54

Когда он пробуждается, пронзительно-яркое солнце светит сквозь шторы, а девушка спит рядом с ним.

К моменту следующего пробуждения солнце заметно сместилось, свет стал менее ярким, а девушки уже нет в комнате. Он пытается вновь задремать, и это ему почти удается, но воспоминания о прошлой ночи — наряду с опасениями насчет пропажи чего-нибудь ценного и банальным желанием облегчиться — все-таки заставляют его покинуть постель.

Ночным горшком уже воспользовались до него. В кувшине осталось достаточно воды для умывания. Стопка монет, приготовленная для нее, разумеется, исчезла, но кошель по-прежнему увесисто звякает при встряхивании. Солидная пачка документов в потайном отделении дорожного сундука — векселя генуэзского банка, в котором Наркис открыл для него счет, — сделала Гривано несколько беспечным в финансовых вопросах. Он переворачивает кошель над столом, чтобы проверить его содержимое. Золотые цехины, серебряные дукаты и сольдо, медные газетты. Несколько лир и гроссо. Одна истертая и поцарапанная джустина с еле различимой надписью на реверсе: «MEMOR ERO TUI IVSTINA VIRGO». Чужеземные деньги: папские скудо, английский серебряный двухпенсовик, четверть экю Генриха Четвертого. Одну голубовато-зеленую монету ему не удается опознать. Он раздвигает шторы и присматривается, повернув ее к свету. Это дукат. Отчеканен монетным двором осажденного города в силу необходимости — из сплава металлов, какие удалось найти. Одна сторона стерлась полностью, а на второй еще видны крылатый лев и год чеканки: 1570-й.

Рука Гривано вздрагивает и немеет, как при ударе по локтевому суставу; дукат падает на пол и катится в угол комнаты. Дрожа всем телом, Гривано наклоняется, чтобы его поднять. Затем нагишом садится за стол и читает рельеф на монете кончиками пальцев, поскольку глаза его заполнены слезами. Вспоминает о своем отце.

«Прекрати сейчас же это глупое нытье! Я принял решение. Маффео и Дольфино останутся здесь со мной. Твои слова кажутся разумными: да, если мы разгромим турок, старшие сыновья унаследуют мое поместье. Вот только мы не разгромим турок. Неужели ты еще не понял? Султан все равно захватит остров — может, в этом году, а может, через год или через десять лет. Так или иначе, это случится. И ни у кого здесь нет сомнений на сей счет. По завещанию я передам Маффео и Дольфино свои земли и имущество, которые вскоре утратят всякую ценность, и, быть может, дар этот станет для них роковым. А тебе я завещаю мое имя и мое место в Большом совете. Я отправляю тебя с Жаворонком в Падую не с целью лишить тебя наследства на Кипре, а потому, что здесь ты можешь унаследовать только смерть».

Гривано вытирает слезы с лица своей рубахой, висящей на крючке, после чего одевается. На мгновение сожалеет о том, что при нем уже нет зеркала Тристана, чтобы он мог сейчас прочесть историю собственного лица, которую он так долго скрывал и старался забыть. Историю, которую не сможет увидеть в этом лице никто другой.

Звонят колокола, но он сбивается со счета ударов. В любом случае день уже в самом разгаре. Надо срочно решать вопрос с Обиццо. Времени остается все меньше.

Спустившись вниз, он через обеденный зал — где сегодня людей больше обычного — доходит до кухни, в дверях которой сталкивается с Анцоло.

— Добрый день, мессер, — говорит Гривано. — Скажите, посылка, которую я…

— А, добрый день, дотторе! — восклицает Анцоло с театральным радушием, совершенно ему не свойственным, и похлопывает Гривано по плечам.

— Очень рад вас видеть, дотторе! — продолжает он. — Но я надеялся, что вы появитесь чуть позже. Зная, что вы большой любитель миног, я собирался утром послать за ними служанку на рыбный рынок, но вспомнил об этом лишь совсем недавно.

Гривано в растерянности: он терпеть не может миног.

— Прошу прощения, — говорит он, — однако я не припоминаю, чтобы обращался с просьбой…

— Дотторе, почетному гостю вроде вас не пристало лично обращаться со столь ничтожными просьбами. Прошу извинить меня за нерасторопность. Мы приготовим для вас миног завтра. А сегодня у нас запекаются превосходные тюрбо, и я надеюсь, что вы сделаете мне честь, отведав хоть немного этой рыбы перед вашим уходом.

Анцоло крепко держит его за руки, не позволяя повернуться к выходу. Гривано чувствует, как к лицу его приливает кровь, а губы раздраженно кривятся. Минуту назад он хотел всего лишь справиться о судьбе отправленной Тристану посылки, но теперь его пальцы уже рефлекторно перебирают трость, готовясь нанести удар под дых этому назойливому болвану. Он открывает рот, собираясь резко его осадить.

— Прошу вас, дотторе, — говорит Анцоло. — Более того, я настаиваю.

На лице его сияет блаженная улыбка, но в глазах теперь явственно видны тревога и страх. И сразу же кровь отливает от лица Гривано, а волоски на его руках поднимаются дыбом.

— Да, конечно, — произносит он, — с удовольствием.

И тут позади Гривано раздается новый, незнакомый ему голос:

— Не составите мне компанию, дотторе?

Анцоло разжимает пальцы и пятится в сторону кухни. Гривано разворачивается.

Ему призывно машет рукой коренастый мужчина, поднявшийся со своего места за угловым столиком. Одежда неброская, черных и серых тонов, но из хорошей ткани. Несколько перстней на пальцах и серебряная подвеска на шее граничат с нарушением законов о роскоши, если только он не из нобилей, в чем Гривано сильно сомневается. Волосы и борода подстрижены в испанском стиле. Даже при этой расслабленной позе заметна его военная выправка.

— Я только что покончил со своим обедом, — говорит этот человек, — и обнаружил, что мне некуда спешить. Хорошим летним днем иной раз приятно просто посидеть за столиком, побеседовать о разных вещах. Безделье как таковое постыдно, спору нет, но общение — это ведь тоже своего рода занятие, вы согласны, дотторе? Прошу вас, присаживайтесь.

Его рука, сверкнув перстнями, указывает на стул перед ним. Кружевные занавески на окнах за его спиной под порывами бриза раздуваются и опадают столь согласованно, словно все они соединены невидимыми нитями. А за окнами, под навесом столярной мастерской на другой стороне улицы, Гривано замечает две фигуры в широких плащах одинакового покроя, хотя и разных оттенков. Человек за столиком носит такой же плащ, и он не оставил его в прихожей, хотя в зале тепло. Как раз в тот момент, когда Гривано смотрит через улицу, один из стоящих там людей поворачивает голову в его сторону, демонстрируя единственный глаз, темный провал рта и сплошь покрытое шрамами лицо. Это тот самый браво, которого он заприметил вчера утром в Мерчерии, неподалеку от магазина Чиотти. Медленно выдыхая, Гривано сжимает анальное отверстие, чтобы вдруг не наделать в штаны.

— Не уверен, что мы с вами знакомы, синьор, — говорит Гривано.

— Это дело поправимое. Позвольте представиться: меня зовут Лунардо.

С этими словами он отвешивает поклон.

— Веттор Гривано.

— Я знаю ваше имя, дотторе.

Лунардо вновь указывает на стул, поднимая брови. Гривано вежливо улыбается. Его трость при нем, стилет на своем месте за голенищем сапога. Этих людей может быть больше — как снаружи, так и в этом зале, за другими столиками. Если у «Белого орла» и есть запасный выход, Гривано не знает, как до него добраться, — ему следовало выяснить это заранее.

Он присаживается. Лунардо занимает свое место. Трое мужчин за соседним столом не имеют плащей, но Гривано чувствует на себе их взгляды. Стало быть, шестеро. Или больше?

— Кто вы? — спрашивает Гривано. — Что вам от меня нужно?

— Я всего-навсего добропорядочный житель Риальто, который заботится о безопасности в моем районе, — говорит Лунардо. — У меня есть к вам несколько вопросов. Очень простых вопросов.

Это сбиры, понимает Гривано. Гончие псы Совета десяти. Что ж, могло быть и хуже. Будь это обычные брави, они бы просто зарезали его в переулке прошлой ночью. Как давно сбиры за ним следят? Что они видели? Девчонку, которую он привел к себе вчера? Посещение Перрины в обители? Встречу с Сереной в мастерской? За кем они вели слежку в то утро, когда он впервые заметил их в Мерчерии: за ним или за Наркисом? Какие ловушки они ему расставили?

— Спрашивайте что хотите, — говорит Гривано.

— Так я и сделаю. Где ваш дом, дотторе?

— Я лишь недавно приехал в этот город из Болоньи. Пока я не устроюсь более основательно, моим домом является эта гостиница.

— Вы учились в Болонском университете?

— Да.

— А до того? — говорит Лунардо. — Где был ваш дом до Болоньи?

— Я уверен, что вам это прекрасно известно. Пожалуйста, давайте ближе к делу.

Лунардо улыбается:

— Где вы посещаете мессу?

Гривано морщит лоб.

— Чаще всего в Сан-Кассиано, — говорит он. — Также в Сан-Апонале. А что?

— Вы знакомы с синьором Андреа Морозини? Или с его братом, синьором Николо? Их дом находится на правом берегу Гранд-канала.

Прежде чем ответить, Гривано всматривается в лицо собеседника. Быстрые глаза, цепкий взгляд — он напоминает небольшого, но ловкого и проворного зверя, весьма изобретательного в добывании пищи.

— Палаццо Морозини находится на левом берегу, — говорит Гривано. — Я был там позапрошлой ночью. И тогда же познакомился с обоими братьями.

Анцоло шествует через зал с полным блюдом в одной руке и кубком в другой. Его фриульские служанки неловко расступаются перед хозяином.

— Вы всем довольны, добрые синьоры? — обращается он к двум мужчинам, сидящим за столиком в дальнем конце зала. — А вы, господа? Вас все устраивает?

Последний вопрос адресован троице за соседним столом: так он показывает Гривано всех сбиров, находящихся в помещении. Стало быть, всего их восемь. Блюдо опускается на стол перед ним.

— Угощайтесь, дотторе, — говорит Анцоло. — Но будьте аккуратны с мелкими косточками.

Лунардо делает паузу, давая Гривано приступить к еде. У него совсем нет аппетита, но он со всей возможной убедительностью притворяется голодным и налегает на свою порцию: запеченную рыбу с хрустящей корочкой из сыра и панировочных сухарей, дополненную рисовой кашей с вкраплениями мелкого изюма.

— Если вы не были знакомы с братьями Морозини до позапрошлой ночи, что привело вас к ним в дом? — интересуется Лунардо.

Гривано тщательно пережевывает и проглатывает пищу, прежде чем ответить.

— Насколько мне известно, в палаццо Морозини часто устраивают приемы для людей науки, — говорит он. — Я также являюсь ученым.

— Они вас пригласили?

— Да, я был приглашен.

Лунардо, похоже, забавляет все происходящее. Разнородные перстни на его пальцах, как догадывается Гривано, ранее принадлежали другим людям, которые теперь заживо гниют в темницах или покоятся в земле, а то и кормят крабов на дне лагуны. Массивная серебряная подвеска на его шее имеет форму ключа. Вряд ли используемого по прямому назначению. Непонятно, что он может символизировать — если это вообще символ, а не простая безделушка. Гривано вспоминает ключ, вытатуированный на его собственной груди, эмблему его полка. Девчонка видела его прошлой ночью. Рассказала ли она об этом кому-нибудь?

— А что происходило в палаццо Морозини той ночью, дотторе?

— Не сомневаюсь, что вы и сами это знаете.

— Да, — говорит Лунардо, — но сейчас я хочу услышать это от вас.

— Там читал лекцию один монах с юга, из Кампании.

— Как зовут этого монаха?

— Имени его я не помню. Его называют — и он сам себя называет — Ноланцем.

— О чем он говорил в своей лекции?

Рыбная кость втыкается в десну Гривано. Он языком прижимает ее к внутренней стороне зубов, счищая сладкое белое мясо, а затем пальцами вынимает косточку изо рта.

— О зеркалах, — говорит он. — Речь шла о зеркалах.

— И что этот Ноланец сказал о зеркалах, дотторе?

Гривано отпивает глоток из кубка.

— То немногое, что я сейчас смогу воспроизвести по памяти, возможно, покажется вам полнейшим бредом.

Лунардо смеется и сокрушенно покачивает головой. Затем наклоняется к Гривано через стол.

— Прошлой ночью, — говорит он, — брат Джордано Бруно, известный вам под прозвищем Ноланец, был взят под стражу трибуналом инквизиции. Ему предъявлено обвинение в опасной ереси. Если вы не можете объяснить мне суть крамольных рассуждений Ноланца, дотторе, будьте готовы в следующий раз объясняться перед трибуналом, ибо вас несомненно вызовут на заседание. А до той поры вы не должны покидать пределы города ни при каких обстоятельствах. Вы меня поняли?

Несколько секунд Гривано хранит оторопелое молчание. Затем всеми силами старается удержаться от гримасы облегчения.

— Инквизиция? — спрашивает он. — Они арестовали Ноланца?

— Именно так, дотторе.

У Гривано увлажняются глаза и сокращается диафрагма. Украдкой он вонзает кончик столового ножа себе в руку, дабы избежать взрыва неуместной веселости. «Обвинение в ереси! — думает он. — Чванливый мелкий выскочка теперь может гордиться собой».

Однако что-то здесь не так. Это наверняка ловушка, даже если Лунардо сказал правду о Ноланце. Привлекать сразу восемь сбиров для того, чтобы допросить одного свидетеля по столь пустячному делу? За этим скрывается нечто более серьезное.

— Добрейший синьор, — говорит Гривано, — при всем желании я не могу сообщить вам о каких-либо опасных еретических высказываниях Ноланца. Его можно обвинить в том, что он морочит людям головы заумными рассуждениями. Вздорные идеи? С этим я согласен. Но никак не ересь.

Лунардо кивает.

— Понимаю, — говорит он. — И все же поведайте мне о его лекции, дотторе.

— Как я сказал, она была очень заумной. И местами основывалась на ложных посылах.

— Вы ведь и сами проявляете особый интерес к зеркалам, не так ли?

Гривано напускает на себя гнев, чтобы скрыть за ним испуг. Усилием воли пытается вызвать у себя разлитие желчи.

— Я бы так не сказал, — отвечает он. — Не уверен, что у меня вообще есть какие-либо особые интересы. Как у всякого истинного ученого, мои интересы универсальны.

— Вчера вы совершили поездку на Мурано и посетили мастерскую семейства Серена, верно?

Вместо ответа Гривано отправляет в рот еще кусочек рыбы и запивает его вином.

— Что вы там делали? — продолжает Лунардо.

— А что обычно делают посетители стекольных мастерских, синьор? Я покупал стекло.

— Стекло, дотторе? Или зеркало?

— Зеркала, как вам должно быть известно, зачастую делаются из стекла.

— Значит, кто-то из семьи Серена изготовил для вас зеркало?

Жилка на шее Гривано бьется как птица, попавшая в дымоход; он надеется, что воротник его достаточно высок, чтобы это скрыть. Он пошире расставляет ноги и слегка отодвигается от стола, чтобы не удариться коленом, выхватывая из-за голенища стилет.

— Нет, — говорит он, — семья Серена сделала только рамку. А зеркало изготовил работник мастерской Мотта. Его зовут Алегрето Верцелин.

— Опишите мне этого человека, пожалуйста. Этого Верцелина.

— Высокий, — говорит Гривано. — Худой. Неопрятный. И совершенно безумный, насколько могу судить. Он страдает от какой-то болезни, из-за которой у него постоянно выделяется огромное количество слюны, совсем как у бешеных животных. За все время своей врачебной практики я ни разу не сталкивался с подобными заболеваниями. А почему вы спрашиваете?

— Когда вы в последний раз видели маэстро Верцелина?

Гривано устремляет взгляд на поверхность стола и постукивает по ней пальцами, как бы ведя обратный отсчет.

— Четыре дня назад, — говорит он. — Я одобрил сделанную им работу и передал ее Серене для завершения.

— А после того вы общались с маэстро Верцелином?

— Я и тогда с ним не общался. Я лишь его видел. Его сильно мучили симптомы этого странного заболевания. Когда я попробовал с ним заговорить, он быстро удалился. Потом я искал его на ближайших улицах, но так и не нашел.

— Я бы очень хотел взглянуть на зеркало, которое сделали для вас эти мастера, дотторе.

— Понимаю ваше желание, — говорит Гривано, — однако это невозможно. Думаю, зеркало сейчас находится где-то на пути в Падую. А оттуда оно отправится в Болонью.

— В Болонью?

— Да. Я заказал его не для себя, а по просьбе моего университетского коллеги.

— Можно узнать его имя?

— Этого я вам не скажу.

— А вы можете описать мне это зеркало?

— Могу. Но не буду.

Лунардо широко улыбается, словно этот ответ доставил ему неподдельное удовольствие. Он сует руку за отворот своего дублета, извлекает оттуда какой-то комок и расправляет его на столешнице: это пара поношенных, очень тонких перчаток телесного цвета.

— Убедительно прошу вас быть сговорчивее, дотторе, — говорит он. — Лично я не буду к вам слишком требовательным, но вот на снисходительность инквизиторов рассчитывать не советую.

— Инквизиторов? Или Совета десяти?

Лунардо не отвечает. Он начинает надевать перчатку, тщательно и терпеливо расправляя ее на каждом пальце; при этом она почти сливается с кожей на его запястьях.

— Скажите, дотторе, маленькое развлечение этой ночью пришлось вам по вкусу? Не припоминаю, чтобы мне случалось поиметь ту самую девку. Хотя их ведь так много, всех не упомнишь.

— Наш разговор окончен, — говорит Гривано, вставая. — Удачи вам, синьор. Вам и вашим коллегам.

— Сказать по правде, дотторе, я бы на вашем месте выбрал подстилку получше. Впрочем, своеобразное удовольствие можно найти и в дешевой шлюхе, если знаешь, что всегда можешь заполучить что-нибудь более аппетитное. И если она тоже это знает. Это придает остроты ощущениям, не так ли, дотторе?

— Да вы, как вас там, просто блудливый пес! Не вижу смысла в дальнейшем общении с вами. А своим хозяевам можете передать, что, если у них будут ко мне вопросы, меня можно найти здесь, в «Белом орле». Если же вы вздумаете снова перейти мне дорогу, советую заранее напялить эти мерзостные перчатки и заодно привести в порядок свои земные дела.

Поворачиваясь, Гривано медленно обводит взглядом помещение и улицу снаружи, стараясь запомнить лица всех сбиров. Несколько обычных постояльцев отодвигают свои стулья с его пути и склоняются над тарелками, старательно демонстрируя отсутствие интереса к происходящему.

Лунардо повышает голос по мере увеличения дистанции между ними:

— Я вполне понимаю, почему вы прошлой ночью так поспешно и неразборчиво подцепили по пути ту блудницу. Я и сам не могу спокойно пройти мимо женского монастыря: всякий раз мой дружок спонтанно каменеет в штанах. Эти святые обители зачастую мало отличаются от борделей. Вы согласны, дотторе?

Гривано колеблется, прежде чем показать спину Лунардо, хотя тот вряд ли планирует нанести удар. Если бы сбиры имели целью причинение ему вреда, они бы уже давно это сделали. Но сейчас они преследуют иную цель: хотят что-то от него получить или выведать. Что именно?

Проходя через зал, он встречается взглядом с Анцоло.

— Я буду в своей комнате, — говорит Гривано.

Лунардо следует за ним на некотором расстоянии.

— Разве вы не собирались куда-то пойти, дотторе? — громко спрашивает он.

— Собирался, — говорит Гривано. — Но передумал.

Он идет по коридору, поднимается по лестнице, входит в комнату, запирает дверь на засов и начинает мерить шагами свободное пространство между кроватью и стеной, держась руками за голову и пытаясь успокоиться. Через несколько минут в дверь стучит Анцоло.

— Прошу меня извинить, дотторе, — говорит он, проскальзывая в комнату. — Я пытался вас предупредить.

— И вы меня предупредили, за что я вам благодарен. Очень надеюсь, что ваше вмешательство в дела этих мерзавцев не обернется для вас неприятностями.

Анцоло гримасничает и машет рукой.

— Все хозяева гостиниц не в ладах с законом, дотторе, — говорит он. — У нас просто нет другого выбора. И я всегда рад чем-нибудь навредить сбирам. Терпеть их не могу! Все жители Риальто их ненавидят, однако бедные и отчаявшиеся люди порой продают им свои глаза и уши. Впредь имейте в виду, что, куда бы вы ни пошли, за вами будут следить.

Гривано возобновляет ходьбу по комнате.

— Поверьте, я не сделал ничего дурного, — говорит он.

— Это не имеет значения, дотторе.

— Но я должен отсюда выйти! — бормочет Гривано, обращаясь частью к Анцоло, частью к самому себе. — Мне надо кое с кем повидаться в городе. Как теперь это устроить? Как я могу спокойно ходить по улицам при постоянной слежке?

Анцоло сочувственно качает головой и делает пол-оборота в сторону двери: он готов посодействовать, но только не во вред самому себе. И Гривано не может его в этом винить.

— Я могу послать весточку Риги, дворецкому Контарини в Сан-Самуэле, — предлагает Анцоло. — Если не ошибаюсь, вы знакомы с сенатором Джакомо Контарини? Очень хорошо. Это пойдет вам на пользу. Риги может перевезти ваши вещи в палаццо и предоставить вам комнату. Поживете у Контарини, пока все не утрясется. Там вам будет безопаснее, чем в Риальто, дотторе. Намного безопаснее.

Гривано кивает.

— Да, — говорит он, — это дельное предложение. Однако не посылайте за Риги до того, как я покину гостиницу. Я хочу разделить внимание сбиров между мной и моим багажом.

— Как пожелаете, дотторе. Но они наверняка обыщут вашу комнату, как только вы отсюда выйдете. И я не смогу им помешать. Я, конечно, попытаюсь предотвратить порчу или похищение вашего имущества, но в лучшем случае мне удастся лишь составить список потерь.

Гривано подходит к окну и, раздвинув шторы, оглядывает с высоты улицу. Толпы людей неспешно перемещаются вдоль торговых заведений. Сегодня еврейский Шаббат, и потому внизу не видать ни одной красной шапки или желтого тюрбана. Напротив входа в «Белый орел» маячит фигура в характерном плаще — парень молодой и крепкий, но, судя по его рассеянному взгляду и беспечной позе, не особо сноровистый. Гривано отпускает край шторы.

— Как думаете, та девчонка рассказала им обо мне? — спрашивает он.

Анцоло размышляет несколько секунд.

— Я пообщался с ней этим утром, — говорит он. — Накормил ее. Она выглядела довольной. Сказала, что вы хорошо с ней обошлись и были щедры. Если она и скажет им что-то про вас, то не сразу. Будет тянуть время, пока не убедится, что вам ее слова уже не смогут навредить. Мало кто ненавидит сбиров сильнее, чем шлюхи, дотторе. К тому же эта девчонка умеет помнить добро.

— Я сожалею, что привел ее сюда, Анцоло.

— Скажите это своему исповеднику, дотторе, но не мне. Если бы я запрещал таким женщинам появляться в моем заведении, я бы уже давно разорился. Так что с моей стороны никаких претензий. А сейчас я должен вас покинуть, дотторе. Пока сбиры здесь, мне нужно быть на виду.

Гривано запирает за ним дверь и прислушивается к шагам, удаляющимся по коридору. Чуть погодя все звуки снаружи перекрывает бой часовых колоколов. Гривано считает удары: сейчас позднее, чем он думал.

А что, если сбиры, замеченные им близ «Минервы», следили не за ним и не за Наркисом, а за Чиотти? Как-никак Чиотти торгует книгами Ноланца, и одно это уже должно вызвать подозрения инквизиции. Однако трудно поверить в то, что вся эта суета затеяна только из-за Ноланца. Тайная миссия Гривано и ересь Ноланца связаны лишь простым совпадением: его присутствием на лекции монаха, посвященной — опять же по случайности — злополучной теме зеркал. И какой бес попутал Тристана выступить с этим предложением?

Тот въедливый сбир проявил особый интерес к зеркалу, сделанному Сереной и Верцелином. Зачем он попросил Гривано его описать? Может, он догадался о его предназначении? Тогда не исключено, что расследование и впрямь направлено против еретиков — или адептов тайного знания. Возможно, дело в очередных трениях между Республикой и Папой, в связи с чем Совет десяти берет на заметку всех магов в городе, предвосхищая всплеск активности инквизиции. Остается надеяться, что власти еще не подозревают о намеченном побеге мастеров-зеркальщиков.

Обиццо до сих пор не оповещен о последних изменениях в плане. Как с ним связаться, при этом не наведя сбиров на его след?

Гривано открывает свой сундук и достает из него письменные принадлежности: перо, два флакона чернил, лист бумаги. Долго сидит за столом, глядя на чистую страницу. Потом встает и снова начинает расхаживать по комнате.

Солнечный луч из щели между шторами сдвигается на дюйм по полу. Гривано подходит к окну и раздвигает шторы, заливая комнату светом, а потом возвращается к сундуку. Извлекает из потайного отделения пачку векселей и шифровальную решетку, прячет их в карманах дублета, а на их место помещает пару эзотерических книг. Сбиры при обыске наверняка вскроют днище сундука — пусть думают, что тайник предназначен для всякой сомнительной литературы. Ящерица отбросила хвост.

Гривано осматривает новый пистолет с кремневым замком, сожалея, что не нашел времени съездить на Лидо и опробовать его в каком-нибудь безлюдном месте. А ведь он планировал это сделать. Теперь придется действовать наобум.

Он оттягивает курок до его фиксации — что требует немалого усилия из-за очень тугой пружины — и вставляет кремень в зажим. Спускает курок: сноп искр и громкий щелчок заставляют его зажмуриться. Резкий запах щекочет ноздри.

Гривано протирает механизм замка, чистит ствол, ковыряет иголкой затравочное отверстие и сдувает крошки с его краев. Подсыпает черные зерна пороха на полку и закрывает ее, после чего насыпает порох в ствол. Точное количество пороха для заряда ему неизвестно. Пусть лучше будет перебор, чем недостача, решает он. Отрезает кусочек войлока, вкладывает в него тяжелую свинцовую пулю и шомполом туго загоняет ее в ствол. Затем ослабляет свой пояс и засовывает за него пистолет с таким расчетом, чтобы его рукоятку было удобно достать правой рукой, сунув ее между полами мантии. Послеполуденное солнце отбрасывает на пол его четкую тень, по которой он, поворачиваясь то одним, то другим боком, проверяет, не топорщится ли мантия, выдавая наличие оружия. Результаты осмотра его удовлетворяют.

Снова усевшись за стол, он берет лист бумаги и аккуратно его надрывает, прижимая к краю столешницы. Затем таким же образом отделяет узкую полоску от меньшей части листа. Обмакивает перо в один из флаконов — чернила в нем бесцветны, как вода, — и быстро пишет, после чего дует на бумагу, чтобы надпись быстрее подсохла и стала невидимой. Далее чистит перо, открывает вторую чернильницу и пишет на обратной стороне бумаги, теперь уже черным цветом. Краткое послание: несколько ровных строчек мелкими буквами.

Свернув этот клочок в плотную трубочку, он перевязывает ее нитью, выдернутой из медицинской марли. Затем — пригнувшись, чтобы его не могли заметить с улицы, — пробирается в угол, где штора выходит за пределы оконного проема, и прячет записку в ее складках, за подшитым краем.

Теперь, пожалуй, он готов.

Уходя, он оставляет ключи в замках обоих сундуков — большого дорожного и маленького врачебного. Это хорошие, дорогие замки; будет жаль, если их сломают.