45
Рыбу подают на тарелках вместе с кусочками запеканки из спаржевой фасоли и ломтями белого хлеба. Сюннёве суетится, вытаскивая из чулана в коридоре дополнительный складной стул, пуская по кругу блюдо с огуречным салатом и т. п. Стэнли внимательно разглядывает еду, прежде чем ее попробовать.
Жареных грунионов едят целиком — с костями, как сардинок, — только вкусом они мало напоминают сардины, которыми его под Рождество угощали соседи-итальянцы в те годы, когда отец был на войне, а мама уже перестала разговаривать, так что он кормился где и как придется. Двигая челюстями, он думает о живом серебре прилива под луной, а также о пакете с рыбьими останками у задней двери — о перемешанных внутренностях, разевающихся крошечных ртах, затуманенных немигающих глазах. Он заставляет себя об этом думать, хотя на самом деле эти вещи его не волнуют. Рыба вкусная. Он голоден. Уже много месяцев он не питался вот так, по-домашнему, за кухонным столом.
Уэллс то и дело встает, чтобы подлить золотистое вино в полупустые бокалы.
— «Соаве классико», — говорит он. — Бутылки были куплены больше года назад. Как удачно, что я их сохранил! Это вино идеально подходит к рыбным блюдам. Бог ты мой — рыба по пятницам! Уж не хотите ли вы вернуть меня в лоно католической церкви? И ведь это может сработать, черт побери, это может сработать.
Уэллс в ударе, слова льются из него потоком, и никто даже не пытается разделить с ним место на авансцене. Сюннёве и Синтия вставляют по два-три удачных замечания каждая, да еще Клаудио в своем стиле задает пару вопросов мимо темы, а в остальном они позволяют Уэллсу расслабиться и нести все, что ему взбредет в голову. У Стэнли такое чувство, словно он наблюдает бой на шпагах в каком-то старом фильме, когда главный герой — скажем, Эррол Флинн или Тайрон Пауэр — в одиночку легко отбивается от дюжины противников, более всего озабоченных тем, как бы случайно не оцарапать голливудскую звезду. Синтия шевелит бровями и ухмыляется. Уэллс активно жестикулирует, почти не притрагиваясь к еде. В целом все это производит на Стэнли довольно тягостное впечатление.
— Кстати, о католицизме, — говорит Уэллс и начинает цитировать отрывки из своего только что написанного стихотворения.
Стэнли, крепко сжав челюсти и уставившись в тарелку, гоняет по ней вилкой зеленый стручок фасоли.
— Так вера может искривить пространство! — декламирует Уэллс. — Так изогнутся птолемеевы лучи! И так узрит святая Клара отраженье таинства мессы на пустой стене.
«Пожалуйста, остановись! — мысленно просит его Стэнли. — Не надо все портить! Да замолчи же ты!»
— Полагаю, вы в курсе, — продолжает Уэллс, — что Папа Римский совсем недавно, две-три недели назад, объявил Клару Ассизскую святой покровительницей телевидения. По крайней мере, это более удачный выбор, чем назначение архангела Гавриила патроном радиовещания, вы не находите? Церкви всегда была близка идея трансляции благой вести на громадные расстояния, но Папе, должно быть, пришлось помучиться с поисками подходящего небесного покровителя для этого дела. В последнее время меня особо привлекают подобные истории. Полагаю, это и станет главной темой моей новой книги. Власть образа. И образ власти.
— Вот ни фига себе! — перебивает его Синтия, глядя на стенные часы. — У нас времени уже в обрез! Кончай хавать, амиго, и ноги в руки! Начало сеанса никто ради нас не задержит.
Они с Клаудио встают и направляются к выходу. Клаудио, соединив ладони, бормочет благодарности хозяевам дома, а Синтия уже снимает с вешалки его пиджак. Стэнли также выбирается из-за стола и, настигнув Клаудио в коридоре, сует ему несколько сложенных купюр.
— Это на кино, — говорит он.
Клаудио принимает деньги с несколько виноватым видом, но сохраняет его лишь на пару секунд.
— Ты пробудешь здесь до моего возвращения? — спрашивает он.
— Скорее всего. Или встретимся потом в нашем логове.
— Лучше дождись меня здесь, — просит Клаудио. — Мне нравится это место.
Сюннёве начинает убирать со стола; Уэллс проходит через гостиную — с тарелкой в руке, доедая свою остывшую порцию, — чтобы поставить пластинку на проигрыватель. Синтия по очереди подлетает к родителям и чмокает каждого из них куда-то в область уха.
— Мы с Клаудио хотим нормально оттянуться, — говорит она. — Ложитесь спать, меня не дожидаясь.
— Будь начеку, — говорит Стэнли Клаудио уже на пороге. — Смотри в оба.
— Это же не «Фокс» какой-нибудь, — отвечает тот, бросая раздраженный взгляд через плечо. — Мы идем в приличный кинотеатр.
Дверь закрывается. Стэнли наблюдает из окна, как они мимоходом прогоняют с лужайки пару котов. У него пощипывает в носу и першит в горле. С чего бы это? В чем вообще проблема?
Из динамиков проигрывателя вырывается музыка: какой-то безумный хор затягивает невесть что на непонятном языке под гром литавр и завывание деревянных духовых инструментов. Уэллс появляется в дверях и кричит сквозь эту какофонию:
— Сюннёве и я помоем посуду, а ты пока поднимись наверх, посмотри мою библиотеку. Выбери для чтения все, что тебя заинтересует. Я скоро буду там же с парой пива. Ты не против такого плана?
На узкой лестнице Стэнли, покачнувшись, останавливается. Он редко употребляет спиртное и не привык к сопутствующим этому нарушениям равновесия. Он медленно делает один шаг, потом другой. В ране на ноге отчетливо бьется пульс.
Добравшись до площадки второго этажа, он замечает перемену в атмосфере: воздух здесь более сухой, застоявшийся. Доминирует резкий аромат трубочного табака, но, кроме него, чувствуются и другие запахи: бумаги, ткани, клея и невидимых насекомых, которые всем этим питаются. Еще до того, как Стэнли нашаривает в полутьме выключатель, он ощущает присутствие книг. С каждым его шагом по скрипучим половицам весь дом как будто вздрагивает, и книги на полках плотнее прижимаются друг к другу.
При слабом желтом свете лампочки предложенный Уэллсом выбор выглядит прямо-таки издевательским: Стэнли может часами исследовать эти полки и не найти там ничего для себя подходящего. Книги по экономике, электронике и ядерной физике, по истории Италии, по металлургии и стекольному производству, книги на иностранных языках. Многие из них так или иначе напоминают Стэнли о «Зеркальном воре», но они ассоциируются не с тем, что ему нравится в этой книге. Через несколько минут он теряет интерес к библиотеке Уэллса и начинает осматривать помещение в целом.
Кабинет занимает примерно половину площади второго этажа. В западной стене французская дверь между двумя занавешенными окнами ведет на балкон, сейчас уже залитый лунным светом. В центре противоположной стены находится тяжелая черная дверь с врезным замком и мощным засовом, как будто позаимствованным с ворот средневековой крепости. Подстрекаемый любопытством, Стэнли отодвигает засов (громкая музыка внизу поглощает скрежет металла) и тянет за ручку, но дверь не поддается — она заперта еще и на ключ. Тогда он возвращает засов в прежнее положение и переходит к письменному столу Уэллса.
Этот стол впечатляет своими размерами и отделкой: полированное тиковое дерево, изящные резные узоры. Вдоль его правого края выстроились пресс-папье — бронзовый пеликан, прозрачная стеклянная полусфера с радужными переливами света внутри и неровный кусок металла, похожий на осколок крупнокалиберного снаряда, — призванные, по всей видимости, задерживать скатывающиеся ручки и карандаши, поскольку в ту сторону идет уклон пола. На бюваре лежат несколько листов бело-розовой бумаги, испещренных неразборчивым, с сильным наклоном, почерком. Рядом с ними — письмо во вскрытом конверте, с обратным адресом какой-то больницы в Вашингтоне. Стэнли осматривает все это лишь мельком. Затем, держа ухо востро, чтобы по скрипу ступенек на лестнице узнать о приближении хозяина, начинает исследовать внутренности стола.
Все выдвижные ящики снабжены красивыми медными замками, однако ни один из них не заперт. Для начала Стэнли открывает длинный неглубокий ящик в средней части стола, в котором обнаруживается пистолет: армейский автоматический кольт сорок пятого калибра, стандартная модель 1911 года. Надо полагать, он заряжен, но удостоверяться в этом, извлекая обойму и передергивая затвор, Стэнли считает излишним. Оружие пристроено так, чтобы Уэллс, сидя на своем рабочем месте, во вращающемся кресле за столом, смог им быстро воспользоваться. А во втором сверху ящике правой тумбы Стэнли находит еще один армейский пистолет — на сей раз это вальтер вермахта. Если Уэллс хранит такие игрушки в своем письменном столе, что еще у него может быть припрятано в шкафах и кладовых? Пулемет, не иначе. Или базука. А на работу он, вероятно, ездит на танке.
На стене позади стола висит заключенная в раму географическая карта. Во всяком случае, Стэнли воспринимает этот рисунок как карту: на нем изображен остров в форме увесистой дубины как бы при взгляде с самолета, пролетающего не прямо над ним, а на некотором удалении. Такой ракурс озадачивает Стэнли, поскольку архаичный стиль картины наводит на мысль, что она была создана задолго до появления каких бы то ни было летательных аппаратов. Выходит, ее автор должен был, закрыв глаза, мысленно спроецировать себя в некую точку обзора высоко над землей и впоследствии все время держать в голове этот вид, уже с натуры тщательно зарисовывая улицы, здания и каналы. Вспоминать все, что сможет. А остальное домысливать.
Слышно, как Уэллс поднимается по лестнице, что-то напевая глубоким и мягким голосом.
— O Fortuna, — поет он, — velut luna statu variabilis, semper crescis aut decrescis; vita detestabilis…
Стэнли продолжает разглядывать старинную карту, подмечая все новые детали: купола и колокольни, площади, суда под парусами. Два небольших соседних острова помечены надписями; их названия — IVDECA на ближнем и MVRAN на дальнем — кажутся ему знакомыми.
— Узнаешь это место? — раздается за его спиной голос Уэллса.
— Да. Это город из вашей книги.
— Он находится в Италии. На Адриатическом море. Если ты там бывал, то вспомнишь его название, я уверен.
— Италия, — говорит Стэнли. — Это ведь в Европе?
— Да, это в Европе. Ты прав.
— Я никогда не был в Европе, — говорит Стэнли.
Уэллс подходит и вкладывает в руку Стэнли холодную бутылку «Гебеля».
— Обязательно побывай в этом городе, если представится возможность, — говорит Уэллс. — Тебя там очень многое удивит и заинтригует. По крайней мере, моя недавняя скромная лекция по истории здешних мест обретет для тебя более широкий смысл. Этот город — я имею в виду итальянский оригинал — был построен на воде. Фактически на воде, поскольку под его фундаментом нет суши, достойной упоминания. Он расположен посреди лагуны. Знаешь, что такое лагуна?
— Да. Мой отец был на Эниветоке.
— Тогда, конечно, ты это знаешь. Наше слово «лагуна» образовано от латинского «лакуна», что означает пробел, отсутствие, пустое место. Возможно, этим и объясняется тот факт, что с течением веков город сделался центром притяжения всевозможных, самых сильных страстей и желаний. Он ведь намеренно разместился в пустоте, которая затягивает в себя все вокруг.
Стэнли отходит от стены с картой. Меньше всего ему сейчас хочется пива, но он все же делает небольшой глоток.
— У вас хороший дом, — говорит он.
— Спасибо. В настоящее время мы с женой вполне можем себе позволить что-нибудь более комфортабельное и, как говорится, престижное. Но мы уже сроднились с этим домом. Здесь, на побережье, мы живем сами по себе, как нам заблагорассудится. И, кроме того, мне даже думать страшно о перемещении на новое место всех этих книг.
Стэнли кивком указывает на запертую дверь.
— А там у вас что? — спрашивает он.
— Это… — Уэллс надолго прикладывается к бутылке. — Это комната Синтии.
Взглянув на него с удивлением, Стэнли еще раз внимательно осматривает крепкий засов на двери.
— Вы боитесь, что она сбежит из дома, пока вы спите?
Уэллс выдавливает из себя смешок:
— Ха-ха-ха! Понимаю, это может показаться немного странным. Я и сам частенько гадал, с какой целью предыдущие жильцы соорудили здесь такую дверь. При покупке дома риелтор уверял, что ему об этом ничего не известно. Я много чего воображал по этому поводу — и склад бутлегеров, и темницу для белых рабынь или заложников, и тайное убежище для взрослого сына-идиота. В этих краях возможно всякое. Но теперь я об этом почти не задумываюсь. Не желаешь переместиться на лоджию?
— Куда?
— На лоджию, — повторяет Уэллс, открывая балконную дверь. — Я опасался, что к вечеру зарядит дождь, но пока что погода неплохая. А если станет слишком прохладно, мы всегда можем вернуться внутрь.
В центре лоджии стоит приземистый деревянный стол, окруженный складными шезлонгами, — в точно таких же креслах полулежат кинозвезды и знаменитые режиссеры на фото в любимых журналах Клаудио. Обзор большей частью перекрыт соседним домом, но близость океана все равно ощущается. Армада мелких плотных облаков дрейфует по темно-синему небу, а луна висит меж ними, как помятое яблоко, — теперь ее диск уже в ущербе.
Уэллс жестом предлагает Стэнли кресло с наилучшим обзором в сторону запада. Стэнли не устраивает это место — с него будет виден лишь силуэт Уэллса, а он хотел бы следить за выражением его лица, — но, рассудив, что отказ может обидеть хозяина, он садится.
— Итак, — говорит Уэллс, устраиваясь в скрипящем шезлонге, — насколько понимаю, у тебя есть ко мне ряд вопросов.
— Да, — говорит Стэнли.
Какое-то время они сидят молча. Проигрыватель внизу также смолк: должно быть, закончилась сторона пластинки. С неба доносится звук пролетающего самолета, сначала нарастающий, а потом сходящий на нет.
— Что ж, — говорит Уэллс, — если тебе нужно время…
— Меня интересует магия, — говорит Стэнли.
— Допустим. А конкретнее?
— Объясните мне, как ею пользоваться. Как заставить ее работать.
Уэллс долго молчит. Затем хмыкает. Звучит это высокомерно, покровительственно — и в то же время фальшиво.
— Боюсь, ты обратился не по адресу, — говорит Уэллс.
— То есть?
— Я ничего не знаю о магии, Стэнли. В армии я научился нескольким карточным фокусам, но даже их я успел позабыть. Извини.
Стэнли перекладывает бутылку в другую руку.
— Гривано разбирается в магии, — говорит он. — А вы писали о Гривано. Значит, вы должны что-то об этом знать.
Уэллс как бы обдумывает этот вопрос, но Стэнли догадывается, что на самом деле он ищет способ уйти от ответа.
— Да какие там знания! — говорит он. — Разве что по ходу дела нахватался терминов. Но до Гривано мне далеко.
— Ага, так я и поверил. Будет вам, мистер Уэллс! Я ведь говорю не о реальном, историческом Гривано. Мне до него и дела нет. Я говорю о парне из вашей книги.
Уэллс открывает было рот, но, ничего не сказав, наклоняется вперед, ставит бутылку на стол и, сложив руки домиком, подносит кончики пальцев к своим губам. Он выглядит раздраженным, но за этим скрывается что-то еще — тревога? Смятение? Стэнли делает несколько глубоких вдохов. Он приближается к цели, но каждый следующий шаг будет сложнее предыдущего.
— Именно это ты собирался у меня выяснить? — говорит Уэллс. — То есть ты хочешь стать магом. Алхимиком. Волшебником. Я правильно понял?
— Да, все так и есть.
— Я не могу тебя этому научить, Стэнли.
Стэнли кивает, отхлебывает из бутылки.
— Я вам не верю, — говорит он.
Уэллс часто-часто моргает, пытаясь сам себя завести, чтобы дать отпор слишком настырному просителю.
— Это все фантазии, Стэнли, — сердито бурчит он. — Сам подумай, ты ведь уже не ребенок. Таким вещам нет места в реальном мире. Они существуют только в нашем воображении.
— Черта с два!
— Стэнли…
— Черта с два! Все это пустые отговорки. Извините, мистер Уэллс, но по-другому и не скажешь. Я знаю правду. Я много, очень много раз перечитал вашу книгу. Я в состоянии отличить реальное от нереального, и я знаю, что вы сейчас намеренно несете чушь! И я не путаю настоящую магию с дурацкими фокусами вроде распиленных надвое девиц, предсказаний будущего или превращения кока-колы в севен-ап. Я понимаю, что магия основана на способности видеть истинную структуру всех вещей. И хочу, чтобы вы объяснили мне, как это делается.
Уэллс смотрит на него в упор. И в его взгляде — недвусмысленное предостережение, даже угроза, чего Стэнли не замечал ни разу после самых первых минут встречи на пляже. Наконец-то перед ним тот Уэллс, с которым он давно хотел поговорить: Уэллс, что-то скрывающий за крепко запертыми дверьми в своем доме, Уэллс, готовый пустить в ход оружие, спрятанное в ящиках письменного стола.
Они смотрят в глаза друг другу, и эта борьба взглядов продолжается довольно долго. Затем Уэллс, за это время ни разу не моргнувший, с тяжелым вздохом откидывается на спинку шезлонга и кладет под голову руки со сплетенными пальцами.
— Приношу свои извинения, — говорит он. — Ты действительно уже не дитя. Наше детство кончается в тот момент, когда мы осознаем неприемлемость этого мира. Не правда ли? Этот мир неприемлем! Он прогнил насквозь! Это юдоль печали, это задымленная кухня, это нескончаемая череда страданий. Что мы можем сделать, осознав это? Мы можем капитулировать. Отказаться от былых надежд и принять мир таким, каков он есть. Но мы можем и бороться. Мы можем оказать сопротивление. Отсюда, я думаю, и возникает позыв к творчеству: из интуитивного глубинного отвращения к окружающему миру и своей жизни в этом окружении. Учти, я не говорю о желании изменить или перестроить мир. Я говорю о желании отринуть его целиком и полностью, а на его месте создать нечто лучшее, нечто более приемлемое для нас. И, распознав в себе это желание, мы оказываемся в компании двух наших друзей: поэта и мага.
Уэллс поднимается и, прихватив со стола пиво, подходит к перилам балкона.
— В молодости, — продолжает он, — я, признаться, носился с идеей о том, что в результате такого отторжения мира поэт и маг каким-то образом сливаются воедино. О том, что они, в сущности, идентичны. Я думал, что поэма, если ее написать правильно, становится магическим заклинанием и может трансформировать мир. Но с тех пор я повзрослел и теперь понимаю, что ошибался. Поэт ничего не может реально изменить. Он лишь выдумывает симпатичные альтернативные миры и предлагает их читателям в качестве временного пристанища. Оттуда нам порой удается взглянуть на свое каждодневное существование и осознать всю его никчемность, но это бывает нечасто, да и не имеет значения. Труд поэта — это всего лишь иллюзия. И я — всего лишь поэт.
— Но тогда почему вы не сделались магом?
— Потому что это не срабатывает, Стэнли. Это бесполезная трата времени. Хуже того! Это похоже на ребенка, который цепляет на шею одеяло в подражание суперменскому плащу и выпрыгивает из окна, уверенный в своей способности летать, потому что видел такое по телевизору. Это уход от реальности в поэзию, кода ты уже перестаешь замечать, что окружающий тебя поэтический мир — всего лишь плод воображения. Это не магия, это безумие.
— Я с этим не согласен.
— В твоем возрасте, — говорит Уэллс, — это вполне естественно. Но в мои годы уже трудно сохранять иллюзии. Поверь, я не хочу показаться пустозвоном или снобом, и я не считаю твой вопрос нелепым. Я много думал — и продолжаю думать — об этом, и таков мой честный ответ. Мир просто-напросто не функционирует подобным образом.
Уэллс смотрит вниз на свой двор. Его локти распрямлены, а руки широко расставлены и упираются в перила. В этой позе его силуэт на фоне неба напоминает какой-то символический знак.
— Но что, если все действительно обстоит так, как вы говорили в ту ночь? — тихо произносит Стэнли. — Что, если все это…
Он описывает круг пивной бутылкой, обозначая все окружающие его предметы. Уэллс не оборачивается и не видит этот жест.
— …что, если все это нереально? Что, если все это лишь отражение чего-то другого? Что, если другой мир все-таки существует?
Уэллс отвечает не сразу. Он чуть сутулится, как будто уже утомлен разговором.
— И на чем основаны эти твои предположения? — спрашивает он.
— Я чувствую, что так будет правильно, — говорит Стэнли. — Я чувствую, что такое возможно.
— Ты чувствуешь, вот как? Но тогда это и впрямь возможно. Разумеется, это возможно. Я скажу так: если ты в это твердо уверуешь, ты окажешься в очень даже достойной компании. В конце концов, разве не в том же обвинял нас, поэтов, великий Платон? Он называл нас лжемудрецами, подражателями подражателей. Кто знает, может, так оно и есть? Возможно, мы лишь растрачиваем себя на пустые фантазии, тогда как настоящее покорение невидимого мира уже ведется современными алхимиками в белых халатах ученых-атомщиков или аэрокосмических инженеров. Возможно, мы чересчур сентиментальны и потому не способны выносить реальность в больших дозах. Мы говорим, что мечтаем о ней, но, когда наконец с ней сталкиваемся и видим, что она не совпадает с нашими возвышенными мечтаниями, мы тут же воротим нос. Мы отстраняемся, сидим на своих речных островках и чахнем, как Волшебница Шалот.
— Скажите, вам случалось убивать людей, мистер Уэллс?
В следующий миг Стэнли замирает, удивляясь сам себе. Он не собирался задавать этот вопрос; у него и в мыслях ничего такого не было. Или все же было?
Уэллс неподвижен и безмолвен. Потихоньку, почти незаметно, оцепенение распространяется от его локтей по всему телу. Стэнли дышит все быстрее, сначала боясь, что ляпнул лишнее, а потом уже просто боясь — сам не зная чего. Откуда-то снизу подает голос древесная лягушка. И теперь Стэнли слышит лягушачий хор, гремящий по всей округе, на что он ранее не обращал внимания.
— Нет, — говорит Уэллс. — Такого не было.
Стэнли опасается, что его сейчас вырвет.
— А у меня было, — говорит он.
Уэллс теперь стоит вполоборота к нему, хотя по-прежнему смотрит вдаль.
— Понятно, — говорит он.
— Многие говорят такие вещи просто для того, чтобы впечатлить, — слышит Стэнли собственный голос. — Может, и у меня это одна из причин. И все же я сказал правду. Мне было трина…
Тут у него срывается голос. Прочистив горло, он продолжает:
— Мне было тринадцать, когда в одной стычке на меня кинулся с ножом пуэрториканец. Я сломал ему руку обрезком трубы, а потом поднял с земли нож и перерезал ему горло.
Лицо Стэнли горит, по щекам текут слезы. Он не понимает, почему все это вдруг из него полезло. Такое чувство, будто в глубине его таится кто-то другой: какой-то гадкий заморыш, копошащийся в его внутренностях, как червяк в гнилом фрукте.
Уэллс поворачивается, чтобы на него взглянуть. Он придвигается ближе, и луна серебрит его волосы.
— У тебя не было другого выбора, — говорит он. — Ты защищался.
— Само собой, — говорит Стэнли. — Наверно, все совершавшие убийства думают, что они от чего-нибудь защищались. А в прошлом году я скинул одного парня с крыши. Это две смерти, о которых я знаю точно. Но были еще другие люди, которых я изрядно покалечил в драках, — быть может, кто-то из них тоже умер, я не знаю. Год назад мы с братвой ночью влезли в один дом, но потом началась заваруха, и был застрелен коп, так что по закону я считаюсь одним из его убийц. Собственно, потому-то мне и пришлось уехать из Нью-Йорка.
Уэллс обходит низкий стол, затем присаживается на его край, лицом к Стэнли. Тот не поднимает взгляд.
— Почему ты решил, что мне следует знать эти вещи? — спрашивает Уэллс. — Зачем ты это рассказываешь?
— Вы, должно быть, считаете меня просто шальным юнцом, который прочел вашу книгу и выцепил оттуда парочку занятных идей. Я вас отлично понимаю. На вашем месте я бы тоже так подумал. Поэтому вам нелишним будет знать, что я в свои годы уже успел повидать и натворить до хрена жутких дел, а за последние месяцы чего только не натерпелся, добираясь к вам сюда, и теперь хочу задать несколько вопросов, на которые мне очень желательно получить ответы, мистер Уэллс. Допустим, вы не знаете этих ответов. Или знали когда-то, но уже забыли. Но я много думал о ваших словах, сказанных той ночью, — что книга может знать больше, чем ее автор. И я уверен, что ваша книга знает, мистер Уэллс. Она знает, что такая магия осуществима на практике.
Уэллс долго смотрит на Стэнли, наклонившись вперед, как будто с намерением до него дотронуться — хотя, не слезая со стола, это сделать непросто. Потом он начинает говорить:
— Сейчас я уже не в состоянии понять эту книгу. На ее написание ушло десять лет. Я говорил тебе об этом? Начал я в Италии, во время войны, когда был еще сравнительно молод. В ту пору я имел — или думал, что имею, — ясное представление о том, как она будет развиваться в дальнейшем и какой станет в итоге. Представь, что ты стоишь на вершине горы, глядя вниз на леса и долины, и отчетливо видишь путь, который тебе предстоит пройти. Тогда все было понятно: иди вперед, пока не достигнешь цели. Но ситуация резко меняется, стоит лишь сойти с горы и очутиться в темном лесу, среди колючих зарослей и топей, рыскающих волков, разбойников и еще бог знает кого, когда ты не можешь видеть путь дальше чем на пару шагов вперед. И вышло так, что ко времени завершения книги я уже не мог толком вспомнить, с чего все началось, почему я вообще решил ее написать, в чем состояла моя цель. Так что не думай, будто я пытаюсь что-то утаить или отделаться от тебя комплиментом, когда говорю, что ты лучше меня понимаешь смысл этой книги.
Стэнли собирается ответить, но Уэллс не останавливается; он говорит взахлеб и поднимается со своего места, оставив на столе пустую бутылку. Такое ощущение, что он хочет этим потоком слов вымыть из своей памяти недавнее признание Стэнли. Дом скрипит и постанывает, когда он начинает расхаживать туда-сюда по лоджии.
— Изменилось не только мое восприятие этой книги, — говорит он. — Изменилось мое понимание писательского труда в целом. Как уже было сказано, я недолго носился с идеей трансформации стихов в магические заклинания. Вместо этого я усвоил не менее романтическую теорию сопоставления стихотворчества с занятием любовью как последовательным действом, вызывающим у другого человека удовольствие, ведущим к высвобождению чувств и далее к оргазму, к экстазу. Но в конечном счете я понял, что эта аналогия неприемлема. Хотя бы потому, что в случае с поэзией получаемое другими людьми удовольствие отодвинуто во времени и в пространстве. Не происходит взаимного обмена опытом. Взять хотя бы тебя для примера: ты получил определенное удовольствие от чтения моей книги, и мне приятно это сознавать. Но к тому времени, как она добралась до тебя, я уже давно переключился на другие темы. Трудно не согласиться с Флобером, который говорил, что позыв к сочинительству сродни мастурбации. Этакий творческий онанизм. Заезженные метафоры, согласен, но они бьют в точку, и потому не грех лишний раз ими воспользоваться.
Уэллс вновь стоит у перил, на сей раз упираясь в них локтями. Его нога в домашней туфле постукивает по дощатому настилу. Стэнли понимает, что он еще не закончил, и потому ждет, утирая вспотевшее лицо желтым рукавом рубашки.
— В свою очередь, — продолжает Уэллс, — я могу сравнить сочинительство с опорожнением кишечника. Да, это вещи одного порядка. Притворяться, что это не так, попросту глупо. Как известно, дерьмо — это удобрение. По сути, это prima materia. Но для тех, кто его из себя извергает, это всего-навсего дерьмо. При таком раскладе дистанция между автором и читателем — то есть отсроченное удовольствие, о котором я говорил, — вовсе не является препятствием для успеха поэмы. Более того, сохранение дистанции даже способствует успеху. И наша с тобой встреча, увы, может служить наглядным подтверждением тому. Ты прочел мою книгу, и она в той или иной мере потрясла твое воображение. Но потом, отыскав ее автора, ты увидел разжиревшего буржуа, напыщенного краснобая и пришел к выводу, что перед тобой — как выражаются некоторые — ходячий мешок дерьма. Это открытие не может не уменьшить ценность самой книги в твоих глазах. Насколько счастливее был бы ты, если бы автор навсегда остался для тебя загадкой! Насколько было бы лучше, если бы книга продолжила существовать в твоем сознании такой, как ты воспринял ее изначально! Не секрет, что нас более всего волнуют и вдохновляют произведения, лишенные четкой формы, — и как тут не вспомнить о фекалиях? А все потому, что они перекладывают на читателя задачу их завершения, выискивания в них смысла. И в результате мы неизменно находим самих себя. Сумбур и хаос этих произведений постепенно кристаллизуются в наше собственное отражение, спроецированное на незнакомую плоскость и потому зачастую нами не узнаваемое. И так было всегда. Таким образом, именно читатель — а вовсе не поэт — выступает здесь в роли алхимика.
Носоглотка Стэнли очистилась, и теперь он острее чувствует запахи ночи. Он уже и не помнит, когда в последний раз столько плакал. Такого не случалось ни при известии о гибели отца, ни когда умер дед. Разве что в тот день, когда отец отправлялся на войну в Корею. Да и то было уже после расставания, в одиночестве, когда его никто не видел.
— Чего я хочу, — говорит Стэнли, — так это проникнуть внутрь вашей книги. Слиться с ее сюжетом. Я хочу распотрошить ее изнутри. Я хочу выяснить все, что знает Гривано, — даже если вы сами этого не знаете. И я хочу, чтобы вы подсказали мне, как это сделать. С чего начать.
Уэллс разворачивается и складывает руки на груди, опираясь спиной на перила, которые скрипят и прогибаются под его весом. На секунду Стэнли кажется, что они не выдержат и Уэллс полетит вниз со второго этажа, но этого не происходит. Уэллс глядит на середину стола, сосредоточенно хмурясь, как при попытке вспомнить что-то очень давнее, типа имен приятелей по начальной школе.
Затем он сует руку за отворот джемпера, в нагрудный карман рубашки, и достает оттуда трубку.
— Тебе надо многое прочесть, — говорит он. — Первым делом весь «Герметический корпус». А также «Пикатрикс» и «Изумрудную скрижаль». Платона и Плотина, чтобы поместить алхимическую традицию в надлежащий контекст: Гривано, без сомнения, читал труды обоих. Ключевыми фигурами являются Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола. Кто еще? Пожалуй, Абулафия. Луллий. Рейхлин. Тритемий. Агриппа. Кардано. Парацельс, конечно же. Не помешает ознакомиться с трудами Джона Ди и Роберта Фладда, хотя они были современниками Гривано и жили в Англии, так что он мог о них и не знать.
— Это все старинные авторы, да? — спрашивает Стэнли.
— Разумеется. Не забывай, что пик активности Гривано пришелся на конец шестнадцатого века. Должен заранее предупредить, что многие из упомянутых мной трудов недоступны в качественном английском переводе — только на латыни либо на различных немецких или итальянских диалектах. Есть среди них и редкие книги, раздобыть которые будет не так-то просто.
— А сейчас кто-нибудь занимается такими вещами? Я имею в виду магию.
Уэллс уже извлек из кармана штанов табакерку и теперь неторопливо набивает трубку. Покончив с этим, он прикуривает, затем вычищает трубку с помощью длинной иглы и начинает набивать ее вновь.
— О да, — говорит он. — Есть такие люди.
Стэнли не отрывает взгляда от его лица. Древесные лягушки разошлись не на шутку: их оглушительный ор напоминает концерт оркестра, который играл в доме на момент их с Клаудио прибытия.
— Кто они? — спрашивает Стэнли. — Кто этим занимается?
Вспыхивает новая спичка, утраиваясь отражениями в очках Уэллса, и над его головой поднимается облако вонючего дыма.
— В Южной Калифорнии, — говорит он, — таких людей можно найти без труда. Здесь есть теософы и розенкрейцеры, есть сайентологи, есть приверженцы Нового Мышления и Науки Разума — однако я тебе не советую особо усердствовать с поисками практикующих магию современников. Это совсем не обязательно, поверь моему опыту. Они очень скоро сами тебя найдут, как случилось со мной, когда я начинал свои исследования в этой области.
— Все равно общение с ними — это пустая трата времени, вы это хотите сказать?
— Имея представление о методах и традициях магии, можно сразу понять, кто из них шарлатан, а кто просто сумасшедший. Здесь есть несколько серьезных и знающих людей, но они держатся особняком. Да и те больше интересуются промышленными вестниками и научной фантастикой, чем древними алхимическими трактатами эпохи Ренессанса. Один из таких людей работал вместе со мной в корпорации «Аэроджет», можешь себе представить? Его звали Джек Парсонс. Я и не догадывался о его экзотических увлечениях до пятьдесят второго года, когда он по глупой небрежности вознесся к небесам вместе с большим количеством гремучей ртути. Как потом выяснилось, Джек из года в год посвящал все свои вечера и уик-энды проведению магических обрядов: пытался вызвать из иных миров Вавилонскую блудницу, чтобы зачать с нею Антихриста. И этот же господин, заметь, был одним из основателей Лаборатории реактивного движения. Так что мой ответ: да, и в наши дни есть люди, которые занимаются такими вещами.
В голосе Уэллса звучат напряженные, фальшивые нотки, но Стэнли не может придумать правильный вопрос, чтобы выяснить причину этого. Он до сих пор чувствует дурноту и злится на себя за то, что так разоткровенничался.
— Все эти имена, которые вы назвали, — говорит он. — Я их не запомню. Может, составите список?
Взяв свою бутылку, Стэнли залпом допивает пиво. Вместе с последним глотком в животе начинается неприятное бурление.
— Вы, наверное, считаете меня чокнутым придурком из-за того, что я хочу это сделать? — говорит он.
Уэллс вынимает изо рта черенок трубки и медленно качает головой.
— Вовсе нет, — говорит он. — Как раз наоборот. Ты сейчас переживаешь трудный период, я это вижу. Я плохо тебя знаю, однако я в тебя верю. И мы с Сюннёве будем рады помочь тебе всем, чем сможем.
У Стэнли вновь течет из глаз. Он не понимает причину этого; не понимает даже, искренни ли эти слезы. Он вспоминает одно ограбление двухлетней давности, когда все члены их банды напялили маски, оставшиеся от Хеллоуина; вспоминает свои ощущения, когда он держал на прицеле перепуганного сторожа, смотрел ему прямо в глаза и знал, что тот не видит перед собой ничего, кроме размалеванной физиономии плачущего клоуна. И сейчас Стэнли ощущает примерно то же — вседозволенность и стыд одновременно, — только на сей раз маска находится не снаружи, а внутри него, и он не может ее снять по своему желанию.
— Буду с вами откровенен, мистер Уэллс, — говорит он. — Я не думаю о себе так, как думаете о себе вы. Я имею в виду обоснование своих действий. Не могу припомнить ситуации, когда я не знал бы, что делать, или как минимум не держал бы в голове запасного варианта действий. Так что мне никогда не приходилось останавливаться, чтобы как следует поразмыслить. Иногда я просто чувствую, что неплохо бы сделать то-то и то-то, и я это делаю, сам не понимая, откуда взялось это чувство. И это уже начинает меня пугать. Потому что с недавних пор мне кажется, будто я понемногу превращаюсь в кого-то другого, не знаю в кого.
Уэллс молчит, делая одну затяжку за другой. Вскоре табак в его трубке сгорает дотла.
— Как бы то ни было, — говорит он, — я за тебя спокоен.
— Но я беспокоюсь не о самом себе, мистер Уэллс. Меня беспокоит все вокруг. Иногда мне кажется, что я не принадлежу этому миру.
Из груди Уэллса вырывается гулкий смешок.
— Это чувство мне знакомо, — говорит он.
— Тогда, может, подскажете, как мне от него избавиться?
— Ты можешь он него избавиться. Но я искренне надеюсь, что ты не станешь этого делать.
Он делает шаг вперед, наклоняется и толстыми пальцами сжимает плечо Стэнли.
— Это дрянной и пошлый мирок, — говорит он, — тот, в котором мы живем. Не становись его частью. Постарайся создать свой собственный мир.
Он выпрямляется и вставляет в рот погасшую трубку.
— Кстати, — говорит он сквозь зубы, — ты захватил с собой книгу?
— Она внизу, в моей куртке.
— Тогда принеси ее. А я пока составлю список, о котором ты просил.
Спускаясь по лестнице, Стэнли слышит голос Сюннёве, напевающей что-то без слов, но не оборачивается, чтобы на нее взглянуть. В прихожей он достает из кармана куртки «Зеркального вора» и вновь поднимается наверх.
Уэллс зажег настольную лампу под матово-зеленым абажуром. Увидев Стэнли, он встает из-за стола и широким жестом протягивает ему исписанный листок.
— У тебя уйдет немало времени на то, чтобы все это прочесть, — говорит он. — Можно твой экземпляр?
Стэнли отдает ему книгу, берет список и просматривает его под неяркой потолочной лампой: длинный столбик незнакомых имен, расположенных так ровно, с одинаковыми интервалами, словно Уэллс отмерял расстояние между ними линейкой. Почерк аккуратный, но очень своеобразный, так что разобрать его будет непросто.
Когда Стэнли поднимает взгляд от списка, Уэллс стоит, склонившись над раскрытой на столе книгой и сжимая в пальцах авторучку. Он застыл в этой позе с озадаченным лицом.
— Ах да, — говорит Стэнли, — забыл вам сказать. Кто-то уже сделал надпись на моем экземпляре. Кто-то из прежних владельцев книги — я же не в магазине ее купил. Что там написано, я так и не понял.
Уэллс разражается смехом. Это странный смех: слегка истерический, невеселый и неестественный.
— Так-так-так, — говорит он. — Кое-что начинает проясняться. Напомни-ка, где ты нашел этот экземпляр?
— В Нижнем Ист-Сайде. Он принадлежал одному вору, которого замели в тюрягу.
— Как его зовут? Ты знаешь его имя?
Стэнли пожимает плечами.
— У нас все звали его Ханки, — говорит он. — Но я с ним лично не встречался. Только был в его доме.
— Хм, — задумчиво мычит Уэллс. — Тогда я могу сказать, что книга попала к тебе как минимум через двух человек. Вот что здесь написано: «Дорогой Ален…» — здесь я пропустил одну букву «л», — «салютую твоей нагой отваге. С уважением, Эдриан Уэллс».
— Ох!.. — выдыхает Стэнли.
— Я подарил ее одному молодому поэту, посетившему наш город пару лет назад. Своего рода провидец. Помесь Блейка с Уитменом. Должно быть, это Ларри Липтон пригласил его из Сан-Франциско. Во время его выступления началась перебранка между ним и кем-то из толпы, и тогда, дабы продемонстрировать… даже не знаю что именно — свою искренность? откровенность? — он прямо на сцене разделся догола. В то время это показалось мне весьма впечатляющим жестом.
Уэллс закрывает книгу и, усевшись за стол, роется в одном из выдвижных ящиков.
— Этот экземпляр уже сильно истрепался, — говорит он. — У меня тут есть практически нетронутый. Я дам его взамен…
Стэнли быстрым движением кладет ладонь на свою книгу.
— Если вы не против, — говорит он, — я бы хотел оставить у себя эту.
Взгляд Уэллса скользит по руке Стэнли вверх до его лица. Судя по всему, он слегка уязвлен. Потом он улыбается.
Когда он встает с кресла, в руке у него металлическая линейка. Выдвинув верхний ящик, он достает оттуда бритвенное лезвие, затем вновь открывает книгу, прикладывает линейку к развороту и одним быстрым движением вырезает надписанный лист. Стэнли вздрагивает от неожиданности и едва не бросается вперед, чтобы остановить руку Уэллса. Но уже в следующий миг понимает, что для него это не имеет никакого значения. Даже хорошо, что он избавился от этих каракуль.
Уэллс открывает предыдущую страницу, снимает колпачок с ручки. Пока перо скрипит по бумаге, Стэнли оглядывает комнату: шеренги книг, стол-арсенал, крепко запертую дверь. Через минуту Уэллс, подув на чернила, чтобы они быстрее высохли, протягивает ему раскрытую книгу.
— Я в этот раз постарался написать разборчивее, — говорит он. — Ты можешь это прочесть?
— Могу, — говорит Стэнли. — Хотя по смыслу не все ясно.
— Здесь цитата из Роджера Бэкона, английского мага тринадцатого века.
— О’кей. И что это означает?
Уэллс навинчивает колпачок и гасит настольную лампу.
— Это означает, что я рад знакомству с тобой, — говорит он. — Очень рад, без преувеличений.
Он берет свою трубку и направляется в сторону лоджии, но Стэнли не идет за ним. Он стоит перед столом с книгой в руках и смотрит в пространство.
— Спасибо вам за все, мистер Уэллс, — говорит он. — Большое спасибо. Но мне пора идти.
Уже внизу, пока он надевает куртку, Сюннёве уговаривает его остаться и заночевать у них.
— У меня в мастерской есть шкаф-кровать, — говорит она. — Там тебе будет вполне удобно, я гарантирую.
Однако Стэнли спешит удалиться, приняв поцелуй в щеку и ответив неуклюжим объятием.
— Погоди, — говорит она, — а ты не хочешь забрать свои ведра?
— Вообще-то, они не мои, — признается Стэнли.
Уэллс провожает его по тропе до калитки.
— Что передать твоему другу, когда они с Синтией вернутся? — спрашивает он.
— Клаудио знает, где меня найти, так что ничего передавать не нужно.
Уэллс протягивает руку, Стэнли ее пожимает, и Уэллс подтягивает его к себе для объятий. На мгновение Стэнли отрывается от земли, прижимаясь ухом к его груди, чувствуя запах табака и чего-то пряного, слыша гулкий стук сердца и клокотание в легких. Затем Уэллс его отпускает.
Уже за калиткой Стэнли поворачивается и окликает его:
— Еще минуту, мистер Уэллс!
— Да?
— Когда мы с вами встретились на пляже позапрошлой ночью, вы произнесли какие-то непонятные слова. Что это было?
Уэллс продолжает медленно двигаться обратно к дому, пока не достигает крыльца. Там он останавливается, прислонившись к столбу.
— Что-то не припоминаю, — говорит он.
— На иностранном языке, — говорит Стэнли. — Вы повторили это дважды.
На фоне открытой двери Уэллс выглядит обезличенным силуэтом. А на свету в дверном проеме стоит его жена; вид у нее усталый и грустный. Два огонька вспыхивают на стеклах очков Уэллса, и Стэнли не может понять, от какого источника света они отразились.
— Увы, — говорит Уэллс. — Должно быть, я так плохо артикулировал свою речь, что она прозвучала как иностранная. Я точно помню, что разговаривал только по-английски. Но видимо, недостаточно внятно. Извини.
Стэнли кивает.
— О’кей, — говорит он. — Спокойной ночи, мистер Уэллс.
— Спокойной ночи, Стэнли.
Миновав два или три дома в направлении берега, Стэнли замечает на лужайке кота, который что-то держит в пасти. Он подходит ближе и видит, что это извалянная в песке рыбья голова с волочащимися за ней кишками. Кот смотрит на него стеклянистыми зелеными глазами.
Стиснув зубы, Стэнли примеряется, чтобы врезать ногой по кошачьей морде, но в последний миг отказывается от этого намерения. Кот шипит, прижимая уши и выгибая спину, а затем дает стрекача по высокой траве и ныряет под крыльцо. У Стэнли вновь возникает пелена перед глазами; в горле стоит комок, дыхание затруднено.
Он оглядывается на дом Уэллса — его балкон виднеется над неровными верхушками можжевеловых кустов. У перил маячит темная фигура — это наверняка Уэллс, хотя трудно сказать, наблюдает он за Стэнли или нет.
— Лживый мешок дерьма, — сквозь зубы бормочет Стэнли.
