55

Мир снаружи встречает Гривано неистовой, пугающей ясностью. Солнце сползает к горизонту, тогда как на другом краю небосвода бледным изогнутым мазком уже обозначился месяц. Порывы ветра проносятся между зданиями, и полупрозрачные переменчивые облака, как ангелы мщения, стремительно летят на восток. Ультрамариновый небесный купол обманчив — от него можно ждать любых погодных сюрпризов. А все, что раскинулось под этим куполом, кажется суетным, преходящим и недолговечным.

Каждое лицо в толпе видится Гривано как через увеличительное стекло; каждая поверхность воспринимается столь резко и отчетливо, словно он касается ее не взглядом, а пробует на ощупь. Уже много лет минуло с тех пор, как он в последний раз испытывал такой страх, предельно обостряющий все чувства. Особенно тревожит то, что его как будто перестали замечать обычные горожане, которые с каким-то сомнамбулическим равнодушием то и дело загораживают ему путь. В этой толпе он несущественен, почти бесплотен.

Кто не обделяет его вниманием, так это недруги. Иногда это сбиры, узнаваемые по их широким плащам, а иногда — просто долгий взгляд какого-нибудь нищего, водоноса или шлюхи, которые тотчас отводят глаза, когда он поворачивает голову в их сторону. Неужели такое наблюдение велось за ним все время с момента приезда в город, а он лишь теперь смог его распознать?

Он шагает быстро, с целеустремленным видом, звонко ударяя железным наконечником трости по брусчатке или беззвучно вонзая его в грязь; но в действительности цель у него сейчас только одна: озадачить сбиров и разобраться в их тактике. Он пересекает Риальто вдоль и поперек, как минимум дважды проходя по каждой улице; он заглядывает в лавки и церкви, а иной раз так внезапно сворачивает за угол, что застает врасплох даже самого себя. Методы слежки понемногу выясняются: обычно один сбир следует за Гривано до конца квартала и затем исчезает в толпе, а его тут же сменяет другой. Гривано переходит по новому мосту в Мерчерию и бродит по ее оживленным улицам, пока колокола не отбивают предпоследний час этого дня. Он вновь пересекает Гранд-канал, теперь уже на лодке. За весь долгий вечер это первая передышка: он сидит под навесом, скрестив натруженные ноги, тогда как ветер мечется над каналом, рябя поверхность воды, а сбиры взирают на него с обоих берегов.

Они, должно быть, пришли к выводу, что Гривано дожидается темноты. В этом они правы лишь отчасти. У него есть шансы связаться с Обиццо еще до того, как одиночный удар колокола возвестит о заходе солнца; и он не намерен эти шансы упускать.

В Риальто закрываются ставни, торговцы катят по домам тележки, ковры исчезают с подоконников. Гривано посещает лавку ножовщика, выпивает бокал вина в таверне. Ждет наступления золотистых предзакатных сумерек. Люди в плащах теперь держатся ближе к нему. Рано или поздно их терпение иссякнет — они решат, что либо уже прозевали ключевой момент, либо Гривано отказался от своего намерения. И тогда сбиры нападут. У него нет хорошей легенды, которую он мог бы поведать под пыткой, а сейчас, на ходу, ее уже не придумаешь и не отрепетируешь. Если его схватят, они так или иначе вытянут из него всю правду.

Время близится: последние солнечные лучи засверкали на шпиле колокольни Фрари. Он ускоряет шаг, сворачивая к площади Сан-Апонал, на которой сходятся несколько улиц. Бросив взгляд через плечо, замечает двух сбиров, спешащих за ним по пятам.

На площади он смешивается с толпой и озирается, задержав дыхание, пока не находит тех, кто ему нужен: мальчишек-фонарщиков, которые в ожидании темноты смеются и развлекаются своими плебейскими играми на ступенях паперти. Гривано устремляется к ним.

— Эй, светлячки! — говорит он, потирая руки. — Кто из вас хочет заработать толику серебра до захода солнца?

Мальчишки разом сбиваются в кучу вокруг него. Гривано приседает на корточки, открывает кошель и достает из него блестящий дукат. Глаза всех сорванцов сходятся на нем, как стрелки компаса на магните. Эта монета для них — настоящее богатство: их отцы (если у кого-то из них таковые имеются) не заработают столько и за неделю. Самый младший в компании даже не знает, что это такое, и его сосед торопливым шепотом дает ему пояснения.

— Итак, — говорит Гривано, — кто-нибудь из вашей банды знает дом Контарини в Сан-Самуэле?

Пронзительный хор подтверждений гремит в ответ.

— Тише, горлопаны! Серебра хватит на всех, — говорит Гривано и вручает монету высокому парнишке с заячьей губой. — Ты отработаешь свою плату, доставив послание Риги, дворецкому сенатора Контарини. Теперь дальше: кто из вас знает палаццо Морозини в квартале Сан-Лука?

Этот вопрос он сопровождает демонстрацией еще одного дуката, что вызывает новый взрыв энтузиазма и частокол протянутых рук. Гонец с заячьей губой стоит на изготовку; его тонкий, с присвистом, голос прорывается сквозь общий гвалт.

— Какое будет послание, дотторе? — спрашивает он.

— Терпение, скоро все узнаешь. Эй ты, малец! Держи монету. Твоя задача: найти Гуго, дворецкого господ Морозини.

Перед тем Гривано несколько часов подряд повторял про себя набор адресов, заучивая их как заклинания, как магические формулы — каковыми они в некотором роде и являются. Третьего мальчишку он назначает посланцем к Чиотти в «Минерве», четвертого — к привратнице монастыря Санта-Катерина, пятого — в трактир под стенами Санта-Джустины, где у него состоялась пьяная беседа о Лепанто. Монет у него хватит с избытком на всех юных фонарщиков. Среди адресатов есть аптекарь, продавший ему белену, и гондольер, недавно перевозивший его из Мурано, и продавец в стекольной лавке на мосту Риальто. В голове его сложилась своеобразная карта города, состоящая, подобно созвездию, из соединенных воображаемыми линиями точек, в которых он побывал за последние недели, — карта его перемещений и воспоминаний, согласуемая с реальными вещами из кирпича и мрамора, но скрытая глубже, под видимой и осязаемой поверхностью. И в эти самые точки, расставленные на карте его памятью, Гривано направляет своих гонцов-оборвышей.

Доставку единственного по-настоящему значимого послания он доверяет мальчугану, который ведет себя чуть менее шумно, чем остальные, который спокойно встречает его взгляд, который слушает и соображает. Он не самый старший, но и не самый юный среди этой ребятни. И с такими задатками ему недолго прозябать на улицах простым фонарщиком.

— А ты, — говорит Гривано, кладя дукат на его ладонь, — найдешь Анцоло в «Белом орле». Знаешь, где это?

Наконец все мальчишки получили по монете. Гривано встает с корточек и озирается поверх их голов: два сбира смотрят на него из толпы, стоя шагах в двадцати от паперти. Гривано жестом подзывает компанию поближе и шепотом сообщает текст послания, одинаковый для всех:

— Людям, к которым я вас направил, вы должны сказать только одну фразу: «Посмотри за шторой».

— О какой шторе вы говорите, дотторе?

— Эти люди поймут, о чем речь, — говорит Гривано. — А может, и не поймут. Но это не суть важно.

— А как сказать им, от кого послание?

— Скажите им то, что знаете: вас послал дотторе со светлыми волосами и раздвоенной бородой. Этого достаточно. Будьте быстрыми и ловкими, не попадитесь в лапы сбиров, которых тут вокруг полно. А теперь приготовьтесь отправиться все разом, по моему хлопку. Готовы?

Он громко хлопает в ладоши — и мальчишки стремглав кидаются врассыпную, как спущенные с поводков гончие. Сбиры предполагали нечто подобное, но среагировать они не успевают и после безуспешных попыток схватить юрких мальцов, пробегающих мимо, устремляют злобные взоры на Гривано. А он тем временем оглядывает толпу и замечает еще четверых сбиров по краям площади; кто-то из них пускается в погоню за его курьерами. Сам же Гривано устремляется с паперти вправо, огибает колокольню и апсиду церкви, а потом сворачивает в переулок, ведущий к площади Сан-Сильвестро.

— Дотторе! — слышится крик позади, но он не реагирует.

Солнце исчезает за горизонтом. Первыми звонят колокола церкви Фрари к западу отсюда и собора Сан-Марко на юге; потом перекличку подхватывают Сан-Поло, Сан-Апонал и Сан-Сильвестро. Гривано, продолжая двигаться быстрым шагом, но без всякой цели, описывает петлю на площади и направляется в обратную сторону. Проходит мимо сбира с изувеченным лицом, который только что за ним гнался. В просвете между домами стремительно мелькает один из его юных гонцов — сейчас он уже не помнит, куда послал именно этого. Он очень устал. Хорошо бы вернуться в «Белый орел», но еще рано. Надо тянуть время.

Небо темнеет, и людей вокруг становится все меньше. Гривано опасается, что вскоре на улицах не будет никого, кроме него и сбиров. Он выбирает самые короткие и узкие проходы, чтобы хоть ненадолго исчезать из виду преследователей. «Когда пробьет второй колокол, вернусь в гостиницу и лягу спать, — думает он. — Но не ранее того».

Он сворачивает в очередной проулок, оглядываясь назад, когда сбоку возникает чья-то рука и крепко хватает его за локоть. Он инстинктивно поднимает трость, готовясь нанести удар, но замечает в темном проеме чалму и кафтан.

— Сюда! Быстрее! — говорит Наркис.

Вправо ведут влажные и скользкие ступени. Ранее он проходил здесь не менее шести раз, но эти ступени мельком заметил лишь однажды, сочтя их частью старых водных ворот, ведущих к давно засыпанному каналу. Теперь же, влекомый нетерпеливой рукой Наркиса, с трудом удерживая равновесие, он спускается в длинный узкий туннель, который ведет к дворику вдали, окруженному высокими стенами. Здесь наверняка сумрачно даже самым ясным днем, а сейчас по большей части царит кромешный мрак. На самой нижней ступеньке какое-то мелкое животное оставило кучку фекалий, облепленных черными блестящими мухами, которые с приближением Наркиса и Гривано взмывают вертикально вверх, а потом уже медленнее рассеиваются в стороны, как искры от костра.

На ходу Наркис обращается к нему по-турецки, и речь его звучит гладко и чисто, как всегда на этом языке.

— Тебя разоблачили, Тарджуман-эфенди.

Гривано отвечает ему на местном языке: он слишком возбужден, чтобы подбирать турецкие слова.

— Это я уже понял, черт возьми, — говорит он. — Сбиры следят за мной с самого утра. Я только недавно смог передать сообщение Обиццо.

— Обиццо?

— Я о зеркальщике.

Наркис замирает, словно обратившись в камень. Потом хватает Гривано за отворот мантии.

— Так вот чем ты занимался у церкви с теми мальчишками? Это через них ты отправил сообщение? Ты сошел с ума? Что, если сбиры их перехватят?

Гривано закрывает глаза, набирает в грудь воздуха, вспоминает свою другую жизнь — вид на султанский дворец из Галаты, смеющиеся лица янычаров у походного костра, гладкий шелк дорогого кафтана, песню, которую пела для него албанская наложница, — и к нему возвращается былое чувство языка.

— Ты считаешь меня таким глупым? — говорит он по-турецки. — Я все предусмотрел. Мальчишки ничего не знают. И только один из них доставит послание по нужному адресу.

— Кому?

— Хозяину моей гостиницы.

— А он надежен? Ты можешь ему доверять?

— Конечно, я в нем уверен, — говорит Гривано, однако сейчас у него уже нет полной уверенности.

В самом ли деле Анцоло этим утром действовал в его интересах, а не в интересах Лунардо? Конечно, трудно представить себе хозяина гостиницы, сдающего своих клиентов сбирам, — в Риальто такая гостиница будет обречена на разорение. Но разве можно знать наверняка?

— Я оставил записку в своей комнате, — продолжает Гривано. — Спрятал там, где сбиры ее ни за что не найдут. В записке я объяснил Анцоло, как отыскать Обиццо.

— И как же?

— Обиццо работает гондольером в Риальто. У него на руках многочисленные шрамы от ожогов. Все гондольеры знают друг друга хотя бы по приметам. Через них всегда можно найти того, кто тебе нужен, если он сам не будет против этой встречи.

— Что ты написал в послании?

— Я только повторил твои инструкции, Наркис. Через два дня он должен будет под покровом темноты выйти в лагуну западнее Сан-Джакомо-ин-Палудо и причалить к стоящей на якоре трабакколо с двумя зажженными красными фонарями. Это все.

В синей полутьме Гривано с трудом различает очертания головы Наркиса — тот долгое время сохраняет неподвижность. С улочки, которую они только что покинули, доносятся громкие голоса, но шагов на ступенях пока не слышно.

— Идем, — говорит Наркис.

Сапоги Гривано шлепают по луже, и вместе с плеском до него доносится запах моря.

— Ты поступил правильно, — говорит Наркис. — Наш план еще не полностью загублен.

— Не понимаю, как сбиры до меня добрались. Они сказали, что дело в моем знакомстве с одним недавно арестованным еретиком, но я в это не поверил.

— Все из-за зеркальщика, — говорит Наркис. — Того, которого ты убил.

— Из-за Верцелина?

— Вчера утром нашли его тело, прибитое к берегу Лидо. Далековато его отнесло течением. К трупу слетелись чайки, и это привлекло внимание. Он был сильно объеден разными тварями, но опознан по перстню на пальце: стеклянное кольцо с фальшивой черной жемчужиной. Удивляюсь, почему ты его не снял.

Гривано останавливается. Кожа на его лице немеет, как от порыва ледяного ветра. Он встряхивает головой. На пальцах Верцелина не было никаких перстней — Гривано их осматривал, он точно помнит.

— Ты уверен, что это тело Верцелина? — спрашивает он.

— Я могу лишь повторить то, что слышал. Гильдия зеркальщиков заявила, что эти останки принадлежат их человеку. Тому, которого ты убил. Большинство считает, что он покончил с собой, измученный тяжелой болезнью. Но некоторые усомнились в том, что человек в его состоянии смог бы завязать на своем теле какие-то хитроумные узлы. Кроме того, в Мурано за последние дни не пропало ни одной лодки. Все это плохо поддается объяснению.

— Стало быть, они хотят обвинить меня в убийстве.

— Думаю, они склоняются к этому. Но в то же время начинают подозревать более широкий заговор.

— Что же мне делать?

— Тебе надо держаться подальше от обоих мастеров, стеклодела и зеркальщика, пока они не покинут город. И сбиры не должны тебя схватить до их побега, потому что уж они-то заставят тебя признаться. Под пытками признаются все.

— Но что…

Голос Гривано внезапно меняется, звучит резко и хрипло в тесном пространстве; и он сам не узнает этот чужой голос. Руки его цепляются за отвороты кафтана Наркиса.

— …что же мне делать?

Наркис молчит несколько секунд, потом вздыхает:

— Я не знаю, Тарджуман-эфенди. За мной они тоже охотятся. Сегодня днем сбиры приходили в Турецкое подворье. Я выбрался через окно и ушел от них по крышам.

Гривано ослабляет хватку. Сбиры видели их вместе в магазине Чиотти, — разумеется, они тогда же выследили и Наркиса.

— Значит, все потеряно? — спрашивает он. — Если мы оба уже не можем ничего сделать, кто устроит побег мастеров?

— На сей счет будь спокоен, Тарджуман-эфенди. Такие люди найдутся.

Загадочный тон Наркиса не только не утешает Гривано, но и добавляет к его беспокойству панический привкус.

— Если так, — говорит он, — то нам, пожалуй, стоит позаботиться о собственном спасении. Может, прямо сейчас переправимся на материк? У нас будет достаточно времени, чтобы добраться по суше до Триеста, а оттуда уже вместе с мастерами направимся в Спалато.

— План их вывоза через Спалато может быть изменен, Тарджуман-эфенди.

— А если рискнуть и, невзирая на ускоков, поплыть сразу в Константинополь?

— Константинополь более не является пунктом их назначения.

Гривано клацает зубами; ему вдруг становится зябко. В этом туннеле все пропитано сыростью — такое чувство, словно находишься в кишке проглотившего тебя левиафана.

— О чем ты говоришь? — произносит он.

Наркис, не отвечая, продолжает движение; Гривано плетется за ним. Во дворике впереди уже можно разглядеть резной фонтанчик и разбросанные по мостовой осколки черепицы.

— О чем ты говоришь, старый друг? — повторяет вопрос Гривано.

— Когда я готовился к вывозу двух мастеров с Мурано, — говорит Наркис, — у меня наладились контакты с другими заинтересованными сторонами. И мне были сделаны предложения, которые могут изменить наш план.

— Кто? Какие еще стороны?

— Я говорю о людях, представляющих империю Великих Моголов.

Гривано вновь застывает на месте. Наркис делает еще несколько шагов и оборачивается к нему. Теперь в движениях его появляется какая-то неуверенность.

— Идем же, Тарджуман-эфенди, — говорит он.

— Что такое, во имя Аллаха, ты сейчас сказал?

— Я о Моголах. Они недавно захватили Гуджарат и Бенгалию, а теперь сражаются с нашими врагами, Сефевидами, на их восточных границах. Дело идет к тому, что…

— Я правильно понял, — прерывает его Гривано, — что ты собираешься доставить этих мастеров не в Константинополь, а через полмира, в Индостан? Поселить их там, где ни одна живая душа не понимает их речь? Ты это имеешь в виду, Наркис? Если так, то ты безумец.

— Потише, пожалуйста, Тарджуман-эфенди.

Голос Гривано пронизан горячими нотками истерии, он дрожит и ломается, как голос какого-то юнца с первым пушком на щеках; однако он не умолкает.

— Как, во имя святого пророка, нам могут помочь эти Моголы? Они отделены от франкских земель пространством нашей собственной империи и еще одной, враждебной нам империи далее к востоку. Между нами и Индией лежит не просто целый континент, но и кровавая война, идущая в тех краях. Как все это можно преодолеть?

— Они обещают устроить нам проезд с эскортом через земли татар и туркменов, затем через Каспийское море и по долине Амударьи до Кабула. На этом пути мы нигде не вступим на территорию Сефевидов.

— Чудесно! — восклицает Гривано. — Надеюсь, ты не забыл, ко всему прочему, заручиться поддержкой императора Японии? Почему не воспользоваться помощью из этого источника, который еще остался не задействованным? И разумеется, нельзя забывать о перспективах, предлагаемых Новым Светом. В конце концов, мы можем привязать корзину с нашими мастерами к стае ручных попугаев, которые по воздуху доставят их в безопасное место! Твой план звучит не менее дико. Неужели ты говоришь это всерьез?

Наркис делает шаг вперед и бьет его ладонью по щеке. Гривано, отшатнувшись, поднимает трость для ответного удара, но она цепляется за низкий потолок, вылетает из его руки и со стуком падает на каменные плиты. Дрожа и задыхаясь, он опирается о скользкую стену. А через мгновение ощущает легкое прикосновение руки Наркиса к своей голове.

— Успокойся, Тарджуман-эфенди, — говорит он. — Сожалею, что так вышло. Я этого не хотел.

Гривано, продышавшись, подбирает свою трость. Они идут дальше.

— Ты представляешь, как это воспримут мастера? — через некоторое время спрашивает Гривано.

— Они будут в ярости. Это само собой. Но ничего не смогут поделать. Если на то пошло, они уже совершили измену, согласившись бежать отсюда в Амстердам. А когда окажется, что попасть туда им не суждено, то велика ли разница между Лахором и Константинополем?

— Я бы сказал, что немалая. Каким образом ты их повезешь? В клетке, как диких животных для зверинца?

— Если потребуется, то и в клетке.

Они приближаются к выходу из туннеля, и теперь он может лучше рассмотреть Наркиса: сначала его глаза, отражающие свет открытого пространства впереди, затем его бледное лицо, материю его кафтана. С края чалмы вдоль щеки на плечо спускается черная лента. Гривано не припоминает, чтобы он когда-нибудь носил подобное украшение.

— Я не поеду в Лахор, Наркис, — говорит он.

— Я так и думал, что ты не согласишься.

— Что же мне тогда делать?

— Скройся где-нибудь на несколько дней. А после побега мастеров явись к властям с повинной и предложи свое содействие. Они тебя пощадят — ты ведь можешь сообщить массу ценных сведений. И ты сможешь дальше жить в этом городе. У тебя есть на примете надежное укрытие?

— Разве что в доме Контарини.

— Да, сенатор способен тебя защитить. И Морозини тоже. Это влиятельные люди, враждующие с фракцией, которая ныне контролирует Совет десяти. С их поддержкой ты не пропадешь.

— А могу я вернуться в Константинополь?

Наркис долго молчит.

— Это будет очень сложно, — говорит он наконец.

Они достигают дворика, обходят кучи мусора и останавливаются перед фонтаном. На его шестиугольном постаменте вырезан герб древнего и некогда славного рода, опозоренного и уничтоженного на одном из прихотливых поворотов истории. Впрочем, Гривано это мало интересует. Над их головами сияет Марс в окружении нескольких звезд, чей свет отчасти затмевается растущей луной. Небольшие плотные облака все так же быстро несутся в вышине, свинцово-серые на темно-синем фоне.

— Кто мы такие, Наркис? — спрашивает Гривано. — Кого мы предали и во имя чего? Чьи мы агенты, в конце концов?

Наркис опускает голову, упираясь подбородком в грудь, и шевелит носком туфли черепичный осколок.

— Мы агенты хасеки-султан, — говорит он, — и еще мы агенты Великого Могола. Мы ничьи агенты. Мы агенты самих себя. И поскольку мы оба ученые, я верю, что мы являемся агентами Истины. Я искренне в это верю, Тарджуман-эфенди.

Только сейчас Гривано обнаруживает, что темная лента на щеке Наркиса — это струйка крови, которая течет из раны на лбу, в дюйме от виска. При лунном свете хорошо заметная на желтом шелке кафтана, струйка спускается по его плечу и исчезает в районе подмышки.

— Много лет назад, когда я служил в султанской гвардии, — говорит Наркис, — великий визирь зачислил меня в отряд, сопровождавший наше посольство ко двору Акбара, императора Моголов, который в ту пору был еще очень молод. Путешествие выдалось тяжелым. Многие из нас погибли от болезней и холода, при нападениях волков или в стычках с сефевидскими наймитами и казаками. Некоторые сорвались в ущелья, некоторые погибли от ударов молний. Одного человека растерзал тигр — то было жуткое, но и по-своему величественное зрелище, которое я никогда не забуду. Когда же мы наконец предстали перед императором в Дели, вид у нас был предельно изможденный. Он приветствовал нас с удивлением и сочувствием. Замечательный человек! Не умеющий читать и писать, но наделенный превосходной памятью. Он очень умерен в еде, ограничиваясь фруктами и небольшим количеством мяса. Чрезвычайно любознателен. Способен к состраданию, как мало кто другой. Сам будучи мусульманином, он благосклонно относится к христианам, индусам и представителям других религий. Как и мы, он предполагает, что в основе всех верований лежит единая Истина. И он посвятил свою жизнь и ресурсы своей империи поискам этой Истины. Очень похвальное стремление. Все это я наблюдал, проведя несколько лет при его дворе.

— И стал его агентом.

— Точнее, агентом Истины, как я уже сказал.

Гривано оглядывает стены, окружающие дворик. В некоторых окнах виден тусклый свет ламп.

— А для чего твоему императору нужны наши мастера? — спрашивает он.

— Акбар очень интересуется зеркалами. У него собрана большая коллекция, но те зеркала, что он мне показывал, были довольно старыми и качеством намного уступали изделиям мастеров Мурано. Он признался мне, что мечтает построить зеркальный дворец, в котором каждый человек всегда будет виден другим людям и всегда сможет видеть себя. Дворец, в котором невозможно будет что-либо утаить. Разум императора, полагающегося только на свою память, а не на письмена, во многом подобен плоскому зеркалу, Тарджуман-эфенди. Он может воспринимать и отображать любую полученную информацию в чистом, неискаженном виде. Я склонен считать его тем самым идеальным правителем, о котором говорится в священных текстах.

Наступает долгая пауза. Со стороны улицы вновь доносятся крики, и на другом конце туннеля мелькает свет. Гривано напрягается, однако Наркис никак на это не реагирует. Через пару мгновений свет исчезает и голоса удаляются.

— Они скоро вернутся, — говорит Наркис. — И приведут больше людей. Теперь они знают, что мы здесь.

— Есть отсюда другой выход?

— Да. Подожди немного.

Лицо Наркиса обмякло — то ли от усталости, то ли от горя и разочарования. Гривано не знает, сколько ему лет, но в данную минуту он выглядит очень старым.

— А ты что будешь делать? — спрашивает Гривано. — Тебе есть где укрыться?

— Для начала в заброшенных зданиях, — говорит Наркис. — Поскольку я не очень хорошо владею местным языком, мне будет сложно перемещаться по городу. Возможно, спрячусь в квартале греков, а потом переправлюсь в Далмацию на каком-нибудь из их судов.

— Что с твоей головой?

Наркис дотрагивается до своей щеки, потом смотрит на окровавленные пальцы.

— Ты об этом? — говорит он. — Пустяки. Мальчишки швырялись камнями. Думаю, они хотели сбить с моей головы чалму. Такое случается нередко. Намерения поранить меня у них не было.

Гривано смотрит на него со смесью сочувствия и антипатии. В этом году — тысячном году Хиджры — весь мусульманский мир кипит, предвкушая великие перемены, но он не ожидал, что Наркис поддастся подобным настроениям. Он вспоминает рассказ Тристана о Ноланце, который искал при христианских дворах короля-философа с намереием сделаться его наставником. Быть может, ему следовало поискать гораздо дальше — на Востоке. И откуда только берутся все эти легковерные глупцы?

Попутно возникает еще один вопрос.

— Тристан тоже в опасности? — спрашивает он.

— Кто?

— Дотторе де Ниш. Что ему известно о нашем заговоре?

Глаза Наркиса сужаются в темноте; на гладком лбу появляется намек на морщинку.

— Я не знаю человека с таким именем, — говорит он.

— Конечно же, ты его знаешь. Португальский алхимик. Обращенный еврей. Когда мы встречались в Равенне, ты советовал с ним познакомиться. Ты сказал, что его деятельность может послужить прикрытием для нашего заговора. Как ящерица, которая отбрасывает свой хвост. Так ты сказал. Ты должен это помнить.

Наркис отвечает едва заметным кивком.

— Да, — говорит он. — Теперь припоминаю. Это имя я узнал от хасеки-султан, через ее доверенную служанку. К сожалению, память меня порой подводит. С тех пор мои мысли были заняты другими вещами.

— Но ты должен знать его лично, — не успокаивается Гривано. — Это он устроил нашу встречу в книжной лавке. Он представил меня Чиотти. Он предложил тебя в качестве переводчика. Я уверен, что сбиры следили за нами после «Минервы», и я решил, что…

На этом месте Гривано умолкает. Морщина на лбу Наркиса обозначается резче, но теперь глаза его широко раскрыты.

— Я получил приглашение от самого книготорговца, — говорит он. — А человека, о котором ты говоришь, я лично не встречал никогда.

Эхо доносит шорох шагов из туннеля, на влажной стене которого мелькает отблеск прикрытого полой плаща фонаря. Гривано различает хриплые шепчущие голоса.

— Они идут сюда, — говорит он.

А Наркис уже переместился в угол дворика. Там к стене прислонен деревянный брусок. Взобравшись на него, Наркис дотягивается до веревки, которая свисает из узкого окна вверху. Гривано подталкивает его ноги снизу, и Наркис ныряет в окно. Теперь очередь Гривано. Он передает свою трость Наркису и затем лезет сам, ухватившись за протянутую сверху руку. В последний момент он толкает ногой деревяшку, и та падает вдоль стены. Судя по крикам и мельканию света в туннеле, сбиры услышали этот звук. Гривано поспешно втягивает веревку в окно.

Они находятся в темном складском помещении, провонявшем плесенью и заваленном старыми пустыми ящиками, многие из которых уже сгнили и поросли мхом. Этажом выше слышны шаги.

— Наверху кто-то есть, — шепчет Гривано.

Наркис отмахивается, как будто это не важно, и удаляется от освещенного луной окна в темную глубину комнаты. Гривано идет следом, взявшись за его рукав. Они выходят в коридор, а оттуда на ветхую лестницу, которая угрожающе скрипит под их весом. В конце спуска Наркис останавливается перед массивной дверью, положив руку на засов. Улица уже близко: Гривано слышит топот ботинок по мостовой и резкий голос, отдающий команды.

— За этой дверью магазин, — говорит Наркис. — Хозяин и его семья сейчас наверху, но они скоро спустятся, услышав шум. Так что ты должен поторопиться.

— А ты разве не со мной?

Наркис нетерпеливо мотает головой.

— Через магазин ты выберешься на улицу, — говорит он. — Сразу же отправляйся в гостиницу за своими вещами и потом во дворец сенатора.

— А где я окажусь, когда отсюда выйду?

— На площади дель Сале. Знаешь это место?

— Да. А ты куда пойдешь? Ты ведь не можешь остаться здесь.

Наркис не отвечает. С усилием открыв тугой засов, он распахивает дверь. В помещение магазина сквозь планчатые ставни проникает свет от фонаря перед расположенной рядом гостиницей. Это позволяет Гривано на мгновение разглядеть лицо Наркиса: страдальчески осунувшееся, с блестящими от слез глазами. Затем Наркис толкает его вперед и закрывает за ним дверь.

Наверху раздаются громкие голоса и быстрый топот сначала босых, а после паузы — уже обутых ног. Гривано огибает прилавок, отодвигает засов на входной двери, смотрит сквозь щель — площадь кажется безлюдной — и выскальзывает наружу. Но не успевает он сделать и пары шагов, как на краю площади появляются два сбира, причем с северной стороны, куда собирался пойти Гривано. Он сворачивает налево и огибает угол прежде, чем сбиры успевают его заметить. В их поведении кое-что изменилось: теперь они ходят попарно и при оружии. Это уже не слежка, это охота.

Вскоре он снова оказывается на площади Сан-Апонал, где группа молодых нобилей громко возмущается отсутствием фонарщиков. Отсюда он идет к «Белому орлу» кружным путем, по мосту через малый канал у скотобоен. Минует до сих пор не закрывшуюся таверну, в окнах которой видны два безмятежно распивающих вино ночных стражника. Похоже, их обычный обход отменен — на эту ночь они передали свои улицы в распоряжение сбиров.

Гривано не удивился бы при виде вооруженных людей в плащах перед дверью гостиницы или в зале на первом этаже, однако там никого нет, кроме одной из фриульских служанок, которая при появлении Гривано с явным испугом ретируется в дальние комнаты. Не обратив на нее внимания, он мчится наверх, врывается в свою комнату и сразу же запирает дверь. Потом разворачивается с намерением оценить ущерб, нанесенный его имуществу.

Никаких вещей в комнате нет. Должно быть, их конфисковали сбиры. Исчезло и послание, оставленное им за шторой. Но кто его обнаружил?

Быстро спустившись вниз, он у подножия лестницы едва не сталкивается с Анцоло.

— Дотторе! — шепчет тот и тянет Гривано по коридору в сторону кухни, подальше от посторонних глаз.

— Они сейчас снаружи, — сообщает Анцоло. — Дела плохи, дотторе. Они рыщут повсюду, и все вооружены. Подождите здесь, пока они не покинут улицу, а потом сразу направляйтесь к дому Контарини.

— Мальчишка до вас добрался?

— Да, дотторе. Он был здесь.

— А гондольер — вы его нашли?

— Да, я передал ему ваше послание. А сейчас будет лучше, если я выйду один и осмотрюсь. Когда улица очистится, я дам вам знать.

— Хорошо. Спасибо, Анцоло. Еще вопрос насчет моих вещей: вы знаете, куда они их унесли?

Анцоло замирает в дверном проеме.

— Кто унес? О ком вы говорите, дотторе?

— О сбирах. Это ведь сбиры их унесли?

Физиономия Анцоло вытягивается от удивления.

— Я думал, это вы их забрали, — говорит он. — Я думал, вы отправили их в дом Контарини.

— Нет, я вернулся только сейчас. И я никого не присылал за вещами. Кто же тогда их унес?

— Я… меня в то время здесь не было. Я ходил на Рива-дель-Фаббрике, искал вашего гондольера. Здесь была Агнесина. Эй, Агнесина!

Он зовет девушку несколько раз, но та не появляется. В конце концов они находят ее в кладовой за штабелем ящиков: это та самая служанка, которая бежала в панике при появлении Гривано.

— Агнесина! В чем дело? Что это на тебя нашло?

— Скажи, куда подевались мои вещи? — спрашивает Гривано.

Девчушка вжимается в угол и как-то странно жестикулирует. Эти знаки смутно знакомы Гривано, однако вспомнить их значение сейчас не удается. Глаза ее выпучены от ужаса. Холодок предчувствия пробегает по спине Гривано.

— Агнесина! — повышает голос Анцоло. — Отвечай дотторе! Кто забрал его вещи?

Наконец она подает голос — тонкий и дребезжащий, как будто прихваченный морозом.

— Это он, — говорит служанка. — Он сам их забрал.

Ее трясущийся палец нацеливается в грудь Гривано.

— Агнесина, это невозможно, — говорит Анцоло. — Дотторе только сию минуту явился за своими вещами. Что за человек приходил раньше? Сколько с ним было спутников?

— С ним никого не было, — отвечает она. — Никого.

— Ты уверена? Сундук дотторе слишком тяжел, чтобы унести его в одиночку.

— Как выглядел тот человек? — спрашивает Гривано. При этом собственный голос кажется ему исходящим не от него, а откуда-то извне.

— Как вы, — произносит она, захлебываясь слезами. — Как вы, но… не совсем. И в другой одежде. Одет, как… доктор… как доктор во время…

— Оставим ее в покое, — говорит Гривано. — Сейчас от нее толку не добиться.

Он покидает комнату, но Анцоло задерживается. Сквозь дверь слышно, как он попеременно то бранит, то успокаивает служанку. Сердце Гривано гулко бьется о грудную клетку, и это волнение никак не согласовано с рассудком, словно сердце является отдельным существом, уже догадавшимся об ужасах, с которыми предстоит столкнуться еще ничего не подозревающему человеку. Через минуту Анцоло выходит в коридор, при этом избегая встречаться глазами с Гривано.

— Вам надо спешить, — говорит он. — Я сейчас проверю улицу.

— Что за жест она показала, увидев меня?

— Пустяки, дотторе. Она очень нервничает, в том числе из-за этих сбиров. Я поговорю с ней, когда она успокоится, и мы выясним, куда подевались ваши вещи.

— Анцоло, что означают эти ее знаки? — настаивает Гривано.

— Ничего особенного. Так обычно поступают суеверные крестьяне.

— Но почему? Почему они так поступают?

— Не знаю, дотторе. Сам я человек городской.

Анцоло пытается изобразить улыбку, но без особого успеха. Гривано смотрит на него в упор.

— Думаю, они делают это, чтобы отвадить нечистую силу, — говорит Анцоло. — Злых духов.

— Злых духов? Вы в этом уверены?

Анцоло долго хранит молчание. Он стоит в коридоре лицом к входной двери, опираясь рукой о стену. Теперь Гривано замечает, что его также бьет дрожь.

— Чума, — отвечает он наконец. — Они делают эти знаки, чтобы защититься от чумы.

Гривано набирает полные легкие воздуха и медленно выдыхает; кровь мощно пульсирует в его голове. Он чувствует, как внутри него пробуждается нечто, подспудно дремавшее много лет, тогда как все доселе в нем бодрствовавшее тускнеет и становится несущественным: как бледные черви, застывшие в зимней грязи.

— Да, — говорит он. — О чем-то в этом роде я и подумал. Благодарю вас, Анцоло.