58

Стэнли хочется еще раз пройтись по набережной, еще раз увидеть эти места перед тем, как их покинуть; однако это слишком рискованно. Там, скорее всего, полно копов, которые прочесывают прибрежные кварталы, а в его планы на сегодня не входит перестрелка с полицией. Кроме того, ему кажется, что настоящее понимание сущности этого берега придет к нему лишь вдали отсюда, когда память начнет раскладывать по полочкам все, что с ним приключилось.

Так что он держится в стороне от променада, при этом двигаясь параллельно ему, а на круговом перекрестке сворачивает в кварталы, по которым они бродили той ночью с Уэллсом. Пешеходов здесь почти нет, и одиноко бредущий Стэнли может привлечь к себе ненужное внимание. Он много петляет, продвигаясь вперед зигзагами. А где-то в приемной городской больницы Уэллс и его жена, должно быть, сидят и ждут, когда врачи подлатают Клаудио, — а может, они втроем уже находятся на пути домой и скоро освободят Синтию. Однако Стэнли никак не удается вообразить картину их встречи: мысли об этом почему-то не задерживаются в голове, отталкиваясь как однополюсные магниты.

По улицам курсируют патрульные машины, но и другого транспорта на основных трассах пока еще немало, что — вкупе с чехардой одностороннего движения в проулках — затрудняет преследование прохожих, показавшихся им подозрительными. Иной раз копы, проехав мимо него, разворачиваются в обратную сторону или ускоряются по односторонке, чтобы обогнуть квартал и вернуться на то же место, но Стэнли всегда успевает нырнуть в какой-нибудь двор или залечь на клумбе, пережидая их повторный проезд. Яркие полосы от их фар на мокром асфальте напоминают ему о двойных бороздах от коньков Сони Хени на площадке перед «Китайским театром Граумана».

К тому времени, когда он достигает нефтепромысла и первого из старых каналов, эта игра в прятки с полицией порядком изматывает Стэнли. Его опять знобит и лихорадит; хочется найти какое-нибудь укрытие и отлежаться. Он обхватывает себя руками, опускает голову и ускоряет шаг, сквозь зубы бормоча проклятия. Проклиная себя и весь этот мир. Но более всего проклиная Уэллса.

«А что, если ты наколдовал меня? — зло размышляет Стэнли. — Тебе это не приходило в голову, жирный сукин сын? Что, если все это время ты своей магией вызывал именно меня? Что, если я и есть продукт твоего колдовства?»

Долгое время он продолжает идти, ничего не замечая вокруг. Его ноги шагают механически, а сознание меж тем блуждает в каких-то далеких краях или вообще нигде. Когда же он наконец пробуждается, то удивленно обнаруживает себя находящимся в движении непонятно куда и непонятно где. Он останавливается рядом с припаркованной машиной, снимает с плеча вещмешок, достает из него флягу и пьет. Вода имеет острый привкус старого олова, что наводит его на мысли о своем отце где-нибудь на Лейте или Окинаве, смертельно уставшем после многочасовых боев и подкрепляющемся глотком воды из этой самой оловянной фляги. Он вспоминает свои попытки поднять этот вещмешок в тот день, когда отец впервые доверил его понести: мешок был чуть ли не больше самого Стэнли. «Если я не уйду на эту войну, я просто свихнусь, — сказал тогда отец. — Я ничего не смыслю в мирной жизни. Это может показаться диким бредом, но это так. Здесь я не нужен людям вокруг меня, и эти люди не нужны мне. В мирной жизни я никто. В ней я не узнаю даже себя самого».

Дождь прекратился, но тучи висят очень низко, буквально давят на крыши зданий. Стэнли все еще находится среди каналов. Туман поднимается от воды, как занавес, разделяющий кварталы и помещающий каждый из них как бы в коробку из дымчатого стекла. Прямо перед ним находится мостик; дальше видна пара нефтяных вышек с факелами попутного газа. Столбы чистого пламени слегка покачиваются, отбрасывая по две нечетких тени от каждого предмета, до которого достает их свет.

На мостике он замечает две фигуры: крупный мужчина и маленький ребенок на четвереньках. Мужчина облокотился на перила, ребенок прижимается к его ногам. Оба глядят на маслянистую воду под мостом. Стэнли забрасывает мешок на плечо и идет к ним. Вскоре выясняется, что маленькая фигура — это никакой не ребенок, а приземистая собака; Стэнли уже слышит ее хриплое, с присвистом, дыхание. Когда мужчина оказывается на прямой линии между ним и вышкой, на фоне газового факела виден его профиль с огоньками, отраженными в стеклах очков. Вокруг его мясистого подбородка клубится дым; изо рта торчит трубка. На нем твидовая шоферская кепка, идентичная той, что сейчас сидит на голове Стэнли.

Это Уэллс и его пес на ночной прогулке, решает Стэнли. Иначе и быть не может. Но, подойдя ближе, он понимает, что обознался. Трудно сказать, чем именно этот человек отличается от Уэллса, но Стэнли совершенно ясно, что перед ним не Уэллс. Чего-то не хватает. Его собака кажется чуть крупнее собаки Уэллса. Или, напротив, чуть меньше, как начинает казаться еще через несколько шагов. Стэнли все еще не может разглядеть лица мужчины.

По мосту он двигается уже на цыпочках, сам не понимая почему. Рваный гул газового пламени напоминает шум бьющихся на сильном ветру флагов. Это должен быть Уэллс, ибо выглядит он точно так же. Стэнли пытается найти какое-то рациональное объяснение, хотя понимает, что это бесполезно. Мог ли Уэллс уже вернуться из больницы? А если и так, то почему он не остался дома? Может, Сюннёве повезла Клаудио в больницу одна, а Уэллс вместо этого отправился на прогулку? Но ведь сейчас перед ним не Уэллс. Это определенно не он. Или Стэнли подводит собственное зрение? А вдруг Уэллс имеет брата-близнеца? А вдруг вот это и есть настоящий Эдриан Уэллс, тогда как другой — тот, кто говорил со Стэнли и подписал ему книгу, — всего лишь самозванец?

Человек вынимает изо рта вересковую трубку и опускает руку на перила. Что-то в самом виде этой руки побуждает Стэнли застыть на месте, а волоски на его шее — подняться дыбом. Она выглядит точь-в-точь как рука Уэллса: нормальная человеческая рука. Но она таковой не является.

Пес кладет передние лапы на нижнюю поперечину ограждения. Затем, оттолкнувшись ими, встает на задние лапы и делает несколько шагов, пошатываясь, как игрушечный заводной солдат. Медленно поворачивается и смотрит на Стэнли. Его мохнатая пучеглазая мордочка с длинными плюшевыми ушами имеет осмысленное человеческое — или почти человеческое — выражение. Пес ухмыляется, демонстрируя два ряда смоченных слюной белоснежных молочных зубов.

Затем пес подает голос: низкий, клокочущий, вполне членораздельный. Он обращается к Стэнли, называет его имя — то самое имя, которое он получил при рождении и затем похоронил вместе со своим кошмарным дедом. Имя, ныне неведомое ни одной живой душе, кроме него самого и его бессловесной свихнувшейся матери.

Во всяком случае, именно так будет вспоминаться тебе эта сцена по прошествии многих лет.

Стэнли медленно пятится с моста. Пес, неуклюже топоча лапами, продвигается к нему. Фигура у перил поворачивается. Если Стэнли встретится глазами с этим существом, то все, кем и чем он сейчас является, исчезнет навсегда. Именно для этого он очутился здесь. Именно это пыталась сообщить ему книга. Некая темная тварь в этом мире теперь уже обретает его собственное лицо.

Он тянется к пистолету, но того нет за поясом. Он где-то его потерял, или спрятал в мешок и забыл об этом, или же никогда его не имел. Существо у перил начинает говорить на своем неестественном, потустороннем языке; и на сей раз какая-то часть Стэнли его понимает. И еще: это лицо. Стекла очков освещены не отраженным, а внутренним, исходящим из него самого огнем.

Стэнли разворачивается и бежит прочь. Он бежит до тех пор, пока пораженную инфекцией ногу не пронзает дичайшая боль; но он продолжает бежать, пока эта боль не проходит. Он продолжает бежать, когда слух его перестает воспринимать все звуки, кроме мягкого топота его ног по асфальту. Он продолжает бежать, когда его зрение уже не разбирает дороги. Он бежит прочь от океана и прочь от Луны, которая притягивает эту водную массу; бежит по незнакомым кварталам беспорядочно разбросанного города, пока не перестает понимать, где находится и как сюда попал, пока не разрывает связь между своими воспоминаниями об этом береге и всеми ведущими к нему путями, пока эти воспоминания не остаются связанными лишь с миром книги: островом узких запутанных улиц, подвешенным в пустоте.