53

Засов задвигается с категорическим лязгом. В наступившей тишине Гривано глядит на серые дубовые доски двери, пока в щелях не исчезает свет от лампы. Потом спохватывается и суматошно проверяет, все ли вещи при нем. Убедившись в наличии свертка и трости, он начинает продвигаться на юг, ориентируясь по колокольне Святых Апостолов — в той стороне находится и Риальто. Вдалеке сияет, как докрасна раскаленный, золотой флюгер на шпиле кампанилы Сан-Марко, а вокруг него вьются ночные птицы, которые ловят на лету привлеченных этим сиянием насекомых.

Достигнув канала Санта-София, Гривано нетвердой поступью приближается к воде и расстегивает одежды с намерением помочиться; при этом струя большей частью попадает на край причала, выписывая дикие зигзаги и под конец едва не обливая его собственные сапоги. Он хочет как следует обдумать все только что услышанное от Перрины, но сейчас на это нет времени: надо еще встретиться с Обиццо и согласовать дальнейшие действия. Ему вообще не следовало являться в монастырь. Какая блажь подвигла его на это? Что порождает в нем такие нездоровые порывы: его собственная порочная натура или кривые улочки этого города, которые всегда готовы отклонить его от намеченного пути, отвлечь странными зрелищами и событиями, спровоцировать на импульсивные поступки? Даже сейчас каждый шаркающий шаг в сторону Риальто на самом деле не приближает его к цели: он уже видит Гранд-канал в просвете между стенами палаццо, но в этом месте не обнаруживается никакого прохода к набережной.

На площади Иоанна Златоуста он наконец сдается: выбирает улицу, которая уж точно выведет его к Мерчерии, и в конечном счете добирается до Гранд-канала за Немецким подворьем, неподалеку от нового моста. Отсюда Гривано спешит на Рива-дель-Карбон, по пути вглядываясь в лицо каждого бездельного гондольера в надежде опознать Обиццо. Немного не доходя до палаццо Морозини, где накануне выступал Ноланец, он разворачивается и идет в обратную сторону. Мост Риальто выглядит как разверстая над каналом хищная пасть со множеством острых и тонких зубов, роль которых играет отраженный в воде свет факелов, расставленных вдоль всего широкого пролета.

«В трудах Трижды Величайшего Гермеса мы читаем о двойной сущности Божественного Человека, который опустил взор свой с высоты небесных сфер и влюбился в Природу, увидев собственное отражение в ее водах».

Поднимаясь к верхней точке моста по его центральному проходу, Гривано замечает фигуру, прислонившуюся к мраморной балюстраде. Это давешняя бродяжка с шипицей на ступне: одинокая, уставшая и, вероятно, голодная, однако без признаков отчаяния или уныния. Она смотрит с моста на город — на ряды загадочных дворцов, на мигающие фонари в черных гондолах. Выражение ее лица знакомо Гривано по годам службы в янычарском корпусе: нечто подобное, хотя и нечасто, он подмечал в лицах крестьян, сметенных со своих земель перемещениями огромных армий. «До чего же удивительно и грандиозно все это, несущее мне погибель», — как бы говорит ее лицо.

Гривано выходит из редеющего к этому часу людского потока и незаметно останавливается у нее за спиной — достаточно близко, чтобы разглядеть жилки на ее шее и учуять острый запах пота от ее много дней не мытого тела. Коричневая краска на ее руках уже немного выцвела. Когда она меняет позу, переступая с ноги на ногу, Гривано быстро разворачивается и идет своей дорогой.

«Вселенная, при всем ее разнообразии и беспорядке, является зеркалом, уловившим доселе невиданное отражение Божественного Человека. Однако ее кажущийся хаос лишь маскирует единение: Амфитрита, олицетворяющая собой Океан, также символизирует воды, в которых купалась Диана, когда за ней подглядывал Актеон, символизирующий Интеллект».

Гривано следует на юг по Рива-дель-Вин до рыбного рынка. Торговый день уже закончился, но запахи моря по-прежнему витают над площадью. Он идет вдоль выстроившихся у пристани лодок; гондольеры настойчиво предлагают свои услуги всем подряд, наемные гребцы дожидаются своих хозяев, и все они болтают, смеются и переругиваются друг с другом. Обиццо нигде не видно. Позднее, уже проходя через площадь Канатчиков, Гривано вдруг осознает, что образ, который он держал в голове при поисках зеркальщика по обе стороны канала, был неверным: вместо широкой физиономии Обиццо он почему-то высматривал худое лицо Верцелина. Он перепутал черты своего сообщника с чертами убитого им человека. А это значит, что он мог дюжину раз пройти по набережной мимо Обиццо и не обратить на него внимания.

Он прислоняется к одной из колонн фасада Казначейства, закрывает глаза и дышит через носовой платок. Теперь он уже протрезвел, но предельно измотан и страдает головной болью. До «Белого орла» отсюда еще очень далеко, — по крайней мере, ему так кажется. Странная тяжесть и скованность, ощущавшаяся на протяжении всего дня, наконец-то взяла верх; при этом он не может понять ее причины. Все идет по плану: еще несколько дней, и задание хасеки-султан будет выполнено. Тогда чем вызваны эти необоснованные задержки и сбои, возникающие сами по себе, словно их порождает какое-то хаотическое брожение в его мозгу? Вот и сейчас, пытаясь вспомнить внешность Обиццо, он вместо этого видит перед собой лицо Перрины под вуалью, ее умоляющие глаза. «Только выбраться отсюда, — говорила она. — Большего я не прошу».

А ведь у Гривано есть выбор: еще не поздно перейти на другую сторону. При этой мысли его сердце начинает лихорадочно колотиться. Обиццо можно без проблем отправить на дно лагуны вслед за Верцелином: этот изгой и так уже без малого мертвец. Затем в беседе с глазу на глаз сказать сенатору: «Я опознал в одном турке из подворья главного палача, истязавшего меня в плену, и должен за это отомстить…» Представить все таким образом, будто на него охотятся султанские агенты. Затем встреча с Наркисом в укромном месте — и стилет ему между ребер. Серена никому ничего не расскажет — да и что он может рассказать? Так, в два решительных и быстрых хода, он положит конец заговору. И тогда произойдет его окончательное превращение: он уже не будет отступником и предателем, скрывающимся под маской респектабельности, а превратится в полноценного, по-настоящему респектабельного гражданина Республики. Ящерица отбросит свой хвост.

У него уже есть сенаторское благословение. Он запросто мог бы жениться на этой милой глупышке. Что или кто ему воспрепятствует? Он променяет свое нынешнее предательство на новое, еще более гнусное, полностью выходящее за рамки морали, но ведь о том не узнает ни одна живая душа. А утешиться — хотя бы в малой степени — можно будет мыслями о своей уникальности в роли самозванца-оборотня.

Почувствовав, что за ним наблюдают, Гривано открывает глаза.

Это все та же уличная девка. Она стоит в нескольких шагах от него, спиной к каналу. Сейчас ее лицо не выражает ничего, кроме простого обозначения: «Вот она я».

До сей поры он считал ее нищей провинциалкой, явившейся в город, чтобы заработать несколько монет, торгуя собой в праздничные дни. Возможно, тот его вывод был слишком поспешным. Уж очень грамотно она выбрала этот момент встречи. Создается впечатление, что ей наперед известны его действия, причем известны даже лучше, чем ему самому. Хотя в такую возможность верится с трудом.

Он убирает платок в карман и делает шаг вперед; она вежливо здоровается. Он интересуется насчет ее больной ноги; она говорит, что с этим без изменений. На вопрос, есть ли у нее место для ночлега, она отвечает, что пока нет, но она где-нибудь устроится. И после этого он спрашивает ее цену.

По возвращении в «Белый орел» он отрывает Анцоло от ужина, чтобы вручить ему пакет Серены.

— Это нужно доставить дотторе Тристану де Нишу до рассвета, — говорит он. — Сейчас он находится в доме синьоров Андреа и Николо Морозини. Посыльными отправьте хорошо вооруженных людей, которым полностью доверяете, но они не должны быть служащими вашей гостиницы. Ценность этой вещи чрезвычайно высока, но ее легальность под вопросом. Я буду отдыхать в своей комнате и прошу не беспокоить меня без крайней необходимости вплоть до четырнадцатого колокола. Да, вот еще что: мне потребуются большой таз для мытья, новая мочалка и дополнительный кувшин воды. А также вторая лампа. И побыстрее, пожалуйста.

Стук в дверь раздается, когда его спутница сбрасывает остатки своих одежд. Гривано приоткрывает дверь ровно настолько, чтобы принять доставленные служанкой предметы, и, пробормотав благодарность, закрывается на засов. Затем наполняет таз и, пока она моется, снимает и вешает на крючки свою одежду. Ее взгляд задерживается на двух татуировках Гривано — ключ на груди и меч Пророка на икре, — но никаких вопросов она не задает. Ее длинная тень ложится на стены, то расплываясь, то становясь более четкой в неровном свете ламп.

Когда она заканчивает с мытьем, Гривано, взяв ее сзади за шею, нагибает и моет заново, трет мочалкой до тех пор, пока сквозь загар на коже не проступает краснота. Она не протестует. Потом он вытирает ее насухо, подводит к постели, укладывает на спину и, придвинув поближе обе лампы, тщательно осматривает на предмет венерических бородавок и язвочек. Глаза у нее сухие и усталые. Не шевелясь, она молча глядит в потолок. На улице под окнами слышны негромкие голоса; откуда-то издали доносится мягкий посвист совы-сплюшки.

Потом он моет свои руки до локтей и переводит ее в сидячее положение. Поворачивает ее голову к свету, велит открыть рот и засовывает в него пальцы, проверяя щеки, язык и горло. Не находит никаких признаков болезни. Вновь укладывает ее на матрас, раздвигает ноги с согнутыми коленями и начинает массировать анус и влагалище мокрыми от слюны пальцами. Это задумывалось как прелюдия к полноценному совокуплению, однако он умудряется кончить еще на начальной стадии. Собственно, это все, что ему сейчас нужно, ради этого он и привел ее сюда. Вспоминаются эпизоды завоевания Грузии: молодые красивые тела, кучей сваленные в тифлисском амбаре и еще не тронутые разложением благодаря сильному холоду. Будь его воля, он мог бы часами заниматься изучением их анатомии, день за днем препарировать их по кусочкам.

Лобковые волосы у нее необычно тонкие и мягкие, такого же рыжевато-русого цвета, что и ежик на голове. А на ногах они практически бесцветные. Вдоль нижнего края левой лопатки изгибается тонкий, хорошо залеченный шрам. Он шевелит пальцы ее ног, осматривает шипицу на ступне, проверяет подмышки. Ощупывает губы, соски, ушные мочки — повсюду кожа нормально розовеет и распрямляется после нажатия. Большими пальцами приглаживает ее брови, скользит по опущенным векам. А когда она открывает глаза — зрачки при этом мгновенно сужаются, — он изучает их долго и пристально. Очень редкий цвет глаз: смесь зеленого с коричневым и серым. Как быстрый глубокий ручей, взбаламученный солдатскими сапогами на марше.

Постепенно она начинает нервничать, не понимая, чем завершится эта странная возня. Но когда она вмешивается в его действия, пытаясь привести все эти манипуляции к естественному итогу, он останавливает ее руки — сначала мягко, а потом все с большей силой, только чтобы понаблюдать за рельефным напряжением ее мышц и сухожилий. Мышечная реакция воспринимается им как особого рода невидимость: нечто теплое, живое, бессознательное, до какого-то момента скрытое под кожей. Эта невидимость не имеет ничего общего с той, поисками которой поглощены алхимики. Он открывает для себя что-то новое, но каждое сделанное открытие тотчас улетучивается из памяти.

Так продолжается очень долго — ему кажется, что прошло много часов, хотя ударов колокола он не слышал. И только когда внимание притупляется, а движения становятся все более неловкими, уже в полудреме, он позволяет ей до себя дотронуться. Ее рука скользит вниз по его животу и совершает несколько небрежно-быстрых движений, после чего он покидает постель, чтобы очиститься от извергнутого семени.

Посреди ночи он пробуждается от ее храпа, не представляя, который час. За окнами темно. Лампа на столе погасла — масло выгорело полностью. Другая лампа, заправленная позднее, еще мерцает в углу. Он встает с постели, подливает масла в резервуар и снимает иглой нагар с фитиля, добиваясь ровного пламени. Затем открывает свой врачебный сундучок.

Первым делом он выкладывает на стол квадратную мраморную пластинку, за которой следуют две оловянных лопаточки и запечатанный сосуд с пчелиным воском. После этого проверяет, какие растительные препараты имеются в наличии. Толченая березовая кора. Масло из листьев инжира. Экстракт чистотела. Черная белена, купленная у аптекаря незадолго до первой встречи с этой самой девицей. Зачем он приобрел так много белены? Этого запаса хватит, чтобы умертвить всех людей в «Белом орле» и еще больше за его пределами. Не вызвала ли эта покупка подозрений?

Он отбрасывает эти мысли и, выбрав нужные ингредиенты, отмеривает дозу каждого на мраморной пластинке. Потом лопаточкой подцепляет немного воска и, растопив его над пламенем лампы, смешивает воск с толчеными растениями, превращая это в однородную мазь. Поместив полученное средство в склянку, он выуживает из сундучка длинную узкую бритву и будит девушку.

Открыв глаза, та в ужасе шарахается от Гривано при виде бритвы в его руке, но он успевает накрыть ладонью ее рот прежде, чем оттуда вырвется крик. Он вдавливает ее голову в матрас вплоть до скрипа кроватной сетки и в то же время успокаивающе шепчет ей на ухо, пока она не прекращает брыкаться, наконец-то уяснив его намерения.

Гривано отпускает ее, потом, взяв за бедро, быстро переворачивает на живот, усаживается на ее ягодицы лицом в обратную сторону и загибает к себе ее ногу. Как будто подковывает лошадь. Чуть повернув ступню к лампе, чтобы лучше видеть шипицу, он начинает постепенно, слой за слоем, ее срезать.

Операция проходит почти бескровно. Срезанные кусочки падают на простыню, и он смахивает их на пол тыльной стороной кисти. Удалив заскорузлый бугорок, он покрывает это место мазью и накладывает тугую повязку.

— Очищай это каждый вечер, а по утрам накладывай мазь, — говорит он. — Старайся как можно меньше ходить. Если будешь соблюдать эти правила, через месяц все пройдет без следа.

Он встает, предоставляя ей свободу. Она перекатывается на бок, поджимает ногу и ощупывает повязку. Смотрит на него.

— Дотторе, — произносит она.

И больше ничего не говорит. Еще через несколько секунд она поворачивается животом вниз, приподнимается, упираясь в матрас локтями и коленями наподобие сфинкса, и начинает плавно покачиваться, освещаемая пламенем лампы. Какое-то время Гривано за ней наблюдает. Потом из его горла вырывается клокочущий выдох, подобный звуку, издаваемому каким-то зверьком в момент рождения либо умирания. И, быстро подобравшись по матрасу, он овладевает ею на манер древних греков — так же, как иногда с ним самим поступали янычары, и так же, как он иногда поступал с Жаворонком в пору сладких снов их юности, в те счастливые дни, когда казалось, что на свете нет ничего невозможного и жизнь будет продолжаться вечно.