46

Когда на следующее утро он просыпается в логове на Хорайзон-Корт, Клаудио рядом нет. Стэнли принимает сидячее положение, протирает глаза, оглядывается. Может, Клаудио ночью стучал в дверь, а он не расслышал сквозь сон? Затем он вспоминает вчерашний день — Синтию с ее лягушачьим фильмом, Сюннёве с ее шкафом-кроватью — и догадывается, где мог застрять его друг.

Он снова ложится, натягивает одеяло на плечи. Пытается разозлиться, но это у него не выходит. Клаудио легко поддается на уговоры, — конечно же, он остался ночевать в доме Уэллса. И его нельзя в этом винить. Ведь и у Стэнли не было серьезных оснований для столь поспешного ухода. Отчасти дело, конечно, в стыде: это ж надо было так позорно распустить нюни! Другая причина в том, что разговор с Уэллсом уже исчерпал себя и стал в тягость. Но, помимо этого, было кое-что другое: необъяснимая тревога, как будто он может чему-то навредить, что-то поставить под угрозу. Безуспешные попытки докопаться до сути, как обычно, нагоняют на него тоску, а следом приходит усталость…

Когда он просыпается повторно, утро уже перетекает в день. Клаудио нет до сих пор. Все то же тягостное чувство: как будто он поставил на несчастливый номер и раз за разом тупо повторяет ставку, а денег остается все меньше. Он откидывает одеяло, встает, чистит зубы, пьет воду из отцовской фляги. Находит в нагрудном кармане рубашки полученный от Уэллса список, расправляет его на стеклянном прилавке и в процессе одевания то и дело туда поглядывает, пытаясь прочесть имена. С таким же успехом это могло быть написано по-китайски. Порой Стэнли затрудняется объяснить самому себе, ради чего он проделал столь долгий путь через всю страну, — но уж точно не ради вот этого. Уэллс вновь его обхитрил, сменил цвет и ускользнул, как верткая каракатица, окутав Стэнли облаком чернил.

Он вспоминает о долгой прогулке в ночь их первой встречи, о бесконечных заумных рассуждениях Уэллса. А что, если целью всего этого было направить Стэнли по ложному следу? Может, разгадка заключалась не в словах Уэллса, а в его шагах — в самом их маршруте по улицам, которые некогда были каналами? Стэнли вспоминает табличку с названием одной из тех улиц: «РИАЛТО». Что это может означать? В «Зеркальном воре» так называется одно место, район или квартал таинственного города — совсем не такого, как этот, но все же имеющего с ним нечто общее. Здесь это название может быть скрытым указателем. Но на что оно указывает?

Можно поискать исторические параллели, однако такой подход кажется ему неправильным. История — это груды книг, а тайна, которую он стремится постичь, заключена не в написанных текстах. Она либо скрыта в каких-то реалиях этого мира, либо вообще не стоит того, чтобы за ней гоняться. И ближе всего Стэнли подобрался к ней во время той прогулки, когда застигнутый врасплох Уэллс, пытаясь объясниться, показал ему этот город. Книгу написал Уэллс — это факт, но город создал не он. А город — это ключ к разгадке. Стэнли должен туда вернуться и еще раз все осмотреть.

Завязав шнурки на туфлях, он осторожно, с оглядкой, выходит на улицу. Видимо, его подавленное настроение отчасти обусловлено погодой: он чувствует, как падает атмосферное давление и приближается дождь, хотя небо пока еще чистое. На подходе к набережной он улавливает кисловатый злотворный запах — неприятно знакомый, чем-то сродни запахам нефтепромысла, — и вспоминает о своей больной ноге, которую утром забыл осмотреть. Вместе с этим воспоминанием возвращаются боль и слабость; и он замедляет шаг. В последний раз он промывал рану вчера, в душевых Санта-Моники. Тогда все было вроде нормально, но сейчас он в этом не уверен. Он подумывает о возвращении на Хорайзон-Корт, чтобы сделать перевязку, но это обернется изрядной потерей времени — не менее двух часов.

Стэнли выходит на пляж, выбирает местечко неподалеку от воды, садится лицом к набережной и размышляет. Через какое-то время, не углядев ничего вдохновляющего в зданиях и улицах, разворачивается лицом к океану. Солнце находится в зените и почти не бликует на темно-синей прозрачной воде. Иногда, напрягая зрение, ему удается разглядеть среди донных камней оранжевые вспышки рыбок гарибальдий — как спелые риверсайдские мандарины, кем-то брошенные в волны.

Он достает из кармана джинсов список Уэллса и в очередной раз его просматривает, имя за именем, ломая голову чуть не над каждой буквой. Одно из имен — Гермес Трисмегист — известно ему по книге, а остальные абсолютно ничего не говорят. Стэнли всматривается в них с напряжением, как будто надеется, что они вдруг оживут и многоножками зашевелятся на странице, обретая какое-то новое значение. Но в результате у него лишь начинается дикая головная боль, а слова остаются неизменными.

Он поднимается, сворачивает листок и, спрятав его в карман, идет на север босиком вдоль полосы прибоя. Время отлива; на широком и плоском пляже тут и там попадаются «дары моря», от которых, сужаясь, тянутся к воде следы, похожие на хвосты комет: медузы-аурелии, парусницы, береговые улитки, морские черенки, отвратного вида грязно-коричневые яйцевые капсулы скатов, длинные нити водорослей. Стэнли смотрит в сторону аркады с игровыми автоматами — там на песке дрыхнет пара пьянчуг, по променаду идет прилично одетый еврей со скрипкой в футляре, женщина катит детскую коляску и тянет за руку второго малыша с воздушным шариком, — и в этот момент нога его наступает на что-то твердое. Он наклоняется и разгребает песок.

Это череп неизвестной ему диковинной птицы — желто-коричневый клюв длиной с предплечье, широкие дыры глазниц. Клюв отшлифован песком, отполирован волнами и примерно посередине надклювья украшен прилепившимся морским желудем. Осмотрев находку со всех сторон, Стэнли переводит взгляд на оставшуюся после нее выемку в песке. Широкая у основания и постепенно сужающаяся к кончику, она напоминает символ из какого-то древнего алфавита. Песок вокруг заглажен волнами, но под ним может скрываться еще невесть что.

Наклонившись, он загнутым кончиком клюва рисует линию на влажном песке рядом с выемкой. Затем еще одну — более длинную и извилистую. Эти три знака выглядят как осмысленная надпись на чужом языке, но каков ее смысл и что это за язык, Стэнли не представляет. В «Зеркальном воре» Гривано делает надпись на песчаном берегу, взывая к Луне, которая поднимается над горизонтом и вступает с ним в разговор. Но в книге не сказано, как выглядят написанные им знаки. Возможно, сам Уэллс не знает этого. Зато книга знает наверняка.

Стэнли вновь наклоняется и проводит на песке длинные параллельные борозды. Вспоминает детскую комнату в своей старой нью-йоркской квартире и белую стену напротив его постели, которую он видел каждое утро по пробуждении, как только открывал глаза. До чего же он ненавидел эту проклятую стену! Он много раз просил у мамы и дедушки разрешения повесить на стене что-нибудь — хамсу или картину, не важно что, — но все напрасно. Казалось, эта стена все время за ним следит, сурово и осуждающе. В конце концов он не выдержал. Сначала он думал нарушить чистую белизну ее поверхности, написав там свое имя, но ему не хотелось, чтобы между ним и стеной существовала связь даже в виде такой надписи. И вместо этого он написал «ДЕРЬМО» — самое крепкое из всех слов, известных ему в то время. Чтобы ослепить стену. Чтобы лишить ее права осуждать Стэнли.

От стены он мысленно переносится к бетонным плитам с отпечатками рук и ног перед кинотеатром Граумана и невольно улыбается. Выпрямившись, он размахивается и со всей силы запускает птичий череп обратно в море.

Потом он еще долго идет по мокрому песку, глядя то в сторону набережной, то на океан. Его тень движется впереди. Почти все, что он видит к востоку от себя, создано человеческими руками; почти все, что находится к западу, вплоть до горизонта, никак не связано с деятельностью людей. Бледная пустота пляжа служит разделительной линией между этими мирами. Мимо пролетает чайка с мертвой рыбой в клюве. Стэнли думает о грунионах в океанских глубинах и о власти Луны, которая в определенные дни, как щелчком выключателя, заставляет их выбрасываться на берег. Сознают ли они сами эту власть? И есть ли среди них такие, кто не подчиняется зову Луны и остается на глубине, в гордом одиночестве?

Приближаясь к пирсу с аттракционами в Оушен-парке, он замечает бредущего по пляжу Чарли в мятом и заношенном деловом костюме, при белой рубашке и шелковом галстуке, но без носков и ботинок. Штаны его закатаны до колен. Со свитком бумаги в одной руке и бутылкой в другой, он продвигается крутыми зигзагами, судя по оставленным на песке следам.

— Эй! — кричит он. — Привет, Стэнли! Бвана Лоуренс недавно о тебе справлялся!

— Привет, — отвечает Стэнли, салютуя поднятой ладонью. — Кто обо мне справлялся?

— Бвана Лоуренс. Я о Ларри Липтоне. Как чай «Липтон» в пакетике, только еще круче. Понтовый фраер, без дураков. Да ты его знаешь. Он сказал, что общался с тобой недавно в кафе.

Стэнли щурится, прикрывая глаза ладонью от солнца.

— Это который в летах? — уточняет он.

— Во многая летах! Именно. И он офигительно крут! Ларри у нас главный спец по джазовому речитативу. Это самый трудоголический и душещипательный старый карась в здешнем лягушачьем болоте. И он хочет с тобой встретиться.

— Зачем?

— Из-за его книги. Ты ведь слышал о его «книге юности»? Об этом монументальном памятнике нестареющему интеллекту?

Стэнли отрицательно мотает головой.

— Он записывает нас на магнитофон, — говорит Чарли. — Всех нас. Он пишет книгу о том, что сейчас происходит здесь.

Стэнли сдвигается в сторону, чтобы лучше видеть Чарли, при этом оставляя свое лицо в тени. Судя по положению солнца, уже перевалило за три часа пополудни.

— И что такого здесь происходит? — спрашивает он.

— Расставания и схождения. Самодовольная нищета. Последний бастион на пути мирового Молоха. Максимум вонючей дури, минимум шампуня. Абсолютно новый стиль жизни. Ответы могут быть самые разные, смотря кого спрашивать. И сейчас Ларри хочет спросить тебя.

— Почему меня?

Чарли отпивает из своей бутылки с хитроватой всезнающей улыбочкой.

— Бвану Лоуренса заинтересовала уникальность твоего порыва, — говорит он. — Id est: с какого это перепугу столь хитрожопый представитель «проблемной молодежи» вдруг ломанулся через всю страну ради встречи с никому не известным поэтом? Id est разнесся слух о твоем визите к доброму доктору Как-Его-Там. Думаю, Ларри просто ревнует, говоря между нами.

— Надо же, — говорит Стэнли. — Ну а мне-то какой резон к нему переться?

— Весь твой резон — это хороший закусон, — походя рифмует Чарли. — Пришел, с три короба наврал, потом культурненько пожрал — в кои-то веки не украл… Добрая половина тех, кто приходит на интервью к Ларри, делает это ради угощения. А потом они брызжут слюной у него за спиной. Если честно, меня воротит от таких вещей. Я все время им говорю: засуньте куда поглубже свой романтический бред, потому что нормальный автор не должен его выпячивать. Ларри хотя бы публиковал романы. Он писал сценарии для кино и телевидения. Не могу сказать, что его вещи так уж интересны или глубоки. Однако он мог бы остаться в системе, но предпочел быть здесь. Он сам сделал выбор, а не был вынесен на берег приливом, как большинство из нас. Он верит в реальность Молоха и прибыл сюда, чтобы с ним бороться.

Со стороны променада доносится тонкий пронзительный звук — детский плач, — и небольшая овальная тень скользит по песку. Стэнли успевает поднять глаза, чтобы заметить белый воздушный шарик, улетающий вдаль; еще через пару секунд он теряет его из виду, ослепленный солнцем. Женщина у павильона, оставив коляску, склонилась над вторым своим чадом и пытается его успокоить. Стэнли не может расслышать ее слов. Ребенок орет все громче.

— Понятно, — говорит Стэнли. — Спасибо, что передал. Я с ним свяжусь.

Между тем с Чарли происходят изменения: челюсти его быстро двигаются, как у жующего кролика, а сквозь загар проступает мертвенная белизна.

— Ларри понимает Молоха, — говорит он. — Понимает, как он действует и к чему он стремится. Ларри считает, что можно заимствовать язык Молоха для борьбы с ним самим. Лично я в этом не уверен. Боюсь, это лишь все испортит и погубит. Потому что я видел Молоха, можешь мне поверить? Я видел его истинный облик. Это не так уж трудно, если правильно смотреть. Впервые я увидел его еще ребенком, в бостонской библиотеке. Рогатый, кулачищи как раскаленные гири. Он явился мне в виде золотой мозаики на стене. Позднее я видел его в Европе. Я сидел за пулеметом в бомбардировщике, и вдруг передо мной возник он. Пылая адским огнем. Принимая наши жертвы. Я думаю, он хочет изничтожить всех лишних детей этого мира, а это значит, что скоро он будет повсюду. Плевать я хотел на социологов с их теориями — речь о реальном демоне. О демоне, который питается нашей беспечностью и нашим страхом.

Ребенок на променаде топает ногами и вопит как недорезанный; его визг подхватывает младенец в коляске. Стэнли переминается с ноги на ногу, чувствуя себя неловко и стремясь поскорее от всего этого отделаться.

— Что там у тебя, Чарли? — спрашивает он, указывая на свиток в его руке.

Чарли на мгновение теряется. Потом, радостно воспрянув, передает свою бутылку Стэнли и начинает разворачивать свиток.

— Мой прощальный подарок Алексу, — говорит он. — Хочешь взглянуть?

Это рекламная афиша фильма под названием «Ковбой», с участием Гленна Форда и Джека Леммона. На желтом фоне изображены двое мужчин в ковбойской экипировке, один — большим портретом анфас, другой — тщедушной фигуркой на заднем плане; Стэнли плохо знает актеров в лицо и не помнит, кто из них кто. Ему вообще трудно представить себе, что кто-то может снять фильм с таким банальным и скучным названием. Слоган под картинкой гласит: «Фильм столь же великий, сколь Запад был дикий!»

— Очень мило, — говорит Стэнли. — А что, Алекс любит ковбойские оперы?

Чарли сворачивает постер, забирает у Стэнли бутылку и ухмыляется.

— Конечно нет, — говорит он. — Ему эта фигня по барабану.

Он опять прикладывается к горлышку. Женщина отвешивает оплеуху вопящему ребенку, и тот умолкает. Стэнли слышит шум волн за своей спиной, похожий на трескотню далекого фейерверка.

— Ну ладно, — говорит он, — мне пора идти. До свидания, Чарли.

— Не забудь наведаться к Ларри Липтону! — кричит Чарли ему вслед. — Грех упускать халявную жрачку!

Стэнли не оборачивается. Он идет в сторону набережной, смещаясь ближе к павильону, где играл в пинбол позапрошлой ночью, перед началом нереста грунионов. Он вспоминает о Клаудио — вернулся ли тот в логово? как он вчера повеселился? гадает ли он, где сейчас Стэнли? — но быстро выбрасывает из головы эти мысли. Как обычно по уик-эндам, в это время променад уже заполнен людьми: здесь и пляжные бичи с металлоискателями, и респектабельные поклонники Лоуренса Велка, и младшие офицеры с девушками под руку. Еще через несколько часов, когда зайдет солнце и появится луна, эта публика исчезнет, а ей на смену придут ночные оборотни.

Павильон не пустует, но и не забит до отказа. Стэнли надеется встретить кого-нибудь из «псов» — надо решать вопрос с товаром для Алекса, — но повсюду ему на глаза попадаются только стрижки под ежик; не видать ни «утиных хвостов», ни набриолиненных зачесов. «Странное дело, — думает Стэнли. — Может, они подтянутся попозже».

Он проходит по залу, оглядывая автоматы — «Домино», «Скачки», «Фрикаделька», «Грезы», — ни один из которых его не привлекает. Наконец, в самом дальнем углу, он натыкается на несколько допотопных пятицентовых мутоскопов с надписью «ТОЛЬКО ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ», криво нанесенной по трафарету на кирпичную стену над ними. Стэнли никогда особо не интересовался этими «гляделками», но он не любит, когда ему что-то запрещают. И он лениво бросает пятачок в щель монетоприемника.

Качество картинки вполне сносное — может, чуть погрязнее обычного. Сюжет называется: «В МАСТЕРСКОЙ ХУДОЖНИКА». Стэнли приближает лицо к окуляру — для чего ему приходится встать на цыпочки — и начинает крутить ручку. Она вращается с пощелкиванием в районе шести часов при каждом обороте, и картинки, мелькая, сливаются в фильм о богемном бородатом художнике, который с палитрой и кистью в руках работает над картиной, и о его натурщице, почти голой, если не считать пары белых тряпиц в самых стратегических местах. Щелк-щелк-щелк — пока все идет тем же манером. Натурщица румяная, кудрявая, лет двадцати. Интересно, сколько лет ей сейчас? Должной быть, не меньше пятидесяти. Она стоит в заданной позе, лишь моргая и плотнее прижимая к груди тонкую ткань. Внезапно художник, отбросив кисть и палитру, бросается к ней с раскрытыми объятиями. Тотчас за его спиной распахивается дверь, и в мастерскую врывается жених позирующей девицы. В последний момент ткань падает, полностью обнажая ее грудь. Ролик заканчивается глухим стуком внутри аппарата. Все это действо длилось около минуты.

Стэнли отходит от мутоскопа и, пригнувшись, оглядывается по сторонам. Похоже, никому нет до него дела. Может, люди вокруг считают его старше, чем он есть; однако у него такое подозрение, что сейчас он мог бы с тем же успехом притащить сюда дошкольника и поставить его на стул перед окуляром: надпись вверху предназначена для копов, а не для публики. Так даже не интересно, никакого риска. И Стэнли со скучающим видом переходит к соседнему аппарату.

Этот называется «Арабская принцесса» и показывает вертлявый танец живота в исполнении экзотически полуодетой «принцессы», которая под конец, войдя в раж, вонзает зубы в спинку деревянного стула и отрывает его от пола. Стэнли отнюдь не спец по арабским принцессам и их танцам, но данное зрелище кажется ему слишком ненатуральным и смехотворным.

Следующий мутоскоп запрашивает не пятачок, а десять центов, и Стэнли уже было собирается пройти мимо, но тут замечает название: «КУПАЮЩАЯСЯ БОГИНЯ», с дополнением: «В ЦВЕТЕ!»

Десятицентовик сочно брякает, приземляясь на скрытые залежи других монет в чреве аппарата. Начинается фильм: гладколицый юноша в тоге подглядывает из кустов за женщиной, которая плавает в заводи, стараясь не намочить высоко уложенные волосы. Ее тело белым пятном просвечивает сквозь воду. Все картинки старательно раскрашены вручную: розовые щеки, зеленые листья, голубая вода. Богиня выходит на противоположный берег, на секунду показывая свой голый зад, а потом разворачивается, чтобы снять с ветки дерева полотенце и вытереть обнаженную грудь. Парень в кустах разевает рот и трясется в экстазе. Богиня слышит шум и обнаруживает слежку; ее лицо искажает гримаса изумления и ярости. Гневным взмахом руки она направляет что-то невидимое в сторону юноши, и тот взрывается, исчезая в клубах желтого дыма. Глухой стук возвещает об окончании действа.

Стэнли бросает в щель второй десятицентовик, а потом и третий. Фотокарточки внутри аппарата стремительно перелистываются; сочетание подсветки и зеркал доносит каждый кадр до зрителя, а долю мгновения спустя вращающийся механизм убирает его с глаз долой. Стэнли начинает улавливать момент смены отдельных карточек: маленьких цветных шедевров, освещенных изнутри. Он пробует вращать ручку медленнее — чтобы разглядеть темные промежутки между карточками и разрушить эту иллюзию, — но при замедлении до определенной степени окуляр попросту гаснет. Стэнли бросает четвертую монету. Отражение нагой богини в воде рассыпается рябью; юноша в тоге уступает место клубам дыма. Окружающие его ветви исчезают и тут же появляются вновь, но уже смещенные на несколько дюймов по сравнению с предыдущим снимком.

У Стэнли иссякли десятицентовики, а два пятачка взамен аппарат не примет. Стэнли уже собирается разменять доллар у служителя, но рядом остался еще один пятицентовый мутоскоп.

Название то ли стерлось, то ли было кем-то удалено. На табличке есть только дата: «4 ИЮЛЯ 1905 ГОДА». Монета Стэнли падает в чрево приемника с пустым одиноким звоном.

Первое, что он видит в окуляре, — это длинная черная лодка, плывущая по широкому каналу, и высокие аттракционы на заднем плане. Далее появляются картины с верблюдами и слонами, миниатюрной железной дорогой, красотками на пляже в странных купальных костюмах, мужчинами в шляпах-котелках и их женами в корсетных платьях, гуляющими в тени под аркадами. А потом на одном из кадров мелькает знакомая Стэнли вывеска: ОТЕЛЬ «САН-МАРКО».

Его рука замирает на рукоятке; картинка тотчас погружается во тьму. Продолжив вращение, он узнает все новые места, включая променад на набережной и дома на Виндворд-авеню, хотя названия заведений — «Бильярдная Гарри Халла», «Бакалея Г. С. Бурмайстера», «Фрукты Фразинелли и Ко» — ему незнакомы. Более всего сбивает с толку то, что Виндворд не заканчивается на набережной, а продолжается дальше: пересекает пляж и уходит в море широким пирсом с купальнями, танцзалами и аттракционами. Когда карточки-кадры заканчиваются, он скармливает аппарату новые монеты, раз за разом повторяя просмотр. В конце концов ему удается разглядеть здание, которое позднее станет «Мостом Фортуны», а чуть подальше — и павильон, в котором он сейчас находится. Прижимаясь лицом к медному окуляру, он продолжает вращать ручку. Крошечные безмолвные фигурки в черных костюмах, длинных платьях и шляпах с плюмажами мелкими рывками перемещаются по пирсу, мерцая как привидения.

Внезапно его охватывает паника: кажется, будто кто-то за ним следит. Он разворачивается и оглядывает помещение, но ни с кем не встречается взглядом. Между тем воздух вокруг изменяется, становясь густым и тяжелым. За окнами видны серые плотные тучи, застилающие небо над океаном. У Стэнли возникает ощущение оторванности от окружающего мира, словно многие годы только что незаметно промчались мимо него. Он стоит как вкопанный, глядя на променад в ожидании чего-то, что должно вот-вот произойти.

И вскоре он это видит. Это снова Чарли, бредущий по пляжу с трезвым и мрачным выражением лица. Он кого-то ведет, поддерживая одной рукой за талию. Их приближение в сгустившемся воздухе выглядит замедленным, как в кошмарном сне.

Стэнли выбегает из павильона на набережную. Он спешит разглядеть второго человека, хотя и так уже догадывается, кто он. Этот человек переставляет ноги, как слепой; оба глаза его заплыли, превратившись в щелочки. Он прижимает к груди правую руку, как будто это птица, с налета разбившаяся об оконную раму. Возможно, рука сломана. Но, при всем его жалком виде, человек шагает размеренно и высоко держит подбородок. Именно по этой манере движения — а также по синей шелковой рубашке, сейчас покрытой пятнами засохшей крови, — Стэнли опознает Клаудио.