доме. Это был уже повторный визит — его допрашивали ранее, и он тогда проявил готовность сотрудничать со следствием. Деймон пригласил их в гостиную, налил в чашки кофе, а потом уложил обоих выстрелами в лицо. Один детектив скончался на месте, второй сейчас в реанимации. Но шансов у него немного. Местный полицейский патруль обнаружил их всего через полчаса — должно быть, кто-то там предполагал возможные осложнения и направил их для проверки, — но к тому времени Деймон уже скрылся.

Кёртис пробует сделать глубокий вдох, но становится только хуже. Кажется, его вот-вот стошнит. Комната кружится перед глазами, как ресторан в «Стратосфере», и он закрывает глаза, чтобы остановить это вращение. Пытается вспомнить, в котором часу звонил отцу и сколько времени прошло между тем звонком и получением последнего факса от Деймона. Что такое он мог спровоцировать либо не смог предотвратить своими действиями?

— Деймон в тот день не появился на своем рабочем месте, — продолжает агент. — Тогда по распоряжению руководства казино был проведен обыск его кабинета. Но в компьютере Деймона не обнаружилось ничего, кроме порнографии, а в ящиках его стола — никаких записей, только непристойные рисунки. Самого похабного свойства, по их словам. Теперь они удивляются, почему так долго не понимали, что представляет собой этот тип. Должно быть, он мастер очаровывать людей.

Кёртис слышит шелест переворачиваемых страниц блокнота: агент что-то ищет в своих прежних записях.

— У вас есть догадки, где его можно искать? — повторно спрашивает он.

Кёртис не открывает глаза и старается дышать ровно.

— Надо сказать, он выбрал очень удачный момент для бегства, — говорит агент. — С ночи понедельника все подразделения полиции и нацгвардии в стране переведены на «оранжевый» уровень тревоги. Из-за войны, понятное дело. А когда столько сил отвлечено на всякие охранные мероприятия, это тормозит обычную следственную работу. С другой стороны, при повышенном уровне тревоги преступнику сложнее передвигаться на машине. Вероятно, Деймон это понимал. Его «ауди» был найден несколько часов назад на парковке в Мэриленде.

Кёртис открывает глаза.

— Где именно в Мэриленде? — уточняет он.

— В Колледж-Парке. Камеры видеонаблюдения засекли его в метро: он сел на поезд «зеленой линии». Я знаю, о чем вы сейчас думаете. Но не беспокойтесь: ваш отец и его жена в безопасности. Мы перевезли их в гостиницу. Их дом находится под наблюдением. Как только Деймон там объявится…

— Не объявится, — говорит Кёртис. — Он, скорее всего, уже покинул страну. Если Деймон поехал в Вашингтон, значит ему нужны визы и паспорта для выезда за границу. У него в тех краях есть знакомые, которые могут это устроить.

Агенту не нравится этот ответ: он выглядит озадаченным и раздраженным. Он открывает рот, но Кёртис его перебивает:

— Надеюсь, вы понимаете, о ком сейчас идет речь? Вы просмотрели его «ди-ди двести четырнадцать»?

— Ди-ди что?

— Его послужной список. Советую ознакомиться. Узнаете, где он бывал и чем занимался. Его уже нет в Штатах, приятель. Раздобыв документы, он сразу отправился в Балтимор-Вашингтон или в Национальный. Сел на самолет и сейчас может находиться где угодно. В Южной Америке. В Азии.

Чувствуется, что агент очень хочет ему возразить, но потом сдувается, как проколотый воздушный шарик. Просидев несколько секунд с отвисшей челюстью, он закрывает рот и трет ладонями лицо. Кёртису жалко на него смотреть, да и себя самого ему жаль не меньше. Он тоже не хочет верить тому, что сейчас сказал, — его мозг привычно пытается найти сценарии и объяснения, которые могли бы представить Деймона в несколько лучшем свете, — но он знает, что это правда. За всю свою жизнь он никогда никого по-настоящему не понимал, даже себя. Пожалуй, менее всего — себя. И сейчас он больше всего хочет вернуться в сон, ускользнуть из этого мира, в котором творятся такие дерьмовые вещи.

— Минутку, — вдруг спохватывается Кёртис. — А что со Стэнли Глассом?

Агент открывает глаза; его шариковая ручка снова щелкает.

— Стэнли Гласс, — повторяет он.

— Где сейчас Стэнли?

Агент пожимает плечами.

— Полагаю, все еще в Атлантик-Сити, — говорит он. — Последнее, что я слышал: его разыскивает полиция Нью-Джерси. Пока что они его не взяли, но подбираются все ближе. Насколько мне известно, он тяжело болен. Передвигается с трудом.

Кёртис качает головой.

— Если Стэнли еще дышит, — говорит он, — то джерсийские копы не так близки к нему, как им думается. И я сильно сомневаюсь, что он все еще в Атлантик-Сити.

— О’кей. А где он может быть, по-вашему?

— Он там же, где сейчас Деймон. И наоборот.

На лице агента появляется скептическая гримаса.

— Я понимаю, что это может показаться бессмыслицей, — говорит Кёртис. — Но так уж водится с этими двумя. У них имеются взаимные претензии и компромат друг на друга. Им есть что разруливать между собой, и оба наверняка захотят решить это дело при личной встрече. Вопрос только где.

Ручка агента так и не касается страницы.

— То есть вы считаете, что Деймона Блэкберна можно будет найти, идя по следу Стэнли Гласса. И наоборот. Я правильно вас понял?

— Я считаю, — говорит Кёртис, — что вам очень повезет, если вы преуспеете в этих поисках больше меня. И это все, что я считаю.

Агент вынимает конец галстука из нагрудного кармана, разглаживает его, прижимая к своей груди, и вставляет на его место ручку.

— Мистер Стоун, — говорит он, — должен вас уведомить, что я с вами еще далеко не закончил. Желаю вам скорейшего выздоровления и благодарю за сегодняшнее сотрудничество.

— Нет проблем, — говорит Кёртис. — Могу я попросить об одолжении? Мне становится хуже, боли усиливаются. Если мы с вами на сегодня закончили…

— Разумеется, — говорит агент. — Я пришлю к вам медсестру.

Тут же появляется сестра, проделывает какие-то манипуляции с капельницей Кёртиса — и вскоре весь мир вокруг становится плоским, тусклым и расплывчатым. В какой-то момент он получает очевидный ответ на вопрос агента — ему видится «Зеркальный вор» на столике в номере Вероники, затем на полу в «Живом серебре», — но уже в следующий миг его уносит наркотический поток, и Кёртис этому не противится. Он хочет поскорее перестать думать.

Теплые слезы наполняют его полупустые глаза. Он лежит и тихо ждет, размышляя о Деймоне, пока препараты не добираются до мозга, вычищая из памяти все, кроме невесомо взлетающих самолетов — из Рамштайна, из Филли, — и вот уже все его прошлое исчезает, время намертво застывает на месте, и он чувствует себя никем.

Кёртис. Суммируем числовые значения букв: получается четыреста восемьдесят два. Это значит «осенние листья». Или — ну надо же! — «стекло». Складываем эти три числа — четыре, плюс восемь, плюс два, — выходит четырнадцать. «Дар» или «жертвоприношение». А также «блестеть» или «сиять».

Через какое-то время — минуты или часы, трудно сказать наверняка — где-то неподалеку от Кёртиса зазвонит телефон.

Когда копы и медсестры вбегут в его палату, Кёртис не услышит весь этот шум. Потом он проснется, с неохотой разомкнет веки и уставится на потолочные лампы, пока вокруг будут суетиться копы, что-то тихо говоря в свои мобильники, включая записывающие устройства, протягивая шнур стационарного больничного телефона так, чтобы пристроить его на койке рядом с Кёртисом. А он будет смотреть на их оживленно шевелящиеся губы и кивать, не понимая ни слова из того, что ему говорят. А затем кто-то нажмет кнопку громкоговорителя на базовом блоке телефона, Кёртис чуть наклонит голову в ту сторону и прислушается.

Каким-то образом он все поймет сразу же. Он услышит призрачные шумы — шипение, потрескивание, писки — дальнего соединения через спутники и тотчас же поймет, кто его вызывает, и откуда, и почему.

Но он все равно задаст вопрос. Он не сможет удержаться.

— Стэнли? — спросит он. — Это ты?

И ты, после долгой паузы, ему ответишь.

— Доброе утро, малыш, — скажешь ты. — Хотя в твоих краях пока еще добрый вечер. Давненько мы не общались, да? Рад услышать твой голос.

Ты не отнимешь у Кёртиса много времени. Не из-за копов — что сейчас копы могут тебе сделать? — а просто потому, что тебе особо нечего сказать. Или, напротив, так много всего, что и не выскажешь. Так или иначе, ты сведешь разговор к минимуму. Ты скажешь Кёртису «спасибо». Потом ты перед ним извинишься. А потом попрощаешься.

Еще один порыв ветра: дребезжат оконные стекла в отеле. Ты слышишь звон колоколов и крики чаек. И подтягиваешь одеяла к самому подбородку.

Через минуту-другую ты встанешь и сделаешь телефонный звонок. Ты поставил малыша в очень трудное положение, так сделай хотя бы это. И еще ты должен позвонить Веронике, пока есть такая возможность. Узнай, нашла ли она то, что ты оставил для нее в камере хранения аэропорта. Ее наследство. Разговор будет чертовски тяжелым. Но и уклоняться от него не следует.

Вероника. Триста восемьдесят восемь. «Твердый камень» — кремень или кварц, например. А также «вуалировать». «Прятать». «Расширяться». «Освобождаться».

Но прежде всего ты должен подойти к окну. Спусти ноги на скользкий гостиничный пол, возьми свою трость, поднимись. Где-то там внизу — мимо фруктовых и цветочных магазинчиков на площади Сан-Кассиано, мимо тепло укутанных старушек на пологих ступенях моста и черных гондол, скользящих по слизисто-серой воде канала, — по твоему следу идет Деймон. Он должен понимать, что у него все меньше шансов довести это дело до нужного ему финала: часы тикают в твою пользу. Так что его следует ждать очень скоро. Когда он появится, ты должен быть готов.

Он — самая серьезная из всех возможных помех. Он отвлекает тебя от главной цели. У тебя были большие планы, связанные с этим городом, но ты слишком долго тянул с приездом сюда. Жаль, что не удастся в последний раз посетить библиотеку. Возможно, девушки-сотрудницы сегодня испытают облегчение, получив передышку от твоих бесчисленных вопросов: «Как это название переводится на английский? Где находится это место?»

И само собой, жаль, что ты не успел получше ознакомиться с городом. До сих пор это знакомство чаще всего увязало в диснейлендовской мишуре: вездесущих туристах с видеокамерами и поясными сумками, глянцевых буклетах и картинно хлопающих крыльями голубях. Но иногда на глаза попадалась узнаваемая деталь — табличка с названием из книги Уэллса, колоннады и арочные окна, послужившие образцами для зданий на Виндворде и набережной, — и в такие моменты ты застывал посреди шага, спеша заглянуть в ненадолго приоткрывшуюся щель, пытаясь увидеть реального Гривано сквозь беспорядочные наслоения правды и вымысла. Уловить эти моменты очень сложно, но еще сложнее сохранять чистоту и ясность восприятия, когда ты вынужден все время оглядываться через плечо. Деймон сумел испортить тебе и это. Ты убеждаешь себя, что детали сейчас не суть важны, однако это не так.

В былые — не столь уже давние — годы ты к этому времени уже покончил бы с проблемой. Ты просидел бы в кафе «Флориан» за чашечкой эспрессо столько, сколько понадобится для того, чтобы выявить Деймона в проходящей мимо толпе. Потом следил бы за ним до наступления темноты. В этом городе полно укромных закоулков. А кирпичи здесь выпадают из стен сплошь и рядом.

Как ни странно, ты отчасти даже рад его присутствию. Рад тому, что он последовал за тобой. Твой прощальный плевок в его сторону воскресным вечером в Атлантик-Сити — «Мне бы хотелось поведать вам, джентльмены, одну занимательную историю о вашем начальнике смены, мистере Блэкберне…» — получился недостаточно смачным. И хорошо, что есть еще одна возможность поквитаться, на сей раз окончательно.

К тому же здесь имеются и безопасные места, где можно на время забыть о Деймоне и спокойно заниматься поисками того, ради чего ты сюда приехал. Ближе всего ты подобрался к Гривано вчера, когда на моторной лодке вышел в лагуну и увидел этот город — с колокольнями, вырастающими из холодного тумана, — таким же, каким его мог в свое время видеть Гривано. Впрочем, не совсем таким: остров Сан-Микеле в ту пору еще не был превращен в кладбище, а набережная Нове еще не была обустроена. Но потом лодочник за дополнительную плату провез тебя вокруг Санта-Елены до канала Сан-Марко, и тут город Гривано наконец-то предстал во всей своей красе — чуть глубже погруженный в воду, с несколькими добавленными строениями, но в целом почти не изменившийся. По твоей просьбе лодка, заглушив мотор, легла в дрейф; и тогда, в объятиях тумана и запахов моря, к тебе пришло воспоминание, мощное и внезапное, как удар кулаком в лоб: ты с отцом играешь в карты на статен-айлендском пароме и, подняв глаза, видишь, как понемногу проступают сквозь дымку низкой облачности небоскребы Манхэттена. Пейзаж, в котором нет ничего природного, кроме воды и чаек. Все остальное — идеи, рожденные в головах людей и воплощенные в жизнь их руками.

Проведя слишком много времени на открытой воде, ты начал мерзнуть, и твой мочевой пузырь нуждался в опорожнении. Ты поднялся, держась одной рукой за борт, расстегнул ширинку и отогнул край памперса. Лодочник встал со своего места и предупреждающе рявкнул: «Ао!», но мигом заткнулся, когда увидел, как горячая струя, направленная тобой в море, из желтой превратилась в алую.

Он высадил тебя на Рива-дельи-Скьявони, и ты побрел в сторону двух колонн, все еще покачиваемый памятью о морских волнах. И даже сейчас, лежа под одеялами, ты снова почти наяву ощущаешь эту качку, которая ритмично подгоняет твою вялотекущую кровь.

Понюхай воздух: так и есть, ты опять обделался. Надо сменить памперс до прихода Деймона. Дело нехитрое, да и вряд ли там много дерьма, ты ведь почти ничего не ешь. До недавних пор ты очень расстраивался из-за подобных конфузов, но ко всему можно привыкнуть — или просто не брать в голову. По мере того как тобой все сильнее овладевала болезнь, ты даже стал находить своеобразное удовольствие в этой теплой увесистости, наполняющей твое исподнее. Как-никак нечто живое. По первым ощущениям даже более живое, чем ты кажешься самому себе. И всякий раз ты слегка удивлен тем фактом, что твои жалкие останки все еще способны выдавить из себя столь явные свидетельства жизнедеятельности.

Еще одна минута, и ты встанешь. Ты подойдешь к окну. Ты сделаешь два телефонных звонка. Только одна минута.

Было бы славно посетить какое-нибудь игорное заведение. Хотя, разумеется, именно там начнет свои поиски Деймон, а с тебя уже довольно сцен в казино. Ты по горло сыт игроками с их системами и подсчетом процентов. «Блэкджек — это единственная азартная игра с памятью». Эти слова сотню раз повторял тебе Уолтер Кагами — в то время сам еще юнец, тощий и черноволосый, в рубахе-гуаябере. «С каждой новой сдачей карты постепенно выходят из игры вплоть до появления подрезной карты. На этом и основана техника подсчета в блэкджеке. Понимаешь?» Но ты никогда этого по-настоящему не понимал. Это был не тот мир, в котором ты жил или хотел бы жить. И сейчас одна лишь мысль о них — приросших к карточным столам, как роботы к сборочному конвейеру, или магнетически притягиваемых к игровым автоматам своими карточками постоянных клиентов — выворачивает твой желудок. Это нельзя назвать игрой. «Азартные игры создает не само по себе наличие шансов, — говорил Уолтер, — а их предельность. Пятьдесят две карты в колоде. Шесть граней кубика. В предельности и заключена суть игры». А ты уже покончил со всеми пределами. Это полная чушь. Набор сказочек, придуманных, чтобы расслабить нас на сон грядущий.

В любом случае казино на Лидо сейчас не работает, закрытое на зиму, — а может, и навсегда. Еще одно находится где-то неподалеку, у Гранд-канала. Ты, вероятно, проплывал мимо него на гондоле — большая поездка за двести пятьдесят евро — в свое первое утро в этом городе: гондольер с внешностью опереточного злодея-красавца, распевающий во всю силу легких, вычурные фасады палаццо в стиле старых казино и отелей Стрипа, ныне уже сметенных эпохой высоких технологий… А чего тебе, собственно, не хватает? Ты ведь побывал на Пьяцетте, постоял между знаменитыми колоннами, привезенными в город из Святой земли вместе с эпидемией чумы. Отсюда все и началось, не так ли? На этом самом пятачке между колоннами, где ранее проводились казни, возникла первая игорная зона.

Дойдя от Рива-дельи-Скьявони, где тебя высадила лодка, до главной площади, ты ощутил головокружение и даже тошноту, переполненный окружающим тебя великолепием и многовековой историей, за всем этим стоящей. Ощущение накатило так стремительно, что ты подумал: «Ну, вот и все». Как это было бы чудесно! Лучшего места для ухода и не придумаешь!

Но все обернулось иначе. Очнувшись от забытья, ты обнаружил, что упираешься коленями в темные трахитовые плиты мостовой, словно приготовился совершить молитву. Вокруг начали собираться люди. Первыми подбежали детишки, глядя на тебя с интересом и страхом. Затем подтянулись их мамы и папы. Уже очень давно ты не становился объектом столь пристального внимания; уже очень давно ты не чувствовал себя таким видимым. Что-то в направленных на тебя взглядах — в широко раскрытых глазах на симпатичных чужеземных лицах, в участливом лопотании на дюжине непонятных языков — подогнало комок к самому твоему горлу. Как бы ты хотел задержать на себе эти взгляды навечно!

И тогда ты сделал первое, что пришло в голову: достал из жилетного кармана колоду карт. И сразу же твое тело вспомнило правильную позу; вернулось знакомое ощущение тротуара под коленями; руки задвигались автоматически. Червовый король, семерка червей и семерка бубен. Каждая карта слегка перегнута вдоль оси — и все три взлетают и опадают, кружатся, танцуют в воздухе над мостовой. Сорок пять чертовых лет прошло с той поры, когда ты в последний раз работал перед столь многолюдной публикой: с того самого вечера на променаде вместе с Клаудио.

Клаудио. Двести восемьдесят семь. «Благоухать». Семнадцать при сложении чисел. «Удачливый». «Мечтать». Или восемь в другом варианте. «Воздыхать». «Тосковать».

Ты видел его много раз то тут, то там: эпизодические роли в кинофильмах и телепостановках, лицо в нижнем углу журнальной обложки. Другое имя, конечно же, потому трудно быть уверенным на все сто. Он оставался более или менее на виду все эти годы, так что надо полагать, у него все сложилось удачно. Возможно, он даже знаменит, а ты об этом не знаешь просто потому, что сам очень далек от мира кино. В любом случае ты надеешься, что он счастлив, где бы он сейчас ни был. Ты надеешься, что он сумел-таки ухватить своими длинными смуглыми пальцами что-то из того, к чему изначально стремился.

Сейчас все события той поры предстают в наилучшем свете, хотя и беспорядочно разбросанными по закоулкам памяти. И ты бы ничуть не удивился, если бы та картина прошлого тихо и незаметно исчезла, как будто нарисованная на песке и потом смытая приливом. Но вышло иначе: она взлетела на воздух, как при взрыве. Книга Ларри Липтона была издана в пятьдесят девятом и, вопреки всем ожиданиям, имела шумный успех. Каждый поэт и художник от Санта-Моники до Марина-дель-Рей на время стал знаменитостью — по большей части как герой скандального эпизода или объект чьего-нибудь розыгрыша, — и почти сразу же слава начала истреблять их одного за другим: наркотики, болезни, убийства, самоубийства. Чарли утопился в шестьдесят седьмом; Стюарта унес рак в семьдесят четвертом. Алекс опубликовал свою книгу в шестьдесят первом и больше не написал ни одной. Но как-то умудрился, не изменяя своим пагубным привычкам и пристрастиям, протянуть еще двадцать с лишним лет. И это можно считать главным достижением его жизни.

Уэллс умер в шестьдесят третьем, чуть ли не день в день с Кеннеди. Ты узнал об этом лишь через несколько месяцев, оказавшись проездом в Лос-Анджелесе после того, как исчерпал терпение владельцев всех игорных заведений в Палм-Спрингс. Хоть и с большим опозданием, но ты отправил Сюннёве букет цветов — Уолтер подсказал тебе, как принято поступать в таких случаях. В ответ она прислала милую открытку с коротким и туманным текстом, а также несколько фотографий с похорон. Ни одного знакомого лица. И той девчонки там тоже не было.

Смерть Уэллса побудила тебя вновь обратиться к его книге, которую ты на несколько лет отложил в сторону. Ты был почти уверен, что ее магия утратила свою силу, но ничего подобного. Правда, сама книга предстала уже другой, словно внутри нее произошел незримый тектонический сдвиг. Или ты просто до нее дорос, как это и предсказывал Уэллс. «Ты настоящий игрок! Ты живешь за счет мастерства и удачи». Ко времени его смерти ты и впрямь сделался таковым. И по сей день этот старый мешок дерьма находит способ тебя уколоть, подергать твои ниточки. Надо полагать, он предвидел, что рано или поздно ты появишься здесь. Этот город ждал тебя, как расставленный им капкан, — и ты безоглядно в него угодил.

Интересно, в какой степени твоя жизнь совпала с сочиненным Уэллсом сценарием? Та вчерашняя сцена между колоннами была чисто уэллсовской — возможно, промелькнувшей в его голове уже в первую ночь вашего знакомства. «Ты жонглировал картами на набережной. Я выиграл у тебя доллар». Как бы то ни было, стоя на коленях лицом к толпе и спиной к морю, ты никогда не ощущал себя изгоем или жалким неудачником. И в тот раз на площади ты не смог отказать себе в этом удовольствии — твои дряхлые, но все помнящие руки проворными движениями передвигали карты, незаметно меняя их местами; и ты чувствовал, как подрагивают сигнальные нити паутины, в самом центре которой ты очутился.

Может, потому ты почти не удивился, когда, подняв глаза от карт, встретил взгляд Деймона. Он стоял у мраморного ограждения лоджетты и ел джелато пластиковой ложечкой, периодически заслоняемый туристами, которые образовали очередь перед лотком мороженщика. В новом шерстяном пальто поверх нового льняного костюма, с мрачной и недовольной физиономией, он имел типичный вид «путешественника поневоле», который был вынужден спешно покинуть какое-то место, не успев собрать чемодан и прихватив только деньги. Через плечо у него висела потертая кожаная сумка с расстегнутым клапаном — легкая добыча для умелых рук. Ты ухмыльнулся ему, не будучи уверен в том, что он заметил твою ухмылку. Ты никогда не мог угадать, что видят и чего не видят другие люди.

Еще минут десять ты продолжал работать картами, а тем временем Деймон доел мороженое и начал продвигаться в твою сторону. Ты еще только обдумывал варианты дальнейших действий, когда рядом появился местный коп с лицом и фигурой — хоть сейчас на подиум, и в безупречно подогнанной униформе — хоть сейчас на церемониальные похороны. Он избавил тебя от необходимости делать выбор: помог встать с колен и начал вежливо выпроваживать с площади.

— О, спасибо вам, синьор, — произнес ты достаточно громко, чтобы твои слова достигли ушей Деймона. — Извините, я неважно себя чувствую. В этом городе так легко запутаться. Я остановился в отеле «Белый орел» в Сан-Поло. Не подскажете, как мне туда добраться?

И вот сейчас ты ждешь. Возможно, Деймон в эту самую минуту расположился в баре через дорогу — просматривает журнал и гадает, когда же ты выйдешь на улицу, или прикидывает, как лучше всего добраться до тебя в отеле. Скорее всего, этот бар после ланча закроется на пару часов, как поступают многие здешние заведения. Время близится. Ты ясно представляешь себе картину происходящего далее: когда владелец бара предупредит о закрытии, Деймон допьет свое вино, помассирует пальцами опухшие от недосыпания глаза, по выходе из дверей поправит накинутое на плечи пальто и затем широкими шагами пересечет серую брусчатку улицы.

Библиотека Марчиана теперь для тебя недоступна. Пожалуй, оно и к лучшему. Тебе показали то, что ты хотел увидеть в первую очередь, а каждый последующий визит становился все менее продуктивным. Библиотечные девушки исправно приносили старинные документы на больших плоских блюдах и помогали тебе натягивать белые перчатки, чтобы предохранить ветхие листы. Собрание писем сестры Джустины Глиссенти. Ты ничего не понимал в этих записях, но тебе нужно было найти в них лишь одно слово, и твои глаза не могли его пропустить.

Однако этого слова там не оказалось. Ты просмотрел письма повторно, теперь уже в обратном порядке и медленнее, чуть не утыкаясь носом в страницы. Результат был тем же: ни единого упоминания кого-либо по имени Гривано. Зачем Уэллсу было врать? И врал ли он? Впрочем, некое подобие зацепки ты все же нашел. Переписка монахини прекратилась в 1592 году — том самом, в котором Гривано предположительно бежал из города. Имя сестры Джустины не появляется в документах обители после этого года, но его нет и в записях за предыдущие годы, хотя там фигурирует еще одна Глиссенти — возможно, родственница. Что самое печальное, в корреспонденции обнаружились пропуски: по всем признакам недоставало нескольких писем. В чем причина? Как давно они были утеряны?

Это уже напоминает подсчет карт в блэкджеке: заполнение пустующих мест по памяти, исходя из того, что ты видел ранее. Возможно, Уолтер и Дональд легко справились бы с такой задачей, но их здесь нет, а твой мозг устроен иначе: если ты чего-то не видишь, ты просто теряешься. Хотя ты почти всегда все видишь. Почти всегда.

Образы: вот в чем ты силен. Способность разглядеть рисунок или цифру в чаинках на дне чашки. Ты смог бы увидеть разгадку и здесь — наверняка смог бы, — будь у тебя чуть больше времени, чуть больше исходных данных. А так что ты имеешь? Веттор Гривано бежит из этого города через тысячу лунных лет после бегства пророка Мухаммеда из Медины: можно провести параллель. Эзра Паунд выходит из больницы Святой Елизаветы через несколько недель после того, как ты покидаешь прибрежные кварталы в Лос-Анджелесе. Позднее он умирает в этом самом городе, и его хоронят в полумиле отсюда, на острове Сан-Микеле; и происходит это в год рождения Вероники. Джон Хинкли под впечатлением какого-то фильма стреляет в президента — и тем самым изменяет траекторию жизни Кёртиса, — а после оказывается в той же больнице Святой Елизаветы. Все это должно как-то сойтись воедино, вылиться во что-то конкретное. Но сейчас твои шансы сложить эту мозаику убывают с каждой проходящей минутой.

Хотя, может статься, ты вскоре увидишь ее целиком без лишних усилий.

За стойкой отеля обычно находится только сам владелец, хорошо видимый с улицы через окно, так что Деймону будет несложно выбрать момент, когда тот отлучится, чтобы проскользнуть внутрь незамеченным. Ты надеешься, что ему хватит для этого терпения и осторожности. Он перегнется через стойку, найдет в журнале регистрации номер твоей комнаты и двинется вверх по лестнице, прикручивая к стволу пистолета глушитель и пряча оружие в развороте глянцевого журнала. Древний и довольно примитивный дверной замок он откроет в два счета. Дверь с хорошо смазанными петлями отворится бесшумно, и первым делом он увидит аккуратное возвышение твоих протянутых ног под одеялами на кровати.

К тому времени ты, разумеется, будешь уже внутри зеркала.

Это не так-то легко, но ты успел основательно попрактиковаться. Сначала были пробные заходы: всего на несколько секунд, туда и обратно. Потом ты стал подольше задерживаться в не-пространстве. Примерно таким же манером люди учатся плавать. Что тебе прежде всего запомнилось из посещений той стороны, так это ее всеохватность. А также единство и однородность: любому там побывавшему понятия «раздельность» или «обособленность» покажутся просто смехотворными. Вход туда весьма непрост, но возвращение намного сложнее. В том числе из-за неизбежно возникающей мысли: «А чего ради вообще возвращаться?»

Однако ты всегда возвращался. Ты выходил из зеркал в номере Кёртиса, в комнате Вероники, в отеле Уолтера. А почувствовав себя увереннее, иногда позволял другим людям тебя увидеть. Их ошеломленная реакция в целом подтверждала верность твоих ощущений. Во всяком случае, ты расценивал это как подтверждение.

Но сегодня тебе предстоит нечто совсем иное. Это можно сравнить с переходом от умения плавать к умению дышать водой. Однако ты справишься. Ты был очень терпелив. Ты ждал очень долго.

Деймон какое-то время будет стоять над твоим телом. Почувствует запах дерьма. Шагнет ближе и присядет на край матраса. Будет смотреть на тебя. Затем положит пистолет на груду одеял и щелкнет пальцем по кончику твоего носа. Достанет из кармана тонкий, как авторучка, фонарик, поднимет большим пальцем твое веко и направит луч в глаз, а потом на твое обмякшее холодное лицо. Вздохнет, отвернется и посмотрит в окно на здания, окружающие площадь.

В конце концов он поднимется, возьмет свой пистолет. Приставит толстый цилиндр глушителя к твоей голове, к орбите левого глаза, и развернет над ним журнал, чтобы брызги крови не запачкали его одежду. «Der Spiegel» — сумеешь ты прочесть на обложке поверх его плеча — «In Göttlicher Mission».

Он прострелит тебе оба глаза, один за другим. Бросит пропитанный кровью журнал тебе на грудь, вытрет руки об одеяло. Перед уходом прихватит паспорт, который сам же сделал для тебя через своих приятелей в Вашингтоне: документ лежит в верхнем ящике комода, найти будет не трудно. По пути в свой отель он бросит паспорт в канал, примотав его резинкой к булыжнику размером с ладонь.

Ты так и не успеешь сделать эти два звонка.

Если Деймон перед выходом из комнаты посмотрит в зеркало — что, вообще-то, не в его привычках, — ты не позволишь ему тебя увидеть. Не в этот раз.

Зеркало. Триста двадцать девять: «строгий педант». Или: «изможденные голодом». Или: «земля по ту сторону моря». На иврите — הארמ — получается пятьдесят: «не связанный обетами». Или: «завершенность». Или: «цитадель».

Этого ты и хотел всегда: освобождения от всего, что удерживает тебя в этом мире. Освобождения от самого себя. Говорят, что в последний миг перед глазами умирающего одной вспышкой проносится вся его жизнь. Вспышка — именно это слово обычно используют в данном случае. Ты отчаянно надеешься, что это не так. Еще что-то увидеть напоследок? Ты уже очень давно перестал этим интересоваться. В последнее время тебя куда больше занимают вещи, которые ты не можешь увидеть: то, каким образом разрушается магия видения, подобно запотевающему от дыхания и теряющему прозрачность стеклу, к которому ты подошел слишком близко. Все эти годы тебя вели по жизни твои глаза, и это тебе уже осточертело. И что хорошего может быть в предсмертном показе все того же идиотского слайд-шоу? Этого ты не желаешь. Ты предпочел бы что-нибудь другое.

Глаз. Четыреста десять. «Столб дыма». «Подвергаться преследованиям или ограничениям». «Расставлять ловушки».

Так и происходил побег Гривано, если верить книге Уэллса. Ты потратил много времени на то, чтобы в этом разобраться. Отчасти ты сожалеешь, что не взял с собой «Зеркального вора» — хотя это глупо и сентиментально. Кёртис там позаботится о книге, а здесь ее просто выбросили бы в мусор. И потом, ты же все равно знаешь ее наизусть. За долгие годы ты стал единым целым с этой книгой в своих снах и воспоминаниях, которые переплелись с ее строками.

В сущности, это не так уж плохо, что твои изыскания в библиотеке ни к чему не привели и тот след затерялся. Разве не то же самое ты хотел услышать от Уэллса, когда бродил с ним по пляжу? Что Гривано был всего лишь вымыслом. Что мир книги не пересекается с нашим реальным миром. А когда он заявил обратное, это стало для тебя проблемой, над которой ты бился многие годы. Но даже если Уэллс солгал, если Гривано никогда не существовал в действительности, твоя поездка сюда не была пустой тратой времени. Здесь присутствует нечто, тобой ощущаемое, но недоступное твоему зрению. Может ли кто-нибудь стать призраком, даже если он никогда не существовал в реальности? А почему бы нет? Кто вообще придумывает правила для призраков?

Вчера ты испробовал последнюю зацепку. Ты сообщил сотруднице библиотеки название корабля, на котором бежал Гривано, и в этой связи ей удалось кое-что раскопать: письмо молодого капитана торгового судна своему отцу, в котором упоминаются новости с далматинского побережья.

— Ускокские пираты свирепствуют вовсю, — переводила тебе библиотекарша. — В прошлом месяце они ограбили два малых судна на пути в Спалато, и еще они сожгли трабакколо — это тип корабля, понимаете? — команда которого сражалась с необычайной отвагой.

«Линкей» — то же самое название. Ты загрузил девушек работой вплоть до закрытия библиотеки, но они больше ничего не нашли: ни даты гибели судна, ни порта его отплытия. Оно вполне могло перед тем зайти в Сплит и высадить Гривано на берег. Быть может, к тому времени, когда пламя «Линкея» осветило море, Гривано уже покинул этот далматинский порт и, преследуемый убийцами Совета десяти, по суше пробирался в турецкие владения. Недаром у тебя возникают какие-то фантастические ассоциации со словами «Спалато» и «Сплит» — этот город кажется чужим и в то же время хорошо знакомым. Древний дворец Диоклетиана послужил образцом для застройки площади Сан-Марко; и здешняя колокольня практически скопирована с той. Хотелось бы побывать и в Сплите. Но это не имеет большого значения. Как тебе уже известно, сущность одного города способна проявляться в других городах, разбросанных по всему свету.

Тебе хочется верить, что Гривано погиб на пылающем корабле. Такой конец ему подходит; такую смерть тебе нетрудно вообразить. Запертый в ловушке трюма, под охваченной пламенем палубой, он мысленно возвращается к битве при Лепанто, вспоминает, что он там делал и чего не сделал. Его одинокая тайная жизнь описала круг, начавшись и завершившись в чреве взятого на абордаж корабля.

И вот когда ему ничего больше не остается, кроме как ждать агонии — вздувающейся волдырями плоти, удушающего потока раскаленного воздуха, — как он проведет свои последние мгновения? Возможно, примет настой белены, чтобы замедлить пульс, приглушить все чувства, отпустить свой разум в странствия. Ну и разумеется, магическое зеркало: тот самый трюк, которому ты научился с его же подачи. Медитация над талисманом — фиксация взгляда на поверхности зеркала — настраивает твое сознание в унисон с сознанием Бога. Ты проникаешь через серебряный слой за пределы земных страданий, в царство чистой идеи. И тогда перед тобой раскрываются все тайны.

Ты знаешь, что на этом этапе твоего плана будет очень трудно вновь обратиться к делам земным: убедить себя вернуться с той стороны и довершить начатое здесь.

Тем не менее, когда Деймон придет в свой отель, ты уже будешь там. Скорее всего, он увидит тебя не сразу — разве что захочет первым делом взглянуть на свое отражение, — а ты не станешь торопить события и дождешься, когда он появится прямо перед тобой. Обладая преимуществом идеального знания, ты не будешь им злоупотреблять. И если он с перепуга пальнет в зеркало — вполне предсказуемая реакция, — ты все равно останешься с ним, даже в осыпавшихся осколках. Ты не будешь излишне жесток: ведь не так уж давно было время, когда ты испытывал к нему самые теплые чувства.

Возможен лишь один исход, и ты надеешься, что все произойдет легко и быстро. Твои призрачные руки направят ствол пистолета в рот Деймона и будут удерживать в таком положении, пока его палец не нажмет на спуск.

А затем придет время повидать Гривано: ты встанешь рядом с его тенью на почерневшем носу «Линкея», когда он будет обращаться к полной Луне. И Луна ответит ему сквозь дым:

«Представь меня не как зеркало, а как отверстие, как проход, как зрачок глаза, пропускающий свет. Представь, что земная поверхность изгибается не под тобой, а вокруг тебя. Представь этот мир как глаз Бога, сетчаткой которого является океан. Знай, что ты всегда будешь на виду».

«Но ты все равно остаешься зеркалом, — скажет ей Гривано. — А я, чужак самому себе, хочу сделаться невидимым для всех. Это единственное, о чем я прошу, и это гораздо больше того, чего я заслуживаю».

Столб дыма закроет Луну; всепожирающее пламя взметнется ввысь. Корабль сгорит по самую ватерлинию, потом его с шипением поглотят волны, и наступит тишина. А когда небо прояснится, на морской глади не останется никаких следов. «Зеркальный вор» исчезнет.

Так что в конце останутся лишь двое: ты и океан, ты и зеркало, ты и эта пригрезившаяся тебе история.

Прислушайся: это шаги в коридоре. Осторожно поворачивается дверная ручка.

Нет больше времени на сомнения. Вот и он, твой финал — конец всем страхам, конец воспоминаниям. Вспышками мелькают разные цвета и лица. Будь начеку: они уже здесь.